Издательство «Бомбора» представляет книгу Кристофера Блаттмана «Зачем мир воюет. Причины вражды и пути к примирению».
Экономист и политолог Кристофер Блаттман предлагает читателю попробовать разобраться в причинах возникновения мировых войн и возможностях их предотвращения.
Вот интересные факты и идеи книги: оказывается, одна из главных причин мировых конфликтов — недостаточная осведомленность о военном уровне врага, что не дает возможности объективно оценить ситуацию; если силы противников примерно равные — война может закончиться в первые же дни; часто противники искусственно создают атмосферу неопределенности и демонстрируют напускную свирепость и готовность идти на крайние меры, что не соответствует действительности. Такое часто встречается и в мире дикой природы: устрашающие звуки, шипение, оскал. А в наше время это испытание оружия, замораживание банковских счетов врагов, военные парады. Увлекательный и глубокий анализ сотни конфликтов современности и столетней давности позволяет автору утверждать, что война — это не череда ошибок и эмоциональных решений. Есть логика принятий решений, стратегии, идеология и другие силы, по которым произрастают все мировые конфликты.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Анархия и самоподдерживающиеся институты
Неудивительно, что Гоббс, живший в один из самых жестоких периодов европейской истории и наблюдавший за распадом своей родины, весьма скептически относился к анархии — состоянию человечества, которое он называл «войной всех против всех» и «постоянным, неутолимым стремлением к власти». Надо заметить, что эти формулировки не совсем справедливы, поскольку Гоббс забыл о неотъемлемом стремлении человека к миру. Конечно, люди всегда будут бороться за богатство, славу, контроль, какую-то иную власть, в этом Гоббс был прав; но большинство предпочтет не убивать, не подчинять и не вытеснять других: слишком уж опасно и накладно выходит. Именно поэтому примитивные общества стремятся вырабатывать нормы и находить способы поддерживать порядок. Не государство — его трудно создать из ничего. Но некоторые другие изобретения человечества похожи на государство: например, структуры племен и кланов во главе с уважаемыми вождями и старейшинами, которые координируют свои действия с другими кланами, предостерегая или карая любого агрессора, входящего на их территорию.
Некоторые социальные институты применяют эти выработанные нормы для формирования поведения большинства: религиозные эдикты, ритуалы, табу и прочие общие убеждения, кнутом или пряником побуждающие людей к миру. Приведу всего один пример: культура чести. Можно подумать, что это что-то вроде морального кодекса, но на деле это система, которая использует обещание возмездия для сохранения относительного мира. Там, где полиции и судебной системы нет, люди по большей части не нападают на других и не занимаются воровством, опасаясь возмездия со стороны жертвы и ее группы. Причем санкции необязательно насильственные: с обидчиком могут просто перестать иметь дело, изгнать его из деревни, поливать презрением и распускать слухи. Инструменты общественного контроля, которыми обладают примитивные общества, не слабее прочих. Хотя на самом деле возмездие часто предполагает насилие: зуб за зуб, око за око, жизнь за жизнь.
Система репрессий нужна, поскольку это мощный сдерживающий инструмент. Деревня дважды подумает, совершать ли набег на соседей, если знает, что соседи отомстят. Мы видели это на примере Пса Напа из Чикаго, когда говорили о его потребности создать себе устрашающую репутацию и неопределенности. Когда противник не знает, каковы ваши силы на самом деле, он не может быть уверен в том, насколько вы сильны или решительны. Поэтому в обществах без законов возникает стратегический стимул культивировать репутацию страшного бандита, пусть даже у вас на самом деле нет вкуса к насилию. Культура чести — то, к чему мы обращаемся, когда такая стратегическая реакция становится общепринятой социальной нормой. Честь входит в обычай, которому необходимо следовать. Пострадавший, который не ответит насилием на насилие, будет опозорен своим же сообществом.
