19 марта 2024, вторник, 08:04
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

28 июня 2006, 08:42

О лысенковщине

Лысенковщина как пиаровский феномен

В этом выступлении я хочу поднять тему лысенковщины. Всем, наверное, известна история о том, как годы правления Сталина Трофим Лысенко, шарлатан и проходимец, погубил академика Николая Вавилова, крупнейшего биолога, одного из родоначальников современной генетики. Сегодня мне хотелось бы подробнее рассмотреть эту историю и оценить ее связь с современностью.

Мне представляется, что вопрос о лысенковщине интересный и очень актуальный. По сути дела, лысенковщина – это разновидность того, что можно называть информационной борьбой в самом широком смысле этого слова. Говоря современным языком, я бы назвал ее пиаровским феноменом.

В рассматриваемом случае друг другу противостояли два персонажа: тот, кто представлял профессиональную истину, и тот, кто представлял профессиональную ложь. В результате возникла борьба противонаправленных информационных мессиджей и, соответственно, стоящих за ними людей.

Возникает вопрос: почему академик Вавилов проиграл, хотя по идее он должен был выиграть? Как могло получиться, что явная профессиональная ложь победила профессиональную истину?

Ответ, как я думаю, состоит в следующем. Говоря современным языком, Лысенко оказался хорошим пиарщиком, и его мессиджи каким-то образом попали в резонанс с мышлением, с ментальностью той целевой группы, на которую он работал, а именно с ментальностью тогдашнего руководства страны. Мессиджи академика Вавилова были направлены на иную целевую группу – это была академическая среда, ученые, и мировое научное сообщество, где он, безусловно, находил понимание.

При этом обращает на себя внимание, что по каким-то причинам не получилось адекватной экспертизы этого вопроса.

В поздние советские времена, я имею в виду 70-е и 80-е годы, преобладало мнение, что лысенковщина – это типичное советское явление, выражение порочности советской или сталинской системы, тем более, что случай с Лысенко не единичный, аналогичных примеров немотивированного разгрома научных школ можно привести много. Однако ныне мы понимаем, что это объяснение в лучшем случае что-то констатирует, но ничего не объясняет.

С позиций сегодняшнего дня возникает ощущение, что Сталин – это скорее борец с лысенковщиной, борец последовательный, принципиальный, одерживавший над ней победы, но имевший и очень серьезные поражения.

Ситуация отчасти объясняется тем, что эту борьбу с лысенковщиной Сталин вынужден был вести не по всему фронту, а с учетом расставляемых им приоритетов. Ясно, что высший приоритет был отдан военной промышленности и вообще военному делу. Причины этого понятны, и результаты были налицо. На основе лысенковщины нельзя было создать черную металлургию, авиацию, ракеты, атомную бомбу. И лысенковщина не была допущена в эти сферы. Профессиональные стандарты, сформировавшиеся в этих сферах в те годы, были чрезвычайно высоки. Многие люди, воспитанные в этих стандартах, доныне гордятся ими и с ностальгией вспоминают сталинские времена.

Но ресурса внимания у центральной власти не хватало, и в этом состоит частичный ответ на поставленный нами вопрос. Чем меньше был ресурс внимания, тем в большей степени возникала возможность паразитировать на отсутствии адекватной экспертизы, создавая лживые пиаровские мессиджи и получая под них ресурсы. Затем эти ресурсы тратились, реальных успехов не было, но создавались новые мессиджи. И так могло продолжаться долго. Лысенко морочил голову властям более двадцати лет, не имея никаких реальных успехов. Это демонстрирует нам силу пиара, способного подавлять профессиональную истину.

За счет чего пиар приобретает такую способность? Ниже мы попытаемся дать ответ на этот вопрос.

Пиар как жульническая продажа

Если отвлечься от исторического контекста, нам нетрудно найти аналогии лысенковщине в окружающей нас жизни. На примере жульнической торговли продуктами типа гербалайфа мы можем увидеть, как это происходит.

Пиаровский мессидж – это, грубо говоря, сказка. Структура этой сказки ни для кого не секрет, она описана во всех пособиях по ведению бизнеса в той части, где говорится о так называемых «эффективных продажах». Суть этих рекомендаций состоит в том, что для убеждения покупателя надо нарисовать определенную картину: описать сегодняшнее состояние дел, причины его неудовлетворительности, далее сформулировать предложения и на их основе создать некую картину того, как хорошо будет покупателю, если он купит этот товар.

Эффективные пиаровские мессиджи апеллируют к чувствам. В позитивном плане это мечты и надежды, потребность в чуде. В негативном – чувство реальной или мнимой угрозы, чувство возможной потери. Там, где есть сильные чувства, всегда возникает экологическая ниша для появления жуликов. Такие жулики вьются, например, вокруг безнадежных больных, поскольку у них и у их родственников не умирает надежда на исцеление. Людям, страдающим от незнания иностранных языков, предлагаются жульнические методики, обещающие решение проблемы в течение нескольких недель. Продавцы гербалайфа эксплуатируют мечту каждого человека о красоте и здоровье, и т.д.

Сама по себе апелляция к чувствам при продаже продукта не является запрещенной. Каждый продавец имеет право продвигать свой товар. Но существует разница между правомерным убеждением и обманом покупателя. Кстати, грань между ними не всегда очевидна. Так, в американской судебной практике различаются случаи недозволенного введения в заблуждение покупателя и дозволенного рекламного преувеличения полезных качеств продукта. За этим тонким различием стоят многомиллионные суммы исков и прецедентообразующие решения судов.

Процедура продажи – это торговый мессидж плюс стоящий за ним продукт с его объективными свойствами. Честный рекламный мессидж должен соответствовать свойствам продукта. Нечестный «продающий» мессидж отрывается от свойств продукта и превращается в чистую сказку, обман, фикцию. Причем жизнь показывает, что порой подобные сказки приобретают чрезвычайную убедительность.

