28 марта 2024, четверг, 16:09
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

04 сентября 2006, 06:00

Лисица или еж?

В издательстве «ОГИ» готовится к выходу в свет сборник классика норвежской литературы, лауреата Нобелевской премии Кнута Гамсуна (1859-1952) (Гамсун К. Мечтатели. М.: ОГИ, 2006). В книгу вошли произведения, написанные в период с 1903 по 1905 годы: роман «Мечтатели», новеллы и поэтический цикл «Дикий хор». «Полит.ру» публикует первое из трех эссе «Лисица или Ёж?» современного норвежского исследователя Ларса Роара Лангслета, посвященное темным сторонам в биографии писателя в период фашисткой оккупации. «Факты бесспорны: Гамсун поддерживал Квислинга, был на стороне немецких оккупантов и заявлял это во всеуслышание, начиная со статьи «Бросай оружие» и вплоть до некролога Гитлеру в мае 1945 года. В целом за время войны он написал около пятнадцати подобных статей и призывов, часть из них была помещена в немецких газетах <…>. И негодование, охватившее многих, вполне объяснимо. Приговор писателю может быть, конечно же, смягчен, если принять во внимание то, что он исподволь, негласно, делал попытки добиться отмены смертных приговоров, смягчения участи арестованных, устранения Тербовена и т.д.», - считает Ларс Роар Лангслет.

См. также: Гамсун К. Из пережитого // Гамсун К. Мечтатели. М.: ОГИ, 2006

ОТ АВТОРА

Кнут Тведт[1] рассказывал мне о том, как перед самым началом войны он посетил усадьбу Гамсуна Норхольм. Он дружил с его сыновьями – Туром и Арилдом, а те в то время восхищались романами Джона Стейнбека, парочку его романов они буквально навязали для чтения своему прославленному отцу, и вот теперь с нетерпением ждали его суждения. Ближе к вечеру, когда старик вошел в гостиную, сыновья хором закричали: «Ну, и что ты думаешь о Стейнбеке, папа?» Он испытующе посмотрел на них и произнес: «Мое место в литературе пока незыблемо!»

Что и говорить, его место в литературе остается незыблемым и по сей день. Можно с полным правом говорить о гамсуновском буме в Норвегии, если судить, в частности, по тому количеству экранизаций и драматических постановок, посвященных истории жизни Гамсуна, которые одна за другой появились в недавнее время. Это и фильм Яна Труэльса[2] о Кнуте и Мари, это и телевизионная серия Бентейна Бордсена, это и соответствующая радиопостановка. Такое никогда не бывает случайным. Эти планы никак не могли бы быть реализованы, не будь столь большого, растущего интереса среди широкой публики. Многие относятся к его творчеству с таким восторгом, что для них фигура Гамсуна вообще стоит отдельно от всей прочей литературы.

И за рубежом Гамсун постоянно завоевывает все новые и новые пространства, приобретая все новых и новых почитателей в странах, где до этого его мало читали, среди людей, которые впервые вступают в пределы сказочного, завораживающего царства гамсуновских книг.

В настоящее время Гамсун принадлежит мировой литературе в гораздо большей степени, нежели это осознают многие его соотечественники.

Когда в 1974 году в Норвегию приехал Солженицын, то он признался, что Норвегия в его сознании связана с тремя именами: Ибсен, Гамсун, Григ.

На церемонии вручения Нобелевской премии в Стокгольме в 1994 году я познакомился с японским лауреатом Кэндзабуро Оэ. Приветствуя меня, он радостно воскликнул: «О, Норвегия – страна великого Гамсуна!»

Это было последнее, что я рассказал Туре Гамсуну, когда тот лежал парализованный после автомобильной катастрофы. Он был не в состоянии говорить, но при моих словах слабая улыбка тронула его губы.

Как же, собственно говоря, такое вообще возможно, что художественное творчество, воплощенное в определенном языке, способно преодолеть культурные барьеры в самых далеких странах и зажить новой жизнью в странах с совсем иной языковой традицией, менталитетом и жизненным опытом? Это – тайна, как и многое другое в процессе художественного взаимодействия, но мы знаем, что такое происходит, происходит ежедневно и расширяет горизонты человеческого восприятия жизни. Это дает нам возможность ощутить, что великое искусство способно возвыситься над частным, локальным, преходящим и внести свой вклад во всеобщее. А может быть, еще больше загадочного в том, что мы, обычные люди, в столь значительной степени привязанные в своем обыденном существовании к месту и времени, способны загореться от искры того универсального пламени, что трепещет в нас в самые прекрасные мгновения нашей жизни.

Это обстоятельство затрагивает феномен «старения» книг. Большинство из публикуемых книг быстро забываются, хотя порой в ежегодных обзорах рецензенты называют их гениальными. Некоторые книги живут дольше, но уже спустя одно или два поколения блекнут и устаревают, то есть несут в себе признаки приближающейся смерти. Но есть и такие, их совсем немного, которые остаются и со временем светят еще сильнее.

«Эти блуждающие огоньки наверху, они появляются и, посветив немного, исчезают,— писал Гамсун – Приходят и уходят, как я пришел и уйду»[3]. Но в последнем он постыдно ошибался, если писал искренне.

Творчество Гамсуна выдержало главное испытание – испытание временем. Его лучшие книги продолжают жить. Почему?

Это «почему», и ведет нас через порог понимания того, что, собственно говоря, отличает настоящее, большое искусство от тривиального, мелкого. Этот вопрос подводит нас к размышлениям о «литературном каноне»: что же все-таки остается, а что уходит как устаревшее, незначимое? И здесь я хочу просто удовлетвориться одним безоговорочным, с моей точки зрения, утверждением: «Если кто-то намеревается преподавать школьникам норвежскую литературу, а сам не читал Гамсуна, то он является, вне всякого сомнения, невеждой и недоучкой».

В чем же все-таки состоит магия творчества Гамсуна, которая и делает его более актуальным сегодня, нежели при его жизни? Именно этот вопрос и подвигнул меня записать несколько соображений, касающихся его творчества, – но все ответы на них исключительно мои собственные и, конечно же, — неокончательные. Каждое новое поколение, каждый читатель Гамсуна в отдельности найдет свои.

Я подумал, что, может быть, интересно сопоставить Гамсуна с другими норвежскими художниками в широком смысле этого слова, которые также выдержали испытание временем — с Хенриком Ибсеном и Эдвардом Мунком. Ведь все они так или иначе были современниками, знали друг друга, что естественно, учитывая их принадлежность к нашей небольшой нации, на духовном пространстве которой — множество средних величин, но подлинные гении — редкость, я имею в виду тех, кто сумел выразить нечто общезначимое. Эти трое из них жили приблизительно в одно и то же время, каждый в своем одиноком, изолированном мире, в то же время у всех у них были свои точки соприкосновения, которые многое могут сказать нам о них самих, о времени, в которое они жили – об ограниченности отдельного художника и в то же время об универсальном, общечеловеческом в искусстве.

ЛИСИЦА ИЛИ ЁЖ?