Теперь взглянем на примитивные общества, где такой нормы нет и культура чести проявляется более мирно. Не столь мирно, как при развитом государственном устройстве, но куда спокойнее, чем в социуме, полностью лишенном подобных институтов. Глядя на уличные перестрелки в Чикаго или жестокое убийство из мести в либерийской глуши, я вижу группы без La Oficina. Там, где нет государства, сохранить хрупкий мир порой помогает именно культура чести.
Даже в сильных государствах до сих пор заметно ее наследие. Именно этим некоторые социологи объясняют то, что кое-где в Канаде и А мерике случаев насилия до сих пор больше, чем в других местах. Чтобы понять, как это работает, нужно вернуться в канадские прерии, к фортам королевской конной полиции. Во всех этих поселках и сейчас необходимо присутствие КККП, в большинстве — едва ли не 100 лет непрерывно. Почему «эффект форта» сохраняется до сих пор? Почему хоккеист, родившийся сотней километров дальше от старинного форта, чаще нарушает правила на льду? Этого форта давно нет!
Самое простое объяснение заключается в том, что культура насилия очень прилипчива. Да, государство обеспечивает мир, но не полностью. Культурные нормы и институты устойчивы, так что в местах, где долго поощрялась культура чести, она сохраняется. Конечно, лучше, если общество вообще не институционализировало репрессивную систему. Стивен Пинкер, такой же канадец, изучающий насилие и перебравшийся в Штаты, при помощи этой же идеи объясняет разницу уровня насилия в соседних странах. «Канадцы убивают втрое меньше, чем американцы, — пишет он, — отчасти потому, что в XIX веке канадская конная полиция оказалась на западных границах раньше поселенцев и избавила их от необходимости усваивать культуру чести». Разумеется, на эту разницу влияет и множество других факторов, но отчасти различие между США и Канадой действительно можно объяснить ранним появлением блюстителей закона, обеспечивающих мир.
По той же причине на юге США насилия больше, чем на севере. Большинство первопоселенцев Юга — так называемые шотландско-ирландские американцы из скотоводческих общин с британских окраин. На протяжении поколений эти шотландцы и ирландцы не испытывали влияния государства-миротворца, поскольку Лондон был далеко, как жители прерий вдали от форта. Перебравшись в Северную Америку, свои карательные нормы они привезли с собой. Со временем оказалось, что в штатах, где изначально оказалось больше шотландско-ирландских переселенцев, был и более высокий уровень насилия. Более того, эта особенность сохраняется и по сей день.
Выходцы из Шотландии и Ирландии заселяли и канадские прерии. Сохраняли ли их потомки склонность к насилию, зависело от конкретных мест: чем ближе к фортам КККП, тем заметнее со временем снижался уровень насилия под влиянием государства — Верховного Миротворца.
Я сам — результат этого умиротворения. Часть моей семьи — потомки шотландско-ирландских иммигрантов, поселившихся неподалеку от столицы Канады — Оттавы. Живя так близко к центру страны, они постепенно ассимилировались с государством, вплоть до того, что последний в роду стал картографом в КККП, а позже — летописцем мира.
Напу в этом смысле повезло меньше. В в северном Лондейле, как в большинстве бедных национальных кварталов Чикаго, и сейчас сохраняется культура чести. Одна из причин, разумеется, в том, что американское государство долго и последовательно притесняло черных. Как доверять системе правосудия, направленной против тебя? Конечно, молодые люди, стремясь дать отпор, прибегали к карательным мерам. Журналистка Джилл Леови утверждает, что «насилие возмездия» сохраняется, поскольку полиция всей мощью обрушивается на мелкие нарушения, вместо того чтобы раскрывать крупные преступления. Молодежь понимает, что в случае убийства рассчитывать на полицию бессмысленно. А банды, членами которых они являются, обеспечивают защиту хотя бы до какой-то степени, сдерживая хищных соперников. Эта несовершенная насильственная система куда более жестока, чем легитимная государственная, но даже она лучше, чем война всех против всех.