Власть как покупатель жульнических продуктов

Наряду с жульническими продажами «по горизонтали» испокон веков существовала возможность продать жульнический продукт, обратившись к власти. Здесь опять-таки вспоминаются алхимики, шарлатаны, описанные Мольером средневековые врачи, различные прожектеры – кого только не было!

Обращает на себя внимание тот факт, что власть порой бывает более доверчива, чем обычный покупатель.

Конечно, возникает вопрос, если брать менталитет средневекового общества, то что можно считать реальным предложением, а что ложным. Система представлений была иной, многое из того, что сейчас должно быть сочтено жульничеством, считалось возможным. Но власть вынуждена была противопоставлять этим представлениям о теоретической возможности свой реальный прагматизм. Может быть, я не прав, но какое-то бытовое и прагматическое здравомыслие могло быть спасением от шарлатанов.

Двадцатый век привнес в процесс рассмотрения проектов новое качество, а именно научно-технический прогресс, а с ним и то, что можно назвать технократическими или «научными» химерами.

За примерами таких химер ходить не далеко, даже если отвлечься от лысенковщины. У всех на памяти знаменитая кукурузная кампания, проведенная Хрущевым. Другая химера поздней советской эпохи – создание автоматизированной системы управления, охватывавшей всю страну, от Госплана до предприятия (на профессиональном жаргоне эта программа называлась «АСУчиванием» страны).

Очень много химерических программ осуществлялось в СССР в военно-промышленном комплексе под завесой секретности. К примеру, можно указать на маниакальное производство танков под давлением танкового лобби. К концу двадцатого века танк утратил свое военное значение, превратился в движущуюся мишень, легко уничтожаемую авиацией. Массированные танковые атаки в сегодняшних условиях уже невозможны. Казалось бы, это простой аргумент, высказываемый, разумеется, не мной, а военными специалистами. Но реальной экспертизы этого вопроса опять же не получилось. Потребовался распад СССР, чтобы безумное по своим масштабам производство танков прекратилось. Правда, надо отметить, что танки все же производились реальные, в отличие от кукурузы, которая вообще не выросла. Химерическими были не сами танки, а те цели, для которых они изготовлялись в таких количествах.

Баланс между ложью и истиной как характеристика общества

Вопрос о борьбе между истиной и ложью относится к числу извечных философских вопросов. Я не стану рассматривать его в полном объеме, а суживаю предмет рассмотрения до борьбы в определенном секторе существования общества – в сфере профессиональной экспертизы.

Исходя из общих философских посылок нам ясно, что ни одно из начал – ни ложь, ни истина – не могут полностью уничтожить друг друга. Говоря языком социологии, в любом обществе всегда есть какой-то элемент дезорганизации, в том числе основанный и на профессиональной лжи. И есть силы научной, технологической и, наверное, юридической экспертизы, которые ей противостоят. В любом обществе между ложью и истиной устанавливается какой-то баланс.

Чем больше в обществе лжи, чем в большей степени ложь наступает на профессиональную истину и подавляет ее, тем менее эффективен общественный порядок. Чем меньше ложь сдерживается силами профессиональной экспертизы, тем больше возникает в обществе различных химерических проектов, типа лысенковских, поглощающих ресурсы и не дающих отдачи. И в каком-то пределе это может кончиться катастрофой. Я говорю об этом обобщенно, об обществе в целом, хотя ясно, что существуют и локальные зоны, где проявляются эти эффекты, потому что борьба между истиной и ложью протекает везде, на разных уровнях. Но можно, наверное, говорить о какой-то усредненной величине, о состоянии баланса между ложью и истиной как о состоянии общества в целом.

Наша страна имеет уникальный исторический опыт в плане того, как профессиональная ложь преобладала над истиной, подавляла профессиональную экспертизу. Это не только лысенковщина, но и упомянутая кукурузная кампания, и проект поворота сибирских рек, и многие другие программы, скрытые от широкой общественности. К сожалению, этот опыт не осмысляется, и ныне мы стоим перед угрозой нового витка раскручивания подобных проектов.

Главная мысль, которую я хочу высказать, предваряя итоговые выводы, состоит в том, что одна из главных проблем сегодняшней России это огромный, доходящий до катастрофических масштабов дефицит профессиональной экспертизы. Этот дефицит позволяет процветать людям и структурам, использующим профессиональную ложь для реализации своих интересов за счет деградации общества и экономики.

Истоки возникновения такой ситуации следует, по-видимому, искать в сталинской эпохе. Фундаментальная ошибка построенной Сталиным системы состояла в подавлении права людей на отстаивание профессиональной истины (точнее, это была одна из фундаментальных ошибок этой системы). Считалось, что истина должна существовать только там, куда ее допускали. Лысенковщина была своего рода платой или возмездием за подавление профессиональной истины. И подлинные плоды этого подавления мы пожинаем только сейчас. Да, Сталин умел создавать очень сильные, но и локальные экспертные системы. Это факт до сих пор способен создавать иллюзии относительно жизнеспособности созданного им общественного строя. Но стоило власти ослабить хватку, как экспертиза развалилась и там, где прежде была сильна. И произошло это не сейчас, а еще в 70-е годы ХХ века.

Что является профессиональной истиной?

Вернемся к истории с Лысенко. В каком смысле можно говорить о том, что его теории были профессиональной ложью?

Профессиональная истина основывается на доказательствах, на процедурах ее установления. И не надо говорить, что истина недостижима. В профессиональном, технологическом смысле этого слова она, безусловно, достижима. Хотя, конечно, не без трудностей.