Гамсун, идеология и магия

В 1879 году Кнут Гамсун провел несколько месяцев в Хардангере[4] у землевладельца Флатебу в Эстезе. Двадцатилетний Гамсун впервые покинул родные края, позднее он рассказывал, что именно прекрасные строки Вергеланна[5], посвященные Хардангеру, вдохновили его на путешествие в эти края. Деньгами на поездку его снабдил Залл с Кьерингэйя[6], и Гамсун намеревался, побывав в Хардангере, отправиться оттуда в Копенгаген, с тем чтобы посетить издательство «Гюльдендаль» и предложить ему рукопись повести «Фрида», отвергнутую ранее Хегелем.[7]. Но кое-что у юного Гамсуна было уже опубликовано. Это книжечка «Таинственный» (1877) в Трумсё, а в следующем году в Будё поэма «Свидание» и роман «Бьёргер». Он не сомневался: судьбой ему предназначено стать писателем! Видимо, его уверенность в себе не смогло поколебать то обстоятельство, что этот роман не принес ему славы и распродавался одним мелким торговцем вразнос за ничтожную цену — 10 эре за экземпляр.

Имеется достаточно много свидетельств, касающихся пребывания еще совсем молодого писателя в Хардангере, которые в своей совокупности дают отчетливое представление о его начальном этапе творчества. Скорее всего, он прибыл туда почти как Нагель: «Неожиданно для всех там появился какой-то странный тип, некто Нагель, натворил невесть что и исчез так же внезапно, как прибыл»[8]. Во всяком случае, уже тогда Гамсун производил впечатление на окружающих: красивый и уверенный в себе, в золотом пенсне и с трубкой. При этом он раздражал многих своими назидательными статьями о вольной манере исполнения псалмов, которое ему довелось слышать в Викоре. Той манере, которая, вероятно, теперь стала обыденной. Как художник слова, находящийся в процессе становления, он видел свое призвание в том, чтобы просвещать людей и в этом отношении. Енс Тведт,[9] с которым Гамсун тогда познакомился, писал в ставангерской газете в 1891 году: «Он выступил с непомерным возвеличиванием писательницы Магдалене Торесен.[10]: „Она пишет бескорыстно, она пишет ради самого творчества, а не ради каких-то там проблем и общественных тенденций“».

В связи с этим нам следует обратить внимание на два обстоятельства. Первое: молодой Гамсун уже тогда осознавал свою причастность к национальной традиции, отводившей ему, как и его великим предшественникам, Вергеланну и Бьёрнсону[11], роль народного учителя и духовного лидера, который бы постоянно просвещал народ, учил понимать значение большие и малых событий современности. И второе: тридцать лет спустя, когда из «Четверки великих»[12] в живых не осталось уже никого, а Гамсун стал прославленным писателем, эта роль была ему, так сказать, навязана прессой и обществом — и он взял ее на себя с явным неудовольствием.

Гамсуну, с его неизменным стремлением плыть против течения, демонстративно идти наперекор общим мнениям, выбирая собственные уединенные тропинки, — такая роль была совершенно чужда.

У него было, можно сказать, фантастическое стремление к независимости, готовность переносить неприятности, оттого, что его мнение чаще всего противоположно мнению большинства. Не из такого теста бывают народные учителя и вожди. Наверное, в наибольшей степени его как творческую личность отличали черты, характерные для мироощущения Магдалене Торесен, как он сам определил их. Задача писателя не решать какие-то проблемы, не бороться за что-то в русле каких-то тенденций, а писать ради самого творчества».

Вот эта амбивалентность, двойственность его отношения к традиционной роли писателя и обусловила драматизм Гамсуна в его взаимоотношениях с собственным народом. Она явилась причиной трагедии, разразившейся в конце его долгой жизни.

Гамсун создал произведения, которые по праву принадлежат к подлинным достижениям мировой литературы, в то время как порой те или иные признаются таковыми только потому, что это место определили им исследователи литературы.

Самое удивительное у Гамсуна — это то, что и теперь его творчество производит впечатление такой же новизны и непосредственности, как и тогда, когда были созданы его книги, и что его читают повсюду, во многих уголках земного шара. Я не нахожу лучшего определения этому явлению, нежели слово «магия», колдовская, завораживающая сила гамсуновской сказочной страны, однажды оказавшись в ней, ты будешь носить на себе ее печать всю оставшуюся жизнь. Это волшебство не становится меньше из-за временной дистанции между нашим временем и теми отдаленными годами, когда он создавал свои книги. В чем секрет того, что ему дано прямо и непосредственно обращаться к все новым и новым читательским поколениям?

Именно вокруг этого вопроса мне и предстоит поплутать во время своего небольшого странствия по гамсуновской стране. Но сначала мне придется сделать неизбежный экскурс в сторону: обратиться к рассмотрению обстоятельств, в следствии которых в течение последних пятидесяти лет между писателем и его многочисленными почитателями возникла стена: а именно – коллаборационизм Гамсуна во время войны. Мы постоянно встречаем поразительно громкие напоминания о том, что эта стена все еще существует, во всяком случае, это касается людей моего возраста и старше.

Факты бесспорны: Гамсун поддерживал Квислинга[13], был на стороне немецких оккупантов и заявлял это во всеуслышание, начиная со статьи «Бросай оружие» и вплоть до некролога Гитлеру в мае 1945 года. В целом за время войны он написал около пятнадцати подобных статей и призывов, часть из них была помещена в немецких газетах (где, как совершенно очевидно, в пропагандистских целях были сделаны, без разрешения престарелого писателя, разные добавления и вставки, многие из них весьма далеки от гамсуновского стиля, и лишь это предположение может служить единственным правдоподобным тому объяснением существования многих их них). И негодование, охватившее многих, вполне объяснимо. Приговор писателю может быть, конечно же, смягчен, если принять во внимание то, что он исподволь, негласно, делал попытки добиться отмены смертных приговоров, смягчения участи арестованных, устранения Тербовена[14] и т. д.

Среди всей гамсуновской публицистики наиболее абсурдным является его некролог Гитлеру, написанный несмотря на то отталкивающее впечатление, которое Гитлер произвел на него самого во время их встречи. Гамсун был единственным почетным гостем Гитлера за всю войну и умудрился повергнуть диктатора в страшную ярость. А когда песенка фюрера была уже спета и все соратники Гитлера разбежались, спасая свою собственную шкуру, старый писатель, упрямо стоя на своем, совершил самый немыслимый, самый глупый поступок в своей жизни, какой только можно себе представить.

За свое предательство Гамсун дорого заплатил после окончания войны. Последние годы жизни он провел в бедности, они отмечены горечью разочарования. С моей точки зрения, Гамсун понес достаточное наказание. Прошло уже сорок лет со дня его смерти[15], и даже самые оголтелые из нас не хотели бы присудить ему более суровое наказание. А если все же и есть какая-то доля вины, которую он все еще не искупил, то это внутренние счеты между ним и Всевышним.

По моему убеждению, то, как обошлись с Гамсуном, нельзя считать вполне честным. Как известно, возбужденное против него дело было отложено в связи с преклонным возрастом и по результатам психиатрической экспертизы, которая констатировала «необратимое ослабление умственных способностей». Совершенно очевидно, что за этим стояло: только таким образом можно было спасти несчастного старика, проживающего в Норхольме, да и саму Норвегию, от скандального, унизительного судебного процесса. Но такая снисходительность и была для него самым худшим наказанием, так как Гамсун хотел нести ответственность за все содеянное и продемонстрировал, как известно, в своей последней, замечательной книге[16], насколько «ослаблены» его «умственные способности».

