29 марта 2024, пятница, 11:41
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

06 октября 2008, 09:03

Мандарины как феномен

В 1890-1930-х годах в Германии существовала группа ученых-интеллектуалов, которых объединяли воспитание, образование, социальный статус и общая угроза их положению как следствие изменений политического режима в стране. "Полит.ру" публикует введение к книге историка Фрица Рингера "Закат немецких мандаринов" (Рингер Ф. Закат немецких мандаринов / пер. с англ. П. Гольдина и Е. Канищевой ; послесл. Д. Александрова. М. : Новое литературное обозрение, 2008), в которой автор описывает феномен существования подобной группы ученых (мандаринов) в Германии, а также механизмы ее функционирования в общественно-политической системе. Несмотря на ярко выраженную национальную специфику описанного явления, схожая проблема отношений ученого сообщества и власти возникала и в других странах, например в России 1890-1910-х годов накануне смены политического режима. Не налажены механизмы взаимоотношений академической среды и власти и в современной России.

Эта книга посвящена анализу мировоззрения университетских преподавателей Германии в 1890--1933 годы, в частности -- исследованию их реакции на стремительную индустриализацию   страны. Примерно с 1890 года Германия ощутила на себе последствия резкого экономического подъема, начавшегося двадцатью с лишним годами ранее. Эти перемены вызвали ощущение беспокойства и нестабильности, усилившееся после Первой мировой войны вследствие политической  революции, а затем и катастрофической инфляции. Период, рассматриваемый в этой книге, оказался для немецкого академического сообщества временем непрерывных потрясений, чрезвычайно неприятного знакомства с проблемами индустриальной цивилизации.

Многие мыслители того времени, не только в Германии, но и в других странах Европы, опасались материального прогресса; по их мнению, он нес с собой целый ряд серьезных опасностей, в частности для культуры. Страхи такого рода были довольно характерны для европейской научной общественности, особенно в 1890-е годы. Вряд ли стоит удивляться, что люди чувствительные и высокообразованные с явным скептицизмом встретили век масс и машин. Их дурные предчувствия можно было бы объяснить естественным -- и, пожалуй, небезосновательным -- беспокойством о собственных ценностях и традиционных идеалах вообще. Они опасались, что их представления об образованности и культуре будут отвергнуты как старомодные и утратившие актуальность. В конце концов, экономическим и политическим свершениям века технологий действительно свойственна определенная анонимность и автоматичность, не оставляющая места для наставлений горстки ученых мужей. В области культуры необходимость приспосабливаться к вкусам толпы приводит к назойливой вульгарности, от которой негде спрятаться. Иными словами, на заводе мудрецу делать нечего -- интеллектуалу же льстит роль мудреца, а не механика.

В общем и целом, именно этими соображениями можно объяснить тревоги многих европейских мыслителей в 1890-е годы и последующие десятилетия. Во всех индустриально развитых странах ученые мужи выступали против демократической цивилизации масс, причем выступали именно как носители знания (intellectuals), а не как защитники интересов землевладельческой аристократии или крупной буржуазии. Карл Манхейм писал: «Современная буржуазия с самого начала имела два  социальных корня: с одной стороны, она сложилась из владельцев капитала; с другой -- из индивидов, единственным  капиталом которых было образование. Поэтому принято было говорить об имущем и образованном классе, хотя слой образованных людей совсем не совпадал по своей идеологии с  теми, кто владел капиталом». Мне кажется, что этим различием слишком часто пренебрегали, в особенности -- его значением для изучения идейных претензий относительного массового общества.

В то же время я не готов утверждать, что высказывание Мангейма применимо ко всей Европе в целом. Более того, я уверен, что немецкие интеллектуалы являют собой в некотором роде особый случай по отношению к этой проблеме. Как мы увидим, немецкая система образования XIX века обладала рядом весьма специфических черт. Около 1870 года индустриализация Германии резко ускорилась, породив огромные социально-культурные проблемы; и немецкие ученые реагировали на эти перемены столь бурно, что образ «бездушной» современной эпохи словно бы витал надо всем, что они говорили и писали -- неважно на какую тему. К началу 1920-х годов они были глубоко убеждены, что живут в эпоху глубочайшего кризиса -- «кризиса культуры», «кризиса науки», «кризиса ценностей», «кризиса духа».

