28 марта 2024, четверг, 23:53
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

01 июня 2005, 07:30

Полет дракона

Журнал «Свободная мысль-XXI»

«Полит.ру» представляет исследование Владимира Малявина «Полет дракона», посвященное анализу положения Китая в современном мире. Автор статьи реконструирует основы мышления и специфику сознания китайцев, сформированные многовековой историей и позволяющие понять то противоречие, которое наблюдается сегодня во внешней политике Китая: с одной стороны, это курс на открытость, деловое партнерство и «многополярный мир», с другой – отстаивание своих национальных интересов и нежелание принимать на себя международные обязательства. Статья готовится к выходу в новом номере журнала «Свободная мысль – XXI» (2005. № 6).

 

Дракон — царственное существо. Он может летать по небу и плавать под водой, то свертывается, то вытягивается и не имеет постоянного облика. На небе сливается с облаками, под водой скрывается в пучине. На теле дракона триста шестьдесят чешуек — как дней в году. Дракона можно приручить и ездить на нем верхом, но на шее у него есть чешуйка, повернутая в обратную сторону, и тот, кто ее заденет, тотчас погибнет.

Из китайских преданий о драконе

 

Китайские метаморфозы

С незапамятных времен дракон слывет символом Китая. История ныне существующего на территории этой древней страны государства — Китайской Народной Республики — в полной мере оправдывает репутацию дракона как существа переменчивого, загадочного и грозного. Созданная как орудие «диктатуры пролетариата» и строительства социализма по образцу СССР, пережившая эксцессы «культурной революции», КНР с конца 1970-х годов неожиданно для всего мира переходит к политике «открытых дверей» и развития рыночной экономики. С тех пор облик страны неузнаваемо изменился: китайские города буквально отстроены заново, а самые процветающие среди них, в первую очередь Шанхай, приобрели вид ультрасовременных мегаполисов; Китай стал всемирной фабрикой и влиятельнейшим фактором мировой политики. Вот общеизвестные, но не перестающие изумлять результаты нового курса: шестое место в мире по размерам ВВП и четвертое — по объему внешней торговли, стремительный рост уровня жизни и перспектива к середине нынешнего столетия стать лидером мировой экономики. Головокружительные хозяйственные успехи и быстрый рост общественного благосостояния вселили в китайцев гордость за свою родину и уверенность в завтрашнем дне. Современный Китай берет реванш за былую отсталость и пережитые в прошлом унижения от иностранных держав.

Дракон в Китае — символ порождающей силы жизни. Отсутствие у него «постоянного облика» как раз и объясняется тем, что он сливается с потоком жизненных метаморфоз. Новейшие достижения Китая с особенной наглядностью обнажили сравнительно малоизвестное, но очень важное качество китайцев: умение перенимать и совершенствовать все полезные новшества техники и культуры, идти «в ногу со временем». В сочетании с трудолюбием, терпением и скромностью, органически присущими тому, кто доверяет творческому началу самой жизни и умеет сдерживать свои субъективные притязания, эта способность составляет, быть может, главный потенциал поступательного движения древнейшей цивилизации мира.

В такой ситуации Коммунистической партии Китая удается крепко держать в руках штурвал государственного корабля. В обществе постепенно вводятся элементы выборной демократии. В нынешнем году в конституцию внесены поправки о неприкосновенности «законной частной собственности граждан», об обязанности государства соблюдать «основные права человека». Оппозиция нейтрализована и сводится к выступлениям немногочисленных борцов за «права человека» или глухому протесту крестьянства и рабочих в депрессивных районах. Одним словом, нынешний режим «авторитарного плюрализма», как охарактеризовал его американский китаевед Р. Скалапино, обнаруживает в КНР немалую жизнеспособность и эффективность, и это бросает серьезный вызов господствующей на Западе либерально-демократической модели политики. Тем более что, как показывает опыт Европейского Союза или тех же США, демократия вовсе не является исключительным достоянием национальных государств.