Потом наступил следующий акт драмы: несмотря на отказ от судебного разбирательства, на писателя был наложен штраф в качестве возмещения ущерба, на том основании, что он якобы состоял в нацистской партии и, следовательно, должен нести свою долю материальной ответственности за нанесенный стране ущерб в соответствии с параграфом 25 статьи закона об измене родине. В глазах общественности, тем не менее, это был судебный приговор, хотя обвинение в предательстве родины было снято. При этом юридическая основа статьи о наложении штрафа представляется сомнительной (при вынесении решения судья остался при особом мнении), так как Гамсун официально не был членом нацистской партии. Это было не в его духе — вступать в какие-либо партии или общества. Он ведь даже никогда не участвовал в выборах. И тем не менее именно на основании членства в нацистской партии его лишили большей части состояния, оставили его нагим, в прахе и пепле, подобно Иову, оскорбленного до глубины души, глухого и почти слепого.

Теперь многие полагают, что для Гамсуна было бы гораздо лучше, если бы его судили непосредственно за предательство. Приговор мог бы оказаться еще более суровым, но нет сомнения, что впоследствии писатель был бы помилован. Тогда бы он избежал этого мучительного пребывания в психиатрической клинике. Возможно, это было бы в перспективе лучше и для его соотечественников, если бы они прошли через это, посмотрев правде в глаза, пережили национальную трагедию — предательство Гамсуна во время войны.

Но тут дело даже не в сомнительном судебном процессе. Историю взаимоотношений Гамсуна со своей страной можно сравнить с трагической любовной историей, такой же мучительной, как и многие из тех, что он сам написал. Его и страну связывало сильное чувство: никто из наших писателей не удостаивался такой всеобщей любви даже в среде тех, кто не разделял его взглядов. Его взгляды и мнения они как бы выносили за скобки и оставались завороженным мелодиями его повествования, его юмором, они хотели пребывания в волшебном царстве Гамсуна. И естественно, что разочарование было безмерным, когда люди осознали, что их любимый писатель предал их.

Наверное, вся беда в том, что они не осознавали того с самого начала? Неужели это правда, что творчество Гамсуна, оказалось зараженным той же самой идеологией, которая стала основой самых ужасных страданий, которые испытало на себе человечество? Неужели же Осмунд Брунильдсен[17] был прав, когда писал о Гамсуне, что злодейство этого палача заключалось еще и в том, что он умел повергать свои жертвы в состояние экстаза. Есть еще один важный вопрос, который возникает в связи с позицией Гамсуна во время войны: неужели, погружаясь в творчество Гамсуна, тоже попадаем под гипнотическое воздействие?

*

Важнейшим отличительным признаком нацистской идеологии являлась расовая мифология, которую характеризовали две взаимно дополняющие друг друга черты: демонизация евреев, которые якобы представляют собой источник всякого зла и потому должны быть уничтожены. А также миф о светлой белокурой арийской расе, которая под железным руководством фюрера должна управлять человечеством.

Именно благодаря этим чертам вырисовывался зловещий облик нацистов, выделявшей их доктрины среди всех прочих реакционных умонастроений и течений, которые были весьма широко распространены и первоначально носили достаточно невинный, салонный характер.

Скрываются ли где-то в творчестве Гамсуна, в его текстах, элементы расистских мифов?

Ответ однозначный: нет.

Как он сказал сам профессору Лангфельдту: «У меня есть нападки на евреев? Да ведь у меня так много хороших друзей среди евреев. И я предлагаю, вам, господин директор клиники, ознакомиться с написанным мною и попытаться найти хоть какие-то намеки на нападки против евреев».

Вызов Гамсуна решил принять я, я попытался выяснить, насколько справедливо его утверждение, изучив соответствующую картотеку, имеющуюся в университете Осло, в которой собран лексикографический материал, отражающий весь словарный запас произведений Гамсуна. Я получил 50 библиографических карточек, на которых записаны все производные от слова «еврей», такие, как «еврейский», «еврейство» и т. д., употребленные в книгах Гамсуна. Изо всей этой стопки карточек я нашел только одну, которая непосредственно свидетельствовала об антисемитизме — это одно-единственное место в «Сказочном царстве»[18], где он изображает неприятного чиновника, встреченного на Кавказе. «Мне неприятна его еврейская физиономия…». Что касается других примеров, то они безобидные или просто дружественные. Так, например, с симпатией описывается еврей-часовщик Папст «В бродягах», прямо-таки шагаловская фигура, овеянная северным норвежским колоритом.

Американский исследователь Аллен Симпсон изучил все высказывания Гамсуна, так или иначе затрагивающие еврейскую тему (включая и статьи, о которых я здесь не говорю) и пришел к выводу, что Гамсун был антисемитом. Он читал Гамсуна, как заметил Спарре Нильсон, не обращая внимания на контекст. Несколько неприятных замечаний в адрес евреев были, собственно говоря, обычными выражениями в начале ХХ века, и Симпсон игнорирует, например, тот факт, что «и французы, и англичане, японцы спокойно получали визы, а с немцами обходились также жестко, как и с евреями».

В связи с этим в разговоре со мной многие мои единомышленники также недоумевали: а разве в книгах Гамсуна не содержатся нелестные выражения в адрес саамов?

Гамсун никогда не употребляет слово «саам», в то время как мне довелось видеть тридцать карточек со словом «лопарь» и его производными. И вот еще один мой вывод: в подавляющем большинстве они нейтральные или дружественные. Встречаются несколько намеков на то, что лопари сведущи в колдовстве, — это касается Осе («А жизнь идет»). Мы узнаем, что она «Ведьма и цыганка в одном лице, страшная бродяжка, ходячая страсть господня». То и дело встречаются лопари в романе «Плоды земли», и о них сказано «Лопари всегда угодничают»,— говорит Гамсун в связи с тем, что один саам безмерно льстил Исааку. В романе «Последняя радость» о трех лопарях, стоящих у землянки, говорится: «это помесь людей с карликовыми березами». Но если кто-то задумается о том, как вообще смотрели на саамов в Северной Норвегии, то тогда можно с полным правом сказать, что это общее отношение абсолютно укладывается в рамки невразумительных расистских псевдодефиниций. У Гамсуна же лопари обладают прежде всего неким мифологическим статусом и, конечно же, они — родные в огромном царстве Пана.

Я просмотрел и сорок карточек, характеризующих группу «негры». На этих карточках запечатлено встречающееся на страницах книг Гамсуна уничижительное отношение к неграм, с которым он не мог не столкнуться в тогдашней Америке. К неграм он относится гораздо хуже, нежели к евреям. «Тупые негритянские мозги» и «пустая негритянская болтовня» — это еще не самые худшие выражения. Не так уж много лет назад и в Норвегии бытовали выражения «работа для негров» и «негритянская музыка» (о джазе). Сейчас мы со всей очевидностью осознаем, что в привычном нам с детства восприятии понятия «негр» заложен скрытый расизм. Но никому не приходило в голову обвинять нас в нем. И посему несколько подобных выражений, встречающихся у Гамсуна, не могут рассматриваться как серьезное свидетельство расистских взглядов Гамсуна.

