28 марта 2024, четверг, 21:54
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

04 апреля 2007, 09:00

К вопросу о "честном слове дворянина"

Первое заседание Семинара по биоинформатике в Институте молекулярной биологии состоялось  14 лет назад, 23 февраля 1993 года. На нем выступил его организатор и бессменный ведущий, тогда кандидат физико-математических, а теперь уже доктор биологических наук Михаил Гельфанд, заведующий Учебно-научным центром «Биоинформатика» в составе Института проблем передачи информации РАН,  с докладом «Предсказание белок-кодирующих областей в ДНК» [1].

За время своего существования семинар стал одним из форумов, на котором презентируются поистине революционные достижения ученых в генетике и геномике. На семинарском гербе изображен кажущийся поначалу привычным российский двуглавый орел. Лишь потом внимательный глаз начинает видеть отличия: у одного орла в когтях – колба, у другого – компьютерная мышь, головы орлов дружелюбно повернуты друг к другу – наглядный образ сотрудничества ученых разных специальностей в деле распознавания «текста», считываемого живой клеткой.  

Время от времени в тематике Семинара появляются доклады на темы, довольно далекие от биоинформатики: «Математический анализ стиха», «Введение в сравнительно-историческое языкознание», «Введение в палеонтологию», «О статье Вицтум-Рипс-Розенберг "Эквидистантные последовательности букв в Книге Бытия"», «Понимание естественного языка и формальные сценарии», «Сети в академических сообществах: мы работаем, мы цитируем, и как это выглядит со стороны», «Выбор имени в династии Рюриковичей. Привычка княжеского обихода или система?». У всех этих «посторонних» для семинара докладов,есть одна, по словам М. Гельфанда, общая черта: «Это обычно или эволюция чего-нибудь, или анализ текстов различной природы». Одним из следующих, возможно, станет доклад о спаме, с которым начинают бороться, используя метод, изобретенный биологами для анализа генетических последовательностей.

1 марта 2007 г., на 207-ом заседании, перед участниками Семинара выступила психолог, лингвист, доктор филологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института языкознания РАН Ревекка Марковна Фрумкина с сообщением «Еще раз о “честном слове дворянина”», напомнив собравшимся исторический анекдот «Некогда один дворянин сказал известному математику: Зачем мне доказательство вашей теоремы? Вы – дворянин, и я – дворянин, мне достаточно вашего честного слова».   

«Передовая наука» публикует две перспективы рассмотрения, два отклика на последовавшую дискуссию – самого докладчика и одного из участников, в целом позволяющие дать стереоскопическое видение происходившего.

ВВЕДЕНИЕ

Приглашение, разосланное участникам семинара:

Лингвистика считается гуманитарной наукой; в западной терминологии, ее относят к social sciences. Тем самым, лингвистика оказывается рядом с историей, социологией, культурной антропологией, филологией и философией. Этот комплекс дисциплин нередко рассматривают как единое целое, о чем говорит множество его самоназваний: в разные времена social sciences именовались «моральными науками», «науками о духе», о культуре, науками о человеке, социальными науками.

Объединяет эти науки их предмет, хотя и формулируемый несколько расплывчато: прежде всего, это науки о человеке как социальном существе и о его опыте социального. Как и комплексы прочих наук, социальные науки периодически переживают периоды активной ревизии своих построений, то есть подвергаются процедурам, которые в кантианской традиции назывались критикой, или анализом оснований.

Критика оснований становится особо актуальной в периоды смены парадигм – не обязательно в узкой области знаний, но непременно в области, важной для культуры в целом. В гуманитарных науках «сотрясение основ» происходило за последние 100 лет дважды: в те времена, когда появилось противопоставление наук объясняющих и наук понимающих (т.е. в конце XIX века), и в середине прошлого века, когда появилась кибернетика, а вместе с ней попытки «устроить» лингвистику как математику, а психологию – как естественную науку (условно говоря, как «физику»). К третьему «сотрясению основ» надо было бы отнести начавшиеся несколько раньше изменения в исторической науке, связанные ярче всего со школой «Анналов», и новый взгляд на историю науки, ассоциированный с именем Томаса Куна и понятием «парадигмы».

Такое упрощение осмысленно скорее в дидактических целях. Но оно позволяет поставить некоторые проблемы более заостренно. А именно: Что позволяет нам считать «науки о духе» – науками, а не «свободными искусствами»?

