29 марта 2024, пятница, 10:19
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

29 июня 2005, 10:18

Положение социальных наук в России

На первый взгляд социология кажется довольно успешно развивающейся и востребованной наукой, однако положение ее при ближайшем рассмотрении оказывается двусмысленным и противоречивым: помимо неопределенности ее отношения к различным общественным институтам, внутри самого ученого сообщества также нет единства в понимании задач и механизмов функционирования социологии. В настоящий момент одновременно существуют несколько организаций, занимающихся социологией: академические институты, университеты и независимые исследовательские организации, и отношения между ними остаются крайне неопределенными. «Полит.ру» представляет доклад Льва Гудкова, заведующего Отделом социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады, «Положение социальных наук в России», в котором автор последовательно пытается очертить основные проблемы, стоящие социологией. Доклад был прочитан в рамках международного российско-германского форума "Гуманитарные и социальные науки в России и Германии: итоги и перспективы", прошедшего в Москве 2 июня 2005 года.

Говоря о положении дел в социальных науках, я имею в виду, прежде всего ситуацию в социологии, во-первых, потому, что  лучше знаком с ситуацией здесь, а во-вторых, то, что происходит здесь, повторяется с некоторыми  нюансами и в других сферах, скажем, в политологии.  Я не претендую на  объективность и полноту своего описания, но мне хотелось бы обрисовать  обозначившиеся тенденции институциональной дифференциации в этих областях и те проблемы, которые сопряжены с этими явлениями.  Мое выступление – это скорее  выражение позиции очень пристрастного и заинтересованного участника.

С точки зрения стороннего наблюдателя социальные науки в России имеют все необходимые признаки «нормальной науки». Возьмем, например,  социологию, занимающую среди них самое большое место по численности здесь занятых [1].   Если еще 15-20 лет назад социологии как науке было отказано в статусе существовании, можно было говорить лишь о конкретно-социальных исследованиях в рамках исторического материализма или научного коммунизма, то сегодня с формальной точки зрения эта дисциплина преподается на десятках социологических факультетов университетов или включена в учебные курсы  специализированных отделений высших учебных заведений. За 15 лет, прошедших с момента введения социологии в программу высшей школы, диплом «социолога» получили более 20 тыс. выпускников, причем основная их масса приходится на последние 5-7 лет. Число аспирантов по социологии, психологии и культурологии  за последние десять-двенадцать лет увеличилось более чем  в 4 раза, по политическим наукам – в 7 раз.[2] Организационно социология представлена множеством исследовательских коллективов самого разного калибра[3]. Выходят примерно 20 журналов, расценивающих себя как  профессиональные социологические издания. Издаются десятки монографий и учебников по социологии и социальной психологии, социальной работе и проч. Самые крупные исследовательские организации имеют собственные электронные издания и информационные сайты, где публикуются данные и результаты разного рода исследований и анализов и т.п.

И вместе с тем, я не так уж погрешу против истины, если скажу, что в данном отношении мы не слишком далеко ушли от состояния, которое описывал маркиз де Кюстин лет 160 назад [4].

Нынешнее положение социальных наук в России двусмысленно и противоречиво. Неясны или неопределенны не только общественные экспектации в отношении социальных наук, но смутно и разнородно профессиональное самопонимание ученых и преподавателей, их ориентации на разных социальных партнеров. Правильнее было бы сказать, что  сегодня в России мы имеем дело с несколькими принципиально разными типами организация науки или даже разными типами самого института науки,  что  отражает одновременное существование разных социальных структур, нуждающихся в социальном знании разного типа. Это означает, что  трансформационные процессы  в российском обществе (или точнее – медленно идущее разложение  институциональной системы советского общества) вызывают синхронное функционирование научных коллективов, имеющих разную социальную природу и происхождение, ориентированных на разных социальных партнеров,  имеющих принципиально разные источники и механизмы материального обеспечения и поддержки.

Главную трудность развития социальных наук  в России я вижу даже не в существовании внутренних барьеров, препятствующих освоению потенциала современной социологии или политологии, закрытости российских ученых от того, что делалось на Западе в 30-70 годы, крайне низком теоретическом уровне работ российских ученых, концептуальной примитивности, аморфности самих дисциплин, болотного эпигонства и эклектики, а в неразвитости или слабости  самого российского общества,  не испытывающего нужды в соответствующем социальном знании, не выказывающего интереса к работе исследователей или их интерпретациям  происходящего.  Речь идет не о равнодушии, а о дегенерации сферы публичности (Oeffentlichkeit), то есть об отсутствии таких институтов, как публичные дискуссии или политическое и гражданское участие. Слабость общественной рефлексии по поводу  происходящего в стране, в науке, в мире не случайна. Социология, как известно, рождается из «духа общества», а «общество» (Gesellschaft, society) – это не масса население, как у нас часто полагается, а особый тип ассоциации, основанной на взаимной солидарности или совместных интересах ее членов, а значит – лишенной властного измерения, принудительной интеграции. При всей банальности подобных суждений, приходится соглашаться с тем, что нынешнее состояние социологии в России отражает  опыт массовой пассивной адаптации к воспроизводившемуся в течение десятилетий режиму бесконтрольной власти, практически парализовавшему сферу общественной, публичной, политической жизни. Применительно к социальным наукам это означает, что подавлены или не действуют  такие механизмы автономной самоорганизации науки, как имманентная теоретическая или методологическая критика, самоанализ ценностных оснований познавательной деятельности, профессиональная полемика, рецензирование,  конкуренция за признание, а стало быть, крайне ограничена значимость внутринаучной гратификации – авторитетности ученого и исследователя. Было бы трудно ожидать чего-то иного, поскольку академическая и университетская социология до сих пор находятся на государственном финансировании, а значит подчинены «вертикальному» государственно-бюрократическому управлению и контролю, сохраняют советскую, строго иерархическую  структуру и соответствующие «табели о рангах» - формы раздачи чинов и должностей, академических званий и премий в соответствии с мнением вышестоящего (всегда – назначенного, а не избираемого сообществом) начальства. Поэтому в качестве руководителей социальных наук чаще всего оказываются непродуктивные, но близкие к властям люди, достижения которых  в науке либо сомнительны, либо вообще неизвестны или не признаны ученым сообществом. Так было в советское время, так остается и по сей день. Подобный тип  организации лишь повторяет саму суть номенклатурной  конституции тоталитарного общества, когда власть подбирает себе удобных исполнителей, выстраивая «общество» сверху вниз, от наивысшей степени некомпетентности к нижележащим, «средним» уровням, где собственно и сосредоточены носители и основные ресурсы специальных знаний и компетенций.   Рассмотрим особенности  институциональной организации социальных наук в России более подробно, выделяя три плоскости описания: сферу академических институтов, университетскую  социологию и  независимые исследовательские организации.  Я выделил их таким образом потому, что это практически изолированные друг от друга  сферы, коммуникативные потоки и связи между которыми очень слабы или даже совсем отсутствуют. Но прежде чем перейти к этому разбору, придется обратиться к недавней истории социальных наук, поскольку инерция сложившихся тогда институциональных форм сохраняется и по настоящее время.

Предыстория. До середины 1970-х годов от так называемых «общественных наук» власть требовала и ожидала,  прежде всего, идеологического обеспечения и подтверждения легитимности репрессивного режима, «критики» (дискредитации по определенной технологии) «буржуазной идеологии», «научного обоснования» пропаганды и контрпропаганды, а также - подготовки кадров для аппарата управления и контроля. В условиях нарастающих дисфункций тоталитарной системы, связанных, среди прочего, с ограничением масштабов репрессий,   партийное руководство стало требовать от социальных наук информационного обеспечения  принятия решений, оптимизации управления, создания "обратной связи" между  властью и управляемым населением, что требовало проведения профессиональных эмпирических исследований, создания различных исследовательских центров (прежде всего  в рамках АН СССР[5]), а позже  – и развертывания соответствующей системы подготовки научных и педагогических кадров.