В наиболее очевидных случаях существуют простые способы установления профессиональной или, будем использовать этот термин, технологической истины. Существуют процедуры измерения, жесткой фиксации фактов или параметров, и их состояние может свидетельствовать о том, что некий продукт или технология прошли экспертизу и соответствуют заявленным параметрам и тому мессиджу, на основе которого они продвигаются.

Но если мы обсуждаем не конкретный и готовый продукт, который идет на рынок, а различные идеи, концепции, предложения, то ясно, что даже в сугубо серьезной и профессиональной среде всегда существует разнобой, определенное различие мнений, споры, иногда очень жесткие. Существует также возможность ошибок.

Все эти споры и ошибки – никоим образом не лысенковщина. Спорят друг с другом и крупные ученые. Данная проблема называется проблемой неоднозначности научного вывода, проблемой выдвижения подверженных ошибкам гипотез, в том числе технологических, инвестиционных и т.д.

Но коль скоро все в этом мире неоднозначно и разные точки зрения имеют право на существование, возникает вопрос, где критерий демаркации между правомерной интеллектуальной гипотезой и тем, что я называю лысенковщиной?

Прежде всего, надо отметить, что этот критерий лежит не в области субъективных мотивов, не в субъективном осознании истинности или ложности концепции, потому что такое осознание может быть, а может не быть. Маньяк зачастую не осознает ложности своих концепций. Гениальность Лысенко, я не побоюсь этого слова, состояла в том, что он, не владея научной истиной, сумел на своих химерах создать чрезвычайно убедительный (для упомянутой целевой группы) пиаровский мессидж.

Дело обстоит не так, что Лысенко знал научную истину, но исказил ее или скрыл в своих интересах. По-видимому, он ее просто не знал. Безусловно, можно утверждать, что по уровню своей квалификации он не знал профессиональной истины, какой она виделась ученым в тот период, не понимал их концепций и не видел вытекающих из них перспектив. Скорее он действовал, как животное в джунглях сталинской системы, инстинктивно нащупывая алгоритмы выживания и карьерного роста. С этой точки зрения его мессиджи даже нельзя назвать ложными, они были действенными в социально-дарвинистском смысле этого слова.

Если профессиональное шарлатанство состоит не в субъективном осознании ложности концепции, то в чем оно состоит и может ли оно быть доказано?

Я считаю, что, безусловно, может. В тех случаях, когда нельзя измерить конкретный результат или параметр, экспертизе подлежит качество логических ходов. Существуют законы мышления, это законы оперирования фактами, аргументами, алгоритмы получения научных фактов.

Профессиональная истина включает в себя определенные процедуры доказывания. Другими словами, она несет в себе процессуальный аспект. В тех случаях, когда истина не может быть доказана непосредственно, она должна устанавливаться с помощью определенных процедур. Эти процедуры не всегда ведут к однозначному выводу, но все же они отсекают заведомую ложь и заведомый непрофессионализм. Поэтому линия демаркации между профессиональной ложью и профессиональной истиной состоит в том, соблюдаются или не соблюдаются процедуры, которые К.Поппер назвал правилами рациональной дискуссии. Доказанная нечестность в аргументации влечет за собой вынесение вердикта о профессиональной лжи.

Профессионал, будь то технолог или ученый, отличается от своего жульнического антипода тем, что он соблюдает эти правила или, по крайней мере, стремится их соблюдать. А вот жулик или шарлатан, во-первых, не соблюдает эти правила, его логические цепи порочны. Эти пороки вскрываемы и доказуемы, вообще говоря. А во-вторых, в ответ на профессиональную критику он начинает бить ниже пояса, то есть искусственно затемнять истину, манипулировать слушателями, хамить, использовать демагогические и силовые приемы. И это уже становится осознаваемым действием, по отношению к которому уже, безусловно, применимо понятие вины и ответственности. Здесь, на этом этапе, неизбежно возникает уже осознаваемая ложь, в том числе и в форме подтасовки объективно проверяемых данных. Честное обсуждение на этом заканчивается.

Итак, мы можем констатировать, что существует противостояние между профессиональной экспертизой, предметом которой является анализ корректности аргументации, и неким противонаправленным действием, интеллектуальным саботажем, ударами ниже пояса, когда логика не соблюдается, методики не соблюдаются, алгоритмы установления истины не соблюдаются, истина с помощью каких-то софизмов замазывается, а также включается в действие силовой ресурс. Все это я называю лысенковщиной, которая может принимать масштабы национального бедствия.

Возможно, истину, которая здесь названа профессиональной, следует назвать процессуальной. Это должно подчеркивать ее доказательный аспект. Из этого вытекает, что в обществе должны существовать институты, предназначенные для установления профессиональной истины.

Об институтах установления истины

В любом обществе должны существовать как минимум два института, которые должны выполнять функцию защиты профессиональной истины. Это экспертные советы в самых разных формах, в разных организациях, не обязательно формализованные. И это суды. При наличии этих институтов, если они исправно функционируют, ложь, конечно, не уходит из общественной жизни, но она оказывается существенно потеснена, потому что всегда можно добиться какой-то правды, пусть это иногда бывает затратно, пусть не всегда удается, но все же. Состояния, когда можно отстоять истину и когда ее отстоять нельзя, – это два кардинально различных состояния общества.

Остановимся на судах, потому что огромная часть функций по доказыванию истины лежит на судебной системе. Обращение в суд – это крайняя мера. Суд – это последняя инстанция по защите профессиональной истины, пусть не всеми делами он занимается. Кстати, отметим, что речь здесь идет в первую очередь о гражданском, а не уголовном судопроизводстве, хотя в жизни может случиться по-всякому. У нас в России бывают ситуации, когда защиту научной диссертации целесообразно было бы перенести в гражданский, а то и в уголовный суд. Например, в связи с вопросом написания заведомо ложных отзывов (неважно, позитивных или негативных). Но такая необходимость как раз и свидетельствует о недоразвитости гражданской и внесудебной экспертизы.