Анархия и международные институты
Больше всего международная система напоминает второсортные квазианархические системы порядка. Я сравнивал разоны с государствами, но это не лучшая аналогия. Один или два разона в Медельине действительно напоминают государства — они интегрировали свои комбо и создали формальные системы безопасности, финансового и социального управления, но связи остальных с подчиненными им уличными бандами намного слабее. В основном разон — это примерно гегемон в иерархическом альянсе. Правящий разон защищает свои комбо и разрешает их споры. Комбо в свою очередь признают власть разона и позволяют ему забирать большую долю наркодоходов. Некоторые разоны применяют силу, присоединяя комбо, но в основном это практически бартерные отношения по принципу «ты мне — я тебе».
Это описание хорошо подходит к международной системе — группе иерархических альянсов. Вместо почти двухсот стран, скандалящих по пустякам, нынешняя политическая карта мира представляет собой группу конфедераций во главе с наиболее могущественными государствами. В границах каждой такой коалиции гегемон поддерживает мирные отношения между ее членами, регулирует экономическое и военное сотрудничество, ведет переговоры с другими гегемонами от имени всей группы. Самый очевидный пример — Соединенные Штаты и их лидерство в Северной и Центральной Америке и странах Карибского бассейна. Франция и другие европейские страны возглавляют свои иерархические сети, Россия — свою, коалиция Китая постепенно расширяется, но США пока остается во главе самой обширной и разнообразной группировки. Политолог Дэвид Лейк утверждает, что эти иерархические альянсы — мощная сила сохранения мира как в пределах конфедераций, так и между ними — за счет уменьшения числа договаривающихся сторон. Вместо десятков спорящих стран переговоры ведут всего несколько коалиций.
Порой гегемон подчиняет окрестные страны угрозами или силой. Можно называть такой подход империалистическим, и это будет достаточно справедливым определением для крупных империй на протяжении всей истории. Историки говорят о Pax Romana, Pax Brittanica и даже о Pax Mongolica отнюдь не потому, что империалисты были кроткими правителями. Они отличались деспотизмом, не меньше прочих стремились к богатству, но помимо этого они стремились поставить войну вне закона. Покоренным кланам и странам, вошедшим в состав империи, запрещалось воевать между собой.
Имперское принуждение не исчезло и в наши дни. США создавали свой альянс довольно агрессивно, если это казалось необходимым. Тем не менее во многих иерархиях сохраняются отношения взаимного обмена — подчиненные уступают гегемону в некоторых политических вопросах, признают его торговое лидерство, выступают его союзниками в конфликтах с другими гегемонами, а взамен могут гораздо меньше тратиться на собственную оборону и безопасность и спокойно развивать торговлю. Отношения такого рода совершенно легитимны и даже популярны, несмотря на явный крен в пользу гегемона. Хороша такая система глобального управления или плоха, но Лейк подчеркивает, что никакой другой у нас нет, а потому называть международную арену анархической некорректно. Напротив, можно сказать, что эта система формирует региональные резервы мира и сотрудничества.
Некоторые идеалисты мечтают о мировом правительстве. Помните письмо Эйнштейна Фрейду? «Что касается войны, — писал физик, — я лично вижу простой способ решения проблемы. Это создание при международном согласии законодательного и судебного органа для решения любого конфликта, возникающего между странами». Эйнштейн так глубоко в это верил, что даже предложил аксиому: «Вопрос международной безопасности включает безоговорочной отказ каждой страны в определенной мере от свободы действий — то есть от своего суверенитета, — и совершенно очевидно, что другого пути к такой безопасности не существует».
К счастью, утверждение Эйнштейна не столь аксиоматично. Глобальное правительство — не единственный путь к миру, так же как наличие государства — не единственный способ избежать насилия. Но некие международные институты действительно нужны, чтобы устанавливать общие для всех правила, облегчать переговоры и следить за исполнением договоренностей.