Важно отметить, что в своей новейшей эволюции Китай перерос оболочку западных идеологий — националистической и коммунистической, — которые способствовали ускоренной, мобилизационной по своим формам, модернизации страны. На современном этапе, когда главным потребительским ресурсом оказались знаки и виртуальные образы, важнейшим фактором сплочения китайцев и даже эффективности экономики страны стали идеалы и ценности, формирующие китайскую идентичность. С национализмом западного типа эта тенденция имеет очень мало общего. Речь идет, скорее, о чувстве культурной исключительности и великодержавном патриотизме. Безраздельная же власть КПК фактически оправдывается тем, что партия олицетворяет собой незыблемый моральный порядок, отчего выступления против коммунистического режима расцениваются обществом как заведомо безнравственный, чуть ли не святотатственный бунт[1].

Все сказанное не означает, конечно, что у КНР нет проблем. Напротив, практически во всех областях жизни китайцы сталкиваются с множеством трудностей, делающих перспективы Китая весьма неопределенными. Одна из самых острых проблем — быстрое ухудшение экологической обстановки и недостаток природных ресурсов, что в недалеком будущем способно сделать страну зависимой от поставок сырья и энергии извне[2]. Не менее остро стоит демографическая проблема. Даже меры по ограничению рождаемости, жестко проводимые властями КНР, не дают должного результата и, более того, имеют весьма неблагоприятные последствия в социально-психологической сфере. В городах уже складывается положение, когда молодые люди лишены братьев и сестер, но обременены многочисленными старшими родственниками. В рамках китайской морали, ставящей во главу угла семейную солидарность и почитание предков, такая ситуация является полной аномалией и чревата ростом социальной напряженности.

Немалую опасность для общества представляет быстро углубляющееся имущественное расслоение, а неравномерность развития отдельных регионов страны, в особенности разрыв между приморскими провинциями и глубинными западными районами, представляет угрозу существующей унитарной модели государства. Дает о себе знать и напряженность в межнациональных отношениях на окраинах страны, особенно в Тибетском и в Синьцзян-Уйгурском автономных районах[3].

Сегодня внутренние проблемы Китая самым тесным образом связаны с его местом в мире. Это место тоже быстро меняется, что вкупе с некоторыми особенностями китайской дипломатии порождает многочисленные вопросы. Достаточно напомнить, что в этнокультурном отношении Китай, подобно России, не имеет четких границ. Помимо собственно — как иногда говорят, континентального — Китая (внутри себя тоже крайне неоднородного), некое подобие китайской периферии или своеобразного буферного пространства образуют форпосты модернизации и иностранного влияния — «специальные экономические зоны», за ними — почти недоступные для жителей материка «специальные административные территории» Гонконг и Макао и, наконец, Китайская Республика на Тайване. Эта периферия, резко отличающаяся от континента и по своей истории, и по внутреннему положению, и по внешней ориентации, представляет собой как бы «второй Китай». Многочисленная китайская община в Юго-Восточной Азии — это своего рода «третий Китай», а китайская диаспора в Америке, Европе и Австралии, сохраняющая тесные связи со своей исторической родиной, составляет самый внешний пояс Pax Sinica, так сказать — «четвертый Китай».

Легко видеть, что подобная конфигурация заключает в себе острое противоречие между стремлением Китая утвердить себя в качестве отдельной и совершенно самостоятельной геополитической силы и врастанием Китая в мир через его периферийную зону и китайскую диаспору. Трудно предугадать исход противоборства этих двух тенденций. Тайваньская проблема, кстати сказать, наглядно демонстрирует всю сложность и противоречивость процесса глобализации Китая. Политическая конфронтация между материком и островом не мешает тайваньскому капиталу занимать влиятельные позиции в китайской экономике, что в свою очередь делает невозможными для обеих сторон резкие политические движения.