В суде надо различать две вещи. Есть моральные ценности или принципы, которые заложены в законодательство, и суд обязан их охранять. Но наряду с этим есть и процессуальный аспект, который по всем своим параметрам соответствует тому, что я определил, это технологическая или профессиональная истина. И если работу суда рассматривать с точки зрения затрат времени и усилий, то можно сказать, что 90% или 95% от времени деятельности суда, судебного рассмотрения уходит на установление неких технологических истин.

Проблема состоит в том, что в нашей судебной системе напрочь отсутствует та специфическая культура судебного рассмотрения, которая обеспечивает установление технологической истины. Я не знаю, можно ли это считать наследием большевизма или здесь есть какие-то более древние напластования российской правовой культуры.

На этом фоне мы все знаем наше русское явление – так называемы бред правдоискательства. Или просто правдоискательство. Эти крылатые выражения свидетельствуют о громадном дефиците технологической экспертизы. Этот дефицит принимает огромные масштабы и создает всеобщую ситуацию несправедливости. Но дело в том, что у несправедливости есть свои производные. Эти эффекты проявляются на системном уровне, и здесь коренятся причины стагнации российского общества и экономики. Мы живем в стране, в которой ничего нельзя доказать. Можно взять горлом, схитрить, обмануть, втереть очки, воспользоваться силовыми методами. Все это можно. Только вот доказать ничего нельзя.

Экспертные советы тоже подобны суду, работают на сходных алгоритмах. Возьмем, например, защиту диссертаций. Это своего рода суд, осуществляемый ученым советом института. Кстати говоря, не случайно заседания таких советов проводятся с подобающей торжественностью, они и должны так проводиться. Но люди, придерживающиеся высоких научных стандартов, испытывают шок, когда вдруг оказывается, что эта торжественность – лишь фасад, за которым находится профанация научных результатов. Подлинной научной экспертизы в России нет (может быть, она сохранилась где-то локально в естественнонаучных институтах с сильной научной традицией), она подменена своего рода «научной дедовщиной». Пойдите в библиотеку и возьмите подборку авторефератов диссертаций по гуманитарным дисциплинам. Их же невозможно читать. Подавляющее большинство из них – чистая профанация, поддерживаемая, между прочим, учеными советами, экспертами, кандидатами и докторами наук, равно как и ВАКом.

Но если решения научных и советов принимаются на основе профанации экспертизы, то в нашей стране перестанет существовать наука и высшее образование. По сути, это уже произошло. Пишутся плохие учебники, плохо ведется преподавание. Поскольку аттестация кадров – это тоже элемент экспертизы, у нас плохие кадры, плохие профессиональные коллективы.

Выше я говорил о возможности защиты научной диссертации в уголовном суде. Вопрос поднят мной не случайно. В знаменитой лысенковской книге "Итоги биологической дискуссии", изданной в 1948 году, есть интересное место. Из него следует, что в те годы нашелся смелый человек, который имел мужество обратиться к властям с требованием привлечь лысенковцев к ответственности за растрату ресурсов и очковтирательство. Этот человек, конечно, не был допущен к участию в дискуссии. Возможно, в тот момент он был уже арестован. Мы знаем о нем со слов самого Лысенко, который сказал: «Можете себе представить, он имел наглость обратиться с этим требованием к властям». Понятно, что победитель мог торжествовать, но сам-то вопрос о привлечении очковтирателей к ответственности более чем правильный. Да, за заведомую профанацию научных результатов нужно наказывать, в том числе и в гражданском и даже в уголовном порядке. Это, конечно, крайняя мера. Но, глядя на некоторые современные российские учебники по гуманитарным дисциплинам, у меня порой возникает тоска по применению такой меры (в отношении даже не авторов, а рецензентов, на которых возложена функция государственной экспертизы).

Разумеется, наука далеко не единична в этом вопросе. Есть еще и чиновничество. Профанация профессиональной истины в чиновничьих структурах вошла в пословицы.

Существует еще одно профессиональное сообщество – врачи. На основании своего личного опыта я могу сказать, что российские врачи в своей массе – это очень плохие врачи, пренебрегающие своими профессиональными принципами. Можно сказать, что они работают с грубейшими нарушениями технологии диагностики и лечения. Российские врачи – это может быть доказано – в массовом порядке проявляют халатность, нарушают разработанные ими же правила диагностики и лечения. Причем любые попытки призвать их к порядку блокируются их корпоративной солидарностью. Попытки перенести рассмотрение таких дел в суды пока не дают ощутимых результатов. Хотя число судебных исков явственно растет, и врачи начинают это чувствовать. И все-таки радикальных перемен не происходит. Профессиональная ложь и халатность прикрываются агрессивной ведомственной обороной, которую в нашем обществе невозможно взломать силами внешней экспертизы.

В крайне неблагополучном состоянии находится в нашей стране военный профессионализм и военная экспертиза. Как следствие, российская армия как институт находится в очень плохом состоянии. Но армия – это тема для отдельного разговора.

Список институтов, в которых разрушена профессиональная экспертиза, можно продолжить.

Я повторяю исходную диспозицию, что в нашем обществе ничего нельзя доказать жестким образом. Влияние этого фактора мы все ощущаем на себе. Можно привести очень много примеров конфликтных ситуаций, когда одна из сторон пытается оперировать доказательствами, но другая сторона вместе с арбитром отказывается следовать логике доказательств. И ведут себя где-то в диапазоне от чеховского злоумышленника до такого злодея, как Лысенко, – вот такой спектр образуется. Оружием этих людей становится логический саботаж.