И уж никак нельзя считать Гамсуна расистом в специфическом нацистском варианте! А ведь проверке со стороны Симпсона подвергались только высказывания Гамсуна, касающиеся евреев. Ведь ни негры, ни саамы не занимали самостоятельного места в нацистской мифологии.

В целом мы можем с полным основанием заявить, что среди той буйной растительности, которой изобиловали «заросшие тропинки» Гамсуна, можно найти лишь несколько расистских сорняков.

Важно осознавать: эти незначительные проявления расистской идеологии предстают перед нами в истинном свете, если учесть, сколь глубоко была внедрена расистская идеология в тогдашнюю духовную жизнь, ведь ею были пропитаны умонастроения той эпохи, в том числе ее разделяли и некоторые известные норвежские писатели.

Ханс Е Кинк[19] прямо-таки излучал расовую мифологию, Эвре Рихтер Фриш[20], Свен Эльвестад[21] и Ларс Хансен[22] обнаруживают совершенно очевидные расистские черты в своих произведениях. Арне Гарборг[23] с восторгом пишет о существующих в чистом виде арийских чертах в крестьянах из Сетесдала[24]. «В Сетесдале живут еще потомки чисто арийской расы, которая завоевала мир. Да, они напоминают рыцарей». Антисемитские мотивы встречаются в высказываниях многих тогдашних религиозных деятелей. Идеи расовой гигиены были в моде и в Осло был создан соответствующий институт. И прочее и прочее.

И если мы ознакомимся с тем трудом, который готовился в этом учреждении в качестве вклада в эту растлевающую общество лженауку, получившую развитие в период между Первой мировой и Второй мировой войнами, то становится очевидным, что подобные идеи носились в воздухе и что при этом Гамсун как раз и является счастливым исключением, так как на редкость в малой степени был заражен подобной мутью, хотя многие впоследствии обвиняли его в прямо противоположном.

При этом идеи Гамсуна были, как уже упоминалось, последовательно реакционными. Он не верил ни в прогресс, ни в демократию, ни в индустриализацию, ни в материализм, ни в свободный рынок. Современная цивилизация внушала ему отвращение. Священными для него оставались дающая жизнь земля, принадлежность своему роду, фундаментальные человеческие ценности, передаваемые от одного поколения к другому; он жестоко насмехался над той деградацией, которая неизбежно наступает, когда эти ценности оказываются попранными. Эта реакционная риторика в значительной степени присутствовала в нацистской идеологии, но скорее это были заимствования, нежели собственные достижения. И когда мы находим нечто похожее в творчестве Гамсуна, то источники этого не следует искать в нацизме, который тогда, как таковой, еще не появился на свет Божий. Если обратиться к философии, то окажется, что, конечно же, самым явным и очевидным источником является пессимистическая философия Шопенгауэра.

Даниэль Хоконсен[25] относит Гамсуна к мощному литературному направлению, которое он называет «этическим реализмом» (получившим развитие в период между войнами) наряду с такими писателями, как Унсет, Фалкбергет, Дуун, а также Эверланн. Все эти очень разные писатели проявляли общее стремление вернуть уважение к общественным установлениям и общественным нормам, которые оказались под угрозой. Собственно говоря, именно эта скрытая подоплека и определила масштаб той мрачной общественной сатиры, в которую Гамсун вкладывал весь органически присущий его личности полемический задор. Поэтому было бы совершенно несправедливым утверждать, что его социальная критика, продиктованная желанием защитить традиционные устои, основана на нацистской идеологии.

Гитлеровская идеология была идеологией управления обществом, а не идеологией сохранения традиционных ценностей. Другое разительное отличие состоит в том, что Гамсун весьма критически относился к техническому прогрессу, в то время как Гитлер с детской радостью воспринимал технические открытия и усовершенствования, видя в них мощное средство осуществления мирового господства.

Гамсун, безусловно, причастен к созданию культа сверхчеловека, который изначально был провозглашен непосредственно самим Ницше, а впоследствии внедрялся в скандинавскую духовную жизнь проводником его идей Георгом Брандесом. При этом, конечно же, было и противоборствующее движение, в котором участвовали многие наши писатели, впоследствии составившие героическую плеяду наших национальных классиков. Что касается Гамсуна, то в пылу споров он порой употреблял такие сильные выражения, которые свидетельствуют о его одержимости полемическим задором, порой возможность выразить свое негодование была для него важнее провозглашения философских истин. Да и типичные герои самого Гамсуна, мечтательные, неврастеничные, мало приспособленные к жизни, не имеют ничего общего с фигурой нацистского вождя, фюрера, этого вульгарного воплощения ницшеанского идеала.

Основная причина пронемецкой позиции Гамсуна во время войны – это его яростная ненависть к Англии и англичанам. Эта ненависть была столь же сильной и иррациональной, как и ненависть Сигрид Унсет к Германии и ко всему немецкому. Примечательно при этом, что ненависть к Англии со стороны нацистов не стала каким-то структурообразующим фактором их идеологии. Напротив, Гитлер рассчитывал на германско-британский альянс.

Ненависть Гамсуна к Англии, несомненно, имела отечественное происхождение, вероятно инспирированное антибританскими настроениями в Северной Норвегии после пресловутого громкого судебного расследования в Будё в 1818 году. Тогда норвежское правительство под нажимом британских властей в Стокгольме было вынуждено выплатить огромную сумму (120 000 спецдалеров) в качестве компенсации английскому аферисту, чьи контрабандные товары были конфискованы в Будё. Эта история возбудила такую ненависть к англичанам, что она длилась в течение нескольких поколений, и, вероятно, о ней знал и Гамсун, и она в какой-то мере повлияла на формирование его личности. Впоследствии большую роль сыграла виталистская концепция, которой он был так увлечен, она во многом тоже определила его восприятие тогдашних великих держав. “В политической мифологии Гамсуна Германия являет собой молодую нацию с юношеской жаждой развития и самораскрытия, Англия же при этом представляет старуху, которая всеми силами пытается одержать верх над юношей. Не один он придерживался этих идиотских воззрений. Подобные идеи разделяли в то время многие, безо всякой приверженности нацизму» (Атли Китанг).

Осмунд Брунильдсен написал весьма проницательное и глубокое, но совершенно несправедливое эссе “ Мечтатель и его демон ”(1952) о том, что творчество Гамсуна питали нацистские идеи и что в своих произведениях он сам разоблачает себя. Он извлекает на свет божий из книг Гамсуна малейшие намеки и прикладывает все усилия, чтобы обнаружить в книгах Гамсуна все мыслимые свидетельства тошнотворного разложения и деградации или какие-то высказывания, которые, так или иначе перекликаются с ницшеанскими представлениями об «избранных, представителях высшей расы, сверхчеловеке»и о «великом террористе», все то, что как бы озвучивает набор этих представлений. «Самый великий и самый безответственный обличитель нашего времени», самый большой мизантроп среди равных себе по масштабу собратьев по перу — вот его характеристика Гамсуна.

Между тем как, вне всякого сомнения, можно составить очень длинный список произведений писателя, свидетельствующий о прямо противоположном: в произведениях Гамсуна есть образы, настолько наполненные любовью к людям, что подобное еще надо было бы очень поискать у других, просто трудно себе представить, чтобы кто-то иной из его собратьев по перу с бОльшей теплотой и сочувствием описал судьбы маленьких людей.

