Полит.ру представляет очередную программу «Нейтральная территория. Позиция 201» с Василием Шумовым. Беседу ведут Леонид Костюков и Олег Попов.
Москва, кафе «Нейтральная территория»
Попов: У нас в гостях легендарный основатель легендарного ансамбля «Центр», который готовит новый проект, о котором мы хотели немного расспросить и послушать. В кратком содержании проекта говорится о том, что Василий Шумов уехал в Америку, долго там был и вернулся в 2008 году в Россию. А потом посмотрел под Новый год телевизор, который обычно не смотрит, и решил, что у музыкальных коллективов нет содержания, а есть только форма. И решил это безобразие как-то исправить этим проектом. Правильно я пока излагаю?
Шумов: Частично. Ну, в принципе – да.
П.: Вы участников проекта нашли как некоторое попурри, сверху которого вы свое режиссерские, продюсерские и философские мысли накидываете, или они полноправные участники проекта?
Василий Шумов. фото Наташи Четвериковой
Ш.: Понял. Я просто уточню немножко, с чего это началось. Да, после двадцати лет отсутствия я впервые посмотрел эти «Новогодние огоньки» или, как они называются, музыкальные передачи, которые были в Новый год с 2008 на 2009. Большинство артистов я не знал. Я 20 лет жил в Лос-Анджелесе. Ну, естественно как-то думал, что если они в этих передачах, значит они какие-то тут звезды или – ну, как-то известны. И у меня появилось какое-то чувство, которое я не мог объяснить. А потом на Старый Новый год эти передачи повторили, через две недели. Вот я и понял, что это у меня за чувство: вот эти все артисты, которые смеются, поют, танцуют, хорошо одеты, ухожены, бросают конфетти и т.д., пьют шампанское, чокаются, у них есть одно общее – в них содержания вообще никакого нет. Вот такое у меня возникло чувство. Такое же чувство бывает, когда книжку какую-нибудь листаешь, а чего это вот такое? Вроде бы - вот она есть, странички есть, текст есть, вроде все правильно написано, а там вообще пустота. И ее как-то откидываешь. А потом в январе 2009 года я беседовал с одним журналистом по поводу своих творческих проектов. И он меня спросил, какие мои предсказания насчет будущего в искусстве, какие будут направления и т.д. Потому что он считает, что у меня есть дар Нострадамуса, не знаю почему. И вот в этой беседе я сформулировал, что, скорее всего, искусство ближайших десятилетий будет фокусироваться скорее на содержании, нежели чем на форме. Потому что в течение ХХ века было огромное количество всяких измов в искусстве: дадаизм, сюрреализм, гиперреализм и дальше по списку. Все это дело кончилось постмодернизмом, когда уже все эти измы стали как-то друг с другом там перемешивать. А искусство имеет две составляющих – форму и содержание. Форма, на мой взгляд, в ХХ веке дошла уже до предела, когда что-то можно разрабатывать, что-то изобретать новое, а в то же самое время содержание, оно как-то слегка исчезло, можно так сказать. Содержанием никто не занимался, потому что форма становилась содержанием, даже до такого доходило. Тогда в ближайшие какие-то, не знаю, несколько десятилетий, я думаю, что искусство будет наполняться содержанием, используя все достижения всех этих измов как видов формы. Так я сформулировал в интервью. А потом я подумал: ну ладно, если я все сформулировал, дальше что? Я думаю: а дай-ка я попробую, что-нибудь сам сделаю. И скажу тогда: вот что я имею в виду под содержанием. А из-за того, что я занимаюсь в основном музыкальным творчеством, я решил сделать такой проект, пригласив различных музыкантов, начиная со своих знакомых. Кого-то я уже знал по 80-м годам, с кем я изначально переговорил, а также познакомился в течение прошлого года с разными новыми музыкантами, новых поколений или просто тех, которых я лично раньше не знал. Вот и предложил сделать альбом с такой идеей: давайте наполним творчество содержанием; если творчество будет наполнено содержанием, то это распространится и на жизнь тогда. Мне так кажется. А если жизнь будет наполнена содержанием, то тогда качество жизни повысится, и от этого все выиграют. Тогда это окажет позитивный - ну, «позитивный», может, слово уже приевшееся – по крайней мере, хороший эффект вообще на жизнь. Начиная от политики и кончая, не знаю, бракоразводными процессами. Причем я сказал, что хочу сделать акцию, которая была бы доступна, и ее можно было демонстрировать вообще везде, от детсада до дома престарелых. Допустим, чтобы там не было мата. Да? Некоторые современные авторы работают… у них очень много мата. Ну, чтобы изначально не лимитировать, куда это может пойти. Там скажут: у нас тут радиопередача, мы хотим вашу песню, а у вас там мат, и мы не можем. Или у нас такая ситуация, у нас дети слушают это. Ну, чтобы песня была доступная всем. Вот и начали мы с первой песни, которая так и называется «Содержание», в которой приняли участие ребята, с которыми я знаком был раньше: Саша Скляр, Олег Нестеров, Найк Борзов, Вова Терех из группы «Ревущие струны», Пахом (Сергей Пахомов), Володя Рацкевич на гитаре играл из «Рубиновой атаки». Вот с этого началось, и постепенно я стал продолжать сочинять песни, музыку и текст, а также рассказывал – вот такой проект есть. И стали как-то ребята интересоваться, другие музыканты, новые и старые, с которыми я знаком раньше не был. И появились такие варианты: или я сочинял все, как например, «Содержание» - и музыку и текст, - или наработал такие соавторства, допустим, сделал текст, кто-то сделал музыку, как с группой «Барто». Я сделал текст, как бы рыбу написал, а Мария со своими музыкантами из группы «Барто» сделали музыку и подработали немножко текст. Потом это все вернулось ко мне, я чуть-чуть еще добавил музыку, чуть подкорректировал текст, так и получилась песня. С Мишей Борзыкиным наоборот, я сделал полностью музыку, Миша Борзыкин – текст, и спел. Кто-то говорит: Шумов записал альбом дуэтов. Ну, как угодно, да? но, по крайней мере, вот сейчас диск выйдет в начале марта. И после этого уже мне будет проще объяснять, что я предлагаю. Когда диск есть – вот, пожалуйста, вы послушайте – значит, тогда соответственно у вас будет более ясное представление, о чем идет речь. Если хотите, пожалуйста, приглашаем в этом деле поучаствовать. И мы планируем продолжать, то есть будет «Содержание 2», альбом, по крайней мере, в течение этого года я планирую записать еще один альбом.
Костюков: Можно я кое-что уточню? Когда вы сказали, что под Новый год увидели в телевизоре такие полые формы, вы имели в виду в первую очередь артистов или то, что они пели? Вот эти же артисты что-то еще, на ваш взгляд, могут как-то насытить?
Ш.: Это было не под Новый год, а вот эти «Новогодние огоньки» в новогоднюю ночь. Причем практически один и те же артисты были на разных каналах.
К.: Да-да-да, мы знаем этих артистов.
Ш.: А я – нет. Я до сих пор многих и не знаю, кто это. Потому что это не мой круг интересов, да? такая музыка. Но по форме и по содержанию, там ничего вообще не было, лично для меня.