Сегодня, если открыть газеты или зайти в Интернет, видно, что в России разнузданная профессиональная ложь не встречает на своем пути почти никакого противодействия. Честно говоря, даже не очень понятно, что может ей противостоять. Возможно, что где-то локально, в крупных банках, в олигархических структурах, в криминальных структурах могут быть построены свои внутренние жесткие экспертные системы. Но это структуры исключительно внутренние, работающие на свой внутренний интерес.

На рынке, где ложь является одним из ключевых элементов достижения целей, возникает интересная дилемма: организация должна лгать вовне, но она не должна пустить ложь внутрь себя. Любая эффективная организация должна сталинскими методами бороться с лысенковщиной внутри себя и в то же время продуцировать ее вовне. Может быть, это иногда и удается, может быть, кому-то даже неплохо. Хотя я вижу сплошь и рядом организации или структуры, которым это не удается, у которых эта ложь или лысенковщина проникла внутрь. Здесь возникает очередной, загадочный для меня вопрос, за счет чего эти организации могут жить? Они по определению не могут быть эффективны, значит, должны погибнуть. А они живут – значит, пользуются внешней ресурсной подпиткой, проедают ресурсы.

Алгоритм спора или алгоритм беседы, основанный на правилах аргументации, в нашем обществе не работает или имеет очень ограниченное значение. Постоянно в профессиональном общении можно ожидать интеллектуального саботажа и удара ниже пояса. Это какая-то системная вещь, хотя и происходит не всегда злонамеренно.

Есть ли в этом какой-то позитив, какая-то позитивная специфика русской культуры или русской души, я не берусь сказать. У меня это все вызывает крайне негативные чувства. Но, может быть, я чего-то недопонимаю, может быть, мне кто-то что-то объяснит. Может быть, есть альтернативные механизмы? Но если они и есть, то они не очень-то и работают, потому что развал-то какой. Я не могу себе представить, чтобы где-то в Западной Европе или в Америке возник такой массовый жанр правдоискательства, как в России.

Законы, лоббирование и ответственность

Разрушение институтов экспертизы, которое происходит в России, несомненно, исходит от государства. Общеизвестно, что рыба гниет с головы. Поговорим о том, как именно это происходит.

Понятно, что люди, целенаправленно разрушающие профессиональную истину, могут получать от этого очень большую выгоду. К примеру, тот же Трофим Лысенко такую выгоду получил, и в немалых объемах.

К сожалению, соблазн получить такую выгоду возникает и у высших должностных лиц государства. Причем я не имею в виду чиновников, которые, используя лысенковские алгоритмы, извлекают их развала государственной экспертизы свою личную выгоду. С этим явлением можно бороться, и оно вовсе не так уж непобедимо, как кажется.

Подлинная проблема состоит, на мой взгляд, состоит совершенно в другом, а именно в том, что люди, представляющие высшую российскую государственную власть, считают возможным использовать лысенковские алгоритмы для достижения государственных целей, как они их понимают. Это определенный дефект мировоззрения, доставшийся государственным руководителям от советских времен.

Не будем обсуждать здесь вопрос о том, насколько правильно сегодня поняты государственные цели. Остановимся на средствах. Повторю банальную мысль, что беззаконие приносит выгоду тем, кто им пользуется. Беззаконные методы быстрее и эффективнее ведут к желаемому результату – разумеется, за счет кого-то или за счет чего-то. Беззаконие, оправдываемое государственными интересами, – порой реально существующими острыми проблемами – имеет своим следствием разрушение института экспертизы, а как следствие и эрозию государства в целом.

Средством разрушения института государственной экспертизы является нелегитимное использование государственных рычагов. Власть, сталкиваясь с проблемой и не располагая (как ей кажется) легитимными средствами, начинает добиваться своих целей средствами нелегитимными. Например, шантажом – дам бюджетные деньги или не дам. Избирательно возбуждаемыми уголовными делами. Вопрос общеизвестный. И странно, что я читал много ерничанья по этому поводу в газетах, но принципиального протеста против самого принципа нелегитимного использования государственных рычагов я не встречал ни разу.

Верховная власть в России сегодня во многом слаба, но она сама воспроизводит и усиливает свою слабость. Я бы сформулировал такую лемму: в условиях, когда власть управляет страной путем использования нелегитимных рычагов, лысенковщина, конечно, неискоренима. Потому что нелегитимные рычаги – это некая теневая сфера, это сфера закрытых разговоров, переговоров, сговора, куда нет доступа экспертизе. Там, где нет гласности, экспертиза, даже в той форме, в какой она в принципе могла бы быть в нашей стране, автоматически отсекается. Может быть, это делается не всегда намеренно, но это неизбежное следствие вот такой политики.

Власть, использующая нелегитимные рычаги, прикрываемые пиаром, создает условия для собственной эрозии. Говоря иначе, она создает питательную среду для лысенковщины, которая начинает разлагать ее изнутри и пожирать общественные ресурсы.

Для того чтобы начать действовать легитимно, власть ни много, ни мало должна совершить своего рода революцию. Может быть, для этого нужны в каком-то смысле жесткие меры. Но не надо путать жесткие меры, направленные на восстановление легитимного порядка, с мерами, направленными на его разрушение. В последнем случае мы получаем аналог латиноамериканских диктатур и щедринского медведя на воеводстве.

Пока, к сожалению, мы не видим у власти стремления к восстановлению институтов, отстаивающих технологическую истину. И получаем ситуацию, когда у государства экспертный потенциал очень слаб, а у различных антиобщественных структур – силен. эти структуры, обладая мощным экспертным потенциалом, способны манипулировать властью с помощью профессиональной лжи. Это дает им возможность чувствовать себя очень безнаказанно.