Насколько в пределах отдельных наук о духе/о человеке разработана эпистемология, то есть зафиксированы допустимые способы конструирования предмета исследования и общепринятые методы работы с ним (наблюдение, эксперимент, убеждение, доказательство)? Насколько отошла в область преданий известная история о «честном слове дворянина»?

 

ПЕРСПЕКТИВА ДОКЛАДЧИКА

(отклик Р.М. Фрумкиной)

Признаюсь, что, получив приведенное выше приглашение, я испытала чувство некоторой растерянности, хотя мы с Михаилом Гельфандом договорились заранее и о теме, и о формате семинара: уж больно обязывающий вид имел семинарский герб, а в особенности – отсутствие указаний на «регалии» докладчика. Тем не менее, я явилась без заранее заготовленных тезисов: семинар, где преобладают математики, предполагает вопросы «по ходу дела», а ход этот тем более непредсказуем, чем менее тривиально для слушателей то, что вы им намерены рассказать.

На моем домашнем семинаре [2] преобладали именно математики, так что подобный формат, сколь бы он ни был сложен для докладчика, сам по себе для меня привычен. Определенное его неудобство – практическая невозможность сделать такую его аудиозапись, расшифровка которой представляла бы осмысленный текст: в моем случае каждая реплика вызывала много поднятых рук, да еще и полемику вопрошавших между собой.

Кто-то «со стороны» мог бы подумать, что, собственно, непонятно, зачем вообще здесь докладчик. Это неверно: поврозь математики, занимающиеся генетикой и связанными с этой областью сюжетами, едва ли склонны размышлять о том, кому, в каких обстоятельствах и отчего «честного слова дворянина» недостаточно.

На мой взгляд, размышляя о своей науке (науках), специалист редко задумывается о науке вообще. Еще реже люди склонны релятивизировать собственные построения, и это естественно. Совсем недавно один молодой человек из того же «биоинформатического» круга горячо убеждал меня в том, что лингвистика – вообще никакая не наука. Видимо, он не попадал в ситуацию, которая побудила бы его задуматься о том, что науки бывают разные. Разумеется, в гуманитарных науках не бывает доказательств в том понимании доказательства, которое принято в математике. Но доказательств в точном смысле слова не бывает и в наиболее «доказательной» области медицины – в патологоанатомических заключениях. Даже там есть всего лишь убедительность.

Впрочем, немецкие философы посвящали жизнь размышлениям на эти темы еще в последней трети XIX века. Об этом я тоже попыталась рассказать – именно попыталась, поскольку вопросы и реплики сыпались непрерывно (слушатели кое-что знали, но именно кое-что и вразброс).

Но это и было самым замечательным: при оправданных сожалениях о том, что все, кто чего-то стоил, вынужденно давно работают «там» (увы, многие!) в зале присутствовало человек 50 или больше молодых людей, которые, придя в шесть вечера послушать нечто вполне далекое от их прямой специализации, разошлись в начале десятого и за неизменным семинарским чаем продолжали теребить докладчика.

 Отмечу три момента, показавшиеся мне существенными для тех, кто в качестве наставников работает с совсем молодыми исследователями:

(1) Мне показалось, что молодые участники не поняли моего замечания о том, что наука не работает с натуральными объектами, что предмет исследования конструируется исследователем, что его нельзя найти, как гриб под деревом;  

(2) Как следствие, мои оппоненты горячо настаивали на том, что ученый может и не знать заранее, что именно он ищет. Не была воспринята разница между двумя альтернативами: что ученый в поисках одного может найти совсем другое (по-моему, в науке это скорее правило, нежели исключение), и что ученый ищет неизвестно что (а этого с нормально работающим исследователем просто не бывает)       

В качестве иллюстрации к (2) напомню, что крупнейший филолог ХХ века – Роман Якобсон – сформулировал немало очень элегантных идей, которые, будучи фактически неверными, тем не менее, всякий раз задавали некоторое направление, стимулировавшее дальнейшие и притом весьма продуктивные поиски. Так, Якобсон утверждал, что афазия – процесс распада речи при очаговых поражениях мозга, происходит в порядке, обратном тому, в котором ребенок обретает речь. Профессионалы знают, что в той мере, в какой это утверждение верно, оно не слишком содержательно. К тому же, по большей части дело обстоит неизмеримо сложнее. Иными словами, этот тезис Якобсона – как и многие другие его положения – надо понимать не в модусе утверждения, а в модусе заслуживающего внимания пожелания задуматься;

(3)  Словосочетание критика оснований (в кантианском смысле) было понятно только старшей части аудитории – известным и состоявшимся ученым в ранге зав. лабораториями и т.п.