К.: Бывает, что эти же артисты поют песни военных лет, песни Бернеса, в общем, песни, за которыми что-то стояло. Вы этих экспериментов с ними не видели? Как это, на ваш взгляд?
Ш.: Меня называют главным концептуалистом советского рока, я не знаю почему. Ну, короче говоря, мое творчество нацелено куда-то в будущее, а не в прошлое. Я категорически против всяких римейков на сегодня. Этого уже было достаточно. Поэтому когда они поют песни про войну, в этом тоже нет содержания, потому что это конъюнктура. Это как песни про Ленина пели в Советском Союзе. Вот надо песню… тогда тебя покажут по телевизору. Вы хотите, чтобы вас по телевизору показали? Давайте, спойте песню про войну. Это обычная конъюнктура, такой карьеризм, за этим ничего не стоит. Более того все эти песни уже настолько перепеты, что они уже ну как бы замусолены. Проект «Содержание» подразумевает новый материал.
К.: Я понимаю. Нет, я понимаю, что в этом есть отличие. Я просто хочу узнать, в чем там беда. В том, что плохо пишется музыка, плохо пишутся тексты?
Ш.: Там беда во всем.
К.: Беда во всем…
Ш.: Там беда в образе существования вот этих людей.
П.: Вы когда это несоответствие увидели, вы же его с чем-то соотносите? То есть вы думаете, что это содержание есть где-то? В Америке оно есть? Или в условно золотом веке Советского Союза? С чем соотносите?
Ш.: Понял. Тут такой еще существует момент. В течение прошлого года я как-то больше разработал теоретическую часть этого проекта. Я считаю, что проект «Содержание» совершенно русскоориентированный. Для русского менталитета, для нормального русского человека, который не дегенерат, в плане того, что он не ориентируется на матерные песни…
П.: Правильно я понимаю, что в Америке такой проблемы вообще быть не может?
Ш.: Нет, в Америке меня бы просто музыканты не поняли, когда бы я сказал» вот, давайте…
П.: Ну да. То есть нет такой проблемы.
Ш.: Здесь меня поняли с полуслова, о чем идет речь. Потому что в Америке даже слово «содержание», то, что я имею в виду, его нет. Там есть, может, такое слово «substance».
К.: Content.
Ш.: Content - это то, что в оглавлении написано, типа как оглавление. А вот substance…
П.: И при этом ощущения пустоты не возникает, да?
Ш.: Нет, дело в том, что для американцев бессодержательная музыка — это естественно. Они как бы ориджинаторы вот этого поп-арта, то есть когда не важно чего там… вот чего-то идет, и слава Богу, то есть для них это нормально. Для русского человека, ну может, вы по себе знаете, что-то слушаешь - и тебя начинает коробить, непонятно почему. Что за хрень? Или: опять вот это! И почему это только для русского человека?
П.: Вот вы когда уезжали, в 80-х годах - это время было наполнено содержанием?
Ш.: Ну, одна из причин того, что я остался жить в Америке в 90-м году, - что мне в Москве стало делать просто нечего. Стала исчезать моя среда знакомых, друзей - музыкантов и не только музыкантов, - были люди, которых я знал из-за того, что мы постоянно беседовали о так называемой чистой поэзии. И вдруг они стали открывать шашлычные. И они мне говорят: Вась, нам надоела советская нищета. Мои музыканты стали немотивированно собираться репетировать. Последний альбом «Центра», который сейчас мы переиздаем, назывался «От звонка до звонка», на нем всего шесть песен из-за того, что у меня просто песен больше не было. Я просто с ними смог записать только шесть, потому что у людей появились другие дела. Вот именно - шашлычную открыть, челноки стали появляться, то есть они побежали зарабатывать деньги.
Василий Шумов. фото Наташи Четвериковой
К.: Ну, мы помним эти годы.
Ш.: Я интересовался чистой поэзией тогда, и с тех пор у меня еще интерес увеличился, а также я интересовался компьютерами, как они могут быть вовлечены в процесс музыкального производства.
П.: Когда вы уехали в Америку, вы это там нашли? Или вы воду поменяли просто?
Ш.: Нет. Дело вот в чем, что я записывал альбом «Сделано в Париже» в 88-м году во Франции, и я в этой студии увидел компьютер «Макинтош», он там стоял, как такой НЛО, и он как-то принимал участие в записи. Я тогда еще плохо в этом разбирался, но почему-то мне показалось, что это будущее, вот оно прямо на меня смотрит. Когда я вернулся в Москву, стал интересоваться: кто, чего, как, - мне ребята объяснили, что тут всего несколько человек разбирается, вообще в Москве есть такие профессиональные компьютеры, но они с музыкой не связаны. Потом я понял, что это все производится в Калифорнии. А когда там оказался, я понял, что да, именно то, что я хочу узнать, оно прямо тут и есть. А потом в студиях уже там они широко использовались, стали появляться первые аудиокарты … Ну, вот и все. И мне было чем там заняться.
К.: Василий, вот вы в эту новогоднюю ночь видели некий срез, некий уровень, да? Все это очень хорошо понятно. Но то, что делаете вы сейчас, насколько я понимаю, имеет отношение не к тому, срезом чего является наш телевизор в новогоднюю ночь. То, что делал, допустим, тот же Олег Нестеров год назад, два года назад, три года назад, - это же не полая форма, то, что он писал с «Мегаполисом»?
Ш.: Дело вот в чем, что…
К.: Стихи Бараша, например.
Ш.: Я понимаю. Дело вот в чем, что я как бы являюсь создателем, продюсером, я не являюсь критиком. То есть у меня появилась идея, я ее материализовал как автор, как продюсер. Мне говорили: а тут еще кто-то чего-то делал. Да? Допустим, Юра Шевчук делал какой-то еще проект «Не стреляй», о котором я не особо хорошо осведомлен. Я знаю, что люди что-то делают, хотят, чтобы лучше жизнь стала, борются против каких-то несправедливостей. Я могу говорить только за себя, я не могу быть одновременно и автором, и критиком, тогда получается небольшое раздвоение личности, чего я хочу избежать.
Василий Шумов. фото Наташи Четвериковой
К.: Я понимаю, но начали-то вы с критики…
Ш.: Нет, я начал, с чего это началось, то есть откуда появился у меня импульс, как бы с двух сторон. Один импульс - что у нас в Москве на Новый год показывают, а соответственно это является как бы последними достижениями, значит, наши суперзвезды, вот их материал. Вот, значит, таланты и поклонники. А с другой стороны, мои понятия о современном искусстве таковы, что в ближайшие годы искусство будет двигаться в сторону наполнения содержанием, а не работать только с формой.
К.: Я просто больше специалист, скажем, по стихам, по поэзии. И я представляю себя на вашем месте - я отсутствовал 20 лет, вернулся сюда, в телевизоре увидел Андрея Дементьева и Илью Резника и понял про уровень поэзии на данный момент в России, что он абсолютно аховый… Да?
Ш.: Ну, тут я имел в виду именно то, что называется популярная музыка. Популярная музыка, которая…
К.: попса.
Ш.: Не только попса, но все, что имеется в виду под популярной музыкой.
