29 марта 2024, пятница, 14:51
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

27 февраля 2011, 17:32

Центральная Европа и место в ней Украины

Этот текст является сокращенной версией одного из разделов книги автора «Между «Центральной Европой» и «Русским миром»: Современная Украина в международных интеллектуальных дискуссиях», изданной в 2009 г. на украинском языке в Киеве Национальным институтом стратегических исследований. 

См. также

Каждое пространственно-географическое деление, каждое упорядочение хаоса действительности за кажущейся нейтральностью таит оценку. Ни фотография, ни географическая карта (украинское "Закарпатье" для венгров становится "Подкарпатьем"), ни даже деление на стороны света (вслед за Юрием Андруховичем можем задуматься, что для японца может значить понятие "Дальний Восток") никогда не бывают нейтральны. Этот далеко не сенсационный на сегодняшний день тезис утверждался в науке постепенно. В 1978 г. в теперь уже ставшим классическим труде "Ориентализм" американский ученый палестинского происхождения Эдвард Саид описал создание Европой концепта "Востока" как "наиболее глубокого образа Другого" и изобразил "ориентализм" как способ западного господства над Востоком. Книга, в которой подчеркивалось принципиальное отсутствие "чистого и безусловного Востока", задела живой нерв европейской цивилизации, став интеллектуальным бестселлером.

Исходя из очевидной, но от того не менее ценной мысли Саида, что "каждая эпоха и каждое общество воссоздают своих "Других", американская исследовательница болгарского происхождения Мария Тодорова написала книгу "Воображая Балканы" (1997), где проанализировала "балканизм" как дискурс отделения в пределах европейского континента (что было характерным для начала ХХ века) и понятие "балканизации" как синонима дегуманизации и недостаточного развития цивилизации.

Последняя в триаде классических работ, также написанная под влиянием концепции ориентализма, - "Изобретение Восточной Европы" Ларри Вульфа. В ней автор интерпретирует западноевропейские идеи о Восточной Европе как проявление дискурса власти, подчеркивая роль Просвещения в концептуальном разделении континента на Восток и Запад. Правда, критики обратили внимание на то, что Вульф сам включает страны, о которых пишет, в категорию "Восточная Европа", отсутствующую в источниках конца XVIII - начала XIX вв., пренебрегая западноевропейскими текстами того времени о собственной периферии. Способы описания, например, французскими просветителями крестьян Прованса, не слишком отличающиеся от описания ими же крестьян Бессарабии или Подмосковья, заставляют говорить скорее о более характерном для Просвещения разделении на "центр" и "периферию", нежели на "восток" и "запад". Таким образом, увлекательный тезис Вульфа о том, что линия "железного занавеса" после Второй мировой войны удивительным образом совпала с делением континента, укоренившимся в западной мысли еще за два столетия до того, повисает в воздухе.

Независимо от датировки концептуализации ментального разделения Европы на "запад" и "восток", который заменил собой разделение континента на "север" и "юг" (причем Россия постепенно с "севера" переместилась на "восток", а "север" стал отождествляться со Скандинавией и приобрел более положительные коннотации), к середине ХХ века в западной мысли она приобрела значение аксиомы. Определяющими чертами "Запада" стали наличие исторической традиции разделения властей, отделение церкви от государства (что связывалась с западным христианством - католичеством и протестантизмом), существование влиятельных независимых городов и интеллигенции - но как класса служащих, а не оппозиции и революционеров.

При этом участие стран Восточной Европы в общеевропейском опыте было, по словам Джорджа Шопфлина, "лишь частичным", она стала «переходной зоной» между западной системой разделения властей и восточной традицией автократии, а главной ее особенностью по-прежнему считалась "отсталость".

Конструирование Центральной Европы

"Центральная Европа" - одна из ярчайших интеллектуальных метафор и один из самых успешных политических проектов ХХ века. И хотя уже в 1917 г. германские географы утверждали, что "такой природной и культурной реалии, как Центральная Европа, не существует", дискурсивный триумф и, одновременно, новое рождение эта концепция пережила в 1970-80-е гг., прежде всего, благодаря эссеистике чешского писателя Милана Кундеры.