При этом совершенно очевидно, что механические поиски в текстах Гамсуна свидетельств, каких-то описаний и высказываний, которые подкрепляли бы тот или иной тезис какого-то исследователя, бесплодны: они не дают возможности раскрыть тайну творчества Гамсуна.

Более того, не могу не отметить, что Брунильдсен поразительно слеп, от его внимания ускользают постоянно меняющиеся стилистические контексты и интонации в романах писателя. Он истолковывает все высказывания многообразных персонажей Гамсуна как мировоззренческую позицию самого писателя.

Он не делает разницы между серьезными высказываниями и теми, что подаются с юмором, игнорирует тот очевидный факт, что в романах Гамсуна есть и самоирония, и общественная критика, голос проповедника и некая провокация; в своем изобличительном пафосе Брунильдсен все написанное Гамсуном рассматривает в одной плоскости. Все многообразие гамсуновской прозы, с ее причудливыми, постоянно меняющимися оттенками, оказалось в его эссе сведенным к некоему одномерному прямолинейному выражению жизненной позиции великого писателя.

И вот теперь, когда я совсем недавно я прочитал, бог знает в который раз, эссе Брунильдсена, мне кажется, я нашел ключ к пониманию этой печальной демонстрации непонимания Гамсуна со стороны талантливого литератора.

Сэр Исайя Берлин, один из выдающихся историков духовной жизни, является автором эссе под загадочным названием «Лисица или ёж» («The Hedgehog and the Fox»). Идею названия дала строка стихотворения греческого поэта Архилоха: «Много хитростей знает лисица, а еж – лишь одну, но большую». Этот афоризм Берлин использует, чтобы дать определение двух типов художников слова: с одной стороны стоят те, которые движимы соображением некой упорядоченности, законченности и стремятся к созданию образа реальности, в котором есть всеобъемлющая, тотальная целостность и истолкованность этой реальности, они стремятся к достижению своей цели с упорством и целеустремленностью, с другой стороны находятся те, у кого нет некой упорядывающей философии, но которые изображают жизнь во всем ее переливающемся многообразии, в ее постоянно изменчивых и противоречащих друг другу перспективах, чье отношение к реальности в чем-то сродни нраву лисы, совершающей в поисках добычи относительно бесцельные прогулки. Напротив, все, что чувствуют и делают так называемые «ежи», на что направлены их помыслы, связано с решением какой-то одной поставленной задачи, отличается целеустремленностью, их движение центростремительно; лисы, напротив, поступают в соответствии с движением центрифуги и всегда открыты навстречу многообразию.

Так, например, Достоевского Берлин рассматривает как типичного «ежа» — весь его огромный художественный мир становится упорядоченным и внутренне осмысленным благодаря духовному, всеобъемлющему восприятию реальности.

И у Достоевского, как и у всякого великого писателя, человеческая жизнь, предстает в ее бесконечном многообразии, но при этом каждый «кирпичик», каждый элемент его творчества имеет строго определенное место в воздвигнутом им сооружении. Как истолкователь всей этой тотальности, своего всеобъемлющего взгляда на мир, писатель становится более чем художником. Он становится пророком, миссионером.

На юбилее Пушкина в 1880 году Достоевский произнес речь, по значимости, возможно, одну из самых ярких речей в истории русской литературы. В то же время эта речь, как утверждает Берлин, свидетельствует об удивительном непонимании Достоевским творчества Пушкина, ведь Пушкин был типичной «лисой», а Достоевский рассматривал его как «ежа», пытаясь сделать из него духовного собрата, единомышленника.

Самой большой лисой всех времен был Шекспир. Каково мировоззрение Шекспира? На эту тему было написано множество книг, но наиболее важный вывод состоит как раз в том, что у Шекспира не было продуманной художественной концепции, которая определяла бы характеры и поступки его многочисленных персонажей. В его драмах столько жизненных мировоззрений, сколько персонажей, у каждого — свое. «Мировоззрение заключается как раз в том, что он не смотрит на человеческую жизнь неким всеобъемлющим оком, а она у него воплощается в калейдоскопе картин и образов через бесконечную череду сюжетных поворотов и речевых нюансов; развитию событий у него всегда присуща многозначность, богатство контрастов и противоборствующих тенденций.

Творчество Шекспира течет свободно и не позволяет заключить себя в какую-либо схему. Здесь нет и намека на целеустремленность “ежа”, нет, мы имеем дело со спонтанными вылазками “ лисы”. Если же обратиться к другому сравнению из животного мира, то можно сказать, что среди всех великих художников слова — Шекспир в наибольшей степени хамелеон.

Я считаю, что Гамсун принадлежал, так сказать, к шекспировскому типу писателя. Он – типичная «лиса». А Брунильдсен смотрит на него, как на «ежа», потому что сам таковым и является. Он лезет из кожи вон, чтобы найти в творчестве Гамсуна подкрепление собственной концепции, только потому, что таков его изначальный взгляд, так было с Достоевским, в отношении его оценке творчества Пушкина. Поэтому Гамсун — художник иного типа, нежели его рассматривает Брунильдсен.

То наслаждение, которое мы испытываем при чтении Гамсуна, отнюдь не связано с какими бы то ни было там философскими идеями. Конечно же, в его книгах присутствуют фрагменты философских идей или, иначе говоря, философские рассуждения в устах его персонажей иногда созвучны мыслям автора. Порой они кажутся чуждыми элементами в книге, по выражению Хеля[26], как валуны посреди поля. Большинство из них содержится в сравнительно слабом романе «Последняя радость»[27]. Но и оттуда немногое можно выудить, если мы поставим задачу представлять их как элементы целостной концепции писателя. Бесполезно искать у Гамсуна какую-то четкую, продуманную философскую доктрину, перед нами всегда – изменчивое, сверкающее бесконечными переливами многообразие жизни.

Читая Гамсуна, очень важно чутко воспринимать иронический подтекст его романов. Ирония создает многозначность и амбивалентность касающуюся всех утверждений и характеристик, наличествующих в романах, и часто благодаря ей персонажи романов поворачиваются к читателю свой противоположной гранью.

Так, например, мы видим, как Нагель рисуется и насмешничает над добропорядочными провинциальными обывателями, выдвигая ни на чем не основанное мнение о том, что сверхчеловеки имеют право попирать ногами невежественную толпу. И тут же затевает собственную игру с саркастическими замечаниями о том, как, собственно говоря, гнусно ведут себя современные сверхчеловеки. Ирония здесь исходит от Нагеля, так как он — одновременно и лицедей, и жертва, играет двойную роль в собственной жизни, которая, как и всякая человеческая жизнь, представляет собой бесконечную смену различных умонастроений, взглядов и типов поведения. Так что ирония здесь одновременно принадлежит и самому писателю, а в последующих романах она будет принадлежать исключительно ему.

Атле Киттанг выдвинул иронию в качестве доминирующей черты в «Женщинах у колодца» и «Бродягах», книгах, которые многими рассматриваются как произведения социально-критической направленности, с явно реакционной тенденцией. Можно сказать, что элементы этого присутствуют, но в поразительно незначительной степени, лишь как единичные и вполне приемлемые проповеди. Чаще всего реакционное высказывание бывает вложено в уста второстепенного персонажа, как правило принадлежащего к числу тех, к кому автор относится с иронией.