Конфликты между интересами постепенно формирующейся социологии, невозможной без освоения теоретического и методического опыта европейской и американской науки, и органами партийно-идеологического надзора закончились уже в самом начале 1970-х годов чистками  и изгнанием из социологии наиболее продуктивной части «пионеров» советской социологии. Оставшаяся после погрома, произведенного М.Н.Руткевичем в институте социологии в 1972 году[6], часть самых серых и конформистски настроенных обществоведов, или набранные им заново «специалисты» были готовы выполнить любые требования руководства. Однако одной готовности было мало, нужна  была еще элементарная профессиональность и выучка.[7] Эта антиномия была решена, естественно, не в пользу социологии. С течением времени установился своего рода консенсус между учеными и аппаратом, основанный на том, что заимствованию с Запада мог подлежать лишь технический, методический инструментарий сбора информации, организации и проведения эмпирических исследований, а  теория,  методология, предметный и концептуальный арсенал социальных дисциплин, появившийся в результате систематического осмысления проблематики «модерна»,   должен быть отвергнут в принципе.  Такое положение вещей, сложившееся в советском обществоведении, привело к полной творческой кастрации  слабых и зависимых социальных наук,  сосредоточению исследований на  частных проблемах массового управления или выдуманных, идеологически обусловленных  задач, вроде повышения производительности труда посредством социалистического соревнования, усиления эффективности партийной пропаганды, формирования коммунистической морали и прочей чепухи.[8]  Хотя в конце 1980-х годов существовали уже более десятка  довольно крупных академических институтов по социальным наукам, их абсолютная научная стерильность не позволила выдвинуть за все время существования ни одного сколько-нибудь заслуживающего внимания исследовательского проекта или теоретической идеи.[9] Поэтому, как оказалось, у абсолютного большинства «обществоведов» и социологов к моменту распада  СССР «за душой» или «в столах» не было ничего. Не велось никакой  внутренней, самостоятельной, не инициированной сверху  работы по анализу природы советского общества или освоению западного наследия, отсутствовали какие-либо  заготовки или системы интерпретации.[10] Крах  коммунистической системы, как оказалось позже, для  сотрудников академических институтов или университетских преподавателей социальных наук оказался полной  неожиданностью, а последующие затем реформы и трансформационные процессы были восприняты  основной массой обществоведов с недоумением или со скрытым негативизмом, а в дальнейшем и  с пассивным сопротивлением.

Более свободными в концептуальном и прикладном плане были исследовательские подразделения при различных отраслевых и ведомственных институтах, (проектных, информации, планирования, криминологии,  городского управления, дизайна, книжного и библиотечного дела, суицидологии и проч.), однако все они были очень небольшими по масштабам своих разработок и очень ограничены в своих возможностях публикации. Часто они работали по договорам с другими организациями, а потому здесь было легче в финансовом отношении, вертикальный контроль был не таким жестким, как в академии или вузовской науке. Иными словами, лучше обстояло дело не в «чистой социологии», а там, где  социологи и социальные исследователи (в том числе и те, кто работал в академических институтах) взаимодействовали с учеными и специалистами смежных областей знания, например, с экономистами, где ощущалось предметное давление чужих дисциплин, где стояли реальные социальные проблемы, требовавшие  уже собственной социологической интерпретации (и, соответственно, слабее ощущался идеологический контроль). Поэтому неслучайно, что обеспечение последующих реформ и процессов трансформации взяли на себя экономисты из наиболее продвинутых и наименее идеологизированных институтов и учреждений. Но при всем их «либерализме», склонности к моделям свободного рынка,  прозападных политических  ориентациях, их представления о социальной реальности, социологические воззрения оставались довольно варварскими,  не выходящими за пределы "социализма с человеческим лицом", а понимание социальных механизмов и процессов целиком лежало в русле экономического детерминизма, авторитарной модернизации, что, несомненно, сказалось на просчетах  их реформистской деятельности.

Горбачевская перестройка и конец коммунизма резко изменили  идеологический климат и контекст социальных наук. Идеологическая монополия марксизма-ленинизма, научного коммунизма, научного атеизма и  других «кратких курсов», составлявших догматическую основу тоталитарного режима, была ликвидированы, причем это произошло без всякой борьбы, дискуссий, подозрительно легко и быстро.[11]  Бесконфликтность этого «перехода» объясняется не столько тем, что  к этому моменту коммунистическая идеология давно умерла, сколько тем, что идеологический плюрализм был декларирован сверху, и не касался самой институциональной организации науки, введен, как и раньше,  в директивном порядке. Поэтому весь корпус преподавателей общественных наук остался на своих местах, но перелицевался: толкователи премудрости марксизма-ленинизма, научного коммунизма, знатоки истории КПСС,  научного атеизма, политэкономии социализма, специалисты по критике буржуазной идеологии и прочие  мгновенно обернулись «социологами», «политологами», «психологами», чуть позже – они превратились в  политтехнологов и экспертов по политическому PR и рекламе. Естественно,  с тем же убогим уровнем знаний, кругом  идей и  установок.

Официальная реабилитация социологии, ранее третировавшейся исключительно как буржуазная наука, как  «продажная девка империализма», последовала  в самом конце  80-х годов. На самом высшем партийном уровне, при поддержке М.Горбачева, она, вместе со всем своим теоретическим и концептуальным содержанием, а также  - вместе со всеми другими социальными и философскими науками, была признана полезной и необходимой для процессов перестройки и демократизации в СССР. Объявлено было и о включении ранее запрещенных наук в перечень необходимых дисциплин, которые должны преподаваться в высших учебных заведениях, а стало быть – для них вводилась соответствующая государственная квалификация социологических специальностей и научных исследований. В декабре 1987 г. решением Политбюро ЦК КПСС  и СМ СССР был создан Всесоюзный центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ), принципиально изменивший ситуацию в социальных науках[12]. За ним последовали формирование целого ряда новых исследовательских центров -  демографии, миграции, изучения образа жизни, здоровья населения и проч., фактически добившихся научной автономии и вышедших из-под управления крайне консервативной и бюрократической Академии Наук  (хотя формально они могли и оставаться в рамках академической системы или считаться государственными, как, например, ВЦИОМ, ни копейки не получавший от государства после 1991 года). 

С 1989 года  университеты и вузы стали готовить специалистов по специальности "социология". Опять-таки  проблема развития социальных наук  заключалась в отсутствии тех, кто мог бы  преподавать «социологию», ибо людей,  подготовленных и компетентных в этой сфере (равно как и в других социальных науках), готовых передать  опыт и теоретические знания  мировой социологии, просто не было. Те, кто обладал какими-то  научными ресурсами, кинулись в эмпирическую и аналитическую исследовательскую работу, которая казалась гораздо более важной, нежели перетирание чужих сочинений (тем более что времени, казалось, на нее явно не хватит до следующих «заморозков»). Поддержка новых учебных программ зарубежными фондами (Дж.Сороса, Дж.и К.Макартур’ов и других, произведших очень существенные подвижки в этой области, создавших образцы для новых форм социальной организации науки и образования), как и появление несколько позже собственно российских научных фондов, в целом уже не спасали положение, поскольку вполне разумно установленная ротация членов экспертных советов, имевших право рекомендовать те или иные учебники и курсы,   неизбежно (и довольно скоро!)  восстановила предшествующий «уровень моря» и  закрепила, теперь уже авторитетом зарубежных фондов, низкое качество вводимых социологических программ.[13]  Институциональные структуры обладают, как известно, значительной инерцией и способностью к регенерации, если в ходе изменений не затрагивается их  основные функциональные или репродуктивные подсистемы.

Институциональная структура социальных наук. Изменение отношений власти и науки, резкое сокращение финансирования академических институтов и университетов, точнее отказ государства от серьезной поддержки науки и образования в целом,  должно было привести к   неизбежному краху советской системы науки, к необходимости менять саму организацию науки[14]. Но этого не произошло.