Было бы неверно сводить их тревоги только к общим теоретическим или философским предпосылкам. Вне зависимости от того, все ли немецкие интеллектуалы  времени Веймарского республики читали Канта и Гегеля, образ их мыслей был не просто результатом прочитанного и усвоенного из книг -- в нем отразились взгляды и чувства, которые их объединяли, которые проникали даже в их речь и способы аргументации. Наша задача -- рассмотреть не только их научные методы, но и настроения, ими владевшие; и наше объяснение, таким образом, должно быть скорее психологическим, чем логическим. В то же время мы должны сосредоточить внимание на реакциях и мнениях, преобладавших в среде немецких университетских профессоров как единой группы, и абстрагироваться от индивидуальных различий и уникальных черт, которые заинтересовали бы биографов. И для этого у нас есть все основания, поскольку немецкие ученые в 1890--1932 годах  действительно воспринимали себя как единую группу. Они считали себя находящейся в опасности элитой немецких «носителей культуры», представителями особой -- просвещенной -- части нации. Их работы, как мы увидим, свидетельствовали о существовании в высшей степени сплоченного и относительно однородного интеллектуального сообщества. Этих людей объединяли схожее воспитание и образование, социальный статус и общая угроза их положению -- угроза, которую все они так или иначе остро ощущали.

Таким образом, немецкую научную интеллигенцию можно рассматривать как единую группу, и одна из основных целей этого исследования -- подчеркнуть связи между опытом этой группы, с одной стороны, и ее взглядами и убеждениями -- с другой. Чтобы пролить свет на эти причинно-следственные отношения, я начну с построения эвристической модели -- стилизованного или идеального типа интеллектуала. Я опишу его историческое происхождение, образование и социальное положение с целью показать, что ему были присущи определенные взгляды и реакции. В следующей главе и во всей книге я попытаюсь доказать, что немецкая университетская профессура довольно близко соответствовала этому типу и что ее взгляды сильно напоминали те, что мы постулируем в качестве свойств нашей модели. Разумеется, общая характеристика такого образца ни в коем случае не должна подменять собой фактические доказательства. Она просто помогает организовать информацию, на основе которой модель строится, и заблаговременно сообщает читателю, что взгляды немецкой академической интеллигенции будут мной рассмотрены именно исходя из ее особой роли в немецком обществе.

Во избежание недоразумений я хотел бы высказать следующие соображения. Историк может объяснять взгляды и убеждения, присущие минувшим эпохам, тремя разными способами. Он может сказать, что такой-то и такой-то придерживались определенных взглядов, потому что эти взгляды, по мнению данных лиц, логически следовали из известных тогда фактов и соответствовали образу мыслей, который они считали верным. Я бы назвал это «логическим» объяснением (логической каузальльностью). Историк также может утверждать, что определенные доктрины в то или иное время считались общепризнанными, поскольку были унаследованы от предшественников. Такое объяснение можно назвать «традиционалистским» (традиционалистская каузальность). Наконец, можно возводить взгляды человека к его психологическому портрету, социальному положению, экономическим или религиозным потребностям. Это -- «идеологическое» объяснение (или идеологическая каузальность), применимое не только к отдельным личностям, но и к группам. Очень часто об «идеологии» говорят в тех случаям, когда в качестве внелогических истоков теории рассматриваются экономические интересы. Мангейм рассматривает этот термин в еще более узком смысле, относя его исключительно к сознанию, направленному в прошлое, -- к защитно-оправдательной позиции класса, отживающего свой век. Для данной работы, однако, эти ограничения не представляются полезными. Я скорее намерен иметь дело с идеологической каузальностью в ее самом общем виде, предполагая лишь, что некоторые немецкие научные теории можно рассматривать как выражение коллективных эмоциональных предпочтений.

Можно сказать, что избранный мною метод имеет большой недостаток: он  предполагает оценочные суждения. Но на практике мы вряд ли станем обращаться к идеологической каузальности, пытаясь проследить происхождение мнения о том, что Земля более или менее кругла. Обычно мы с успехом пользуемся идеологическим объяснением, имея дело с доктринами, которые либо явно ошибочны, либо сформулированы так неясно, что по существу недоказуемы. Иными словами, мы предпочитаем логическую каузальность в случае «фактов», «открытий» или «истин», а идеологическую -- когда оказываемся в области «представлений», недоказанных обобщений и «рационализаций». Трудность состоит в том, что в качестве историков мы довольно редко бываем достаточно компетентны, чтобы выносить сущностные суждения об идеях, которые описываем. Впрочем, это не наша задача. Более того, только философы могут сказать нам, возможно ли точное определение различия между «фактами» и «представлениями». Ответ может оказаться отрицательным, и тогда нам придется нелегко.