В качестве материала для размышлений в духе (3) напомню, что существует не просто большая, но принципиальная разница между осведомленностью относительно многообразия путей познания и осознанием необходимости критики оснований как глубинно важной для собственной работы. Осознание – всегда прерогатива отдельной личности. Недаром в Вест-Пойнте – элитарной военной Академии США – половина учебных часов отдана наукам гуманитарного цикла.

Известно высказывание Эйнштейна о том, что лишь теория решает, что именно нужно наблюдать. Но сделать отсюда вывод о том, что любой эксперимент, в том числе и твой собственный, заведомо обременен теорией – это уровень рефлексии, требующий определенного мужества. Всякий грамотный экспериментатор знает, что даже скромный по объему эксперимент невероятно трудоемок по сравнению со степенью общности возможных результатов. Последовательные рассуждения в этом направлении заставляют думать о релятивизме получаемых в любом эксперименте данных.

Наука одновременно описывает и «творит» мир, ибо любая «сильная» теория или модель, получившая признание и распространение, с какого-то момента начинает жить собственной жизнью. Она будет в дальнейшем влиять не только на тот объект, который она описывает, но и на того или тех, кто ее в свое время создал, так сказать, своими руками. Онтологизация моделей, сопровождающая возрастающую роль науки в «готовом» мире, не есть плод случайных заблуждений – это закономерный процесс, своего рода неизбежное следствие глубинного человеческого стремления существовать в мире законосообразном, а не хаотичном.     

«Критика оснований» – это всегда напоминание о том, что наука теряет объективность, когда забывает о своей субъективности. Семинар в духе хорового действа с иногда пробивающимся голосом приглашенного «солиста» – замечательное подтверждение этого тезиса.  

ПЕРСПЕКТИВА УЧАСТНИКА

отклик ученого, попросившего представить его Марком Зверевым:

«О пользе эпистемологии, а также о связи наук»

Недавний семинар Р.М.Фрумкиной был посвящён эпистемологии, то есть тому, какие вопросы считает возможным задавать каждая из наук и какими способами на них отвечать. Проходил он в достаточно необычной аудитории – большую часть слушателей составляли специалисты по геномике из ИМБ РАН и других биологических институтов. В их числе был и автор этих строк, рассуждения которого (и его коллег) о происходившем и будут описаны ниже.

Стоит отметить, что геномика возникла сравнительно недавно, как результат возможности получить большой объём данных о геномах и белках различных организмов и заложить их в общедоступные базы данных в виде, который позволяет различными способами обрабатывать эту информацию. Поэтому «по происхождению» геномики могут быть биологами, химиками, математиками, программистами. Геном для них – своего рода текст, но изначально предназначенный для прочтения не нами, а живой клеткой. По этой причине в качестве докладчиков на семинаре, руководимом М.С. Гельфандом, побывали не только многие генетики и биохимики, но и лингвисты, специалисты по поведению животных, систематике и другим дисциплинам, которые имеют отношение к знаковым системам и классификации. По традиции, обсуждение доклада было достаточно детальным и оживлённым.

Прежде всего, Р.М. Фрумкина подчеркнула, что лингвистика –  «главная героиня» доклада – относится к наукам «понимающим» (по определению В. Дильтея), наряду с историей, социологией, культурной антропологией, филологией. Способы доказательства, проверки научных идей, критерии строгости в них иные, чем в естественных науках.

В ответ на реплику Р.М. Фрумкиной ведущий и участники семинара отметили, что именно способы доказательства, видимо, играют наиболее значимую роль в формировании статуса научной дисциплины. В этом плане экспериментальная парапсихология, с её попытками воспроизвести соответствующие явления в лаборатории – это явно «объясняющая» наука. Так что соответствующая дихотомия имеет отношение не к рангу науки, а к особенностям научного знания [3].

На мой взгляд, здесь стоит сказать об особом статусе биологии среди других естественных наук. Она, как и лингвистика, изучает объекты, имеющие свою историю. Знаменитое соссюровское разделение на синхронию и диахронию реализовано для нас непосредственно – наши диахронисты учатся отдельно, на палеонтологических отделениях геологических вузов, осваивают иные методы и почти никогда не сходятся с систематиками современных организмов в вопросе о «правильной» системе живого. Поэтому для многих классических биологов, как и для историков, и для лингвистов, очень важно интуитивное понимание своего объекта, которое иногда могут обнаруживать не только профессионалы, но и дилетанты [4].