На протяжении первой половины  90-х годов прежние академические социологические институты утратили свою руководящую и контролирующую роль и оказались в довольно жалком положении. Они были вынуждены искать экстраординарные, внебюджетные  источники поддержки и стратегии выживания (сдача помещений в аренду коммерческим организациям, переход на заказные работы, снижение зарплаты сотрудникам). Практически все ведущие, сколько-нибудь компетентные  сотрудники в них перешли на режим двойной или тройной занятости, сочетая малопродуктивную службу в этих учреждениях с преподаванием в  университетах или работой  для  иностранных  институтов,  переводами и проч.[15] Может быть, благодаря этому, ни один из академических институтов в сфере социальных наук не закрылся. Они выжили после очень тяжелого времени первых лет реформ, хотя цветущим их положение не назовешь и сегодня.

Лидерство в области социальных наук захватили новые или независимые от государства исследовательские структуры: центры исследований общественного мнения, демографии и экологии человека, изучения миграции, качества жизни, институты социальной политики, девиантного поведения, этнополитических конфликтов, труда и занятости, медиаметрии, урбанистики, социальной истории и т.п., задавшие принципиально иную модель отношений науки и общества, или науки и власти. Очень часто эти группы или коллективы формально находились внутри старых институтов, но их функционирование и материальное существование (а именно это я беру в качестве дифференцирующего признака) носило уже совершенно иной характер. Из множества  примеров такой удачной и продуктивной в научном плане исследовательской и публичной работы приведу лишь несколько: 1. коллектив демографов, возглавляемый А.Г.Вишневским (один только великолепный еженедельный «Демоскоп» чего стоит!), 2.  регулярные семинары и конференции, на которых обсуждаются  международные сравнительные исследования миграции, проводимые под руководством Ж.А.Зайончковской (под эгидой МОМ)  и Г.З.Витковской (в центре Карнеги), 3. Группа Я.И.Гилинского, занимающаяся явлениями аномии и девиантного поведения[16]

Подобные исследовательские центры уже не рассчитывали на преимущественное финансирование из госбюджета. Так как отечественных научных фондов до середины 90-х годов практически не было или они были настолько слабыми, что всерьез их принимать в расчет не имело смысла (РГНФ и другие фонды только разворачивались, хотя и сегодня они чрезвычайно ограничены в средствах и размерах предоставляемых грантов), то практически основная работа могла быть только на основе зарубежных грантов или на началах партнерства с зарубежными  центрами, фирмами, университетами или отдельными учеными, выполнение их заказов в той или иной форме.[17] Именно это и стало основой независимого  существования новых научных центров. С их умножением возникала новая модель исследовательской работы, основанная на эффективности, компетентности, конкурентности, заинтересованности в изучении реального положения вещей и, главное, независимости от  государства, всегда готового к  репрессиям и цензуре.

Сама по себе независимость от власти, разумеется, еще не гарантирует  научных инноваций или заметного прогресса в науке. Но она, в наших условиях, является  условием  социальной дифференциации, а стало быть - и возможного появления сильных ценностных стимулов к интеллектуальной работе. Без них сама по себе независимость может оказаться и фактором    примитивизации социальной жизни, и эпигонской  имитации  чужих, давно уже отработанных  образцов,  воспроизведения старых интеллигентских комплексов, как это сегодня имеет место в  «лево-авангардистких»  подходах к социальным наукам. Но в целом, шансы на более высокую продуктивность, успех и признание,  у тех, кто освобождается от госконтроля, безусловно, выше, чем у рутинных советских академических или университетских «контор».  И это не какое-то их магическое свойство, а  условия их работы, выживания, в которых оказываются новые институциональные формы.

Новые исследовательские центры и институты были вынуждены для самосохранения резко интенсифицировать свою работу,  вести исследования в очень  широком тематическом диапазоне, ставить новые задачи, о которых ранее подконтрольная советская наука даже не решалась думать, экспериментировать с новыми методиками и подходами. Новые центры оказались гораздо более открытыми в концептуальном и теоретическом плане, чем академическая или университетская среда, зависящих только от одной инстанции  контроля – своего бюрократического начальства, а потому не испытывающих потребности в дискуссиях, полемике, конкуренции.  Напротив, для независимых институтов потребность в междисциплинарной коммуникации и кооперации была  чрезвычайно важна по многим причинам. Во-первых, организационно-финансовым: имея разные источники финансирования, разные типы исследовательской работы, они вынуждены были учитывать в своей работе позиции разных партнеров,  апеллировать к разным группам общества, сталкиваться с разными публичными позициями, а соответственно, оказались перед необходимостью постоянной  перепроверки своих исходных инструментов и гипотез, их адекватности, надежности. Результативности, поскольку в противном случае, возникала опасность догматической склеротизации принятых оснований и подходов, что грозило потерей авторитета и положения на рынке.[18] Независимость от государства резко расширила предметное и тематическое поле исследований, а конкуренция, рыночный спрос на надежное, оперативно получаемое  и верифицируемое знание заставило обратить особое внимание на качество и достоверность полученной социальной информации.[19] Именно поэтому для новых независимых центров реальной и крайне важной была проблема интерпретации своего материала. Дело не только в том, что сам по себе инновационный характер работы этих центров заставлял ощущать особенно остро дефицит средств объяснения и интерпретации, но и в том, что академическая среда, казалось бы, располагающая гораздо большими возможностями, научной литературой, специалистами,  не была способна отвечать на подобный вызов, удовлетворять таким запросам эмпирических исследователей. Новизна подходов и методов независимых институтов, в свою очередь,  вызывали отторжение  консервативной академической и университетской социологии,  критику, обвинения  в  ангажированности, дилетантизме, использовании неправильных или недопустимых методик и проч., впрочем, через некоторое время затихших.

По объему и масштабам, диапазону исследований новые центры намного превосходят старые академические институты. По моим оценкам, два крупнейших социологических центра – «Левада–Центр» (бывший ВЦИОМ) и ФОМ осуществляют 60-70% всех социологических исследований в стране.  Поэтому и вопросы методики, организации, проверки, надежности здесь стоят намного более серьезно, чем в однократных или нерегулярных, сравнительно мелких академических проектах, тем более – в маломощных университетских. [20]

Со второй половины 90-х годов в массовом порядке стали возникать региональные центры социально-экономических исследований, как правило, зависимые от  местной администрации,  но  вместе с тем -  сотрудничающие с крупными российскими исследовательскими центрами, выполняя их заказы и реализацию проектной работы в регионах.  Довольно большая доля  этих  все время умножающихся  региональных исследовательских центров  представляет собой  маленькие группы или коллективы при соответствующих кафедрах областных университетов, ведущие  локальные исследования в своем регионе по самым разным темам. Как правило, они выполняют заказы региональной администрации, нуждающейся в  социально-экономической информации или помощи в проведении своих кандидатов на местных выборах,  оптимизации «административного ресурса».  [21]

Однако в целом для социологии перенос акцентов на крупномасштабные  количественные и репрезентативные исследования, связанные с актуальными проблемами трансформации общества,  означал существенные изменения: снижение глубины анализа в пользу тематической широты и оперативности.

Казалось бы, что развитием теории, осмыслением и применением западного опыта к российским условиям должны заниматься главным образом академические или университетские ученые. Однако этого не происходит по многим причинам, в первую очередь из-за низкого уровня научной квалификации самого персонала, отсутствия когнитивной культуры, критических дискуссий и просто незнания языков и соответствующей литературы. Кроме того, прежняя функциональная роль общественных в наук в СССР перестала быть доминирующей, но не потеряла полностью свое значение.