Китай многолик, но именно внутренняя преемственность его столь несходных, порой несовместимых обликов и составляет секрет жизненности китайского дракона. Сегодня уже ясно видно, что в глобальную цивилизацию Китай входит отнюдь не как новичок и робкий ученик. Он привносит в нее свою форму и свое понимание глобальности, которая в будущем все решительнее будет вступать и уже вступает в конкуренцию с западными концепциями глобализации. И надо признать, что в позиции Китая на мировой арене при всей ей внутренней последовательности имеется много непривычного и непонятного для западного наблюдателя. Есть только один способ разгадать загадки китайского дракона: внимательнее присмотреться к мотивам, движущим им.

«Китайский мир»: метафизика повседневности

Своеобразие политики и всего государственного уклада в Китае обуславливается особой концепцией власти — авторитарной по своей природе, но оправдывающей авторитарность не религиозными или идеологическими догмами, а, скорее, культурными факторами. Как известно, традиционным политическим идеалом Китая была «Срединная», или «Небесная», империя, которая практически не допускала равноправных отношений с другими странами. Хотя китайская империя рухнула еще в начале ХХ века, китайский комплекс великодержавности не исчез и стал составной, даже важнейшей частью заимствованных с Запада идеологий. Представление о том, что Китай — «великая держава», объясняет решительно все в словах и делах китайского руководства.

В самом общем виде идея великодержавности выражается ныне в приоритете национального суверенитета и государственных интересов над «общечеловеческими ценностями» и интересами личности. На практике же понятие национальных интересов оказывается крайне расплывчатым применительно и к внутренней, и к внешней политике. Внутри страны оно сливается с интересами Коммунистической партии, а в области международных отношений не дает возможности определить границы и соотношение национальных суверенитетов. «Парад суверенитетов» на мировой арене — это война всех против всех, и нужно проявлять настоящие чудеса словесной эквилибристики — или, как говорят в Пекине, диалектики — чтобы примирить его с лозунгом мирного существования, каковое объявлено вторым главным принципом китайской внешней политики. Известный лозунг «одно государство, два строя», определяющий политику Пекина по отношению к Тайваню, может служить примером такой «диалектической гибкости» понятий.

В реальности, как и следует ожидать, прочного мира не получается: так, в области внешней торговли Китай старательно прессингует своих соперников, не слишком оглядываясь на заключенные им договора о «дружбе» или «стратегическом партнерстве». Выдвинутые руководством КНР крайне жесткие условия для вступления России в ВТО — лишь очередное звено в длинной цепи подобных действий. Не удивительно, что западные державы относятся к Китаю с подозрением и пытаются его «сдерживать»[4], что лишь подогревает националистические и антизападные настроения внутри самого Китая. Разорвать этот порочный круг взаимного недоверия будет нелегко. Положение усугубляется тем, что в современную эпоху уже не существует общепризнанного критерия рациональности, и последняя все чаще отдается на откуп прагматике, отождествляется с политическими интересами отдельных общественных групп или нормами культуры. Но верно и то, что облик азиатского национализма, вообще говоря, отличается завидным постоянством. Идет ли речь о милитаристской Японии, авторитарных режимах в Юго-Восточной Азии, коммунистическом Китае или даже космополитическом Сингапуре, мы сталкиваемся с одним и тем же перечнем «истинно азиатских ценностей»: преданность общему благу, бескорыстие, готовность к самопожертвованию и т. п.

Где корни дальневосточного мифа абсолютной власти и в чем причины его живучести? Здесь не обойтись без краткого экскурса в область китайской метафизики. Главная категория китайского миросозерцания выражена в понятии «естественности», или, буквально, «таковости» (цзы жань) вещей. Понятию этому свойственна примечательная двусмысленность: оно может обозначать как метафизический абсолют, так и абсолютный характер каждого момента существования. Другими словами, «таковость» есть одновременно абсолютная единичность и принцип множественности сущего. В китайской политической традиции первому соответствует фигура правителя, который должен был «сам по себе над всем вознестись», а второму — стихия жизни «как она есть», в ее бесконечном разнообразии. По этой причине китайцы верили, что сознание в его «покойном», так сказать, незамутненно-естественном состоянии способно иметь непосредственное и полное знание о природе вещей. Древние китайские теоретики деспотизма из школы так называемых законников (фа цзя) внесли в этот постулат немаловажное для политики уточнение: речь идет о сознании правителя, который один обладает правом давать определения вещам и тем самым придавать субъективному знанию объективное содержание, устанавливая «единственно правильные» законы.

