Впервые за много лет за интригой Международного математического конгресса, открывшегося сегодня в Мадриде, следит не только научная, но и широкая общественность. Если обычно публику волнует вопрос, кому будет вручена медаль Филдса, то в этот раз в центре внимания признание доказательства гипотезы Пуанкаре, а следом за этим целый ряд вопросов. Кто будет признан автором доказательства? Станет ли автор доказательства обладателем медали Филдса? Примет ли автор награду? В ожидании мадридских итогов "Передовая наука" публикует беседу с первыми лауреатами премии Филдса в ХХI столетии - Владимиром Воеводским и Лораном Лаффоргом.
Текст был написан по заказу общественно-политического журнала "Новая модель" четыре года назад вскоре после Международного математического конгресса в Пекине. Когда материал уже стоял на полосе, по "техническим причинам", независящим от автора и редакторов, журнал был закрыт. Однако материал, на наш взгляд, во многом не утратил своей актуальности. О том, как складываются судьбы выдающихся математиков, об их интересах и пристрастиях расспрашивала лауреатов премии Филдса 2002 года Ольга Орлова .
Встреча первая
Место действия – Пекин, август 2002.
С Владимиром Воеводским и Лораном Лаффоргом мы встретились на международном математическом конгрессе – главном событии в мире математики. Конгресс - это нечто среднее между Олимпиадой и заседанием Нобелевского комитета. С Олимпиадой конгресс роднит то, что проходит он раз в четыре года и выступление на нем с докладом для любого математика так же почетно, как для любого спортсмена - получение призового места на Играх. А Нобелевская премия вспоминается потому, что на конгрессе происходит вручение премии Филдса – главной математической награды.
Вероятно, мы так никогда и не узнаем, что вызывало у Нобеля большую непряизнь: математика как наука или математики как представители человечества, но известно точно – математикам он премий вручать не велел, чем серьезно повлиял на их общественный престиж и финансовое состояние. Лауреаты Нобелевских премий быстро становятся героями теле- и радиоэфиров, их счета в банках увеличиваются на сумму, оканчивающуюся на пять нулей, и всю жизнь они пожинают плоды своего успеха. Филдсовские лауреаты, как правило, известны лишь в кругу своих коллег, а деньги, которые им вручаются, настолько скромны, что их едва хватит на покупку автомобиля среднего класса. Кроме того, для соискателей существует суровое ограничение: премию может получить только ученый не старше сорока лет. Однако все это нисколько не уменьшает значения научных трудов, которые номинируются на эту премию. Поэтому на конгресс со всего света собираются тысячи профессионалов - словно борцы в старые времена: помериться силами «по большому гамбургскому счету».
Конгресс 2002 года был необычен дважды: впервые с 1932 года – момента основания премии Филдса – столица Китая выступила в роли математического центра, и впервые же лауреатами стали не четверо ученых, как обычно, а всего два. Их уровень был оценен так высоко, что трудно было найти еще пару таких же достойных.
B Китае конгресс стал событием государственного масштаба. Вероятно, так проводили фестиваль молодежи в Москве в 1957 году. По всем каналам радио и телевидения транслировались сообщения из математического института, где проходил конгресс. Увидев у нас на одежде значки с аббревиатурой конгресса, к нам на улицах, в магазинах, на рынках подходили с приветствиями незнакомые люди. Премии в правительственном дворце, где проходят съезды компартии Китая, вручал лично президент Китая Дзян Дзе Минь. В центре всеобщего внимания, конечно, были два невысоких русоволосых молодых европейца, которые даже президенту казались похожими, так что он перепутал именные медали и не сразу сообразил, с кем именно надо фотографироваться.
Встреча вторая
Место действия: Москва, кухня, октябрь 2002.
На встречу Владимир Воеводский пришел не один, с порога заявив, что премию должен разделить с тремя людьми, из которых первого и третьего привести с собой не мог, зато второго прихватил.
В.В.Знакомьтесь, это профессор МГУ Юрий Шабат. Если я в чем-то ошибусь, он меня поправит.
А кто же первый человек?
В.В. Ну, до него еще были динозавры. Когда я был совсем маленьким, то увлекался динозаврами. А потом мне в руки стали попадаться книжки по химии, которые приносила мама – она была химиком. От теории я скоро перешел к практике, в ванной начались взрывы, потом были опыты с электричеством, потом, наоборот, теория физики, с которой меня знакомил отец-физик… Вскоре я заболел воспалением легких, и друг моего отца Олег Шереметьев принес мне для развлечения кубик Рубика. В журналах еще не были опубликованы схемы для его сборки, и я два дня убил, чтобы его самостоятельно собрать. А потом мы с Олегом перешли к обсуждению более сложных математических задач. Олег тогда много занимался математикой с детьми во дворце пионеров на Ленгорах. Он был первым, кто показал мне, что математика может быть интересной сама по себе, в чистом виде.