Академические институты по социальным наукам (а это  примерно 10-12 научных учреждений, входящих в систему РАН) и ведущие университеты в основе своей в первой половине 90-х годов (периода ельцинских реформ) все время попытались адаптироваться к соответствующим интересам власти, сохранив в основе своей деятельности прежнюю идеологию  науки как обслуживания руководства государства, но теперь уже – по части реформ и выработки той или иной социальной политики, информационного обеспечения правительственных решений, консультирования и т.п. Основа профессиональной идентичности  российских социологов, ее идеальные представления о собственном назначении заключаются в том, чтобы  содействовать оптимизации государственного управления, иметь возможности обслуживать власть. В этих головах понятие академической автономии еще не возникало (и думаю,  никогда и не возникнет). Поэтому  явное пренебрежение, которое высказывала новая власть к старым идеологическим кадрам обществоведов, вызывала глубокую обиду.[22] Пользоваться милостями и благоволением правительства, быть при нем единственным советником – это мечта любого руководителя государственного академического института в сфере социальных наук. Такие верноподданнические установки практически полностью парализуют  собственно познавательные интенции в этих дисциплинах.  Поэтому и результаты работы этих институтов трудно назвать каким-то иным словом, кроме «серые». В социальных (или как они раньше назывались – общественных) науках процессы деградации в сравнении с тем, что происходит в других областях науки, особенно заметны.  Хотя сокращение государственного финансирования  научных исследований (из федерального бюджета) примерно в равной мере захватило все сферы научной деятельности (за десять лет оно уменьшилось более чем вдвое, если считать в постоянных ценах 1991 г.), но отток специалистов из разных областей был при этом крайне неравномерным. В наибольшей степени это коснулось именно категории «исследователи» в социальных науках (сокращение с 1994 по 2003 год более чем 30%, для сравнения – в естественных науках –12%, в технических – 26%, в гуманитарных науках наблюдался даже незначительный рост: +2%). Помимо  этого  фиксируются явления старения кадрового состава исследователей в этой области. Бегут отсюда, прежде всего молодые, начинающие специалисты, сокращается приток талантливой молодежи. Но даже среди исследователей с учеными степенями картина выглядит очень контрастной:  при общем сокращении исследователей с учеными степенями на 16%,  отток кандидатов наук составил 26%, но - докторов наук в этой области стало больше на 27%!  Иначе говоря, идет консервация наиболее косного, непродуктивного и по-советски идеологизированного ядра в системе этих наук. [23]

Однако, поскольку власть была мало заинтересована в соответствующих разработках и рекомендациях академических или университетских ученых, то и они были вынуждены искать дополнительной поддержки среди западных фондов и заказчиков, предлагая им свои услуги для реализации зарубежных проектов в качестве исполнителей. Поэтому возникла парадоксальная ситуация вынужденного сочетания, с одной стороны,  интересов властей, государственной идеологии, а с другой - представлений и интересов западных грантодавателей, стимулирующих исследования в таких областях, как  развитие гражданского общества, изучение последствий реформ, вопросы бедности, социальной структуры, в особенности – поиски мифического «среднего класса» в России, реструктуризация государственной плановой экономики, этнические отношения,  права человека,  гендерные исследования, экология и проч.

Результатом этого стала трудно вообразимая мешанина и эклектика теоретических подходов, языков описания и объяснения, идеологических предрассудков и социальных иллюзий. В программе деятельности академических институтов центральное место заняли вопросы  приватизации, реформирования социальной политики,  формирования среднего класса как опоры нового режима,  другие проблемы «транзитологии», то есть поиск доказательств соответствия социальной реальности политике правительства.  В целом  это парализовало теоретико-методологическое развитие академической и университетской  социологии, стерилизовало всякие потенции рационализации социологической работы именно в России, предметного изучения своеобразия российского общества и его прошлого. В лучшем случае, как правило, это были лишь попытки механического приложения, копирования западных концепций, без всякой серьезной проверки их пригодности.  Однако серьезные разрывы или пробелы  в освоении социологической теории, акцент на конъюнктурном знакомстве лишь с новейшими явлениями и работами только новейших  авторов, без обращения к предшествующим фазам развития дисциплины,  без знания того,  что делается в смежных областях науки, - такие особенности работы академических институтов лишают российскую социологию глубины и полноты, системности знания. Итогом этого становится  изобретение многочисленных деревянных велосипедов или  междисциплинарных монстров (вроде тех, что я находил в программах университетских курсов по социологии – «фамилиологии», «синергетики коммуникаций»  и т.п.),  эклектическое  смешение подходов разных наук и философских направлений в рамках изложения какого-то одного социологического предмета, например, русской философии космизма со структурным функционализмом и  сетевым общества в духе Кастелса или что-нибудь еще в том же духе.

Университетская или вузовская социология – в общем, и целом самое слабое звено, как в теоретическом плане, так и в плане эмпирических исследований. Лучше  обстоит дело в столичных университетах, Москве и  в Санкт-Петербурге (но  и здесь – не[24], а в независимых или полу-независимых, вроде  Европейского университета или Московской высшей школы социальных наук, работающей как отделение Манчестерского университета). Ресурсы университетов и вузов  ограничены, уровень преподавательского корпуса  - очень невысок, а  в провинции, за редким исключением (вроде Томского или Новосибирского университетов) – ниже всякой критики.

Поэтому не будет ошибкой сказать, что представители социальных наук в целом в России гораздо более консервативны по своему духу, более государственнически (и антизападнически) настроены, чем  экономисты или  гуманитарии. Геополитика, ностальгия по плановой экономике, антиреформистский тон распространены  среди социологов или этнологов гораздо сильнее, нежели скажем, среди экономистов и демографов.

Наиболее развитыми  в смысле эпистемологической или теоретической культуры областями академической социологии по-прежнему остается история социологии, где есть серьезный задел, который образован, как это ни покажется странным, еще в советское время – в процессе занятий «критикой буржуазной социологии». В 1960-70-е годы занятия историей и критикой социологии были единственной возможностью серьезного освоения западной мысли. Требовалось лишь каждый раз для маскировки указывать «ограниченность» классовой позиции буржуазных исследователей и ее социально-гносеологические корни,  «идеализм». Это была форма усвоения, сочетавшая в себе изрядный цинизм и халтуру с возможностями читать и думать над проблемами теории и логики развития современного социального знания. Ни в какой другой предметной области социологии не было столь основательного знания и проработки зарубежных работ,  накопленных социологией на протяжении 20-го века концептуальных и теоретико-методологических ресурсов. Поэтому именно в этой области можно говорить о поддерживающемся вполне приличном дисциплинарном уровне. В качестве примеров назову коллективные многотомники по истории теоретической социологии под редакцией Ю.Н.Давыдова, выпуски этой же группы по истории буржуазной социологии, работы отдельных исследователей (А.Б.Гофмана о французской социологии, А.Ф.Филиппова о К.Шмитте и др.),  анализ некоторых процессов в российской социологии в у  Г.С.Батыгина и И.Девятко и других авторов. Их, конечно, немного и в основном это люди,  вышедшие из отдела истории социологии, когда-то возглавляемого И.С.Коном, а затем – Ю.Н.Давыдовым. Хотя здесь нет по-настоящему оригинальных достижений или собственных  идей, но академическое качество изложения  материала вполне заслуживает уважения.

Бесспорно, история социологии привлекала к себе в профессиональном плане  наиболее грамотных российских ученых. Однако  здесь же таилась  и серьезная опасность, дисциплинарные последствия которой проявляются с большим трудом: это было знание чужого концептуального или предметного материала, а потому рассматриваемая скорее по традиционной, например, для философии или филологии, схематики истории идей или индивидуальных интеллектуальных разработок, нежели в логике парадигмального развития и движения эмпирических исследований. В этом смысле работы отечественных историков социологии не только что отстают от уровня современной истории и философии науки в целом, но здесь пока даже не возникает идеи подобной постановки вопроса. Излагаемая история социологии (немецкой, французской, американской) никогда не рассматривалась как история прогрессирующего, противоречивого познания  общества соответствующих стран. Чаще всего она подавалась как компендиум некоторых  идей или доктрин, мало  связанных друг с другом.  Еще меньше, естественно, такое знание  соотносилось с тем, что происходило в СССР или России, а также - с практикой эмпирических исследований, разворачивающихся  в это время. Поэтому теоретическое знание было и остается абстрактным,  отвлеченным и не используемым толком даже в преподавании, что в принципе повторяет инерцию марксистской рецепции в первую очередь приемов эмпирических исследований, а не понимания социальных явлений и процессов.