Не все с этим согласны. Политолог Джон Миршаймер, известный скептик, в 1990-е годы в знаменитом эссе призвал «институциональных оптимистов» предоставить больше доказательств их позиции. В качестве одного из примеров он говорил о НАТО. Да, эта организация способствовала тому, что холодная война не перешла в Третью мировую. Она помогала сохранять мир в других уголках планеты. Но какое отношение к этому имел сам институт? — спрашивал Миршаймер. Действовала ли здесь организация и ее правила или всех к миру принудили просто совместные усилия государств? Можем ли мы утверждать, что институт сделал нечто большее, чем сумма его составляющих?
Думаю, в чем-то Миршаймер прав. Интересы и действия стран-участниц имеют большое значение, а вклад международных институтов объективно оценить сложно. Их роль часто представляется как произвольное сочетание фактов и веры. Но после 1990-х доказательств и правда стало больше. Я думаю, это говорит о влиянии международных институтов помимо суммарного влияния стран-участниц: они упрощают переговоры и координацию действий, создают режимы сотрудничества, регулируют поток информации и следят за выполнением обязательств и законов.
Приведу пару примеров и начну с законов и норм, определяющих права человека. Ранее, говоря о пересекающихся интересах, я упоминал Революцию прав. Чем больше людей ощущали родство с представителями соперничающих групп, тем шире становился диапазон переговоров. Но эти изменения не были спонтанными, их тщательно и кропотливо выстраивали, чтобы затем оформить в международный закон. Это было непросто, путь к В всеобщей декларации прав человека, принятой на Генеральной ассамблее ООН в 1948 году, оказался долгим. Тогда еще Декларация, которую лоббировали бесчисленные дипломаты, ни к чему не обязывала, и многие страны, ее подписавшие, на самом деле в нее не верили. Однако в последующие десятилетия эти и другие усилия постепенно сформировали обширную систему глобальных механизмов — юридических, пропагандистских, наблюдательных и правоприменительных, — чтобы следить за соблюдением прав человека и защищать их. Положения перешли в договоры и новые конституции, которые в свою очередь изменили нормы по всему миру. В результате почти полностью изменились представления о том, как следует действовать правительствам в плане предотвращения преступлений и наказания нарушителей. Эти глобальные положения контролируют правительства, ограничивая их возможные действия против оппозиции, и создают возможность для аутсайдеров требовать большего. В в каком-то смысле они стимулируют нравственное и культурное взаимодействие, облегчающее заключение договоренностей.
Другой пример — Лига Наций и Организация Объединенных Наций. Это институты коллективной безопасности, созданные для расширения диапазона переговоров и снижения вероятности войны. Так же как в La Oficina, члены ООН и Лиги взаимно заинтересованы в поисках компромиссов. Подчиненные организации — Генеральная Ассамблея и Совет Безопасности ООН — решают все пять проблем, приводящих к войне: они предоставляют площадку для встреч и обмена информацией; в их рамках особые агентства следят за выполнением договоренностей и правил, уменьшая неопределенность; они предоставляют механизмы координации и протоколы взаимодействия, позволяющие одним странам объединить усилия, чтобы наказать другие, отступившие от правил; и наконец, они поддерживают организации и агентства, напрямую работающие с заключением и соблюдением договоренностей, — через санкции, посредничество и миротворческие действия.
Но никакие меры не идеальны и не способны полностью сдержать целую страну, особенно одну из наиболее могущественных. И все же я убежден, что эта система все-таки создает более последовательные правила, ведущие к более предсказуемым последствиям, нежели мировое сообщество при ее отсутствии. Как любил говорить бывший генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд, «ООН придумана не для того, чтобы создать человечеству рай, а для того, чтобы спасти его от ада».
Общий эффект таких гигантских систем, как ООН, определить трудно, но, как мы увидим в следующей главе, есть масса подтверждений тому, что конкретные вмешательства — санкции, посредничество, миротворческое вмешательство и иже с ними — действительно вносят вклад в дело мира.