Вот как Китанг описывает почтмейстера в «Женщинах у колодца»: «Вместо того чтобы стать моральным эталоном, совестью романа, он становится ироническим символом глубокого конфликта, содержащегося в романе, конфликта между иллюзией и реальностью, ученостью и жизнью. Китанг также отмечает амбивалентность иронии в изображении хромого кастрата Оливера: “Он является гротескным символом современной ущербности, но в то же время его изображению присуща та отчетливая симпатия, которую Гамсун всегда питал к аутсайдерам».

То же самое касается и «Бродяг»: Идеологическая подоплека состоит как будто бы в осуждении тех, у кого нет в жизни корней, бродяжничества, которое воплощено в таких персонажах, как Эдварт и Август. «Но что восхищает и читателя и писателя, — так это дар Августа фантазировать, сочинять разные истории, сказочная свобода, присущая образу жизни бродяг, а также возможность приобщиться к жизненному опыту Эдварта, ощутить напряженность того взаимодействия между иллюзией и разочарованием, которое составляет основу человеческого существования».

Для того чтобы понять, в чем суть отношения автора к своему герою, наверное, достаточно просто задаться вопросом: «Относился ли Гамсун к своему герою, Августу, с симпатией?» Ответ однозначный: «Да!»

«Такие примеры свидетельствуют о важнейшем аспекте взаимодействия между самим гамсуновским художественным текстом и идеологией», — пишет Киттанг. «В книгах Гамсуна идеологические нормы и критерии можно рассматривать как необходимую плоскость, для того чтобы уловить иронию, заключенную в тексте. Провозглашаемые идеологические и моральные стереотипы всегда являются одновременно и как бы «заминированными». Искрящийся иронией текст, таким образом, одновременно содержит в себе критику провозглашаемых автором идеологических принципов и оценок. Вероятно, именно эта ироническая дистанция в романах Гамсуна и содержащиеся в его произведениях лукавство и многозначность, делают его «лисой», а не «ежом». У писателей, которых можно отнести к категории «ежей», подобная ирония — большая редкость.

Перефразировав его собственные слова, сказанные о Магдалене Торесен, можно сказать, что Гамсун творил ради самого творческого процесса, искусства, а не ради того, чтобы проиллюстрировать тезисы или пытаться убедить нас в каких-то истинах или доктринах. Если кто-то сочтет это слабостью, то придется напомнить ему о Шекспире: можно ли считать Шекспира незначительным художником только потому, что четко сформулировать его мировоззрение невозможно?

*

И вот теперь мы снова вернулись туда, с чего начали: что это за магическое свойство, присущее Гамсуну и так привлекающее к нему все новые и новые поколения читателей, которые начинают любить его так сильно и непосредственно, как будто бы он — их современник.

Ведь действительно сейчас Гамсуна читают как никогда. Постоянно переиздаются и отдельные его произведения, и собрания сочинений и на родине, и в разных странах, по всему миру. Кроме того, он завоевывает все новые и новые круги читателей в тех странах, где он был совсем мало известен, по причине того, что не был еще переведен либо существовал в плохих переводах. Во Франции, Испании и англоязычном мире он получил признание только в последние годы. В Германии и в России его позиции так же сильны сегодня, как и при его жизни. Но самое поразительное то, что Гамсуна с большим энтузиазмом читают молодые.

Большинство писателей, современников Гамсуна, очень известных при жизни, совершенно поблекли теперь и растеряли своих читателей. И многие никогда не обретут их вновь. Некоторые из этих забытых имен вернутся, но в основном для представителей литературной элиты. Такова судьба чуть ли не всех крупных писателей: через какое-то время после их смерти наступает период, когда их книги начинают пылиться на полках и уж потом, покрывшись патиной времени, вновь оказываются на читательском горизонте.

С Гамсуном совсем другая история. Звезда его славы никогда не меркла. Напротив, она видна еще более отчетливо, еще ярче сияет всем нам. Он счастливо избежал периода невостребованности и холодного безразличия, той участи, которую переживают произведения многих ушедших из жизни писателей.

В конце своей длинной речи на суде Гамсун произнес следующие слова: «…Но через сотню лет все будет забыто… Имена всех присутствующих здесь сегодня окажутся через сотню лет стертыми с земных скрижалей, никто их больше не вспомнит, никто их больше не назовет. Наши судьбы будут забыты… Буду ли я жив или мертв, это безразлично, и всего безразличнее миру судьба отдельной личности, в данном случае моей. Но я могу подождать и еще подожду»[28].

Это одно из самых несправедливых и недальновидных высказываний Гамсуна.

Ведь он мог бы догадываться, что он отнюдь не будет забыт через сто лет, хотя понятно, что причины для подобного высказывания были: это пережитые тогда отчаяние и унижение. Ему не пришлось долго ждать новой волны интереса к своему творчеству. Он возник еще в последние годы жизни писателя и продолжает расти. Проблема, с которой сталкиваемся мы, норвежцы, состоит в том, что факт его предательства во время войны едва замечается читателями в других странах.

Кнут Гамсун — это не только великое имя, принадлежащее всему миру, которое с годами обрело еще большие масштабы, нежели тогда, когда он был на вершине своей славы. Ситуация еще более поразительная: давно покойный писатель является еще более востребованным, нежели при жизни.

Именно осмысление этого факта и является подоплекой моего вопроса: в чем заключена магия его творчества?

Для нас, норвежцев, его соотечественников ответ очевиден: язык Гамсуна, его стилистическое мастерство.

Пожалуй, нет ни единой строки из написанного им, где нельзя было бы сразу распознать руку мастера, и тогда невольно восклицаешь: «Это мог написать только Гамсун». Он обладал одним присущим исключительно ему даром: так подбирать нужные слова и строить фразы, что ошибиться невозможно. Это его собственный, субъективный стиль, удалившийся от классического идеала, того идеала, для которого характерен приоритет всеобщего, надличностного, когда сказанное как бы «затмевает» говорящего. В то время как любой гамсуновский текст сформирован так, что его авторство мгновенно становится очевидным.

Пишет он лаконично, используя очень ограниченное количество художественных средств, многое лишь обозначено, на многое лишь намекает, обо многом умалчивает, и тем не менее читатель способен уловить то, что писатель хочет донести до него. Вспомните только эту небольшую, всю пронизанную эротикой сцену в романе «Под осенней звездой».

— Пойди сюда и помоги мне,— сказала хозяйка и повела меня за собой.

Мы прошли через кабинет пастора в спальню.

— Я решила передвинуть свою кровать, — сказала хозяйка. — Она стоит слишком близко от печки, и зимой мне жарко спать.

Мы передвинули кровать к окну.

— Как по-твоему, теперь будет лучше? Не так жарко? – спросила она.

Я невольно взглянул на нее, а она бросила на меня искоса лукавый взгляд. Ах! От ее близости я совсем потерял голову и слышал лишь, как она прошептала:

— Сумасшедший! О нет, милый, милый… дверь...

А потом она только шептала мое имя…

Я пропилил отверстие в полу коридора и закончил работу, а хозяйка не отходила от меня ни на минуту. Ей так хотелось поговорить со мной по душам, она то смеялась, то плакала.