Поэтому, когда все же российские ученые решаются на заимствование каких-то концептуальных моделей из  зарубежной литературы  и начинают механически переносить  западные теоретические конструкции или схемы  на российский материал, используя их в качестве методических шаблонов, практически ничего не  меняя их или не интерпретируя их в соответствии с российской спецификой, не оговаривая  условия и границы их значимости и использования, то есть беря их в качестве своего рода готовых рецептов описания и объяснения материала, там почти всегда возникает эффект ложного опознания, всякого рода артефакты и диалектические мнимости.

В результате в среде университетских и значительной части академических социологов имеет место сочетание преувеличенного пиетета перед западной социологии,  внутренней скрытой  боязни, робости и отчужденности от нее при фактическом пренебрежении ее опытом.  Нового в этом ничего нет, это лишь частное выражение провинциального комплекса неполноценности, компенсируемого глубоким, идущим еще с советских времен, внутренним консерватизмом и леностью, характерными для российской социологии, государственнической  по своему духу и характеру. Этот идеологический резидуум тоталитарной бюрократии содержит целый набор  антизападнических, антимодернизационных имперских или националистических убеждений, разделяемых значительной частью российских социологов, политологов, отчасти – демографов или социальных историков, парализующих не только возможности рецепции опыта западной социологии, но и потенциал своих собственных разработок, ибо никакого  другого языка  «социологии», кроме уже существующего в принципе не может быть предложено. В первую очередь этот внутренний консерватизм  отражается на том, как конституируется или артикулируется сама социальная проблематика, какова  историческая глубина концептуальной работы.  Если механически принимается язык какой-нибудь новейшей – как правило, модной -  социологической концепции (все равно какой степени общности, от П.Бурдье до «институциональных  матриц» или «глобализации»), то тем самым автоматически отождествляются  явления, принадлежащие к разным социокультурным и историческим пластам, институциональным режимам,  я бы сказал -  цивилизационным эпохам. И при этом обеспечивается полная амнезия в отношении своих «скелетов в шкафу», травм  профессиональной совести и памяти.

В целом российская социология ведет себя как в известной  детской игре: «Да и нет, не говорите, черное и  белое не называйте». В данном случае «неназываемым», образующее своего рода «слепое пятно» исследовательской оптики и сознания российской социологии, является все, что относится к тоталитарному прошлому страны: природе ее институциональной организации, антропологии советского человека, имперским традициям, культуре патернализма, неупраздняемой системе государственного насилия, то есть сам характер крайне репрессивного и внутренне агрессивного общества. Попытка уйти, не замечать это прошлое, акцентируя нынешнюю тематику «транзитологических подходов» или опасности  глобализации для России, оборачивается возрождением  геополитических идеологических конструкций о месте и  приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и учебники полны  разнообразных рассуждений об  «особости российского пути», с одной стороны, и  навязчивых попыток измерить, насколько мы соответствуем параметрам «нормальной цивилизованной страны», с другой.

Наиболее серьезные разработки можно найти там, где влияние собственно академической социологии минимально, где социологии приходится выполнять обслуживающую или вспомогательную для других наук роль. Там в силу понятных обстоятельств консервативно-идеологические представления «государственно мыслящих социологов» воспроизводятся и сохраняются в самой минимальной степени, так как роль социолога в междисциплинарных исследованиях оказывается подчиненной и направлена на совместное решение задач других, более развитых наук, в первую очередь – экономики (таковы различные виды мониторинговых и панельных исследований[25]).

В результате, вся тематика социальной стратификации, разложения советской институциональной системы, милитаризма, сопротивления реформам, типов  пассивной адаптацией к административному произволу, коллективное заложничество и проч., все это остается вне сферы исследовательских интересов, незначимым и непонятым. Подражательность, механический перенос вырванных из контекста модных учений или теорий - постмодернистов, этнометодологов,  антиглобалистов, постмодернистов или феминистов (прочитанных, как правило, с запаздыванием на целую историческую фазу их рецепции и критики) - оборачивается тем, что  у эпигонов не возникает  ни одной собственной идеи и серьезной постановки вопроса.

Широкое распространение теоретического эклектизма или эпигонства – явление, легко объяснимое  после стольких лет  господства догматического марксизма и необходимости подладиться под критерии и запросы грантодавателей или тех, кто финансирует проведение социальных исследований и проектов. По существу, российской социологией пропущены целые фазы или  периоды развития западной социологии. Не известны не только  проблематика общесоциологической теории, но и большая часть теорий среднего уровня, институционального анализа, теорий социальных процессов, разработок предметного характера, то есть всего того, что составляет базовое профессиональное социологическое образование. Пропуск в профессиональном образовании подобных пластов социологического развития заполняется информацией о том, что сегодня «носят» в Европе или в США, полученной из чтения в интернете или  впечатлений от выступлений в России visiting professors, рассказов молодых стажеров, побывавших за рубежом. Об основной массе наших социологов можно сказать, используя  выражение  поэта Б.Слуцкого, «это люди с диплом о высшем образовании, но без среднего образования».

Поэтому, подводя итоги пятнадцатилетию российской социологии, максимум того позитивного, что можно  сказать о положении  социологии в сегодняшнем обществе, - это следующее: идет медленный процесс аналитического социологического описания действительности российского общества. Что-то вроде той работы, какую в свое время – в середины 19 века - проделала географии или биология. Эти описания очень неровные по своему качеству, отрывочные, эклектичные,  не всегда адекватные или надежные, если рассматривать полученную информацию по качеству, перегруженное мифами и идеологемами, но, тем не  менее, эта работа идет, и зоны дескриптивной обработки социального пространства все время увеличиваются. Таковы, например, предметные разработки по социологии образования, изучение межэтнических отношений (заметный вклад в которое внесли работы Л.М.Дробижевой и ее сотрудников), ксенофобии,  политических и региональных элит[26],  структуры потребления, очерки по социальным сетям, попытки фиксации динамики ценностных ориентаций молодежи и проч. Среди  них довольно много уже вполне серьезных и качественных  в профессиональном отношении. Это еще не понимание, не объяснение  в социологическом смысле, но это уже довольно твердое основание для теоретической работы в ближайшем будущем. Ничего подобного еще десять лет назад мы не имели.

 

Преподавание.   С 1989 г., после легализации социологии число студентов, изучающих эту дисциплину («проходящих курс социологию») в вузах различного типа увеличилось с 150 до 12 тыс. (причем основной рост учащихся пришелся на последние 5-7 лет). Число социологических кафедр и отделений за это же время выросло с 6 до 105 (2003 г.).[27] С одной стороны, кажется, что это очень много. С другой,  как мне представляется, это означает чистую профанацию самой идеи социологии, ибо то, что преподносится под видом «социологии» в большинстве вузов и провинциальных университетов (а именно за их счет идет расширения преподавания), в массе своей не имеет отношения не только к ней, но и вообще к социальным наукам, или даже к науке как таковой. Чаще всего такие курсы представляют собой смесь элементарных сведений по организации и методике проведения социологического опроса, что-то вроде очень приблизительного пересказа двух-трех тезисов из М.Вебера или Э.Дюркгейма, З.Баумана или А.Гидденса  с различного рода остатками исторического материализма, социальной и постмодернистской философии, культурологии, государственной или националистической идеологии, элементов социальной работы, психоанализа или натурфилософии и т.п.[28] Круг сведений о концептуальном содержании социологии ограничен главным образом тем, что переведено в последнее время (о низком качестве переводов надо бы говорить отдельно) или пересказано в единственном общем курсе по истории социологии, упомянутом выше (под руководством  Ю.Н. Давыдова). [29]  И этот процесс девальвации высшего профессионального образования лишь набирает силу. Если посмотреть на  динамику роста числа аспирантов, то за последние годы наблюдается громадный скачок в увеличении числа аспирантов (по всем наукам, но в особенности по социальным и экономическим), однако этот рост идет не в  крупных научных или университетских центрах, а в областных и периферийных вузах.[30]  Быстрее всего увеличивается количество аспирантов (в 9-10 с лишним раз) в Астрахани, Тамбове и в Кабардино-Балкарии, Новгороде, Архангельске,  Белгороде, Оренбурге, Ульяновске и т.п., список регионов, где рост составляет 5-7-кратные величины был бы слишком длинным и выходящим за рамки данного доклада.  На Камчатке, в Орле и Карачаево-Черкессии - вообще запредельный рост (более З0-кратный). При этом в Москве – в 1.7 раза, в Санкт-Петербурге и Новосибирске – в 2 раза. Число аспирантов по социологии в целом по стране с 1992 года выросло в 4 раза, по политическим наукам – в 6.6 раз, психологии – 4.4 раза (по истории - лишь в 2, а по физико-математическим дисциплинам  – в 1.5).  И весь этот подъем идет при полном отсутствии соответствующей иностранной литературы в университетских и областных библиотеках, дефиците переводной, пусть даже плохой,  нехватки преподавателей и проч. Угроза такой массы будущих плохо обученных специалистов и преподавателей трудно даже оценить.[31]