К.: А вы не обратили внимание на то, что делает Константин Меладзе как автор музыки и текстов? Дело в том, что я к музыке имею очень мало отношения, но по стихам я могу сказать, что в тех ходах, которые находит Константин Меладзе, что-то есть. Несмотря на то, что это абсолютный поп…
Ш.: Во-первых, меня здесь 20 лет не было, я не знаю, кто такой Константин Меладзе, вы меня извините, я просто не могу на эту тему как-то поддержать беседу. Я не знаю, я же говорю, меня 20 лет здесь не было.
К.: Понятно.
П.: Вы объяснили, почему уехали. А почему вернулись?
Ш.: Пока я там находился эти 20 лет, чем я там занимался?.. Компьютерами и всем таким прочим, связанным непосредственно с музыкой. В начале 90-х появились там такие компьютеры, которые назывались «Макинтош 2», у них уже стали и цветные мониторы. Вот я смотрю - в том же самом компьютере есть такие возможности… я занимаюсь аудио и там непосредственно композиторством, а там можно делать какое-то видео, можно делать какой-то дизайн. И я купил программу, которая называлась «Macromedia Director». Это первая программа, которая была сделана для профессионального компьютера для анимации, как я потом понял. Её, по-моему с 17 дискет надо было инсталлировать. Ковыряясь с этой программой, пытаясь как-то разобраться, я понял, что на уровне самоучителя тут многого не добьешься… там и программирование в это дело вовлечено, и компьютерные технологии, и сам компьютер. Я стал интересоваться, а есть ли какие-нибудь учебные заведения, где можно подучиться на этот счет. И я узнал, что на севере от Лос-Анджелеса, в местечке Валенсия, есть институт, который называется «California Institute of the Arts», «Cal Arts», если коротко. И там по разговорам я понял, что есть музыкальный факультет, среди прочих, на котором преподается специальность «Композиция с новыми медиа». Музыкальный факультет - он как консерватория, но вместо обычных нотных аранжировок, которые существуют веками традиционного подхода к написанию музыки, там все это делается с новыми медиа, со всякой электроникой, компьютерами, софтом, с какими-то датчиками и т.д. Я туда подал документы, меня туда приняли. Я там проучился три года. И это здорово очень расширило мой, ну…
Василий Шумов. фото Наташи Четвериковой
К.: Вackground
Ш.: Да, диапазон - или понимание того, что такое медиаарт, так как я понял, что занимался просто так называемым аудиоартом. И стал я заниматься уже всяким видео, и фото, и всяким дизайном. Три года проучился, получил степень мастера fine аrts, и после этого я этим и занимался, то есть с 98-го года, тем, что называется practicing artist… Я тоже преподавателем работал немножко, потому что моя степень позволяет преподавать в институте. И, начиная с 2006 года, я возобновил гастрольные поездки на свою историческую родину, в частности - в Москву. У меня была программа, которая состояла из двух компьютеров, видеопроектора или электроники. Я продолжал записывать альбомы, у меня в 2000-х годах были такие как бы более электронные альбомы. И первый концерт у меня был после восьмилетнего перерыва в клубе «16 тонн» в 2006 году. А у меня там уже был вебсайт, у меня уже там были все эти MP3, в записи альбомов принимали участие музыканты, которых я знал только по Интернету. Еще всякие технологические новшества я пробовал. И у меня эти гастроли стали получаться примерно два раза в год, я стал приезжать. И когда я приезжаю, я показываю эту электронную программу. Люди спрашивают: а где старый «Центр», «Центр» начала 80-х годов, гитары с барабанами, московская «Новая волна»? Я говорю: ну, как-нибудь сделаю, как-нибудь сделаю. И тут в 2008 году, в декабре, под Новый год, я приехал презентовать новый альбом «Центра» «У прошлого нет будущего», который по идее электронный тоже. И когда пошли эти презентации, стечение обстоятельств - и моя личная жизнь, и моя творческая жизнь так повернулись, что у меня появилась возможность воссоздать этот «Центр» начала 80-х годов, сделать программу «Московский new wave», как мы играли вчетвером тогда, безо всяких компьютеров, такое лоу-фай, когда я на бас-гитаре играю в ансамбле. Вот - и я здесь задержался, то есть это не называется какое-то там возвращение… Нет, я просто задержался, потому что у меня здесь есть проекты. Тогда же у меня появился этот проект «Содержание». Мы стали давать концерты уже и с электронной программой и с этим московским ньювейвом. Оказалось, что московский ньювейв относительно востребован, то есть дело не закончилось двумя концертами в Москве для тех, кто еще остался и помнит… эти концерты не сводятся к чистой ностальгии. Нас стали приглашать и в другие города. И я занялся здесь творчеством, вот проект «Содержание» пошел, так что я здесь нахожусь, потому что у меня здесь есть мои творческие проекты, то есть у меня здесь, что называется, работа. Для меня это не работа, для меня это как бы удовольствие. Вот и все. Вот так у меня получилось.
П.: Понятно. То есть дальше - как пойдет.
Ш.: Ну, дальше у нас теперь из-за того, что мы практически год играли программу «Московский new wave 80-х», теперь с тем же составом, гитарно-барабанным, мы сейчас готовим новую программу «90-е годы». Сейчас ностальгия, как я понял, началась по 90-м годам. А мы выпускали альбомы в 90-е, хотя не гастролировали, но есть материал. И так же мы сделаем программу еще только из 2000-х годов. Еще я сделал программу, такой симбиоз из песен разных лет, как-то объединил концепции, которая называется «Маленькие красные огоньки». Я принес сувенирчик… Она такая концептуальная, и вот сейчас мы ее будем показывать. Мы поедем на Урал, в Пермь и в Екатеринбург, совместно с группой «Телевизор». У нас будут концерты, которые называются «Паранормальные явления». Они так решили, что «Центр» и «Телевизор» как-то так вот выскочили… Что такое? Что за паранормальные явления?
П.: А возрождение «new wave» точечное, или еще происходит у кого-то из коллег?
Ш.: «Телевизор».
П.: А кроме «Телевизора» и вас?
Ш.: Вот я сейчас продемонстрирую элемент концептуальной программы, чтобы оправдать титул главного концептуалиста Советского Союза. Эта программа называется «Маленькие красные огоньки». У меня песня есть на альбоме «Пластикозаменитель», которого мы в прошлом году отмечали 10 лет. Песня называется «Маленькие красные огоньки». И вот мы сделали такие брелочки, ну как сувениры, но они как маленькие красные огоньки. И у нас есть такое видео, которое проецируется во время этого концерта из красных точечек, которые хаотично постепенно складывают слово «Центр», а потом это так разлетается. А зрители получают перед концертом вот такие вот штучки (показывает брелок с мерцающим красным огоньком)… И они нам мигают. Особенно на эту песню «Маленькие красные огоньки», когда происходит такой концептуальный апофеоз концерта. Вот, это вам на память, пожалуйста.
П.: Спасибо. Будем ходить на концерты.
Ш.: Нет, он имеет и чисто практическую ценность… это брелок, когда дома ночью не попадает ключ, можно подсветить, это брелок на ключ.
П.: А вот московская группа «Кабинет» тоже недавно возродилась. Не слышали ничего?