Есть лишь один способ обойти эту проблему, а именно -- признать, что в принципе любой из трех приведенных способов исторического объяснения можно применить к любой идее и что, опять-таки в принципе, ни одно историческое объяснение того или иного взгляда ничего не говорит о существенных достоинствах этого взгляда. Следовательно, хотя я и собираюсь рассматривать немецкую научную литературу преимущественно в рамках идеологической каузальности, я вовсе не хочу, да и не мог бы, утверждать, что традиционалистская или логическая каузальность оказались бы бесполезными или что люди, о которых я намерен говорить, все как один были никудышными мыслителями. Я всего лишь хочу выделить один конкретный способ исторического объяснения.

 

Идеальный тип, который я предлагаю ввести на страницах данного исследования, -- это «мандарин». Выбор термина в нашем случае несущественен, хотя это слово и должно напоминать о китайской традиционной элите образованных чиновников. Мое решение применить этот термин к немецким научным кругам было, вероятнее всего, обусловлено блестящим портретом китайского просвещенного класса, созданным Максом Вебером. В применении к Европе я бы определил мандаринов просто как социально-культурную элиту, которая обязана своим статусом прежде всего образованию, а не наследственным правам или богатству. В эту группу входят врачи, адвокаты, министры, государственные служащие, школьные учителя, университетские преподаватели; все они -- обладатели ученых степеней, приобретенных в результате получения определенного образовательного минимума и сдачи экзаменов установленного образца. «Мандарины-интеллектуалы» -- преимущественно университетские преподаватели -- отвечают за образовательный «рацион» элиты. Они поддерживают квалификационные стандарты, необходимые для членства в группе, и служат выразителями ее интересов в вопросах культуры.

Строго говоря, немецкие преподаватели физики и химии были мандаринами-интеллектуалами в той же мере, что и их коллеги в общественных и гуманитарных науках. Однако мое исследование взглядов немецкого академического мира не касается представителей естественных наук. Время от времени читатель будет сталкиваться с  взглядами биологов, врачей или физиков, но он не найдет в этой книге полного и подробного изложения немецкой естественно-научной мысли. У меня сложилось впечатление, что многие немецкие ученые-естественники по отношению к культурным и политическим проблемам шли по следам своих коллег-гуманитариев. Однако полноценно обосновать этот тезис я не в силах. Разумеется, можно предположить, что естественники куда более благосклонно, чем гуманитарии,  относились к техническому прогрессу; и кто-то, вероятно, захочет исследовать это предположение, несмотря на неизбежную скудость источников. Однако в данной работе я намерен отождествить тип мандарина-интеллектуала именно с немецкими учеными-гуманитариями и представителями общественных наук. Иными словами, я намерен прибегнуть к гиперболизации, игнорируя потенциальные ограничения моих доказательств. Больше того, исключение ученых-естественников из этой работы -- не единственное упрощение, к которому мне придется прибегнуть. В конце концов, мандарины-интеллектуалы были всего лишь небольшой частью элиты мандаринов в целом. И здесь я опять-таки собираюсь сузить фокус исследования, пусть даже и за счет некоторой однобокости. Типологическому подходу неизбежно присущ эффект эмфатического неравновесия.

Возвращаясь к главному: моделирование типа мандарина нацелено на то, чтобы соотнести взгляды немецких ученых -- представителей гуманитарных и общественных наук -- с социальной историей немецкого образованного класса в целом. Согласно моей эвристической модели, мандарины достигают господствующей роли в обществе только в особых, строго определенных условиях. Прежде всего, они могут стать -- и оставаться --правящим классом (в функциональном смысле) только на определенном этапе материального развития страны, а именно -- в период перехода от аграрной экономики к  полной индустриализации. В этот период владение значительным ликвидным капиталом еще не стало ни широко распространенным, ни общепринятым показателем социального статуса, а наследственные титулы, основанные на землевладении, уже не являются необходимыми условиями этого статуса, хотя еще остаются в силе. И здесь образование и профессиональная квалификация вполне могут оказаться единственным серьезным основанием для претензий на социальную значимость, сопоставимую с традиционным престижем аристократии. Конечно, если класс буржуазии достаточно быстро растет и утверждается в своей независимости, образованные люди неблагородного происхождения вполне могут отстаивать идеалы промышленного развития  и богатства в стиле Даниэля Дефо или Бенджамина Франклина. Если же индустриализация проходит медленно и под контролем государства, если традиционная организация общества сохраняется в течение долгого времени, то интеллектуалы-бюргеры могут сосредоточить внимание на правах образованного класса. Они попытаются учредить своего рода аристократию просвещенного сословия, призванную вытеснить класс, правящий «просто по традиции», и внедрить систему свидетельств об образовании, которые бы удостоверяли высокий интеллект их обладателей. Лидеры этого движения -- университетские ученые -- от имени всех носителей высшего образования будут требовать, чтобы общественная жизнь все более сосредоточивалась в руках просвещенного меньшинства, а не малообразованной аристократии, отсталой как в интеллектуальном, так и в моральном отношении.