Власть над процессом преподавания социологии (отчасти и других социальных наук, но социологии – в первую очередь), интеллектуальный контроль над содержанием по-прежнему находится в руках тех, кто входил ранее в состав низовой советской номенклатуры. Соответственно, эти люди задают свое понимание социальных наук, их целей и структуры знания. Возглавляя руководство академических институтов или факультетов,  они  определяют сам характер профессионального воспроизводства, подбор аспирантов и молодых преподавателей, направленность, тематику и цели обучения.  Отсюда такой замедленный характер обновления персонального состава, приобретающий  болезненный характер в провинции, где и уровень подготовки ниже, и зависимость от властей выше. Среди невыбираемой, а назначаемой сверху верхушки академической или университетской бюрократии идет острейшая подковерная борьба за право контроля над дисциплиной (за право сертификации преподавания, а в перспективе и лицензирования деятельности исследовательских центров), определения жесткого государственного стандарта обучения, а значит – и установления диктата над содержанием обучения. Никогда не исчезавшая в СССР и постсоветской России опасность – тенденция стандартизации процесса обучения во всех случаях означает повышение уровня бюрократического контроля над содержанием преподавания (предпринимаемого, естественно,  только для того, чтобы использовать проверенные, отобранные в качестве «лучших» методики, и   рекомендовать их в качестве обязательных для всех  «образцов»).

Сегодня, как и в прошлом, студент практически лишен самостоятельности в выборе преподавателей, содержания предмета обучения,  следованию собственному интересу, поскольку оставшаяся после советского времени бюрократическая система обучения не допускает в этом отношении какой бы то ни было  свободы. Поэтому в целом социологическое образование оказывается крайне неэффективным. Имеет место большой отсев студентов во время обучения, вызванный  разочарованием в предмете и характере преподавания, трудностью устроиться на работу по полученной специальности (поскольку этот  диплом не слишком высоко котируется на рынке труда). В результате, по некоторым данным, от двух третей до трех четвертей всех выпускников социологических факультетов  меняют сферу  занятости.  Примерно та же картина и на  факультетах политических наук.  Главная направленность сегодняшнего обучения на факультетах социальных наук (социологии, политологии) – это подготовка студента к работе в качестве специалистов по маркетингу, рекламе, политических консультантов, пиаровцев и проч., то есть тем  сферам занятости, где собственно социальное знание,  исследовательские навыки требуются в самой минимальной степени. Это и есть спрос на  новый тип служащих в новой России, здесь платят деньги, на это ориентируются учащиеся.  Какого-то пафоса чистой познания, высокой науки, характерного для других сфер знания  и преподавания, здесь найти трудно. Клеймо советского обществоведения будет сохраняться, видимо, еще очень долгое время.

Но даже там, где ситуацию в целом можно считать наиболее благоприятной, где преподавание социальных наук все-таки отличается доброкачественностью и ориентацией на западные стандарты, все равно сохраняются два порока, оставшихся от советской модели высшего образования:

1)      крайне жесткие ведомственные перегородки между разными факультетами и отделениями, слабость развития междисциплинарных связей и форм обучения;

2)      резкий разрыв между исследованиями и обучением. Последнее заложено уже в самом институциональном разделении исследовательских институтов, с одной стороны,  и образовательных учреждений, с другой. 

Научные исследования в  университетах и вузах традиционно занимают  незначительное место (удельный вес вузовских  исследовательских коллективов среди всех исследовательских организаций в стране за 12 лет  практически не изменился и составляет 10%)[32]. А  это значит, что новейшие исследования и исследовательские практики, способы понимания, даже – ценностная основа, личные позиции и мотивации исследователей – практически изолированы от социализации следующего поколения, что образовательные учреждения  являются не генератором инновационных  процессов, а системой консервации  старого знания и идеологических предрассудков, средством блокировки  процессов модернизации. Сам по себе этот консерватизм (содержание устаревших предметов обучения) не так уж и вреден, в принципе учащиеся в состоянии с этим справиться, но такое преподавание сильнейшим образом подрывает познавательную мотивацию или этическую сторону науки, которые уже не восстановимы, о чем, например, можно судить по оканчивающим соцфак МГУ студентам. Ни одному из детей своих знакомых я бы не посоветовал идти туда учиться.

Кроме того, эти разрывы науки и преподавания парализуют формирование наиболее значимых системных элементов «модерности», без которых не возникает собственно общества – сферу публичности, о которой писал Ю.Хабермас в самом начале 1960-х годов[33] Она оказывается той рефлексирующей, резонирующей и критической инстанцией,  от которой зависят в значительной степени понимание и интерпретация социального происходящего, вбирающей в себя и проблемный, социальный, моральный или антропологический опыт повседневной  жизни общества, и интеллектуальные  ответы на него. Социальные науки не нужны властям, они нужны общество для самопонимания. Сегодняшняя российская социология в очень ограниченной мере в состоянии отвечать этим требованиям  «общества», быть зеркалом общественных процессов, но ситуация все же не безнадежна, несмотря на общий  тон уныния и гражданский скулеж.

[1]  Доклад на Германо-российском форуме «Гуманитарные и социальные науки в России и Германии: итоги и перспективы», проводившегося Немецким исследовательским сообществом (Deutsche Forschungsgemeinschaft) и Институтом европейских культур при РГГУ (Москва, 2 июня 2005 года).  

[2] Российский статистический ежегодник. 2004, Росстат, 2004, с.542-545

[3] Общее число их явно превышает 200; в одной только Москве насчитывают несколько десятков исследовательских центров, институтов и фирм, проводящих социологические исследования. Академик Г.В.Осипов называет цифру «более 400 научных центров, отделов и  групп, ведущих социологические исследования» (Осипов Г.В. Российская социология в ХХ1 веке // Социологические исследования, 2004, №3, с.3); мне она представляется явно завышенной, учитывая  нерегулярный  и не систематический характер их  деятельности.

[4] Кюстин А. Де. Николаевская Россия. М., 1930: «У русских есть названия, но нет ничего в действительности: Россия – страна фасадов; прочти этикетки, у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле…» с.79;  «Россия – империя каталогов; если пробежать глазами одни заголовки, все покажется прекрасным, но  берегитесь заглянуть дальше названия глав: откройте книгу, и вы убедитесь, что в ней ничего нет; правда, все главы обозначены, но их еще нужно написать». С.137. 

[5] Институт конкретных социальных исследований АН СССР был образован в соответствии с решением Политбюро ЦК КПСС в 1968 году.