Кундера в эссе «Трагедия Центральной Европы», опубликованном в 1984 г. в «New York Times» и других влиятельных немецких, французских и британских изданиях, утверждал, что Центральная Европа (т.е. Польша, Венгрия и Чехословакия) является сердцевиной европейской культуры, которую Запад предал в 1945 г. в Ялте, отдав на растерзание чуждому советско-российскому коммунизму. Кундера отвергал определение «внешней империи» СССР как «Восточной Европы» (синоним недо-Европы), зато понятие «Центральная Европа» было для него синонимом «западноевропейскости», правда, временно порабощенной Востоком. Идеи, высказанные в том эссе, подхватили другие интеллектуалы, но, главное, что они, по меткому наблюдению Алексея Миллера, упали на благодатную почву времен упадка западных коммунистических партий, советского вторжения в Афганистан и возникновения польской «Солидарности».

Публицистические тезисы Кундеры опирались на попытку исторически доказать возможность и целесообразность выделения региона под названием Центральная Европа. Еще в 1950 г. польский эмигрантский историк Оскар Галецкий попытался обосновать историческую специфику развития «Восточно-Центральной Европы». В конце 1970-х гг. в венгерском самиздате появилась работа медиевиста Ено Сюча «Три Европы» - он, как и Галецкий, использовал компромиссный термин «Восточно-Центральная Европа». По мнению Сюча, этот регион исторически стремился приобщиться к западным ценностям, но большая численность шляхты и слабое развитие городов определили его отставание. Важным был и другой вывод автора, в котором он применяет стратегию разграничения, подчеркивая, что контрактные формы собственности и зависимости, сравнительно раннее развитие феодализма и городского самоуправления, существенное влияние католической (а в Трансильвании - протестантской) церквей «принципиально отделяют» регион от «истинно восточноевропейских структур».

Именно стратегия исключения, подчеркивания инаковости, заслуживает особого внимания. Выступая за отвоевание Европы, «реевропеизацию» данной территории, концепция Центральной Европы, по заключению Клаудио Магриса, была «метафорой протеста против советского господства в Восточной Европе». А роль абсолютного Другого эта концепция, разумеется, отводила России (причем, России во всех ее исторических проявлениях, не только советской).

Если исключение России было априорным, то проблема, кого включать в состав региона, оказалась непростой. За основной критерий сразу приняли принадлежность к Западу (подразумевающую обычно также независимость от России) в прошлом, часто не принимая во внимание изменчивости этого (как и любого другого) географического и геополитического понятия. Сомнений не вызывали только Польша, Венгрия, Чехия и Словакия. Именно эти страны оказались в центре внимания работы по истории региона с красноречивым названием «Цена свободы», опубликованной сразу посля падения «железного занавеса» и распада СССР. Автор, американский историк польского происхождения Петр Вандич, считал Центральной Европой пространство между Балтийским, Адриатическим, Эгейским и Черным морями, а основанием для принадлежности к ней той или иной страны - глубокие связи с западной цивилизацией.

Без преувеличения можно сказать, что теперь, пожалуй, наибольшее влияние на формирование границ Европы имеет Европейский Союз, максимально подчеркивающий политическую составляющую ментальной картографии. Впрочем, уходя чуть в сторону от политики, стоит отметить, что исследования в области регионалистики часто рассматривают это как путь к преодолению ограниченности национальных нарративов. Хотя, по мнению норвежского исследователя Ивера Ноймана, регионы воображают и изобретают по тем же механизмам, что и нации. Соглашаясь с мнением об идеологической обусловленности региональных разделов, считаю все же, что, как и в случае с нациями, «видимость» не тождественна искусственности и не может быть исключительно произвольной, волюнтаристской, но должна опираться на определенные социокультурные реалии.