Володя, школу вы окончили, а диплома о высшем образовании у вас нет. Так что по российским меркам вы – недоучка?
В.В. Я был отчислен из Московского университета за академическую неуспеваемость. Меня уже тогда интересовала именно алгебраическая геометрия как таковая, а посещение занятий казалось пустой тратой времени. Я ушел в академический отпуск и стал подрабатывать на учебно-производственном комбинате (УПК), где детей учили программированию. Однажды в кабинете я нашел на столе клочок бумаги с формулами – и понял, что где-то рядом мой единомышленник. Я жутко обрадовался и побежал искать, чей это клочок. Так я вышел на Юру Шабата. Он не стал отпираться: «Это мои записи. И что?» Ну, я сказал, что тоже об этом думал. Для меня было очень важно, что я его нашел.
Ю.Ш. Да, после этого мы долгое время работали вместе.
Чем вас именно алгебраическая геометрия привлекла? Доступными средствами объяснить можете?
В.В. Ну, были чисто субъективные факторы. Алгебраической геометрией тогда занимались интересные люди, Шафаревич например.
Как произошел отъезд в Америку?
В.В. Вернувшись из академки, я все равно не ходил на занятия. Был 1989 году, все рушилось, и такие формальности, как диплом, казались просто ненужными. После Юры Шабата, я стал работать с Мишей Капрановым, мы написали несколько статей. Потом он уехал в аспирантуру в Штаты, рассказал там о наших работах, и благодаря ему я сразу стал аспирантом Гарварда.
Ваши отношения с Америкой складывались, кажется, не совсем идиллически?
В.В. В деловом отношении Америка меня сразу поразила. В первый же день, когда я приехал в Гарвард, мне вручили ключи от квартиры, от офиса и чек на тысячу долларов. А я был обычным, никому неизвестным аспирантом. Уже тогда на факультете было много математиков из России. Деканом был Дмитрий Каждан. С ним я тоже должен разделить свою премию. Он и его коллеги поддерживали меня в тот период, когда в России я жить уже не мог, а в Америке еще не мог. Помню, как во время своего первого Рождества в Бостоне я в сильном подпитии попал в какой-то негритянский квартал. Там меня обобрали, избили и выбросили на снег. Это, конечно, добавило неприятных ощущений, но и вообще я тогда с жуткой тоской почувствовал, как мне не хватает московских дворов, как мне противно «их» Рождество. Хотелось, чтобы был мой Новый год – елка, мама, подарки. Я пошел к профессору Иосифу Бернштейну и сказал, что не могу здесь оставаться. Он ответил мне одной фразойу: «Ну, если тебе здесь так плохо, поезжай домой». Я ему вечно буду за это благодарен. Я уехал в Москву на четыре месяца, а он меня прикрывал, сохранял за мной место и стипендию. Потом я вернулся и несколько месяцев жил прямо в офисе, быстро дописывая диссертацию. Когда выходил по утрам в тренировочных штанах чистить зубы, на факультет уже приходили студенты для занятий и провожали меня недоуменными взглядами. Но декан Каждан дал мне возможность спокойно закончить работу. Вот так я и получил докторскую степень, не имея диплома о высшем образовании ни в России, ни в Америке.
В России такой вариант был бы возможен?
В.В.Формально у нас это не было запрещено, но понятно, что вся процедура была бы намного сложнее и длиннее по времени. Такие прецеденты были раньше, но по-моему, чаще в довоенные годы, чем сейчас.
А чем вообще, кроме материального положения, о котором все знают, отличается жизнь ученого в России и в Америке?
В.В. Всем. Другая профессиональная обстановка. В Америке тем же, чем и я, занимается в десять раз больше людей. Соответственно, другая конкуренция. В России нет прямой зависимости между научными успехами ученого и финансовым положением. Если человек что-то выдающееся придумал, то и слава богу, все довольны, но зарплата его от этого завтра не повысится. В Америке - скорее повысится, но если ты что-то доказал интересное вместе с коллегами, сразу встает вопрос, а кто что сделал первым? Потому что вознаграждение надо будет разделить. В России, если люди додумываются до одной и той же мысли одновременно, то это скорее приятно. Есть феномен профессионального содружества. А в Америке это сразу уменьшает ту материальную выгоду, которая следует за любым научным достижением. Хотя в математике это не так сильно ощущается, как в биологии, химии и медицине.