Такая ситуация наводит меня на очень пессимистические мысли, потому что мне трудно сказать, в какой мере экспертный потенциал государства может постепенно расти путем самоорганизации. Очень велики противостоящие этому деструктивные силы.

С другой стороны, существуют все-таки первые лица, и существуют точки сосредоточения ответственности, от которых должно исходить противоположное начало, начало установления истины. Ясно, что в перспективе у высшей власти просто нет иного выхода, кроме как пытаться формировать вокруг себя сильные экспертные структуры. В этом состоит позитивное начало самоорганизации. Но деструктивные силы в самом госаппарате столь сильны, что способность к такой организации вызывает сомнения. Кроме того, есть и внешние структуры по отношению к госаппарату структуры, которые злонамеренно взрывают, коррумпируют систему экспертизы. Результаты их деятельности налицо.

В свете всего сказанного я, наверное, вынужденно становлюсь на позиции либерала и говорю, что государство не должно заниматься хозяйственной деятельностью и инвестициями. При таком состоянии экспертного потенциала оно просто не может этим заниматься. Способности государственных структур к установлению технологической истины столь низки, что государственная система способна поглотить любые ресурсы, перемолоть их и бессмысленно растратить.

Государство должно не инвестировать, а наводить правовой порядок. Но этой цели оно, к сожалению, сегодня перед собой не ставит.

Суд как институт экспертизы

Выше я уже много говорил о том, что суд – это последняя инстанция экспертизы, и эта последняя инстанция не выполняет своих функций.

Российская судебная система сегодня является одним из самых закрытых и самых загадочных государственных институтов России. Эта институциональная сфера в постсоветское время ухитрилась оказаться вне зоны концептуальной критики. В советское время правозащитники «наезжали» на суды, но ныне эта традиция оказалась утерянной. Все предложения по реформе судов исходят исключительно от самой судебной системы. Внешняя экспертиза судебной деятельности полностью отсутствует.

Проблемы судебной реформы сегодня обсуждаются в основном в терминах обеспечения независимости суда от воздействия власти, а также в связи с проблемой коррупции. Кроме того, ставится вопрос о финансировании судов и их материальном обеспечении.

Не отрицая значимости этих проблем, выскажу мнение, что они не являются главными, поскольку явно несправедливые и даже абсурдные решения часто принимаются российскими судами и в тех случаях, когда над ними не довлеет ничья «сильная рука», нет никакого внешнего заказа, а стороны представлены рядовыми субъектами общества.

В обобщенном виде претензии к содержанию судебных решений могут быть, наверное, сведены к двум основным пунктам.

Во-первых, решения судов являются непредсказуемыми в плохом смысле слова. Эта непредсказуемость доходит до такой степени, что по сходным делам суды порой принимают прямо противоположные решения (нарушая тем самым конституционный принцип, согласно которому все равны перед законом и судом). В западных странах, насколько можно судить, решения судов тоже обладают элементом непредсказуемости, но она связана с неопределенностью исхода логической борьбы сторон, а не с произвольным характером в принятия решений.

Во-вторых, решения судов являются несправедливыми в том смысле, что они часто вступают в противоречие с представлениями людей о здравом смысле и справедливости, т. е. с так называемым обычным правом. Всем известно, что попытки «искать правду» в российском суде являются как минимум весьма рискованным занятием (равно как и в других экспертных институтах).

Непредсказуемость и несправедливость решений судов, а вовсе не давление властей и коррупция являются главной причиной того, что суды, по выражению А.Чубайса, лишь на 5% выполняют возложенные на них функции. Впрочем, вполне понятно, что изначальный произвол и отсутствие ясных критериев в принятии решений облегчает недобросовестным судьям принятие заказных решений по приказу или за взятку.

Следует отметить, что решения судов, может быть, не совсем правильно считать произвольными. Они являются производными от весьма жесткой, но загадочной системы функционирования суда как ведомства. Законы функционирования этой системы понятны, по-видимому, двум категориям лиц:

- самим судьям, но они слабо рефлектируют и не выносят проблемы вовне, исходя из принципа круговой поруки;

- адвокатам, но они тоже слабо рефлектируют на системном уровне и не стремятся делиться своими профессиональными тайнами.

Возможно, что квалифицированные журналисты могли бы пробить барьер ведомственной тайны и провести этнометодологическое исследование российских судов, но таких журналистов в России пока не видно.

Реформа судебной системы требует проведения очень серьезной внешней экспертизы деятельности судов, включая выявление ментальных основ принятия судебных решений. Без понимания этих ментальных основ эффективная реформа судебной системы представляется невозможной.

В порядке выдвижения гипотез выскажем следующие соображения. Одна из причин некачественной работы судов, несомненно, связана с низким качеством законодательства. По свидетельству адвокатов, в российском суде более или менее гарантированно можно выиграть лишь такие дела, решение по которым прямо вытекает из текста закона. Если исковое требование базируется хотя бы на небольшом числе логических шагов, решение суда становится абсолютно непредсказуемым. Таким образом, видна дилемма: с одной стороны, качество законодательства таково, что многие даже самые очевидные требования невозможно обосновать прямой ссылкой на закон, а с другой – суды «обороняются» тем, что не принимают во внимание никаких аргументов, кроме прямой ссылки на закон.

Нелогичность законодательства приводит к тому, стороны процесса вынуждены заниматься юридической эквилибристикой и выстраивать длинные, но шаткие цепи логических рассуждений. Благодаря этому обстоятельству суд при принятии решений парадоксальным образом оказывается свободен от юридических норм и решает дело по своему произволу, а точнее, исходя из своих собственных интересов. Если не брать во внимание одиозные случаи взяточничества или принятия "политических" решений, можно предположить, что одним из основных факторов принятия судебных решений становится оценка возможностей сторон оспаривать принятое решение. Очевидно, что в первую очередь оцениваются финансовые возможности, доступ к СМИ, уровень привлекаемых адвокатов.