Я спросил:

— А картину над вашей кроватью не надо перевесить?

— Пожалуй, ты прав, — ответила она»[29].

Искусство краткости и намеков. При этом также и искусство удивлять: неожиданное слово, небольшой поворот в предложении, нежность и ирония взаимодействуют друг с другом в причудливых хитросплетениях. Одним незначительным штрихом писатель способен создать определенный настрой, зримый образ, который вводит нас в волшебный мир его творчества.

Некоторые из его стихов можно назвать великими, но все же гораздо больше тех, которые можно отнести к средним. В наибольшей степени его талант проявился в романном жанре. Позвольте мне привести некоторые фрагменты, которые с полным правом можно считать стихотворениями в прозе. Вот что он пишет о Нагеле в «Мистериях»: «И снова он как бы плыл по небесному океану, закидывал серебряную удочку и напевал. И лодка его из благоуханного дерева, и весла сияют, как белые крылья, и парус – полумесяц голубого шелка…»[30] А вот описание осени в «Пане»: «А листы все желтеют, дело к холодам, народилось много новых звезд, месяц кажется уже серебряной тенью, обмакнутой в золото. Еще не примораживало, только прохладная тишь стояла в лесу, и повсюду жизнь, жизнь. Всякое дерево призадумалось. Поспели ягоды»”[31].

Гамсуновская интонация, та особая атмосфера, присущая исключительно его произведениям, ощутима тем сильнее, чем глубже мы погружаемся в творчество писателя, особенно в те произведения, где отчетливо звучит нурланнский акцент, нурланнская мелодия речи, «…изначально неправильная, но доведенная до уровня совершенства».

«Что ни говори, а из них получится недурная парочка, по всему видно»[32] – говорит Август в одноименном романе. А вот его известная романтическая реплика в «Мечтателях»: «Ваши глазки, Ольга, как звездочки-близнецы. А ваша солнечная улыбка пронзает меня до глубины души» — говорит Роландсен. Не будь у Гамсуна в крови органически ему присущей нурланнской барочной речевой фантазии, он никогда бы не сочинил такое.

И конечно же, переводчика ждет нелегкая работенка: передать стиль Гамсуна на других языках невероятно трудно. Та стилистическая картина, которая предстает перед читателями других стран, неизбежно совершенно иная, нежели у нас, так как, наверное, только мы, норвежцы, способны в полной мере ощутить и местный колорит, и всю атмосферу. И если Гамсуну пришлось так долго ждать признания в некоторых странах, то может быть этому виной плохие переводы. Но даже если переводы вполне удачные, успех Гамсуна в других странах не может объясняться стилистическим мастерством.

Весьма важен тот факт, что молодые люди способны увлечься такими романами, как «Пан» и «Виктория», книгами о мечтателях и одиноких странниках. Возможно, это объясняется тем, что у Гамсуна его восприятие жизни и художественный дар проистекают из присущей подростку жажды жизни, впечатлений, жажды чистой и незамутненной, а она редко проявляется у больших писателей. Магия Гамсуна в том, что он затрагивает в нашем сознании хрупкое и сокровенное, что уходит о нас в более старшем возрасте. Напряженность чувств, острота восприятия окружающего, резкая смена настроений, мгновенные переходы от восторга к отчаянью, обнаженность новорожденной души, юного сознания, которое еще не выработало способов психологической защиты.

Или это можно выразить словами Сигурда Хёля: «Каждому из нас доводится пережить мгновения внезапной влюбленности, ощущение охватившей нас страсти, боли, эти чувства и порывы, которые невозможно удержать в памяти и тем более выразить словами. Но это удалось Гамсуну в его книгах. И несмотря на то, что подобное чудо оказалось возможным, повторить его вслед за ним никто не сможет. Остается лишь признать: мы имеем дело с подлинным волшебством…»

Это идет от великого Пана, который царил над юношеским миром Гамсуна. Кого не очаруют, не возьмут в свой плен такие слова? «Тишь вливается в мои уши. Это кровь кипит у вселенной в жилах, это работа кипит в руках у творца, я и мир у него в руках. Костер озаряет блестящую паутинку, из гавани слышен всплеск весла, вверх по небу ползет северное сияние. От всей своей бессмертной души благодарю за то, что мне дано сидеть сейчас у костра!»[33]

Когда пытаешься понять, почему это происходит, то становится совершенно очевидным, что восторженное описание глубоко затрагивает нас, нынешних, в связи с разрушением природы, усилением бездуховности. Вся атмосфера гамсуновских произведений состоит из описаний любви, мистического трепета перед природой, а также и в убийственной сатире на современную ему общественную жизнь, и все это производит на нас теперь более сильное впечатление, нежели тогда, когда эти произведения создавались.

Не менее весомой причиной того, что Гамсун производит такое захватывающее впечатление новизны и свежести, задевает за живое сегодняшнего читателя, является та, что он и есть один из величайших художников нашего времени.

В его произведениях мы находим созвучное нам многогранное и противоречивое, почти утраченное сегодня ощущение полноты жизни, к которому он умеет приобщить нас, изображая меняющийся мир вокруг и еще более бесконечные перемены внутри человеческого сознания.

В то же время невозможно дать исчерпывающее определение творчества Гамсуна, раз и навсегда прикрепив к нему ярлык — «современный, модернистский», ведь совершенно очевидно, что он, во многих отношениях, был абсолютно и неколебимо, более того, принципиально антисовременным и как писатель никогда не стремился к каким-то формальным экспериментам, к авангардизму. Но «модернизм в его творчестве» более глубинный. Он заключен в самой художественной субстанции его творчества, в его неврастеничном художественном сознании. Движущей силой его творчества было ощущение, что все рушится, что прочность и стабильность в изображении персонажей и общества стали невозможны, им двигала ностальгия по утраченной реальности, когда эти стабильность и незыблемость еще существовали.

«Голод» и «Мистерии» были написаны теперь уже в позапрошлом столетии, но их субстанция принадлежит нашему времени, вместе с глубоким проникновением в душевную жизнь, которое предвосхищает и Фрейда, и «stream of conciosness»[34]. Главных героев Гамсуна невозможно свести к какой-то формуле типов, так как в каждом из них — есть всего понемногу, они — вечно меняющиеся и непредсказуемые. Гамсуна интересует «поэзия нервов, сумятица мыслей и побуждений, нежные мимозы чувств» (письмо Юхану Сёренсену)[35], подлинной темой обоих романов является жизнь человеческого сознания. Главные герои пытаются проникнуть в самих себя, наблюдая за своим взаимодействием с другими людьми, за приходящими от других импульсами и за своими реакциями на них. Диалектика взаимоотношений между героями этих романов как бы обрисовывает таинственную сеть маршрутов этого блуждания внутри человеческой души.

В письме к Эрику Скраму[36] Гамсун косвенно отвечает на обвинения Брунильдсена и подтверждает идею Исайи Берлина о центробежной природе движения творчества «лисы». Он пишет о «Мистериях»: «И, кроме того, я не могу нести личную ответственность за все взгляды Нагеля, проблема состоит в том, является ли сам Нагель целостностью, в которую включено его «alter ego» — Мингутка, — и их взаимоотношения связаны с тем, что Нагель не в ладу с самим собой, настолько не в ладу, что они расходятся, один как бы отпадает от другого.