Помимо науки у вас всегда был широкий круг интересов. Вы много путешествовали по миру, интересовались историей, следили за политической ситуацией. При этом вы живете и работаете в Америке, ваша жена из Египта, много друзей разных религиозных конфесcий. У вас, наверняка, неоднозначное отношение к происходящим в мире событиям.
В.В. У меня, безусловно, космополитическое отношение к происходящим процессам, поскольку я постоянно выслушиваю мнения людей, находящихся по разные стороны баррикад. И мне нетрудно заметить, как все они не правы. Тем не менее уже очевидно, что скоро ядерное оружие, до которого трудно было дотянуться, станет доступным. А причин, которые могли бы остановить людей, желающих им воспользоваться, я не вижу. Очевидно, что в ближайшие десятилетия нас ожидает ядерная война. Правда, в научных американских журналах, типа Science, я регулярно читаю, что последствия ее не так страшны, как мы можем предположить.
Ну, спасибо за утешение… А что будет с математикой при таких прогнозах?
В.В. А с математикой, даже если ядерной войны в ближайшие время не будет, все равно ничего хорошего не произойдет. Математика очень долго интенсивно развивалась, было множество научных взрывов. На ту математику, которую мы имеем сегодня, расходуются неоправданно большие ресурсы: временные, людские и финансовые. Понимаете, в современной науке сложилась такая ситуация, что время, которое человек должен затратить на то, чтобы просто разобраться в проблеме, недопустимо велико. Я не могу объяснить даже очень хорошему студенту последнего курса университета детали своей работы! Сегодня новым людям все труднее и труднее включиться в научный процесс. Мне кажется, это плохая примета. Если математика не повернется лицом к практическим нуждам человечества, то через пятьдесят лет ее в прежнем виде уже не будет.
Ю.Ш. Вот тут я хотел бы возразить. Я хорошо знаю историю математики и могу сказать, что апокалиптические предсказания в ее адрес высказывались не впервые. Но математика, как это ни парадоксально, всегда развивалась иррационально. Ее история больше похожа на историю поэзии. Какой-то период продолжается кризис, потом период едва заметного накопления новых направлений и затем мощный творческий взрыв. Предсказать это системно практически невозможно. Думаю, что и через пятьдесят лет математика будет существовать как полноценная наука.
В.В. Спорим? Давай встретимся лет через тридцать и оценим положение дел. Пятидесяти ждать не будем, а то можно и не дожить.
Владимир с Юрием заключили пари, я разбила. Время пошло.
Встреча третья
Место действия – Москва, Московский Независимый университет, ноябрь 2002.
С Лораном Лаффоргом мы встречались тоже втроем, поскольку объяснялись на его родном французском с помощью переводчицы Дарьи Сысоевой.
Господин Лаффорг, вы известны как патриот французской культуры и французского языка. При этом вы знаете несколько языков, в том числе и русский, и отстаивали права математиков общаться в научных кругах на их родных языках. Такая позиция – результат размышлений или плоды семейного воспитания?
Книги были самой важной частью моей жизни с детства. Довольно рано я стал читать не только французскую литературу, но и русскую. Вообще до двадцати лет моим главным увлечением была литература. Еще очень интересовался историей, и это подстегивало во мне интерес к другим культурам. Математикой я не собирался заниматься. Я получил очень хорошее образование, и у меня был богатый выбор, куда поступать. Но я парижанин, мне хотелось остаться в Париже, и поэтому в 19 лет я поступил в Высшую школу – лучшую школу математиков и физиков, совершенно при этом не подозревая о будущей карьере исследователя. Только на втором курсе я нашел то, что меня действительно привлекало в математике. Я начал читать труды Гротендика - это французский математик, основатель алгебраической геометрии. Именно тогда я увлекся алгебраической геометрией, потому что нашел в ней ту красоту, которая привлекала меня в литературе. Я всегда считал, что у математики существует связь с литературой, впрочем, как и с историей. Ведь математика – это коллективное действие. И если я что-то значу в математике, то значу и в историческом процессе.
У вас есть люди, с которым вы бы хотели поделиться своим успехом?