В итоге в судах в буквальном смысле реализуется принцип «кто сильнее, тот и прав». Действие этого принципа усиливается низким моральным уровнем судей и их низкой квалификацией, что, в свою очередь, во многом связано с низкой оплатой труда судей и вытекающим отсюда стремлением вышестоящих инстанций «сохранять судейские кадры» и, как следствие, минимизировать число дел, пересматриваемых в кассационном и надзорном порядке.

Надо пояснить, что, говоря о судах как об институте экспертизы, я имею в виду в первую очередь гражданское, а не уголовное правосудие. В России есть правозащитники, которые занимаются уголовным правосудием, но почти нет правозащитников, которые занимаются гражданским. А эта сфера запущена гораздо больше и гораздо непонятнее, загадочнее. И, если говорить не в терминах гуманности, а в терминах общественной значимости, эта сфера гораздо более значима, потому что на ней базируется вся хозяйственная деятельность.

Правда, выше я несколько раз говорил и о том, что установление технологической истины во многих случаях можно было бы перенести и в уголовный суд. Но здесь я не говорю ничего оригинального. Сейчас в стране возбуждено несколько уголовных дел в отношении архитекторов, чьи здания обрушились, и сотрудников государственной стройэкспертизы, утвердивших эти проекты. Впрочем, похоже, что эти дела затягиваются.

Огромная судебная сфера находится у нас в безнадежном состоянии. Интересно, что это видно даже по кинофильмам. Можно сравнить изображения судов в советско-российском и в западном кино. В западных кинофильмах обычно фигурирует какое-то сложное дело, часто гражданское. В российском кино это, как правило, уголовный процесс с простым и предрешенным результатом, не требующим никакой экспертизы. Суд в представлении россиянина – это прежде всего суд уголовный, выполняющий очень простую функцию: отмеривающий наказания по делам, которые в силу своей очевидности не требуют серьезной правовой и технологической экспертизы.

Об агрессивных мафиях в высшем образовании

На мой взгляд, в России еще не осмыслен тот факт, что в сфере высшего образования происходят важные и довольно-таки неблагоприятные изменения. Правда, зона моих наблюдений ограничена гуманитарными дисциплинами. Может быть, в сфере негуманитарных наук ситуация иная – я был бы этому очень рад.

В экспертном сообществе и в СМИ о высшем образовании сейчас в основном говорят две вещи. Во-первых, коррупция. Многие знакомы с этим не понаслышке. Во-вторых, много говорят про платные псевдоВУЗы, в которых фактически не ведется учебный процесс, а людям по итогам «обучения» выдают государственные дипломы. На этом основании часто противопоставляют «старые», солидные ВУЗы и «новые», несолидные.

Но, помимо названных, есть и другие явления, которые пока еще не находятся в фокусе общественного внимания, но набирают силу. И касаются они именно «старых», «солидных» ВУЗов. Советская традиция в этих ВУЗах заканчивается, ей на смену приходит нечто новое.

Не будем говорить о минусах советской традиции гуманитарного образования, они общеизвестны. Были и плюсы. Была какая-то логика построения учебного процесса, соблюдалась дисциплина преподавания. В «старых» ВУЗах могли работать сильные преподавательские кадры. Пусть не они делали погоду, но они были. После 1991 года эти «старые» преподаватели в основном не смогли вписаться в новую действительность, но они работали по инерции и поддерживали преподавательскую традицию.

Эта традиция продержалась удивительно долго, но сейчас она заканчивается. В ВУЗах набирает силу процесс смены поколений преподавательского состава. На смену косной советской традиции приходят агрессивные и в плохом смысле слова коммерциализированные преподавательские мафии.

Характерными чертами представителей этих мафий является крайне поверхностное знание предмета, а также блеф, наглость и хамство. Важным сущностным свойством этих мафий является не просто плохое владение логикой, а умение устраивать логические обструкции, пресекать попытки критики, опирающейся на логику. По сути, это все та же тактика Трофима Лысенко.

Честно говоря, я не знаю, что делать с этими мафиями. С коррупцией и с ВУЗами-однодневками теоретически можно покончить, это вопрос политической воли. Но появление агрессивных научных и преподавательских мафий – это явление более фундаментальное. Силовым методом эту проблему решить нельзя.

Мне кажется, что страна идет к какому-то крупномасштабному интеллектуальному кризису. Что с этим делать, я не знаю. Родителям могу посоветовать отправлять детей учиться за границу. Денежная цена обучения на Западе в общем-то сопоставима с российской, если сложить плату за обучение и взятку за поступление в брендовый российский ВУЗ. Впрочем, я не знаю, что посоветовать. Но профанация высшего образования набирает силу.

О малом и среднем бизнесе

Ценность технологической истины возрастает в тех случаях, когда люди или организации попадают в жесткие условия, когда для того чтобы выжить, уже нельзя блефовать и врать, а нужно достигать объективных результатов. Одним из средств создания таких жестких условий является рыночная конкуренция. И я могу засвидетельствовать, что начиная с середины 90-х годов такая конкуренция в России начала работать.

Люди, работающие в малом и среднем бизнесе, конечно же, не используют в своей речи таких «умных» слов, как профессиональная экспертиза или технологическая истина. Но в каком-то смысле они ежедневно вынуждены проводить очень жесткую экспертизу своей собственной деятельности и не позволять морочить себе голову. Потому что тот, кто это позволит, прогорит мгновенно.