Ш.: Дело в том, что в Москве в то время, в 80-е годы, было полно ансамблей, город-то огромный, и некоторые группы… «Кабинет»… я помню название, а вот персоналий, которые за этим, чего-то не могу вспомнить. Вот, допустим, я помню «Звуки Му», «Коперник», тех, с кеми как-то проводили дни и ночи, а… У нас был какой-то концерт прошлым летом в ДК на Яузе, бывший МЭЛЗ, «Золотое подполье», как я понял, такие раз в год проходят, вот там я многих встретил, группу «Альянс», «Коперник», «Ночной проспект», «Звуки Му» с нами там выступали, группа «Оберманекен» там была. Так что я знаю, что какой-то revival происходит.
Василий Шумов. фото Наташи Четвериковой
П.: Я на ВДНХ ходил тоже на «Золотое подполье» года два, что ли, назад, но там чего-то было довольно печально…
Ш.: Ну, как я понял, вот эти… для «Золотого подполья» иногда группы собираются ради одного концерта, то есть их сейчас нет, они не гастролируют.
П.: Да, но вот «Кабинет» как раз мне очень понравился, потому что они вот именно не ностальгические, у них большая движуха. Но, конечно, поскольку люди все уже пожившие и запала не на все хватает. ..
К.: Ну, в те годы, насколько вот я понимаю, Москва не была столицей этого дела, да? Все-таки, наверное, Питер был столицей. Или нет?
Ш.: Дела какого?
К.: Рока, новой музыки. Или рок и новая музыка - это разные вещи?
Ш.: Дело вот в чем - если вообще попытаться стать музыковедом и отматывать назад, где чего началось... Есть некоторые журналисты, которые посвящают много времени раскапыванию, когда это даже не роком называлось, а бит-ансамбли были. И там кто-то накопал, что в Москве был такой ансамбль, чуть ли не в конце 50-х годов.
К.: Ух ты!
Ш.: Нет, нет, это уже позже, с какими-то названиями, которые… никто ничего не слышал никогда. Где-то в каком-то НИИ, в каком-то актовом зале кто-то собирался, и они там что-то играли. Это ни во что не вылилось, но, по крайней мере, факт был.
К.: То есть всё из Москвы.
Ш.: Да. Ну, по крайней мере, я же из Москвы, тут и родился, так что поэтому я больше знаком с этим. Я родился в 60-м году, то есть тогда уже где-то что-то там происходило. Тем более, джаз уже был, а из-за того, что вроде бы рок имеет какую-то производную из джаза немножко, поэтому где, кто там первый, кто второй, у нас в стране трудно сказать, тем более, и другие города были.
К.: Из Уфы, из Свердловска.
Ш.: Откуда угодно. Поэтому я считаю, что когда говорят «питерский рок» и «московский рок», обычно имеется в виду конец 70-х - начало 80-х годов, когда сформировалось энное количество групп, как жанр. То, что называется русский рок. Потому что русский рок появился, когда группы стали писать свои собственные песни на русском языке. И у них стала появляться какая-то прослойка фанатов, любителей. Потом магнитофонная культура, стало на бобинах переписываться, расходиться по стране.
П.: Где-то в году 84-85-м как раз, когда уже начались организованные рок-клубы, предатель Москвы Константин Кинчев демонстративно отваливает в Питер, потому что его там «лучше понимают». Там было такое противостояние между Питером и Москвой, как москали с хохлами, москвичи говорят, что вот приезжают из Питера какие-то тупые, агрессивные алисоманы, а мы тут культурно слушаем new wave, ходим на малоизвестный «Ночной проспект», нам доставляют удовольствие вот такие штуки, не для всех. Но это возрастное, проходит быстро. У нас общество традиционное, когда на молодых смотришь, как только они начинают работать, они быстро начинают воспроизводить - то, что надо, что не надо. Они просто ощущают это поведение как некоторую платформу, наличие которой само по себе вызывает уважение. И мне кажется, просто есть какое-то попадание некоторых людей, которые органично живут, например, как Сукачев, и он запросто вписывается во все эти штуки. А у некоторых получается вроде здорово, но перевернули страницу - и дальше пошли. И складывается такое мнение, особенно когда приезжаешь из таких разработанных стран, как Америка, что у нас такое непаханое поле, а при этом ничего конвертировать оттуда сюда совершенно невозможно. То есть ты приезжаешь оттуда со многими навыками, которые здесь невозможно применить.
К.: Ну а «Аквариум»? Там очень много англоязычного, насколько я понимаю, на нашу почву пересаженного. Или нет?
Ш.: Я считаю, то, что называется русским роком, скорее, имеет отношение к русской литературе, чем непосредственно к такому музыкальному явлению, как, допустим, американский, западный рок. Поэтому он неконвертируемый…
П.: Ну, то есть это нас опять к содержанию сносит?
Ш.: Дело в том, что даже сам по себе русский язык, опять же русский менталитет другой. Ну нельзя сделать хорошую песню ни о чем? Конечно, можно, их существует огромное количество, в частности в этих «Новогодних огоньках», там они только такие были. Но почему-то русского человека начинает ломать... Что-то вот не то.
П.: Я сейчас попробую сказать другими словами. Опять я закидываюсь в 80-е года, смотрю какую-нибудь передачу типа «Программа А» или «Взгляд». И там мне показывают какой-то сюжет о каком-то поп-деятеле, при этом мы-то уже точно знаем, кто хороший, а кто плохой. Показывают, например, Михаила Муромова, который «Яблоки на снегу».
К.: Дементьев - автор текста.
П.: И, значит, Михаил Муромов говорит: а люблю я одеваться в рубашки вот с такими выточками на спине, чтобы они были приталенными по фигуре. И мы знаем, что этот Михаил Муромов - человек не нашего круга! И мы говорим: ну какой же тупой со своими выточками! Потом я думаю: это да, а вышел бы, например, Мамонов, который среди нас уважаемый, или Сукачев тот же - и сказал бы те же слова? Мы бы тогда сказали: жжет, чувак, молодец!
Ш.: Вот чем отличается, скажем, так называемая русская попса от, скажем так, более интересной и важной музыки, которая, может быть, по форме тоже будет похожа на попсу, - потому что синтезаторы те же самые, по форме это песня, которая длится четыре минуты, записана в тех же студиях и т.д.? На кого это нацелено? Если вообще на кого-то нацелено. Иногда музыканты, которые занимаются этим как искусством, как творчеством, они просто создают произведение, а потом - ну кому понравится, ну, тому и понравится. Если не понравится, то тоже ничего, по крайней мере, произведение создано. Иногда проходит время, чтобы что-то как-то оценить. Кстати говоря, разница… вот одно из различий между московским и питерским роком 80-х в том, что московский рок оценен был намного позже, потому что он был сложнее, потому что он был оригинальней… Допустим, в Питере не было ни одной такой группы, как «Звуки Му».
К.: Ну, такой, как «Звуки Му» и в Москве не было, второй такой.
Ш.: В Москве были…
К.: Мне кажется, что Мамонов был настолько уникален…
Ш.: Нет, ну - это из-за его персоны. Но вот именно то, что там вот в этой музыке, допустим, была группа «ДК» у нас такая. Вот в Питере тоже такой группы не было, как «ДК». Поэтому когда это доступно для широких масс… особенно типа «Мы хотим перемен…», тут Перестройка, тут вроде бы как-то все совпадает. И вроде соцзаказ есть, и даже добро пожаловать в телепередачи любые. Вы же помните, как это было? А московский рок - он казался более такой, что ли, артистичный, который массового выхода не имел, но с точки зрения…
П.: Артхауз.