С точки зрения политики этот процесс являет собой постепенное преобразование феодального по сути государства в весьма бюрократизированную монархию, которая благоприятствует развитию влиятельной элиты мандаринов с действенным самосознанием. Поначалу практически все мандарины так или иначе связаны с государственным управлением. Частной юридической практике отводится совсем немного места; даже университетские преподаватели находятся на службе у государства. В итоге история такой элиты -- это в большой степени история бюрократии. Правитель, который пытается ограничить полномочия традиционной аристократии, должен создать более или менее рациональную систему управления, чтобы эффективно распространять свою власть на сферы, ранее относившиеся к традиционным привилегиям. Следовательно, у него появляются веские основания поддерживать нарождающуюся касту чиновников неблагородного происхождения, чьи бюргерские корни и высокий интеллект, подтвержденный хорошим образованием, делают их подходящими союзниками в борьбе со старой аристократией. Монарх-реформатор спешит развивать сотрудничество с самыми просвещенными своими подданными ради взаимной пользы. Он предлагает финансовую поддержку высшим учебным заведениям и дает официальную санкцию на еще более полную и доскональную систему экзаменов на право быть государственным служащим. Университетские преподаватели, контролирующие всю систему квалификационных стандартов, ощущают подъем своего престижа и авторитета -- равно как и образованные люди в целом. Таким образом, утвердившаяся и признанная элита мандаринов постепенно начинает играть действительно важную роль в жизни страны.

В начале своей истории, пока мандарины еще немногочисленны и не слишком  влиятельны по сравнению со знатью, они вынуждены сводить к минимуму свои социально-экономические запросы. Государственные служащие из их числа довольствуются ролью писцов в низших эшелонах государственного управления, с готовностью демонстрируя личную преданность сюзерену и явное подобострастие по отношению к тем, кто стоит выше их в силу знатного происхождения. Однако по мере проникновения мандаринов в систему бюрократии правитель начинает все больше от них зависеть, и они разными способами укрепляют свое положение. Мандаринам удается превратить свои административные должности в социальный капитал. Военная, наследственная и бюрократическая верхушки взаимодействуют между собой таким образом, что определенные позиции на каждой из этих шкал рассматриваются как эквивалентные конкретным точкам на других шкалах. Становятся возможны контакты -- вплоть до браков -- с традиционной аристократией.

Монарх по-прежнему следит за тем, насколько предана ему новая элита, -- хотя бы потому, что он платит ей жалованье, -- но вскоре выясняет, что мандарины вполне дозрели до того, чтобы пользоваться своей возросшей силой и даже направить эту силу против него. Во-первых, они смеют противостоять его идеалу высшего образования. Он хочет, чтобы его университеты были не более чем институтами, производящими усердных и -- желательно -- непритязательных бюрократов. Его представления о пользе образования весьма прагматичны. Теории, которые невозможно применить тотчас же, вызывают у него подозрение, хотя он не прочь услышать, что его профессора преподают здравую и прямолинейную доктрину добродетельных поступков и политической нравственности. Во-вторых, мандарины пресытились сугубо утилитарной ролью, уготованной им по замыслу государя. Их личные и общественные амбиции простираются далеко за рамки статуса мелких чиновников или писцов. Они требуют признания в качестве аристократии духа, хотят, чтобы о них судили не по происхождению, а по учености. Они считают себя людьми высококультурными, и вся их концепция образования строится вокруг идеала самосовершенствования. В образовании они видят возможность духовного обогащения и склонны отвергать «чисто практические» знания и методы исследования, нейтральные нравственно и эмоционально. Скорее, они воспринимают образование как процесс, при котором контакт с почтенными источниками приводит к впитыванию их идейного содержания -- так, что учащийся получает неизгладимое впечатление духовного подъема. Короче говоря, чем влиятельнее становятся мандарины, тем решительнее их интеллектуальные вожди ополчаются против узкой идеологической платформы, с которой начали свой путь, и предлагают вместо нее идеал учености, способный достойно заменить благородное происхождение. И как бы ни удручали правителя новые амбиции некогда кротких и безответных слуг короны, ему придется смириться с неизбежным, потому что сейчас эти люди нужны ему как никогда.