Что касается последних, эпических, романов Гамсуна, то в них уже отсутствуют столь утонченные нервно-психологические описания. Исследователи справедливо отмечают, что здесь центр внимания писателя перемещен из сферы психологии в сферу социологии. Предметом изображения здесь является не индивидуальное сознание, а постоянная меняющаяся жизнь общества. Но и здесь общая картина порой выглядит слишком мозаичной, так что отдельные ее элементы «отпадают друг от друга». И, возможно, это не зря, так как лихорадочные ритмы современности врываются в пределы самого бытия, провоцируя конфликты между ожидаемым и действительным, порождая контрасты больших и маленьких судеб; Гамсун регистрирует эти ритмы, запечатлевая кипение жизни через калейдоскопическое мелькание перспектив и умонастроений, взаимоотношений.

При этом все проникнуто юмором, даже в большей степени, нежели ранее, от искрящейся жизнерадостности до лукавой иронии и злой сатиры. Не всегда ясно, каково отношение писателя к созданной им художественной реальности. Гамсун петляет как «лиса», скрываясь за многозначной панорамой своего творчества.

В конце этого ряда стоит роман «Плоды земли» (1917), принесший ему Нобелевскую премию. В нем мы ближе всего подходим к Гамсуну-проповеднику, создателю «золотого евангелия земледелия», которое он противопоставляет пустоте современной цивилизации. Но даже и здесь в художественную ткань его произведения вползает подобно змею новое время, и без этого перед нами была бы глянцевая картинка, а не великое произведение искусства.

Гамсун учился у многих великих русских писателей, особенно у Достоевского. Но в наше время он еще более чем Достоевский, передает подспудный напряженный, лихорадочный ритм современности и ощущение бытия, возможно именно потому, что он в гораздо большей степени «лиса», нежели «ёж».

Таким образом, Гамсун и явился подлинным провозвестником модернизма в сфере романного творчества — модернизма не как идеологии или программы действий, но как своеобразного сейсмографа, способного фиксировать все изменчивое, постоянно меняющееся в нашей разорванной реальности.

В юбилейном издании, посвященном 70-летию Гамсуна, целый ряд выдающихся писателей двадцатого столетия написали о том, сколь многим они обязаны Гамсуну. Это Джон Голсуорси, Андре Жид, Максим Горький, Герхард Гауптман, Томас Манн, Г. Д. Уэллс, Стефан Цвейг. Но этот ряд можно и продолжить. Он явился образцом для подражания и для Кафки, Гессе, О' Нила, Хемингуэя, Генри Миллера, Селы[37].

Мы в полной мере осознаем, что писатель гамсуновского масштаба принадлежит общемировому литературному процессу. Мы привыкли рассматривать норвежских писателей исключительно в рамках своей истории литературы, и большинство из них едва ли заметны вне масштабов своей страны. Иное дело Гамсун. Совершенно очевидно, что след, который Гамсун оставил, гораздо более заметен в масштабах мировой литературы, хотя и на родине резонанс его творчества велик. Есть только одно имя, которое сопоставимо с именем Гамсуна, — это имя Хенрика Ибсена, к которому Гамсун выразил столько негативных эмоций в дни своей молодости, когда он был столь провоцирующее экстремален, но к которому проникся восхищением в более зрелые годы.

Но самый неизгладимый след Гамсун оставляет в душах своих многочисленных читателей, тех, кто находит у него духовные сокровища, которые способен создать лишь великий художник.


[1] Кнут Тведт (1906-1989) – адвокат, позднее директор норвежской государственной радиокомпании. — Здесь и далее примечания переводчика.

[2] Ян Труэльс — шведский режиссер, родился в 1931 году.

[3] Гамсун К. На заросших тропинках. М.: 1993, С. 92

[4] Область в юго-западной части Норвегии.

[5] Вергеланн Хенрик Арнольд (1808-1845) — выдающийся норвежский поэт-романтик.

[6] Эразмус Бенедики Залл (1826-1900) — известный в свое время на севере Норвегии торговец, банкир и филантроп.

[7] Фредерик Хегель ( 1917-1987) – датский издатель.

[8] Цит по: Гамсун К. Избранные произведения: В 2 т. М., 1970. Т. 1 С. 195.

[9] Энс Тведт (1957-1935) — норвежский писатель.

[10] Торесен Магдалене (1819-1903) — известная норвежская писательница, которую ценил Бьёрнсон, явилась прототипом героини пьесы Ибсена «Женщина с моря».

[11] Бьёрнсон Бьёрнстьерне (1832-1910) — норвежский писатель-классик, его творчество сыграло большую роль в формировании норвежского национального сознания.

[12] Помимо упомянутого Бьёрнсона в нее входили Хенрик Ибсен (1828-1906), Александр Хьелланн (1849— 1906), и Юнас Ли (1846-1916).

[13] Видкунд Квислинг (1887–1945) — вождь норвежских национал-социалистов, преданно служивший немецкому оккупационному режиму. Его имя на всех языках стало синонимом слова «предатель».

[14] Тербовен Йозеф (1898–1945) — глава оккупационной администрации в Норвегии.

[15] Теперь уже пятьдесят лет.

[16] Имеется в виду книга «На заросших тропинках». (Oslo, 1949).

[17] Осмунд Брунильдсен (1917-1974) — писатель, автор стихов и эссе.

[18] Имеется в виду книга К. Гамсуна »В сказочном царстве».

[19] Ханс Е. Кинк (1865-1926) — норвежский писатель и историк.

[20] Фриш Эвре Рихтер (1872 —1945) — писатель, автор криминальных романов.

[21] Эльвестад Свен (1884-1934) — писатель, журналист.

[22] Хансен Ларс ( 1869-1944) — норвежский писатель, автор книг о природе и жизни Заполярья.

[23] Гарборг Арне (1851—1924) – норвежский писатель, классик национальной литературы.

[24] Имеется в виду рассказ Гарборга «В горах» (1900).

[25] Хоконсен Даниеэль(1917—1989) — известный норвежский ученый- скандинавист.

[26] Хёль Сигурд (1890-1960) — известный норвежский писатель, автор романов «Грешники на летнем солнце» (1927), «Встреча у верстового столба» (1947) (рус. перев. «Моя вина» (1963)), Свидание с забытыми годами» (1954).

[27] Опубликован в 1912 году.

[28] Гамсун К. На заросших тропинках. М., 1933. С. 195-196.

[29] Гамсун К. Собр. Соч.: в 6 т. Т. 2. С. 108.

[30] Гамсун. К. Избранные произведения. В 2 т. М.: Худ. лит., 1970. Т. 1. С. 245.

[31] Указ. соч. Т. 2. С. 72.

[32] Гамсун К. Август. – М.: Текст, 2002. С. 303.

[33] Гамсун К. Избранные произведения. В 2 т. М.: Худ. лит. 1970. Т 2. С. 73.

[34] «Поток сознания» (англ.).

[35] Юхан Сёренсен (1830-1918) – издатель и предприниматель, основатель и редактор книжной серии «Общедоступная библиотека».

[36] Эрик Скрам (1847-1923) – датский писатель.

[37] Камило Хосе Села (1916— 2002) — испанский прозаик, лауреат Нобелевской премии 1989 года.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.