Ш.: Ну, может, как артхауз, да. Теперь уже как-то оценен в плане того, что он был намного и оригинальней, и глубже, и вот эта вся пафосность Питера оказалась не так-то и хороша, потому что все как-то… сиюминутно получается.
К.: Ну. насколько я понял, мы все время касаемся двух тем: с одной стороны искусство, с другой - массовая культура. Две темы, которые, можно сказать, почти что не смешиваются. То есть либо, будем так высоко говорить, артист, художник делает просто что-то, потом оно кому-то нужно или нет, как вы сказали, или нужно через десять лет, либо мы делаем вот именно масскульт для Нового года. Это две темы абсолютно разные, то есть они не смешиваются между собой. Или смешиваются?
Ш.: Дело в том, что между этими двумя темами есть еще промежуток… есть вся эта шкала, она постоянная, то есть там нет провалов, скажем, попса такая, что уже вообще почти что блатные песни, там еще чуть-чуть - и блатные песни…
П.: А вы против блатных песен?
К.: Дальнобойщик едет, слушает, чтобы не заснуть.
Ш.: Я не против ничего, просто есть некоторые вещи, которые не имеют отношения к тому, чем я занимаюсь… если это есть, ну и слава Богу.
К.: Просто я могу сказать как опять же специалист в книжках, в литературе, что у нас в этой шкале, насколько я понимаю, есть два полюса. Середины между ними нет. Потому что, условно говоря, есть книги, которые пишет автор, а потом несет в издательство, есть книги, когда издательства ищут авторов, чтобы они писали.
Ш.: Может быть, в литературе это так, но, на мой взгляд, в музыке это даже не какая-то шкала, а это вот какой-то такой, скажем, огненный шар, из которого иногда вот так вот…
К.: В разные стороны.
Ш.: …как на Солнце, вылетают вспышки. Я выступаю в клубах, в этих клубах выступают до меня и после – кто угодно. Там рэп, какие-то цыгане, какие-то киноактеры, которые еще и поют к тому же, какой-то хард-рок, какая-то попса совершенно такая уже одиозная...
К.: Та же, которая в телевизоре.
Ш.: Ну… и еще хуже даже. И это все на той же площадке происходит, это все играется на той же аппаратуре, на той же сцене. Потом все это записывается в тех же студиях, поэтому…
К.: Вообще удивительная вещь…
Ш.: Вот мы ездим на гастроли, мы летаем на самолетах точно так же, как и все остальные, как вот эти же, с которыми мы вроде не имеем ничего общего. Да? Потому что по форме это очень похоже одно на другое. А вот по содержанию-то - как раз и нет. И разница в том, что со временем вот эта вся попса как появляется из ниоткуда, так и исчезает бесследно.
К.: Пожалуй, что да.
Ш.: А вот есть те, кто занимается искусством, то есть они пытаются что-то сказать - выразить свое мнение, допустим, или сказать, как есть, может, даже у них это не очень хорошо получается, потому что у них нет навыков или профессионализма, но это останется, как вот остался русский рок. А какая там была попса тогда, даже никто и не вспомнит никогда в жизни.
П.: Я помню. Ансамбль «Синяя птица», «Ласковый май».
Ш.: Нет, ну мы помним это как… Я когда-то проезжал на поезде какой-то полустанок и я запомнил, но он… что он есть, что его нет. Это никак…
П.: Мне нравится здесь подход конструктивный - как Тарантино использует для фильмов всякие штуки, они сами по себе, может и не очень хороши, но, будучи на место поставлены, играют. Или, например, когда мы в школе учились, нам ужасно не нравилось диско. А сейчас иногда слушаешь с удовольствием, очень смешно.
Ш.: Кстати говоря, чтобы так прояснить вот эту тему, если говорить, ну а в чем определяется ценность этого ансамбля, допустим, взять какой-нибудь ВИА 70-80-х годов?
П.: «Синяя птица».
Ш.: Ну, там их было много. Как говорили там, тогда шутили мы «Это голубые ребята с веселыми гитарами». Ну, шутка была такая. Потому что они все там то ли веселые, то ли голубые были такие. И «Синяя птица» тоже такого же типа название, как любили. Поющие… там…
К.: …сердца.
Ш.: Я разделяю такую ценностную характеристику, что важно, не сколько человек продал альбомов, сколько он дал концертов, сколько он на этом заработал, или сколько у него телеэфиров было, или как его там по радио крутили, а сколько ансамблей создалось после того, как кто-то его послушал или сходили на его концерт.
К.: Понятно, по школам, по ДК.
Ш.: ну вот, допустим, говоря про Америку, показателен ансамбль «Velvet underground», Лу Рид и компания, которые продали мало пластинок, которые считаются там маргинальными. Но практически каждый, кто купил этот альбом «Velvet underground», сделал свой собственный ансамбль и стал сам сочинять какую-то музыку. Допустим, я себя не сравниваю с «Velvet underground», но мне практически каждый раз, когда я куда-то приезжаю, встречаюсь с музыкантами более молодых поколений, часто мне говорят: «Я начал этим заниматься, только потому что я услышал «Центр». Я создал ансамбль, я стал сочинять свою музыку. Ты оказал на меня какое-то влияние». Для меня до сих пор это странно звучит, но, по крайней мере…
К.: Но это факт.
Ш.: Это факт, да.
П.: Даже поете вы своеобразно.
Ш.: Ну, может быть. Но, по крайней мере, после попсы такого не происходит.
К.: Понятно. А вот если, скажем так, абсолютно откровенно, ставите ли вы - ну, может быть, не как главное, а как какую-то косвенную цель - смягчение нравов или то, чтобы одиннадцатиклассники стали меньше пить пиво, меньше колоться? Или таких целей вы не ставите?
Ш.: Я не являюсь проповедником ничего вообще. Единственное, что я могу на эту тему сказать: из-за того, что я выхожу на сцену и выпускаю что-то, продюсирую, провожу такого рода беседы - я сейчас вроде человек на виду, ну так, относительно. Вот единственное что я могу, как в Америке говорят, to live by example.
К.: Ну понятно, то есть сами вы клея не нюхаете…
Ш.: Я никогда в жизни не употреблял никаких наркотиков. Я не курю. Пью я крайне мало, потому что пью, чтоб не обидеть людей, 100 грамм коньяка. Ну, в принципе это уже не плохо, я считаю. Поэтому я ничего не проповедую, я не вещаю ничего, ну, по крайней мере …
К.: Я спрашивал, ожидая скорее отрицательный ответ, чем положительный.
П.: Во всяком случае, в пафосе концепции этой акции это звучит довольно четко.
Ш.: Нет, когда я говорю про творческую акцию «Содержание», это не только мой проект, это не я один. Это называется творческая акция.
К.: Нет, нет, нет. Для меня это как раз замечательно. Очень верный ответ, который хорошо встраивается в мою концепцию. Потому что мне кажется, что искусство никак не связано с этим воздействием на массы. С этим связан только масскульт. Я могу сказать, что некоторые писатели, которые пишут действительно массовые книги, большой, стотысячный тираж, они ставят своей целью не только деньги, славу, а еще и какое-то воздействие на множество умов. Писатели, которые пишут книги тиражом тысяча, две, три, если они люди адекватные, этой цели не ставят. То есть это просто два мира, два комплекта целей, что ли. Это как раз я очень рад, что нет.