Одновременно с ревизией академической идеологии мандарины-интеллектуалы разрабатывают комплекс теорий, защищая и стремясь увеличить вклад элиты в управление государством, в том числе и за счет монаршей власти. Они сообща идут в атаку на «произвол» в государственном правлении -- во имя верховенства закона. Они настаивают на том, что управление государством не должно оставаться частным делом аристократии, а держава -- собственностью правителя. Поэтому они выдвигают идею абстрактного и рационального государства, которое «управляет само собой» согласно установленным и логичным принципам и стоит выше правителя и его подданных. И это естественно, потому что, в конечном счете, именно они получат право интерпретировать принципы и законы государства. Их доля среди государственных чиновников растет, и чем больше рационализируются и усложняются административные процессы, тем заметнее роль мандаринов-бюрократов в выполнении абстрактной воли разумного правительства. Подлинной целью их атаки становится самодержавная власть правителя, его непредсказуемые прихоти.

Мандарины интересуются законами не только как государственные служащие, но и как обычные граждане. Они предпочитают разграничивать государственную и частную сферы действия закона. Настаивая на том, чтобы государство в общественной сфере действовало только в соответствии с установленными и логичными принципами, они при этом требуют, чтобы оно как можно меньше вмешивалось в частную жизнь граждан. Конечно же, они во всем выступают как ярые поборники личных прав и свобод, тем самым отстаивая интересы всех своих соотечественников. Однако это вовсе не значит, что они настроены решительно бороться за расширение сугубо политических прав и за все, что хоть отчасти напоминает участие народа в управлении государством. В конце концов, они являют собой меньшинство. В ситуации выборов в органы власти, когда политика превращается в своего рода арифметический компромисс между интересами разных групп, они никак не смогут стать влиятельной силой. Гораздо больше у них возможностей оказывать давление на монархию изнутри -- пока власть монарха остается «законной», а они остаются ее хранителями и толкователями. По этой причине им выгодно утверждать, что государство превыше интересов личности, пусть даже личности самого правителя. Как может государство выполнять волю отдельных граждан, не выходя из сферы абсолютного закона -- сферы, где оно, с точки зрения (и во благо) мандаринов, и обязано пребывать? И какой смысл противостоять власти абсолютного закона?

Наряду с доктриной правозаконности мандарины разрабатывают еще более утонченное обоснование своего понимания государства. В общем виде их аргументы можно представить так: до тех пор пока государство просто управляет своей территорией, пусть и в соответствии с законом, оно -- не более чем машина, внешний и сугубо организационный механизм, без души, без высшей цели. Оно внушает лояльность к себе, только пока все им довольны. Оно не властно ни над прошлым, ни над будущим; это убогое государство без притязаний на историческое величие, и у него нет права требовать, чтобы за него умирали подданные. Но если на государство не влияют обыденные интересы, значит, оно должно иметь более значительные культурные и нравственные цели. Его существование и расширение могут быть оправданы только культурными и духовными ценностями, которые расцветают под его попечением. Само по себе оно не более чем сосуд, а сосуд должен иметь содержимое; и чем ценнее это содержимое, тем больше право государства утверждать себя дома и на международной арене.

Сопоставив эту теорию с доктриной правозаконности, мы заметим, что логически они не слишком-то связаны между собой. Однако эти две теории прекрасно дополняют друг друга как выражения позиции мандаринов, как обоснование их политических и культурных целей. Требование, чтобы государство воплощало твердо установленный и рациональный закон, исходит от сильного бюрократического крыла элиты и вполне может сосуществовать с представлениями скромного государственного служащего о практической пользе образования. С другой стороны, доктрина культурного содержания власти  выражает новые претензии элиты на культурное лидерство. Согласно  этой доктрине, законность государства определяется не божественным правом, ибо это оправдывало бы прихоти правителя, и не интересами подданных, ибо это предполагало бы процедуру выборов правителя, -- но исключительно служением государства интеллектуальной и духовной жизни нации. Отсюда ясно следует, что правительство должно материально поддерживать культурно-образовательные устремления элиты, не требуя при этом немедленной практической отдачи. Эти аргументы можно рассматривать как развитие той идеи, что образование есть духовная «культивация», духовное самосовершенствование. В отличие от идеи правозаконности, этот взгляд ближе к устремлениям интеллектуального крыла элиты мандаринов. Он сопровождается защитой свободы обучения и преподавания -- защитой, которая возникла как протест против вмешательства правителя, требовавшего, чтобы образование было узкоспециальным. Согласно этому ходу мыслей, дух расцветает только на воле; и достижения духа, хотя они и не сразу ощущаются, -- подлинный источник жизненной силы нации. Только «чистое» образование дает культурные ценности, которые оправдывают само существование государства. Можно изложить эту же мысль более полемично: государство существует не для правителя и не для подданных в целом; оно существует для -- и посредством -- «культурных людей» и их просвещения.