Далее, Р.М. Фрумкина (здесь и далее я передаю свое понимание тезисов докладчика) отметила, что в некоторых областях (прежде всего, в области исторической фонетики) лингвистика приближается к естественнонаучному стандарту строгости. Путем сравнения огромного числа параллельных рядов было твёрдо установлено, как изменялись разные звуки при расхождении индоевропейских языков. Так, начальное индоевропейское [бх] превратилось в славянских языках в [б], а в латинском – в [ф], поэтому «фаба» древних римлян – наше «боб», а «фибер» – «бобр».

В синхронии фонетика и фонология тоже опираются на систему весьма строгих и структурированных идей, связанных, в частности, с именем Н.С. Трубецкого. Это, прежде всего, представление о системе оппозиций, альтернативных признаков, отделяющих одну фонему от другой. В каждом отдельном языке на данном этапе его развития значимы не все возможные признаки. Существенное для русского различие между твёрдыми и мягкими согласными несущественно для немца. Долгота или краткость гласных значимы для англичанина, но не значимы для нас.

Однако именно эта область стала ареной одного из самых бурных столкновений лингвистов – спора московской и ленинградской фонологических школ. Для москвичей фонема принадлежала языку, но не речи. Согласно представлениям московской фонологической школе, звуки, занимающие одно и то же место в словах, например, «о» в «воды» и «а» в «вода» (фонетически «вада»), являются вариантами одной фонемы, независимо от того, насколько сильно они различаются фонетически.

В этом был главный пункт расхождений москвичей с ленинградской фонологической школой, понимавшей фонему как звукотип, совокупность фонетически сходных звуков; поэтому в слове «вода» в трактовке ленинградской школы усматривались две фонемы «а». Ленинградская школа подходила к проблеме с позиции речевого поведения носителей языка, для её представителей мог быть интересен, скажем, вопрос о том, при какой степени вариативности фонема продолжает восприниматься носителем языка как «та же самая», бессмысленный для представителя московской школы.

Представители обеих школ внесли значительный вклад в лингвистику – среди «москвичей» известны А.А. Реформатский, В.Н. Сидоров и А.М. Сухотин. Среди ленинградцев – Л.В. Щерба и Л.Р. Зиндер. Однако в этой полемике мало кто замечал, что «фонемы» московской и ленинградской школы – это два разных объекта. Вероятно, стоило бы поднять уже чисто эпистемологический вопрос о том, чтобы рассматривать их как таковые. На мой взгляд, это замечание Фрумкиной могло бы быть полезно и биологам, которым тоже следовало бы чаще задавать себе вопрос, имеют ли они в виду одно и то же, говоря, например, о «приспособленности».

Кроме того, некоторые моменты непонимания генетиков и отделившихся от них геномиков связаны с достаточно тонкими эпистемологическими моментами. «Ген» генетика и геномика – объекты, отличающиеся друг от друга, хотя и не столь радикально, как в приведённом Р.М. Фрумкиной примере. Для генетиков очень важным было обнаружить, что есть гены, способные «прочитываться» по-разному (за счёт так называемого альтернативного сплайсинга), для геномиков же важнее понять, что таких-то генов очень много, едва ли не большая часть генома. Стандартный вопрос генетика на этом месте: А сколько среди таких генов «хороших», например, кодирующих общеизвестные ферменты?

Докладчик далее рассказала, что первые попытки машинного перевода в 50-х годах выявили, насколько много недоговорённостей в самых формализованных лингвистических конструкциях, и как практически полезны были попытки их уточнить. Например, один и тот же падеж может передавать разные отношения, иногда фиксировавшиеся в более древнем языке разными падежами (родительный: «из дома» и «кусок мела»). Между тем, для машинного перевода системы падежей двух языков нужно привести в соответствие друг другу.

Сама алгоритмизация перевода исходила во многом из чисто интуитивного поиска соответствующих алгоритмов. Значительную проблему представлял собой, например, перевод таких словосочетаний как «heavy load» (тяжёлая кладь), но каким образом объяснить машине, как переводить «heavy rain» (проливной дождь) или «heavy drink» (крепкий напиток)? Для этого вводилась соответствующая переносному значению этого слова функция усиления Magn, аналоги которой обнаруживали эффективность для описания значений других языков. К сожалению, поскольку машинный перевод тогда (как, в значительной степени, и сейчас) отрабатывался на языках со сходным синтаксисом, то не был поставлен вопрос о том, в насколько далёких языках можно отыскать аналогичные, близкие друг другу функции, каковы основания для их поиска.