Польский вызов

Как афористично заметил Тимоти Гартон Эш: «Скажи мне, какова твоя Центральная Европа, и я скажу тебе, кто ты». В западных исследованиях по европейськой истории Украина обычно отсутствует (редкое исключение — «Европа» Нормана Дейвиса). Венгерская или румынская историографии так же скорее равнодушны к Украине и не склонны рассматривать ее как составную часть «общего цивилизационного пространства». Иная ситуация сложилась в польской традиции, где одна (но не единственная) из концепций геоисторического развития региона отводит Украине значительную роль, включая ее (по крайней мере, частично) в состав Центральной Европы.

В 1994 г. в «Варшавских украиноведческих тетрадях» известный медиевист, основатель люблинского Института Центрально-Восточной Европы Ежи Клочовский писал про историческую традицию приналежности Украины к Европе со временем принятия ею христианства, позднее усиленную возникновением «крайне плотной сети» греко-католических приходов от Перемышля до Киева. Обосновать этот тезис был призван двухтомник «История Центрально-Восточной Европы» (2000) под редакцией Ежи Клочовского. Этот труд затрагивает историю территорий Польского королевства и Великого Княжества Литовского, а также королевств Чехии и Венгрии.

Кстати, именно в рамках люблинского проекта по написанию новой истории стран данного региона появились «Очерки по истории Украины» Натальи Яковенко и Ярослава Грицака, а также новые работы по истории Литвы, Беларуси и Польши. И разве не отчетливое историографическое переосмысления региона подчеркивается в истории Речи Посполитой пера Анджея Сулимы Каминского. Для него история этого государства - это прежде всего история гражданского общества и политической культуры. Автор ожесточенно критикует «исторический империализм», т.е. отождествление Речи Посполитой с Польшей в ее языковом и национальном понимании. В книге редко употребляются слова «Польша», «поляки», вместо слова «шляхта» предпочтение отдается формулировке «граждане», а вместо термина «русины» используются слова «украинцы» и «белорусы». Очевидно, в данном случае имеет место сознательная модернизация терминологии, что ведет к телеологизации украинского и белорусского национальных проектов, дабы сделать авторские выводы более привлекательными для потенциальных читателей с востока (хотя работа Каминского до сих пор не переведена ни на украинский, ни на белорусский). Иными словами, крайне важную проблему языка, используемого при описании донациональных эпох, автор решает, подчиняя ее современной логике политкорректности.

Принципиально важным для Каминского является тезис о достижениях Речи Посполитой в области развития парламентаризма, местного самоуправления, укрепления гражданских прав и религиозных свобод как результата участия и совместной работы всех наций. Отмечая исключительность этих достижений для тогдашней Европы, историк откровенно замечает, что включение территорий до Днепра в состав Центральной Европы «исторически обосновано» и является, в частности, «борьбой за будущее, опирающееся на традицию».

Интересной и новаторской попыткой вписать наследие Речи Посполитой в национальный белорусский нарратив является работа Генадзя Сагановича, написанная в рамках той же люблинской серии. Историк отмечает традиционную «невостребованность» и неосознанность актуальности наследия Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой для Белоруссии. Так же, как и Каминский, Саганович подчеркивает, что «Беларусь (а также Литва, Польша и Украина) обладает богатым демократическим опытым и глубокими традициями парламентаризма».

В литовской историографии также заметно стремление пересмотреть сложившийся образ Речи Посполитой. Остро переживая господство (так же, как в западной науке) традиционно-польского восприятия Великого Княжества Литовского и его населения как составной части польского государства и нации, литовские историки особое внимание уделяют федеративной или даже конфедеративной природе взаимоотношений Литвы и Польши, постоянно балансируя на грани весьма соблазнительного (сознательного или бессознательного) отождествления «Литвы» и «литовцев» XVII-XVIII веков с современным литовским национальным движением.