П.: Делай, что можешь, и будь, что будет. Чего с этим спорить. Другой разговор, вот что удивительно? Что при атомизированности нынешней есть люди, которые делают вещи, за которые им никто не платит.
К.: Ну, это очень естественно.
П.: Да, при этом если они этого не делают, их это грызет, что они чего-то не сделали. И это, мне кажется, круто.
К.: Да, можно сказать, что мы всегда удивлялись тому, что такие люди еще есть в нашем обществе - в 70-х, 80-х, 90-х, в 2000-х.
П.: Я в последнее время смотрю, что это вообще неизбывная такая штука, что это невозможно задушить совсем. И даже есть люди, которые зарабатывают деньги, чины и прочее, и когда они, наконец, занимают место, на котором решают все вопросы в 0 часов 0 минут, все равно у них амбиции - что они писатели, а не кто-то еще.
К.: Ну, это часто бывает.
П.: А писатель он никакой. И вот они таким образом себя подают, а это как раз их главная уязвимая пята…
К.: Ну да, потому что бизнесом он хорошо занимается, а здесь – кто знает. Может, хорошо, может, и нет. Это защитное. Ленин даже про себя писал: литератор. Значит, даже Ленин был литератором.
Ш.: Я видел один раз концерт в Лос-Анджелесе - где-то, по-моему, год был 99-й. Блюзовый концерт, в котором играли известные блюзовые люди, у которых репутация, которые всю жизнь этим занимались, реальные блюзмены. Открывал концерт, как в народе называли, ансамбль «Майкрософт». В ансамбле один из основателей, по-моему, его фамилия Аллен, он фанат Джимми Хендрикса, сам играет на гитаре и выступает из-за того, что он что-то как-то подспонсировал… ну, он миллиардер с блюзовой жилкой, любит он это. Вот - и очень хорошо смотрелось, когда все, кто там был, - обслуживающий персонал, менеджеры, промоутеры мероприятия - старались его ублажить. Как ты хорошо играешь! Ансамбль великолепный! Потому что, когда начинают играть блюз, тех, кто понимает в этой музыке, не обманешь. Есть реальный блюз - и есть те, которые называются графоманами в литературе… Я ничего не имею против этого Аллена с его сотрудниками, топ-менеджерами этого «Майкрософта», которые любят играть блюз. И у них всё, у них лучшие и самые дорогие гитары, самые винтажные какие-то ламповые усилители, и все как-то сыграно нормально, но нет. Ну нет! А потом выходит какой-то денно и нощно гастролирующий малоизвестный…
К.: Из Техаса.
Ш.: Откуда угодно. И все. Вот пошел блюз. В любом жанре есть своя графомания. Особенно когда теперь с деньгами люди. Определенно заплатив… ну, как мне говорят… приносят какому-нибудь продюсеру музыкальному чемодан денег здесь…
К.: И делают диск.
Ш.: «Вот мой ребенок, сделай звезду». И делают. Вот и все.
К.: Ну, просто берут готовые формы…
Ш.: Новые технологии позволяют, костюмеры позволяют, пластические операции позволяют. А из-за того, что уровень настолько уже снизился даже в той же попсе, что одним больше, одним меньше в ротации какого-нибудь музыкального канала или какой-нибудь поп-радиостанции не испортит общей картины.
К.: У нас в телевизоре даже были такие эксперименты, когда человек берет какого-то оператора или кого-то еще, кто абсолютно не умеет петь, говорит ему: спой вот эти музыкальные фразы. Потом на наших глазах это все вытягивают, подтягивают на электронике – он поет неотличимо от наших полузвезд.
Ш.: Это смешивается из-за того, что это все существует в одном и том же - вот в этой воде, эта среда, эта вода, в которой рыбки плавают, она вот та же.
К.: Мы с Дарьей Донцовой не можем оказаться ни в одном вагоне, ни в одном автобусе…
П.: Нет, можем, можем. Знаешь почему?
К.: Я не могу. Я могу с тобой, а ты с ней.
П.: По-другому скажу тогда. Приходит двадцать человек в зал, где висит картина известного художника. Они все эту картину смотрят.
К.: А, ну в таком смысле – да. Ну просто идти по одной улице мы можем, конечно.
Ш.: Я скажу, вот типичный пример того, как то, чем я занимаюсь, пересекается с другим и существует в одном таком огненном шарике. Я, бывает, приезжаю в какой-нибудь город. Там гостеприимно меня принимают те, кто устроил концерт. Находится какой-то полуолигарх местного уровня, который тоже интересуется музыкой. Меня туда приглашают типа заценить какие-то записи, которые они делают. И вот я прихожу - и мне что-то дают послушать. Это совершенно какая-то попса, причем еще недосведенная до какого-то уровня продакшена. И, казалось бы, какое я к этому имею отношение? А для них… они думают: ну раз человек известный более или менее, уже давно этим занимается, сам занимается… продюсирует какую-то музыку, - вполне логично ему показать. Поэтому такая, что ли, усложненная ситуация, чтобы отделить мух от котлеток.
П.: Я об этом ровно и говорю.
К.: Это отдельная тема. Мы имеем дело с некоторыми авторами, которые пишут нечто еще, допустим, настолько неопределенное, что даже нельзя понять, стихи это в будущем или проза, а если проза – коммерческая или некоммерческая? Они находятся в некотором бульоне, который предшествует вообще литературе. И там, конечно, смешано все.
Ш.: Замечу, опять касаясь того, что в музыке, о чем я говорил, о таком огненном шарике, там еще существует обратная сторона дела. Такая, что, допустим, я приезжаю в какой-нибудь город, меня приглашают или знакомят с местными музыкантами, которые очень хорошие ребята, то есть они никакой попсой не занимаются, не озабочены прославиться. Но у них комплекс маргинала, или как это называется. Они настолько отмороженные, что даже не хотят свою музыку никому показывать. То есть такой обратный вариант… Они далеко очень отмотались, поэтому никогда об этом никто и не узнает.
К.: У меня старший сын Петя, который чуть-чуть занимается музыкой, он в свое время ну когда ему было лет 16-17, был такой настолько в этом смысле серьезный, что говорил так: вся музыка, которую можно писать нотами, это уже попса. Моцарт, Бетховен…
Ш.: Ну, как угодно. Существует там своя идея фикс какая-то…
К.: Вот если я двигаю стул, и ножка какой-то звук издает, вот это настоящая музыка.