Тоталитарный проект «законников» оказался нежизнеспособным по причине своего догматизма и потребности в систематических репрессиях для защиты исключительной привилегии правителя устанавливать законы. Китайская политическая традиция остановилась, скорее, на пороге тоталитарного режима, чем немало порадовала первых европейских знатоков «Срединной империи», увидевших в ее государственном устройстве черты просвещенного абсолютизма: прочный контроль центральной власти над основными ресурсами государства при минимальном вмешательстве властей в народную жизнь. Ибо акт «осуществления власти» в свете понятия «таковости» сводится к указанному претворению чистого опыта жизни в объективное состояние. Речь идет о событии, в котором воплощается некое качество или, можно сказать, общая «тема», настроение ситуации. Оно вовлекает вещи в поле мировой гармонии и тем самым преображает, стилизует их, придает им свойства вечно сущего типа существования. Как принцип культурного творчества, оно не просто отображает, но, поистине, порождает реальность, формирует социальную идентичность.

Власть в Китае была привилегией определять качество гармонии в данный момент времени. Она выступала как сила самих вещей (ши), исподволь накапливаемое стратегическое преимущество, которое реализуется одним молниеносным ударом; как всеобщее господство, не допускающее противодействия[5]. Китайского дракона можно гладить только «по шерсти» (сиречь «по чешуе»), а тот, кто поступает наоборот, рискует уколоться и погибнуть. Вот и современные власти Китая настаивают на том, что нынешнее развитие страны есть «мирное возвышение», что критерием процветания государства является его «совокупная мощь», а объединяющая и руководящая роль КПК проявляется посредством «четырех многообразий». Не менее примечательно и то, что сегодня Китай стремится играть по отношению к сопредельным государствам (особенно на Западе и Юге) традиционную роль «добродетельного господина», который стремится подчинить соседние территории не открытым насилием, а морально оправданной стратегией «гармонизации сил», что, конечно, отнюдь не исключает настойчивого, хотя и неявного, давления[6].

Стратегия китайского «благого авторитаризма» не знает понятия объективной реальности. Она оправдывает сама себя и требует присваивать «текущему моменту» или отдельным обстоятельствам благозвучные и обтекаемые, но бессодержательные или даже откровенно мифические определения. Голодовку безоружных студентов можно объявить «контрреволюционным мятежом», а занятие медитацией в религиозной секте — «распространением духовной заразы», не утруждая себя доказательствами и не вступая ни с кем в спор именно потому, что в формальном определении темы, устанавливающем должное и недолжное в человеческой жизни, только и заключается существо власти в китайской традиции.

Поскольку общая тема ситуации не существует вне отдельных жизненных обстоятельств, способность задавать образцы в китайской политической традиции не только не исключает, но даже предполагает свободу поступка. Под сенью идеала гармонической державности возможно любое действие, причем каждое действие заключает в себе еще какой-то скрытый смысл, приобретает характер тактического маневра. Отсюда, помимо прочего, и многие трудности ведения переговоров с китайцами, которые склонны постоянно пересматривать свою позицию в зависимости от нового расклада сил и затягивать переговорный процесс.