Да, конечно. Есть люди, которые поддерживали меня в самые трудные моменты. После того, как я шесть лет проучившись в университете и в аспирантуре, так и не смог написать диссертации, меня приняли в исследовательскую группу соискателем. Но и тогда два года у меня не было никаких серьезных результатов. Я ведь деньги получал, а диссертацию закончить не мог. Это был не лучший период в моей жизни. Но человек, который возглавлял нашу группу – Люк Иллюзи, не только поверил в меня, но и разобрался в моей ситуации и предложил сменить руководителя. Это теперь я понимаю, что мне просто было неинтересно работать над старой темой. Если тебе не нравится то, что ты делаешь, ничего красивого придумать нельзя. Так у меня появился новый руководитель Жерар Лемон, который определил мою дальнейшую судьбу.
Он дал мне другую тему, и дело пошло – у меня появились хорошие результаты. Мой руководитель, будучи очень известным математиком, занимался со мной часами, не жалея своего времени. Его человеческому участию в моей судьбе я обязан не меньше, чем профессиональному. И следующую тему, ту, за которую я получил премию, нашел именно он. Но и здесь все было непросто. Я работал над темой шесть лет, исследование мое подходило к концу, я делал пояснительные доклады, рассказывая о своей работе, и в какой–то момент я понял, что допустил ошибку.
Это был поистине трагический момент в моей работе, потому что ошибка в доказательстве ставила под сомнение всю тему. Надо сказать, что в тот момент не только мой руководитель, но и все коллеги по университету поняли тяжесть ситуации, в которой я оказался, и поддерживали меня. Вообще все поддерживали.
Вы из академической семьи?
Мои бабушки и дедушки были неграмотными, а родители физики. Еще у меня есть два младших брата, которые тоже математики. Один занимается исследовательской работой, а другой преподает.
В прежние времена в СССР научные семейные династии были распространены. Занятия наукой приносило не очень большие, но верные деньги и уважение в обществе. Но за последние пятнадцать лет ситуация сильно изменилась. А как себя математик чувствует во Франции? Есть ли во Франции проблема «утечки мозгов»?
Французские ученые получают денег, конечно, меньше, чем в Америке, но в целом живут довольно хорошо. А главное, во Франции очень сильны математические школы, много замечательных университетов. Утечки мозгов нет, потому что большинство французских математиков хочет работать на родине. Но и безработицы тоже нет, потому что есть много мест, которые предлагают соискателям. К нам едут не только русские математики, но и американцы. Они согласны терять в деньгах, потому что их привлекает высокий научный уровень.
Но, безусловно, Францию затронули те же самые изменения, что произошли во всем мире: переоценка интеллектуальных ценностей. Молодежь у нас предпочитает развлекаться. Ей нравится спорт, шоу-бизнес, но только не наука. И это жаль. Молодые люди не хотят заниматься ничем интеллектуальным, просто потому что нет никаких гарантий материального благополучия. А я всегда искал красоту. Сначала в литературе, поэзии, потом в истории. Очень поздно я понял, что и математика может быть такой же красивой. Если ты работаешь в области научных открытий, это безумно интересно. Особенно остро я это почувствовал в университете, когда вокруг было столько умных людей, которые что-то изобретали, открывали.
В России распространена такая шутка: «Американский университет – это место, где преподаватели из России обучают математике китайских студентов». Вам не кажется, что в будущем Россия может перестать поставлять математические умы, и на арену выйдет другая научная супердержава – Китай?
Конечно, находясь в Пекине, я смог оценить уровень государственной поддержки науки. Но, думаю, такие прогнозы все-таки преждевременны. В России, несмотря на плохое финансирование науки, математическая школа, безусловно, не может умереть, недаром в 70-е годы русская школа была самой сильной. Да и другие страны, наверное, не позволят русской математике умереть. Пример тому – Независимый математический университет, в котором мы с вами находимся, и который финансирует США.
Наша беседа с Владимиром Воеводским закончилась его апокалиптическим прогнозом относительно будущего математики вообще как фундаментальной теоретической науки. А вы в этом отношении пессимист или оптимист?
Ну, что вы хотите. Воеводский представитель американской математической школы. Это совсем другая страна, да, там много платят, но интеллект в Америке никогда не был в почете. А мой прогноз более оптимистичен. Наука с такой историей не может умереть, поэтому все будут продолжать свои исследования. У меня, скажем, есть две темы, которыми как раз через тридцать лет очень многие заинтересуются.
Вы готовы вернуться к этому разговору через тридцать лет?
Если доживем.
См. так же об этом:
- Медаль осталась без Перельмана
- Федор Богомолов:"Из научной интеллигенции можно сформировать сословие экспертов"
- Пьер Делинь : "Важно защищать возможность людей делать что-то бескорыстное"
- Людвиг Фаддеев: "Фарадей и Максвелл оправдали науку на все вермена"