[6] После прихода М.Руткевича в институте из 14 докторов наук осталось лишь 2, из 35 кандидатов  наук - 12, специалистов, прямо скажем, не лучшего сорта.

[7] Отсюда постоянные упреки партийного начальства в непродуктивности работы ИСИ АН СССР, низком качестве исследований, мелкотемье,  сосредоточенности только на диссертационных  проблемах  и проч. – См. соответствующие документы в сб.: Социология и власть, 1973-1984.  РИЦ ИСПИ РАН, Москва. 2003 .

[8]  Нелишним будет упомянуть и довольно масштабные по тем временам  тайные опросы населения по заданию КГБ  и других «директивных органов» (нацеленные на выявление антисоветских настроений, слушания  вражеских голосов и т.п.). В структуре Института социологии с приходом Руткевича этим делом занималось 15-20%  всех сотрудников. См. : Социология и власть, сб.3,  с.177-192, 263-270 и др. Руководители этих отделов в дальнейшем становились директорами социологических институтов (В.Н.Иванов, В.Н. Кузнецов, да и Г.В.Осипов трудно отделим от связей с «директивными» и «компетентными» органами).  Эта  «чекистское направление» в  социологии  никогда не теряло актуальности, даже после перестройки, как это видно из деятельности ИСПИ РАН. Впрочем, качество этих исследований, как сейчас видно, было весьма низким.

[9]  Опять-таки, я не хотел бы быть понят таким образом, что в советское время вообще не было интересно работающих ученых и исследователей. Ничего подобного я не хочу сказать – в каждом институте можно было найти, как минимум, нескольких    серьезных людей, чьи  работы (или выступления – поскольку это был и период «устной» социологии) вполне заслужено находили признание коллег. Однако, как мне кажется, это всегда были более или менее изолированные и автономные одиночки, а их исследования, как правило, не были связаны с анализом проблем советского общества.  Например, такова серия публикаций  И.С.Кона по этнографии и культурологии детства и близким темам, которые он осуществил после ухода из ИКСИ и прекращения занятий по истории теории и методологии социологии. Кроме того, следует отметить еще одно обстоятельство, уже совершенно иной природы: закрытость  реальной социальной информации – результаты сколько-нибудь профессионального анализа могли быть представлены скорее в закрытых справках и докладных для начальства, чем в текущих статьях в журналах и сборниках, а потому - крайне  редко становились доступными для обсуждения научной публикой. Именно поэтому столь высоким был статус полу-формальных научных семинаров, где встречались люди из разных институтов и заинтересованно обсуждали научные проблемы, например, семинар Ю.А.Левады, существовавший с некоторыми перерывами 15 лет и на котором свои доклады делали все заметные в советское время исследователи, вне зависимости от дисциплинарной принадлежности – от М.Мамардашвили и А.Пятигорского до  Л.А.Гордона или  А.Г.Вишневского и М.О.Чудаковой. Прибавлю, что из иностранных ученых здесь выступал Т.Парсонс.

[10] Приведу лишь один пример, даже не собственно социологической работы. Хотя существовал крупный академический институт этнографии (позднее переименованный в Институт этнологии и антропологии), его сотрудники оказались совершенно не готовыми к анализу и описанию множественных национально-этнических конфликтов, сопровождавших распад СССР. Никаких работ, по крайней мере, опубликованных или «открытых» (докладные записки наверх наверняка подавались) в этом плане просто не было. Соответственно,  и сами процессы этого рода, и отношение к ним в целом остались мало понятными для российского общества. Не было научных работ, которые могли бы не только указать на наличие определенных зон напряжений, но и прояснить расстановку сил в них. Интерпретация или описание чеченской войны, например, появились лишь в 1995-1999 гг., но вышли они не из стен этого заведения, это были публикации общественных организаций («Мемориала», Центра А.Сахарова), аналитических центров МВД, независимых организаций и т.п. Первая монография  специалиста-этнолога о причинах и ходе этого столкновения  вышла лишь в 2001 году, то есть через 10 лет после начала самих событий (В.Тишков. Общество в вооруженном конфликте: этнография чеченской войны. М., 2001).  

[11] А значит – и без тяжелой, но необходимой критической и внутридисциплинарной работы.

[12] Свою работу ВЦИОМ развернул лишь к 1989 г., после того, как усилиями Б.А.Грушина была создана по всей по стране сеть отделений, что позволило проводить общенациональные опросы репрезентативные  и исследования

[13] Ситуация, я думаю, должна быть понятной немецким коллегам: в Германии процесс освобождения преподавательского корпуса университетов от  людей, связанных с тоталитарной идеологией, проходил дважды: после войны в ходе политики денацификации, и в Восточных землях, после краха ГДР. 

[14]  Общее финансирование науки за первые 6 лет реформ снизилось в 3.5 раза (в сопоставимых ценах). Прежние параметры расходов на науку не восстановились и  по настоящее время, хотя сам по себе разрыв несколько сократился  (1991 к 2003 году: снижение в 1.9 раза) - Российский статистический ежегодник.2004. с.546,

[15] Хотя в социальных науках  шли те же процессы, что и в других областях науки, здесь они  развивались гораздо более интенсивно. Общее численность научных кадров за 11 лет (1992 –2003 гг.) сократилась в среднем  на 44% ,  причем технический персонал уходил гораздо быстрее, нежели собственно ученые: число исследователей во всех отраслях уменьшилось на 49%, а  вспомогательный и обслуживающий персонал – на 60%. В естественных науках высококвалифицированный исследовательский  персонал уменьшился на 18%, в технических – на 24%, а в общественных науках – на 30% (в гуманитарных дисциплинах и  в медицине отмечался рост – соответственно, на 2 и 12%). Отток в технических и естественных и близких к ним науках мог означать еще и усиленный выезд соответствующих специалистов на Запад,  чего не приходится думать об советских обществоведах, никому не нужных за пределами Родины и  тоталитарной системы. Но в целом эти сокращения сигнализировали что изменялся общественный спрос на разного рода знание, росла ценность человеческого фактора, а  мертвая схоластика и идеологическая дрессура стала не нужной. Из науки уходили,   главным образом, две категории: самые дремучие и самые продуктивные группы, кандидаты наук, уже накопившие  достаточный опыт и квалификацию, но не видящие для себя перспективы в науке. В общественных науках число исследователей с кандидатской степенью сократилось на 24% (один из самых высоких показателей в целом, выше только в технических науках, обслуживавших всю милитаризированную советскую экономику и  ВПК – 29%). Но – и это важно в рассматриваемом мной плане: число докторов в науке в целом выросло (в социальных науках даже - на 26%). Иными словами, наука стала резко стареть, закреплялось и воспроизводилось старое знание, приток нового – отчасти в силу ухода исследователей среднего возраста, кандидатов наук, – резко приостановился. А значит – оказались ограничены и дисциплинарные возможности рецепции  западной социальных наук, точнее – глубокого освоения западного опыта. Поверхностное, эпигонское  шло достаточно  быстро.

[16] См., например: Девиантность и социальный контроль в России (ХIХ-ХХ вв.). Тенденции и социологическое осмысление. СПБ, Алетейя, 2000 (издание осуществлено при поддержке РГНФ).

[17] Отметим также, что примерно с середины 1990-х годов стали возникать и  новые, независимые учебные  заведения  в области социальных наук, в  том числе, – где  значительный удельный вес  получили западные учебные программы. Понятно, что и финансирование их деятельности, и контроль за ней перешли  от государства к зарубежным фондом. Назову опять-таки только два из них – Московская высшая школа социальных и экономических наук (учебные курсы которой сертифицированы Манчестерским университетом)  и Европейский университет в Санкт-Петербурге, где первое время в довольно большом объеме преподавали немецкие профессора.   