Постфактум можно было заметить и другое – довольно сходные функции уже возникали в морфологии при изучении значения наиболее продуктивных аффиксов (приставок и суффиксов). Можно сравнить, например, русские суффиксы «-чик» и «-щик» и английское «-er». Однако, с технической точки зрения, для машинного перевода это было несущественно, поскольку слова уже содержались в словаре.

Аналогию проблемам, возникшим при создании компьютерных переводчиков, стоит усмотреть в истории геномики, которая появилась как наука благодаря стремительному развитию компьютерных технологий. Попробуйте вручную обработать данные хотя бы по сотне генов! Однако работающим в этой области приходится с почти юридической неотвратимостью расплачиваться за эпистемологические недомолвки. Сколько раз геномики сталкивались с ситуацией, когда две программы, предназначенные для поиска одного и того же объекта (например, повторов), по-разному выделяют этот объект в одной и той же области генома. Исследователям приходилось в десятый раз перечитывать авторские описания программ, пытаясь понять, какие же тонкие различия в определении соответствующих объектов заложены в этих программах и какой биологический смысл (если он есть) скрыт за этими различиями (например, какую программу лучше использовать для того, чтобы понять, как возникал соответствующий повтор).

Р.М. Фрумкина затем коснулась проблемы разделения наук на «понимающие» и «объясняющие» – момент смены парадигмы в гуманитарных науках. Именно этой эпохе соответствовали попытки использовать в гуманитарных науках кибернетику, «устроить» лингвистику как математику, а психологию – как естественную науку.

Для таких важных этапов в науке характерен пересмотр эпистемологии, переопределение списка вопросов, стоящих перед теми или иными дисциплинами. С точки зрения докладчика, подобный эпистемологический переворот в области исторической науки произошел с появлением школы «Анналов». Задач «просто» адекватного и детального описания исторических событий стало недостаточно, возник новый список вопросов.

Примеры подобных проблем могут привести все читавшие, скажем, книгу «Апология истории» такого яркого представителя «Анналов», как Марк Блок. Вопросами для обсуждения были, например, такие: как в эпоху безоговорочного доминирования христианской идеологии вера в Божью волю могла соотноситься с активными и энергичными действиями конкретных исторических фигур? Как эта вера интерпретировалась народной средой? С появлением таких вопросов выяснилось, что существуют средства для их разрешения (естественно, на уровне доказательности «понимающей», а не «объясняющей» науки). Например, какие поступки считались в конкретное время в конкретных странах тяжким грехом, а какие воспринимались сравнительно легко? Когда был задан этот вопрос, выяснилось, что во многих европейских странах хорошо сохранились подававшиеся священникам покаянные записи и другие подобные документы.

В нашей стране замечательными продолжателями традиции «Анналов» и въедливыми аналитиками сохранившихся источников были, например, такие историки, как А.Я. Гуревич или Ю.Л. Бессмертный (к сожалению, оба уже покойные).

Участники семинара на это заметили, что здесь мы вновь сталкиваемся с ситуацией, когда «отсутствовавшие» до поры в данной науке проблемы уже были сформулированы в иных областях. Николо Макиавелли и другие писатели, которых бы сейчас назвали политологами, не раз задавали вопрос о том, что и на каких основаниях народ считает грехом, что он прощает, а что считает непростительным [5].

В заключение семинара Р.М. Фрумкина выразила сожаление, что вне периодов смены парадигмы эпистемологические вопросы часто не обсуждаются даже там, где это обсуждение абсолютно необходимо. Например, во многих, в том числе неродственных, языках встречаются структуры, формально аналогичные плюсквамперфекту (глагольной форме, выражающей предшествование по отношению к некоторой ситуации в прошедшем). Существуют специально финансируемые лингвистические программы по исследованию подобной проблематики – точнее, это целая наука – сравнительная типология. Однако, перед тем как создавать подобные программы, никто не поставил главных вопросов: единую ли природу имеют эти структуры в разных языках? неизбежно ли их появление? И не попытался найти способы поиска ответов на эти вопросы.