Ш.: Тут даже… по крайней мере, это разговор о музыке, о непосредственном ремесле. А существуют чисто социальный статус и поведенческая концепция. То есть, допустим, мне дают какой-нибудь ансамбль из какого-нибудь отдаленного города. «Василий, вот наш альбом. Новый альбом. Ты не мог бы в Москве какой-нибудь фирме показать, может быть, его выпустили. Замолви словечко. Ты там всех знаешь, ты сам продюсируешь». Я беру, передаю, кому это может быть интересно, и после этого наступает вакуум. Потому что эти ребята не будут сами звонить, потому что они не хотят никакой попсятины, не хотят самопиара никакого. Я говорю: «Я вам помочь тогда не могу. Помогите мне помочь вам». Вот отчего русские проигрывают американцам – умение общаться с людьми. Вот типичная сцена. Как-то вечером захожу в маршрутку, часов в десять, на конечной остановке. Надо было куда-то доехать, и самый быстрый вариант – на маршрутке. Захожу в маршрутку. Сидит водитель, русский мужик, лет 65, седой, сидит один. Я захожу. «Добрый вечер». Даю ему 20 рублей. Он берет у меня деньги - и возникает такая дикая напряженная тишина. Он не может мне сказать «добрый вечер». Он не может, потому что ну… у него свои предрассудки…
К.: Он не общается с клиентами.
Ш.: В другой маршрутке сидит какой-нибудь, как говорят, «лицо кавказской национальности» - «Здравствуй, дарагой. Заходи, пожалуйста. Вот, давай, поедем сейчас. Куда тебе надо?»
К.: Там, бывает, еще их двое сидят. Один ведет, один специально общается.
Ш.: Ну, вот я и говорю. Вот этот водитель, дядя шестидесяти пяти лет, его так заело.. И, я чувствую, началась гнетущая пауза, причем такая злобная. Вот я попал на его больную мозоль. И у этих музыкантов генофонд тот же. «И мы не будем звонить». Они меня просят: «Передай там, замолви словечко, чтобы выпустить». А потом говорят: «Нет, я никому… пусть они мне сами звонят».
К.: Это естественно. Это очень по-нашему. «У нас есть ставка на 50 000, только тебе надо сходить на интервью с директором. – Нет, я не пойду на это интервью, мне надо рассказывать ему, чем я такой хороший, это неприятно, пусть он сам».
Ш.: Вот почему я, кстати, говорю, что полезно куда-то пойти поучиться. Этим ребятам я бы советовал пойти поучиться в какой-нибудь арт-институт, просто поинтересоваться историей искусства. И тут я сейчас просто две минуты потрачу, как я для себя, учась в арт-институте и потом как-то адаптировав на свое собственное творчество этапы создания произведения искусства – неважно, я музыку создаю, песни, или картины, или книгу, – все это состоит из четырех частей, четырех этапов. Четыре момента важных, четыре этапа создания произведения искусства, причем любого - музыка, живопись, литература, - на мой взгляд, являются такими: первое – появление идеи, абстрактной идеи, отдаленной идеи, какого-то импульса, какого-то чувства, чего-то там. Потом, когда дело как-то более или менее формируется, начинается непосредственное делание - для музыканта, для меня, когда я в студии что-то записываю, пробую разные аккорды, пишу разные тексты, что-то выбрасываю, добавляю и т.д. Третий момент – представление этого произведения - на концерте, или выходит альбом (я говорю сейчас о музыке). И четвертый момент – когда все это возвращается ко мне - обратная связь, как это было воспринято, то есть критика, слушатели, отзывы, чаты, блоги и т.д. - все это возвращается ко мне.
В этой ситуации произведение закончено и оно имеет свою собственную жизнь, то есть я уже сказал, что все я как автор сделал. Убрать любой из этих четырех этапов – произведения не будет. И вот эти ребята, которые: «А мы не будем звонить». У них теряется один из важных моментов – презентация, то есть получается, что им все равно, то есть - получились незаконченные произведения. Как говорят американцы в таких случаях, в лесу упало большое дерево, такая есть поговорка - ну, упало, даже никто не заметил. На мой взгляд, это - работа автора и вот, в принципе, своего рода такой долг - представить это. Потому что иначе мы бы вообще ничего бы не знали. Если бы никакой поэт никогда бы ничего не напечатал у какого-то ужаснейшего издателя, или какой-то его друг не вытащил у него эту рукопись, не отнес куда-то…
К.: Про стихи у нас есть такая концепция очень хорошего поэта, она очень близка к вашей, и в то же время там есть потрясающе важное отличие. Он описывает это как трехэтапное дело, причем эти три этапа, скажу сразу, в каком-то смысле корреспондируют с вашими двумя первыми этапами. Дальше поэт уже не работает. Там идея такая, что сперва есть какая-то действительно идея стихотворения, причем идея такая - по Платону, скорее, то есть это не мысль, а это обрывок мелодии или какой-то кадр, или что-то еще, не имеющее отношение к словам. Потом начинается какой-то бульон перед стихотворением, и очень важно, что на втором этапе находится доминанта в этом бульоне, находится какой-то костяк, опять же еще до слов, чисто интуитивный, на который оно будет нанизываться. Третий этап - это начинает обрастать словами, и в конце третьего этапа стихотворение готово - как некоторый такой текст в компьютере автора, 8 строк, 12 строк, 15 строк - и на этом все заканчивается, это в поэзии очень важный момент. Ну, понятно, что он понесет это куда-то, что он кому-то покажет, но это выносится за скобки, сознательно выносится за скобки, - ну, это действительно большое отличие поэзии от музыки, да? Потому что в поэзии не так важно, как он это исполнит, не так важен тембр голоса, не так важно, на скольких концертах, фестивалях, вечерах он это озвучил. Там важно, что этот текст возник, и он его отдал людям в одной точке. Дальше текст должен жить своей абсолютно жизнью, и он должен там выйти, сям выйти, быть замеченным, быть увиденным, но это уже не дело автора. В поэзии это вот так.
Ш.: Ну, я понимаю. Это не только в поэзии, я говорил про все эти измы ХХ века в искусстве и, допустим, в театре. Вот в Америке был такой стиль, он назывался invisible theatre (невидимый театр). Я стал интересоваться, в этом же арт-институте я тоже делал какие-то мультимедийные спектакли, в чем концепция? А концепция такая, что группа актеров приходит, скажем, в книжный магазин или вот в такое кафе, и ведут себя как обычные посетители, как покупатели магазина или посетители кафе. А для них это спектакль, у них есть сценарий, то есть они себя ведут так. И потом, когда они его покидают, на этом заканчивается. И все. Invisible theatre.
К.: То есть неслышная музыка, которую…
Ш.: Вот он и называется «невидимый театр». Никто даже и не заметил, что там разыгрывался какой-то спектакль.
К.: Конечно. У Орлова в «Альтисте Данилове» был такой герой, который из принципа, из концепции играл на скрипке, не касаясь смычком струн. И вот он стоял - все равно в оркестре это не было заметно, но он не касался, … движения все есть, все есть, но звуков нет, неслышная музыка. Ну, это просто концептуализм.
П.: Мне часто кажется, особенно в последнее время, что в жизни столько невидимых театров, которые сами по себе происходят, и при этом есть ощущение абсолютной эпичности, что вполне себе этого хватает. То есть ты думаешь: ну а кто бы это мог сделать? Я, например, мог бы это сделать, но все настолько уместно, все настолько круто развивается, и вот есть начало, середина и конец, что, в общем-то, на этом…
К.: Ну этот invisible - это все-таки очень маргинальная штука, потому что обычно в последнее время в так называемом модерном искусстве, там обратное гораздо чаще, конечно. Когда берется просто какой-то кусок действительности, вставляется в какую-то рамку, фрейм, и это называется искусством.