[18] Говоря о новых социологических центрах, я имею в виду в первую очередь, конечно, центры, занимающиеся массовыми систематическими опросами общественного мнения, хотя их работа не сводится только к изучению общественного мнения или электоральных опросах (в прессе под социологией понимают, как правило, только эти разновидности исследовательской работы, что неверно). Среди успешных работ подобного рода можно отнести и изучение миграционных потоков, прогнозировании этнической напряженности,  экономических процессов, ценностных представлений населения и проч. Именно на эмпирических исследованиях социальных процессов проверяется качество организации и надежность тех или иных методик. И надо сказать, что за 10-12 лет здесь достигнут удивительный прогресс. Кроме того, разработаны совершенно новые  техники  социологического наблюдения, вроде уникальной программы «Мониторинг социально-экономических перемен», который  наш центр ведет уже больше 12 лет, и которые принципиально изменили представление о характер социологических наблюдений.  

[19] По качеству и надежности  производимой информации  несколько ведущих социологических служб в России (прежде всего - бывший ВЦИОМ, сегодня - Левада-Центр, ФОМ и еще две-три организации соответствуют самым высоким критериям и по своему уровню опережают, скажем, соответствующие организации в Италии или Франции.  

[20]  Здесь я должен оговориться  и уточнить некоторые детали. Мои деления, конечно, имеют идеально-типический характер. В реальности мы обнаруживаем лишь определенное смешение типологических признаков, хотя их пропорции, удельный вес разных элементов будет очень различаться в  феноменах, относимых к тому или иному типу. Несмотря на свое внешнее сходство и даже общность источника происхождения (ФОМ выделился из ВЦИОМа  весной 1991 года именно в качестве польстерной фирмы, ориентированной на коммерческие задачи, в то время как оставшаяся часть сотрудников ВЦИОМа принципиально сохраняла в структуре своей деятельности две трудно совместимые задачи: теоретические  интересы и финансовое самообеспечение, что заметно снижало экономические показатели работы института), эти две организации  сложно сравнивать между собой.

[21] Основная масса польстеров ориентирована именно на обслуживание задач  политтехнологов, более эффективного использования административного ресурса федеральных и региональных властей.

 [22] Как пишет тот же Г.Осипов, <за десятилетний  этап реформирования России> “произошло умаление ее / социологии – ЛГ /  роли и места государственными институтами. Этим в значительной степени и  объясняется глубина кризиса, постигшего нашу страну. Если научное знание не вовлечено в систему властных отношений, то властные структуры управляют обществом на основе социальной мифологии”. Там же, С.13. “Речь должна идти о включении социологического знания в систему правления обществом, его различных институтов и организаций. И здесь социология может… решить две задачи. Во-первых, предоставить информацию о возможных социальных последствиях  социально-значимых решений, принимаемых на различных  уровнях госуправления. И, во-вторых,  предложить научно обоснованные с социологической точки зрения альтернативные решения, отвечающие интересам человека и направленные на укрепление социальных связей” (с.14). Речь идет не только о восстановлении  советской модели социальных наук, но и реанимации в какой-то степени  старой идеологии или выработки какого-то суррогата прежней мобилизационной тоталитарной идеологии. См., например, выдвигаемую для российской академической социологии программу развития:   «Для сплочения общества, возрождения России социологам предстоит всемерно содействовать выработке созидающей, динамичной и спасающей человека, российские народы, Отечество общенациональной цели» – Кузнецов В.Н. Общенациональная цель как фундаментальная проблема социологии // Социологические исследования, 2005, №4, с.3. Понятно, что в рамках объявленной Путиным борьбы с международным терроризмом и укрепления для этого «вертикали власти» такой целью может быть только «национальная безопасность». (Там же).  Если учесть, что предполагаемая реформа социологических институтов, относящихся к системе РАН, сводится к слиянию  6 нынешних институтов в один или два, то есть к усилению государственного контроля над научной деятельностью, освобождению социологии от «коммерциализации», «необязательной или «непрофильной тематики», а  возглавить этот институт должен будет нынешний директор Института социально-политических исследований, член-корреспондент РАН  В.Н.Кузнецов, а в прошлом – длительное время высокопоставленный сотрудник спецслужб и советник Председателя «Газпрома», то направление мысли наших командиров от социологии  постичь явно нетрудно. 

[23]   Российский статистический ежегодник.2004, с.539

[24] Консерватизм и инертность университетской социологии предопределена, прежде всего, составом педагогических кадров, бывших преподавателей дисциплин марксизма-ленинизма, крайней бедность ресурсов, как финансовых, так и информационных, отсутствием необходимой литературы в библиотеках, языковым барьером и проч., а также – специфическим цинизмом людей, испытавших тяжелое профессиональное поражение после краха коммунизма.  Достаточно вспомнить, что именно Ученый совет соцфака МГУ присудил  степень доктора наук, доктора социологических наук, шуту и провокатору, нацисту по характеру своей политической риторике В.Жириновскому. Что и говорить:  «образованное сообщество» в России  небрезгливо. 

[25] В качестве примера использования экономистами социальной информации  упомяну только очень интересные работы Р.И.Капелюшникова и В.Е.Гимпельсона  из Центра трудовых исследований и  их коллег из других институтов.

[26]  Отличным, хотя, к сожалению, почти единственным в своем роде,  примером работы высокого класса может служить недавно вышедшая  монография руководителя сектора элит ИС РАН О.Крыштановской, в которой она подводит  итоги своей 15-летней работы  над темой: «Анатомия российской элиты» (М., 2005).

[27] Осипов Г.В. Российская социология в ХХ1 веке… с.4  

[28] Сегодня в правительстве обсуждаются    перспективы введения социологии как обязательной учебной дисциплины во всех вузах и университетах (такое положение существовало какое-то время после реформ, но было затем отменено) и даже в качестве  одной из версий обществоведения в средней школе.  Учитывая, что  речь идет о «нашей», специфически российской версии «социологии»,  можно  не сомневаться в том, что под видом позитивной, строго объективной науки будет осуществляться  (в скрытой форме) контрабанда государственной идеологии, преподносится модель органического национального общества-государства, сочетающего идеи авторитарной модернизации с патриотизмом и  с православием).    

[29]  Надо признаться, что освоение  материалов западных социальных наук очень похоже на работу золотоискателей: современная социология для молодых российских университетских преподавателей (а именно они, главным образом, и занимаются переработкой западного опыта, переводами  и интерпретациями)  представляет собой лишь  множество  разрозненных источников- тем для диссертационных работ, позволяющих каждому утвердиться на своей делянке. Так как отсутствует общее проблемное поле работы, конституированное теоретических и  предметных задачами исследования российского общества,  соответственно – нет общей логики  и  направленного познавательного интереса к западной литературе,   и идущим за рубежом дискуссиям, то  нынешние авторитеты во Франции, США,   реже –  Германии, превращаются в золотые жилы  индивидуальной работы. Поэтому  могут существовать совершенно отдельно, не вступая между собой в  ни в сотрудничество, ни в конкуренцию те, кто сделал для себя средством  профессионального существования, скажем, пересказ П.Бурдье, или Э.Валлерстайна,  М..Шелера или С.Хантингтона. Знание современной специальной литературы работает исключительно лишь в качестве флажков профессиональной эрудиции, без которой трудно допиться признания в преподавательской среде. Но это знание никоим образом не работает на  общие задачи социологии.

[30] При этом число аспирантов в научно-исследовательских институтах, то есть максимально приближенных к практике научной работы,  исследованиям, сократилось на 4%, а аспирантов в вузах и университетах выросло в 3.3 раза. Рос. статистический ежегодник-2004.…с .542

[31]  Подчеркну, что и в самой структуре высшего образования  постоянно растет удельный вес  учащихся, получающих  образование сомнительного качества (или, по крайней мере - более низкого, нежели получаемого на дневных отделениях):  сегодня заочники (вместе с экстернатом) составляют уже 44% всех студентов.  За 12 лет их число выросло в 3.2 раза. – Рос. статистический ежегодник-2004.…с.249

[32]  Там же, с.537

[33] Hagerman J.  Strukturwandel der Oeffentlichkeit. Neuwied am Rein –B., 1971.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.