Серию книг, реабилитирующих Речь Посполитую, пополнила работа профессора Йельского университета Тимоти Снайдера «Реконструкция наций: Польша, Украина, Литва, Беларусь. 1569-1999 гг.» (украинского перевода также до сих пор не существует). Принципиально отвергая национальный нарратив, Снайдер,  основываясь на историческом материале за последние 400 лет (1569-1999) пытается доказать возникновение после Люблинскои унии 1569 года многоэтнической, многоконфессиональной и многокультурной шляхтецкой нации, которую он аксиологически противопоставляет разрушительному современному национализму. Не секрет, что многочисленные фактографические ошибки и неизбежные сокращения - цена любой концептуальной исторической схемы. Книга Снайдера в данном случае не исключение. Важно, однако, само направление мыслей автора - весьма показательное для современной интеллектуальной ситуации с ее вниманием к вненациональным формам политической организации и поиском исторических альтернатив национализму.

Интересно, что основная масса украинских историков остается в стороне от дискуссий о Центральной Европе. Это наследие часто воспринимается как чужое и по-прежнему противопоставляется мифологизированному образу казачества. Украинский политический и общественный дискурс практически не апеллирует к наследию Речи Посполитой. Польские авторы справедливо обращают внимание на невостребованность польских сюжетов в контексте мифа о принадлежности украинской Галичины к Центральной Европе. - в знаковых публикациях по данному вопросу обычно напрочь забывают о «наследии многонациональной Речи Посполитой» и акцентируют внимание на наследии Австрии Габсбургов.

Российский ответ

Польская концепция Центрально-Восточной Европы не могла не вызвать ответа со стороны российских интеллектуалов, болезненно воспринявших исключение России из этого пространства. Привыкшая скорее к непосредственному разговору с Западом (достаточно вспомнить переписку Екатерины II с Вольтером о судьбе Польши - интеллектуального предвестника трех ее разделов), Россия должна была найти ответ на центральноевропейский вызов.

Особенно раздражало возведение Миланом Кундерой культурного барьера - отказ России в праве чувствовать себя жертвой коммунизма. Кундере оппонировал Владимир Максимов, вспомнивший о белочехах, которые не помогли победить большевизм, за что пострадала их родина после войны. Более изысканные аргументы предложил Иосиф Бродский, утверждавший, что коммунистическая политическая система «в той же мере является продуктом западного рационализма, как и восточного эмоционального радикализма», а восточноевропейские интеллектуалы «стали жертвами геополитической истины, придуманной на Западе, а именно концепции деления Европы на Восток и Запад». Главной целью концепции «Центральной Европы» Бродский считал стремление стать частью Запада.

Продолжил и развил аргументацию Бродского историк Алексей Миллер, автор, пожалуй, наиболее серьезной и убедительной попытки деконструкции Центральной Европы как идеологического конструкта (см.: Новое литературное обозрение, 2001, № 6). Миллер иронизирует над подходами, в соответствии с которыми восточная граница региона является рубежом между этой страной и ее восточным соседом, подчеркивая, что тема Центральной Европы получила распространение благодаря Западу, а эссе Кундеры приписывает «предельную откровенность пропагандистского высказывания». Историк критикует модель полукоммуникации (пренебрежительно-снисходительное отношения к восточным соседям), виктимизацию восточноевропейских стран за счет России, и, прежде всего, концепцию Центральной Европы как «пограничной Европы», за которой начинается варварство, не поддающееся цивилизации. Миллер очень резко отзывается о публикациях люблинского Института Центрально-Восточной Европы, видя главный смысл понятия «Центральная Европа» «в исключении или в ранжировании конкурентов, соревнующихся за привилегированное положение в отношениях с Западом». Подчеркивая «сознательное сокрытие польскости» новых концепций, Миллер считает, что она (польскость) «остается достаточно неудачной маркой для продажи идеологических продуктов в восточных соседей».