Один из участников семинара на это заметил, что, пытаясь найти такие «первоосновы» для сравнения языковых структур, не должны ли мы обратиться уже к другим наукам – например, нейропсихологии? Ревекка Марковна ответила, что, даже если это окажется возможным, выведение подобных оснований из других наук – дело далёкого будущего. Однако уже сейчас необходимы методологические размышления для того, чтобы понять, какие вопросы здесь правомочны, и для лингвистов эти основания должны быть сформулированы на метаязыке лингвистики.

Подводя итоги своему выступлению, Фрумкина отметила, что учитель мог когда-то сказать своему ученику-аристократу: «Даю Вам честное слово дворянина, что это теорема верна», но обязанность любой современной науки, понимающей или объясняющей – задумываться над своими основаниями. Ученый, всерьез занятый своим делом, должен иметь ответы на вопросы следующего типа:

1) какие методы познания считаются допустимыми, а какие – нет;

2) какие методы проверки правильности результатов и, соответственно, убеждения читателя в своей правоте ученый вправе использовать, а какие относятся к запрещенным приемам;

3) какие задачи в пределах данной науки следует считать действительно задачами, подлежащими решению.

В ответ один из участников заметил, что вся европейская научная традиция началась с навыка эпистемологизации исходно бытовых понятий, с рассуждений о том, каким образом можно ставить эпистемологические вопросы. Именно так в диалоге «Лахет» Сократ пытается выяснить, что такое мужество. По моему мнению, это очень верное замечание, т.к. уже в этом диалоге такая эпистемологизация – не единичный шаг, а ряд последовательных приближений. Исходя из теоретических оснований, даётся то или иное определение, потом выясняется, что осталось не покрытым, не «эпистемологизированным» этим определением, потом данное определение уточняется. Такая длящаяся цепочка – прообраз современной науки.

Примечания:

1. Как сообщают словари, биоинформатика – это новое направление исследований, использующее математические и алгоритмические методы для решения молекулярно-биологических задач.

Гельфанд М.С. Апология биоинформатики // Биофизика. 2005. № 50(4). С. 752-766.

2. Фрумкина Р.М. Жаль, что вас не было с нами... // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 469 - 481.

3. Марк Зверев пишет: «Хотелось бы заметить, что первые представления о научном эксперименте я получил, читая книгу “Парапсихология” Ч. Хэнзела. Нигде больше я не видел столь подробного разбора альтернативных объяснений и контрольных экспериментов».

4. Марк Зверев комментирует: «У лингвистов примером сочетания профессионализма со способностями полиглота был покойный С.Старостин. Биологи знают своих героев, способных содержать дома насекомых с самыми экзотическими потребностями, выкормить любого птенца, найти в незнакомой местности свой объект, часто неприметный или избегающий наблюдателя. Во время экскурсии на подмосковной биостанции один из зоологов поймал сбежавшую от коллеги среднеазиатскую жужелицу – не птицу и не мышь».

5. Марк Зверев отмечает: «По моему мнению, такие проблемы возникают не только в науке, но и в культуре в целом. Так, в замечательном романе Стендаля «Пармская обитель» главный герой, попав в сложную жизненную ситуацию, искренне кается в вольных и невольных прегрешениях, но даже не вспоминает, что совсем недавно совершил симонию – тяжкий грех по всем церковным канонам. Причина проста – «все так делают». Горький вывод как для сторонника нормативной морали, так и для тех, кто, подобно автору этих строк, предпочитает искать моральные основания изнутри».

См. также другие тексты автора:

  • Экзистенциальная аналитика истории
  • Анатомия провинции
  • Эпизоды истории будущего историка
  • "Нет, ребята, все не так..."
  • Век аутизма-2
  • Век аутизма
  • Столь раннее развитие
  • Врач как призвание и профессия
  • Образование как социальный ресурс
  • "Здесь - это вам не там"
  • "И ставит, и ставит им градусники..."
  • Семиотика в детском саду
  • Между Китаем и Кувейтом?
  • Что французу - хорошо, а что русскому - социальная дыра?
  • Патография и биография
  • Зачем нужна корова?
  • Публичная лекция Теодора Шанина, Ревекки Фрумкиной, Александра Никулина. Государства благих намерений
  •  

    Редакция

    Электронная почта: polit@polit.ru
    VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
    Свидетельство о регистрации средства массовой информации
    Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
    Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
    средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
    При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
    При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
    Все права защищены и охраняются законом.
    © Полит.ру, 1998–2024.