Доктрины законности и культурного содержания составляют идеологию элиты мандаринов в ее расцвете. Пожалуй, трудно представить, чтобы хоть один монарх согласился на такие условия. Поскольку мандарины контролируют систему образования, они, по сути, определяют язык своего народа. Они существенно влияют на его социально-политические нормы и сохраняют за собой право артикулировать культурные цели государства. Мандарины, по меньшей мере теоретически, являют собой потенциальную опасность для правителя: стоит им заявить, что его правление препятствует развитию культуры, -- и подданные будут уже не так покорны ему, как раньше. На практике, конечно, их власть не настолько велика, да и правитель по отношению к ним не так уж беспомощен. Он не нуждается в их административных услугах, и жалованье им платит именно он. Даже в системе образования государство способно подспудно влиять на идеологию преподавателей разными способами -- заработная плата, продвижение по службе и тому подобное. В придачу ко всему правитель может повысить лояльность в среде мандаринов, раздавая чины и титулы тем, кого считает надежными.

По сути дела, открытая борьба между мандаринами и их правителями не слишком-то вероятна, пока правительство остается «законным», сохраняет известную степень уважения к гражданским свободам личности, не слишком посягает на свободу мысли и образования и делает хотя бы робкие попытки поддерживать национальную культуру. При нормальном ходе событий и элита, и монарх извлекают выгоду из сотрудничества. Они могут даже объединить усилия против народных масс, пытающихся нарушить их равновесие снизу. В конце концов, элита нуждается в официальной санкции на систему квалификационных экзаменов, которая имеет для нее огромное значение, и на свой престижный социальный статус в целом. Правитель же, в свою очередь, может рассчитывать на приток верных и способных слуг государства и на идеологическую поддержку власти, которую он, по сути, разделяет с мандаринами.

Таким образом, для мандаринов все складывается как нельзя лучше -- пока экономические условия вокруг них радикально не изменятся и на социальную сцену не выйдут новые влиятельные группы. По мере приближения полной индустриализации и урбанизации богатые предприниматели и промышленные рабочие ставят под сомнение лидирующую роль культурной элиты. Сторонники реформы управления получают поддержку и добиваются определенных успехов. Политические группы и целые идеологические движения начинают борьбу со старыми традициями. В ходе этой борьбы мандарины вдруг обнаруживают, что их влияние на общественную жизнь ослабло. Власть, принадлежавшую им, узурпируют партийные лидеры, капиталисты, «инженеры». Даже система образования не остается неприкосновенной. Все больше студентов идут в университеты, чтобы «получить какое-нибудь образование», и склоняются скорее к практическим дисциплинам, таким как журналистика или машиностроение, нежели к латыни и метафизике. Традиционное образование, призванное порождать настоящих мандаринов -- вершителей и воплощений широкой образованности и отчасти эзотерической культуры, кажется сторонникам нового недостаточно практичным. С целью ускорения технического  прогресса выдвигаются всевозможные утилитарные соображения. Некоторые мандарины-интеллектуалы, сами того не желая, отказываются от духовно значимого образования в пользу более осязаемых преимуществ либо соскальзывают в узкоспециальные или рутинные исследования.

Очевидно, что в этих условиях мандаринам грозит опасность полного забвения. Их будущее зависит от того, удастся ли им перевести свою идеологию на язык соперников-реформаторов. Если они не найдут оснований для альянса с новыми социальными группами, в той или иной форме их настигнет поражение. Возможно, им только и останется, что, пребывая в изоляции, выражать ужас перед примитивно-рациональным и, как сказали бы они, плоско-материалистическим веком. А может быть, они решатся и на бунт -- в том смысле, как они это понимают. В любом случае их судьба не может не вызывать интереса историков.

См. также:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.