Критику концепции Центральной Европы продолжил историк-полонист Леонид Горизонтов, выделив два альтернативных объяснения исторического процесса на «восточнославянских землях» - концепцию «общерусской» культуры и идею Центрально-Восточной Европы. В обеих этих концепциях историк отмечает и «рациональные зерна», и политиканство. Для Горизонтова важно, что макрорегиональная концепция Центральной Европы недостаточно учитывает внутрирегиональные различия, например, «полностью включая в состав Центрально-Восточной Европы территорию современного украинского государства». Автор также обращает внимание на способность концепции Центральной Европы интегрироваться с романтическими схемами украинской и белорусской историографий.

Итак, российские ученые оказались наиболее последовательными критиками концепции Центральной Европы. Не исключено, что отчасти острота их оценок объясняется реакцией на неспособность современной российской мысли предложить (прежде всего Украине) другую, столь же привлекательную, концепцию.

Подытоживая этот краткий обзор, стоит напомнить, что каждая серьезная историческая концепция является продуктом современного мышления, а следовательно, неизбежно взаимодействует с актуальными стандартами науки, политики и этики. Ментальные карты подвержены изменениям не меньше, чем карты политические. И сейчас, когда история вновь наивно претендует на роль «учительницы жизни», она не может оставаться в стороне от процессов, происходящих в обществе. В этом контексте важен упомянутый Анджеем Сулимой Каминским «выбор традиции» - разнообразию этого выбора в Украине можно и позавидовать, и посочувствовать. С одной стороны, диапазон этого выбора создает своеобразный символический резерв, давая возможность выдвигать конртаргументы на любой предложенный извне тезис. С другой стороны, сам этот выбор обладает большим или меньшим дискриминационным потенциалом по отношению к тем или иным соседям или даже регионам страны. Например, отождествление с интересами Речи Посполитой может привести к недооценке или упрощению роли Крымского ханства и Османской империи в истории Украины.

Во многих современных научных и публицистических текстах Речь Посполитая описывается не как империя, а как своеобразный прототип европейского сообщества. Ее историографическая реабилитация нередко опирается на достаточную давнюю традицию идей польского федерализма, и ориентирована она на привлекательность современной Польши для ее восточных соседей. Парадоксальным образом Речь Посполитая (которая в текстах эпохи Просвещения была синонимом хаоса и отсталости) предстает эталоном современности и развития (парламентаризма, гражданских свобод, веротерпимости). Свидетельство тому - и постепенный отказ западных гуманитарных наук от отождествления современности с национализмом и национальным государством. Конечно, современные интерпретации нередко модернизируют и упрощают мир шляхетской демократии, о чем страстно и небезосновательно писал Даниэль Бовуа.

Тезисы о равенстве гражданских прав внутри шляхты и о шляхетском парламентаризме Бовуа называет «неошляхетским взглядом», а идею равенства и солидарности внутри рыцарского сословия - чистой идеализацией и не более, чем «риторической фигурой». По мнению французского историка, пример Речи Посполитой как «гражданского общества» весьма сомнителен, а тезис, что она была первой страной Европы, где воцарилось равенство гражданских прав, лишен научного обоснования.

Заслуживает внимания и вопрос о цене интеграции центральноевропейского дискурса и национального нарратива. Подавляющее большинство украинских историков пишет свои работы в рамках своеобразного постсоветского «регионального подхода», когда история присоединенных к Российской империи территорий Речи Посполитой подразделяется в соответствии с современным государственно-политическим принципом на историю «украинских, «белорусских» и «литовских» земель. Вопрос о максимально адекватной, дискуссионной, учитывающей всю сложность вопроса работе остается крайне актуальным.

Говоря о познавательных возможностях концепции «Центрально-Восточной Европы» и перспективах его применения в историографии, отмечу, что она уже получила легитимность и в польской, и в украинской, и в белорусской науке. При этом данная концепция столь же условна, как и прочие историко-географические понятия. Иными словами, она помогает увидеть и глубже понять одни стороны и тенденции исторического процесса, однако - пренебрегая или умаляя другие. Как всякая концепция, что стремится упорядочить хаос окружающей реальности, она весьма сильно эту реальность упрощает. Но и делает тем самым ее хоть немного более понятной.

Автор - историк, научный редактор "Полiт.ua"

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.