Судя по фокус-группам, которые я проводил, представители малого и среднего бизнеса прекрасно обладают способностью проводить на своем уровне деловую экспертизу. Говоря попросту, этих людей не обманешь, и это вызывает уважение. Еще они отличаются очень ясным мышлением. В этом смысле люди, прошедшие школу малого и среднего бизнеса, радикально отличаются от всей остальной популяции российского населения.

Конечно, представителей бизнеса не надо идеализировать. Они хорошие демагоги и отлично владеют навыками навешивания «лапши» на уши. Жизнь вынуждает их пользоваться этими алгоритмами. Но ложь и истина у них четко разделены. Если уж они врут, то делают это, осознавая правду. Поэтому когда в общении с ними переходишь на профессиональный язык, язык экспертизы, и если у них нет мотивов что-то скрывать, они проявляют себя как прекрасные эксперты. У этих людей хорошо развита логика, они по жизни хорошие юристы. Это какое-то совсем другое качество людей. Полагаю, что если бы наша страна пропустила значимую часть своего населения через такой бизнес, это была бы уже другая страна.

Но этого не произошло. Малый и средний бизнес выдавливается из экономики крупными структурами, поддерживаемыми чиновничеством. Чем дальше, тем больше мы ощущаем в нашей экономике последствия этой бюрократической монополизации. Как следствие, даже на бытовом потребительском уровне видно, что повсеместно растет число проявлений отвратительного менеджмента и советского хамства, на которое нет никакой управы. Конкуренция в стране умерла, ее уничтожила овладевшая государством лысенковщина.

Конечно, когда-нибудь ситуация изменится. Но это будет очень длительный и болезненный процесс.

О жестоких временах

Есть такое выражение – «жестокие времена». Это неоднозначное выражение. Жестокие времена могут быть конструктивными и неконструктивными. Я думаю, что любая сильная или переживающая подъем цивилизация в каком-то относительно недалеком прошлом прошла через жестокие времена и сумела, как говорил Тойнби, адекватно ответить на этот вызов.

В России сейчас времена, может быть, и жестокие, но крайне неконструктивные. Они не приводят к созданию конструктивной этики. Воздействие жестоких условий не создает конструктивную этику и вытекающие из нее алгоритмы поведения. Мы видим, что по всей стране, от края до края ее пройди, во всем царит полная безответственность.

Я закончу на этом, но в новой формулировке. Собственно, это классический социологический тезис, введенный Дюркгеймом, – речь идет о борьбе с аномией, с аномичным поведением. Да, аномия на 100% неустранима. Но она и не должна побеждать, не должна захватывать широкие сферы общества. Она должна знать свое место, должна быть загнана куда-то на периферию. И общество должно продолжать с ней непрерывную борьбу, чтобы поддерживать некое динамическое равновесие, потому что стоит эту борьбу ослабить, как аномия снова начнет наступать.

Ясно, что борьба с аномией должна включать в себя очень мощный экспертный блок, потому что недопустимо, чтобы какая-то шушера ходила и говорила на основе своих диких (нередко и корыстных) представлений, что делать надо то-то и то-то. И успешно лоббировала свои идеи. Здесь должны быть какие-то нормы, образцы, в отношении которых должен существовать общественный консенсус, которые должны стать результатом если не борьбы, то интенсивного взаимодействия. Все эти механизмы должны корениться в обществе, должны быть разлиты в общественной среде и реализоваться, в том числе и на неформальном уровне, каждый день и каждый час. Должна существовать какая-то плотная социальная среда. Но ее нет. Сегодня эти механизмы парализованы.

Потенциальные конфликты или споры могут погашаться двумя способами. Они могут погашаться за счет ответственности, и они могут погашаться за счет безответственности. Но в погашении споров за счет безответственности есть конечная страдающая сторона. Как ни странно, это даже не люди, во всяком случае, не те люди, которые стали жертвами несправедливости. Это окружающая среда, жизненная среда, производственная среда. Ответственность как бы переводится на нее, и она начинает деградировать.

Чтобы этого не происходило, проблема разрешения споров должна перейти на механизм совершенно другого рода – на какую-то жесткую процедуру, похожую на судебную, а во многих случаях и в буквальном смысле судебную. В нашем обществе разлито огромное количество спорных и потенциально конфликтных ситуаций, которые не разрешаются, потому что их просто невозможно разрешить. Они остаются в латентном виде, в форме хронической социальной дезорганизации.

России рано или поздно придется переходить от неконструктивных трудных времен к конструктивным. Однако это будет непросто и во многом жестоко. Это будет трудный период, потому что вся накопившаяся безответственность должна быть перемолота за счет тесного взаимодействия людей, которые будут вынуждены решать эти вопросы, проводя их детальную технологическую и судебную экспертизу.

Я настаиваю на том, что если общество хочет выжить, технологическая ложь, допущенная сознательно или по халатности, должна быть наказана. Причем, как говорят юристы, это наказание должны быть неотвратимым. Это не обязательно должно быть наказание в физическом смысле этого слова, но моральные и правовые санкции должны действовать непременно. Речь идет о санкциях за профессиональную ложь.

И какие-то гуманистические соображения, что людей, которые дали ложные экспертные заключения, жалко, что профессиональный спор не должен рассматриваться в судах, не должны приниматься во внимание. Эти соображения не более чем недобросовестный пиар со стороны тех людей, которые не заинтересованы в восстановлении института экспертизы и чувствуют исходящую от не угрозу.

В России не будет ни эффективной экономики, ни науки и высоких технологий, ни тем более хорошего образования до тех пор, пока за профанацию экспертизы в самой жесткой форме не будут бить по рукам. Лишь после того как такие санкции начнут работать, можно будет говорить и спорить о чем-то дальнейшем.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.