Ш.: Ready made.
К.: Ready made, да, или, допустим, художник лечит себе зубы, и называет это «Художественная акция лечения зубов». И фотографирует это дело, делает видео, как он сидит у стоматолога, вот оно и сделано. Вместо того чтобы потратить деньги на это лечение, их заработав. Ну, это понятная штука.
Ш.: Тут еще я хочу добавить. Мы говорили, что у поэтов есть два сходных момента создания, а вот третьего и четвертого у них нет. Тут еще такой, на мой взгляд, существует момент, что для создания современной музыки, какую-нибудь песню записать или альбом, в Москве на сегодня, скажем, средняя студия звукозаписи стоит 35-40 долларов в час. То есть если музыкант подсобрал денег на альбом и просто за студию надо заплатить, а что он там запишет, как там это будет авангардно, концептуально, это уже другой вопрос. Значит, как минимум надо несколько дней провести в этой студии, и, соответственно, 40+40+40+40… набегает, скажем, 1000 долларов … пап-олигархов не так много, спонсоров тоже не так много. И это надо как-то возместить… поэтому получается, что приходится дальше продолжать.
К.: Здесь есть такая штука. Я чуть-чуть оказался в теме. Я скажу почему. Я делал на дисках такие литературные антологии, там было мультимедиа, там было аудио, видео. Надо было поэтов писать в хорошей студии, чтобы они были. И у меня тоже вопрос был: студию достать за деньги или по каким-то знакомствам. И бывший бойфренд какой-то моей бывшей студентки, у него была эта студия, и он меня пустил абсолютно бесплатно. То есть это ситуация примерно такая же, как в 70-е годы, - мы оказываемся в каком-то городе, например, в Саратове, мы ходим по магазинам – ничего нет. Мы идем к кому-то в гости – на столе все есть, то есть в городе на самом деле все есть, и все есть out of money, надо только знать, надо только найти. Вот этот двоюродный брат твоего соседа всегда находится, а у него всегда есть студия.
Ш.: Ну, опять же, это до поры до времени, то есть это какой-то такой, скажем, эпизод. Постоянно так далеко не продвинешься, по крайней мере, в музыке.
К.: Если ты в какой-то момент немножко поднялся, если тебя кто-то увидел в телевизоре, кто-то увидел твой концерт, если у тебя тысяча долларов вылезает из кармана, то у тебя ее, конечно, возьмут. Это конечно, то есть это очень естественно.
Ш.: Я к чему говорю, в музыке даже некоммерческой, экспериментальной все равно какой-то микробизнес есть, и человеку приходится немножко превращаться в какого-то самопродюсера.
К.: Безусловно.
Ш.: А вот те ребята, которые не могут позвонить… получается, что они тогда не умеют, не понимают, чем они занимаются.
К.: У нас есть аналоги. У нас есть поэты, которые пишут в каком-то городе, которые имеют какое-то место в поэтической карте этого города и не хотят посылать свои стихи в Москву там, в «Новый мир»…
Ш.: Потому что у них какое-то есть там…
К.: Потому что они боятся, что здесь они будут вне первой тысячи, здесь никто их не признает, а там, в этом городе, узнают, что они послали, их не приняли, им отказали. И им легче быть пятыми в деревне, чем тысяча первыми в городе.
Ш.: Как американская мудрость говорит, что лучше быть большой рыбой в маленьком пруду, чем маленькой рыбой в большом океане.
К.: Именно. Но это не мудрость, это такая антимудрость, на самом деле…
Ш.: Американский менталитет.
К.: Ну да…
Ш.: Но он везде. Это и на русских распространяется, получается.
К.: Да, конечно, конечно. То есть я думаю, что в Америке на данный момент нет такого города в принципе, который для Америки значил бы то же самое, что Москва для нашей страны.
Ш.: Американцы по своей сути бизнесмены. Даже какой-нибудь, если взять уже историю, бит-поэт, какой-нибудь Аллен Гинзберг, у него все было, он даже имел какого-то счетовода, который все записывал, до цента… чтобы правильно счета оплачивал. Это Аллен Гинзберг. Да? А вот казалось бы. Это потому что американская генетика, она своя.
К.: Я думаю, что в Штатах имеет литагента тысяча писателей, а у нас в стране десять.
П.: Ну, там индустрия есть, а у нас нет.
Ш.: Ну, взять вот опять же американца Фрэнка Заппу - это супербизнесмен был. Очень талантливый бизнесмен. Мы знаем о Фрэнке Заппе, эти все альбомы, весь этот авангард его, все вот это…
К.: Мы его любим, мы его ценим, пишем о нем книжки. Я знаю писателя, который написал книжку о нем.
Ш.: Да-да, и мы его знаем только благодаря тому, что у него была дикая предприимчивость, он брал какие-то огромные суммы взайм, большие деньги, строил студию на это, сам записывал. Только из-за того что он был бизнесмен хороший, сугубо в американском понимании этого слова.
К.: У нас люди… Ну, я опять тащу одеяло на себя… поэты, люди, которые заработали большие деньги поэзией, Михалков Сергей Владимирович, они не очень почтенные среди поэтов. Михалкова большим поэтом никто не считает. Хотя - бизнес-поэзия, гимн несколько раз…
Ш.: Ну да, что бывает круче?
К.: Да, все очень хорошо.
Ш.: Гарантировано.
К.: Да, каждое утро в шесть часов имеешь какие-то деньги с гимна.
Ш.: Все равно я считаю, это умение не вести бизнес, это… Первый этап - это вообще умение общаться с людьми, искусство коммуникации. Тем более, наше общество все на коммуникациях, все эти имейлы, все эти Интернеты, сайты, это вот - коммуникации. И поэтому хотя бы этим овладеть полезно любому человеку, а тем более…
К.: Первое, что должно быть, - Can I help you?, а не I can't help you because... Да?
Ш.: Help me to help you.
К.: Да, безусловно.
П.: Ну ладно. Мы про основное поговорили. Нам интересно. За музыку, за будущее нашего искусства. Спасибо большое.
Ш.: Спасибо.
К.: Есть ли что-то, что вам бы очень хотелось сказать, а мы об этом не спросили?
Ш.: Если говорить о проекте «Содержание», я просто хочу еще раз… этот альбом, который сейчас появится, он как бы первый, но это не одноразовая акция, это процесс. Это процесс с продолжением, с развитием. Так что будем в течение этого года делать новый альбом. Я приглашаю музыкантов, по крайней мере, поинтересоваться, что это такое, что это за акция. Также я приглашаю принять участие программистов. У нас есть идея сделать мультимедийный релиз. Дизайнеров, программистов, которые работают в новой медиа с компьютерами, с софтом. Вот, пожалуйста, интересуйтесь, контактируйте с нами. И я надеюсь, что это окажет, по крайней мере, чисто эмоциональное воздействие и что создастся атмосфера, по крайней мере, в русской музыке - поп-, рок-музыке, как она теперь называется, будет хотя бы энергия, что все-таки желательно, чтобы в творчестве было содержание. Хотя бы. Желательно. Чтобы вот так вот просто… они как бы могут также лабать это все, но, по крайней мере, атмосфера уже будет другая.
К.: Надо отделить одно от другого. Большое спасибо.