История китайской цивилизации — это поле непрерывной борьбы «Небесной» империи за сохранение своей прерогативы давать имена вещам в «Поднебесном мире». Все эти нескончаемые перечни свойств предметов и жизненных ситуаций, человеческих характеров и поступков, которые наполняют памятники китайской словесности, кажутся в лучшем случае утомительным курьезом, пока мы не увидим в них акт осуществления власти в его самом чистом виде. Международное положение китайцы тоже определяют в категориях «типов ситуаций» (гэцзюй). Мы не найдем в этой бесконечно разнообразной россыпи явлений жизни самостоятельного субъекта, ведь субъективность в китайской традиции преломляется в объективный мир и наполняет его собою: «человек един с Небом». Власть в Китае никто не осуществляет — она осуществляется «сама собой». А китайский мудрец — одновременно моралист и стратег. Как моралист, он устанавливает общую меру явленного и сокрытого, присутствующего и отсутствующего, своего и чужого. Как стратег, он выдает одно за другое и, запутывая соперника, вынуждая его сделать тот или иной выбор, побеждает его без конфронтации и явного насилия.

Между тем, как уже говорилось, Китай далеко не однороден, и в повседневной жизни китайцев их культурная идентичность определяется, главным образом, локальными факторами — родственными, земляческими, региональными. Идея державности в Китае держится скорее на страхе полного распада национального единства в случае ослабления централизованного государства. В последнее время державность медленно, но неуклонно сдает позиции местному самоуправлению: на местах появились выборные главы администраций и законодательные собрания. Более того, Пекин допускает политическую неоднородность страны в рамках «большого Китая» (КНР вместе с Гонконгом, Макао и Тайванем). Эта тенденция, подкрепляемая неравномерностью развития отдельных районов страны, пока что дает правящему режиму дополнительные возможности для маневра, но в долгосрочной перспективе может оказаться для него смертельной. Судьба Гоминьдана на Тайване, который потерял власть в результате им же начатых демократических реформ, весьма показательна в этом плане.

Периферийные области китайской цивилизации и, прежде всего, так называемые «четыре дракона» (Гонконг, Макао, Тайвань, Сингапур) успешно интегрируются в мировую экономическую систему, а при наличии политической самостоятельности способны — как, например, Тайвань — развиваться в сторону реальной демократии. Эти форпосты исторического новаторства на Дальнем Востоке смогли отмежеваться от имперского мифа континентального Китая и ищут для себя новую, уже глобальную культурную идентичность.

Китай в мире: от «Запретного города» к «китайскому кварталу»

Мы выявили два измерения в китайской политике: стремление мыслить в категориях «совокупной мощи» и ориентация на практику повседневности — всегда конкретную. Обе тенденции достаточно отчетливо проявляются во внешнеполитическом курсе китайского руководства. С одной стороны, Китай провозгласил и, в общем, выдерживает курс на открытость, деловое партнерство и «многополярный мир». С другой стороны, он жестко отстаивает свои национальные интересы, стараясь не принимать на себя каких-либо международных обязательств и притом действуя прагматично, не пренебрегая и такими средствами, как демонстрация силы, подкуп или кража секретов[7]. Та же двойственность бросается в глаза и в жизни китайской диаспоры: с одной стороны, разбросанные по миру и лояльные любой власти китайские кварталы или «чайнатауны» — витрина глобализованного Китая, с другой — напористое лоббирование и масса незаконных иммигрантов, при всей пестроте их состава отлично организованная.

Эта явная двойственность поведения китайцев заставляет многих наблюдателей на Западе подозревать Китай в тайном гегемонистском умысле, который вырвется наружу, как только азиатский гигант почувствует себя достаточно сильным. Но так ли уж неизбежна конфронтация? Политика «открытых дверей» в Китае потому и оказалась столь успешной, что китайская политическая традиция исключает открытое противоборство, и мы уже знаем почему: источником власти в ней служит не абстрактный принцип, а процесс, согласование разнородных сил, абсолютное событие, действенное всегда и везде. Напомним, что политическое как «таковость» жизни не дано, а задано: оно лежит за гранью умопостигаемого мира и носит характер типа, то есть стилизует вещи, сводя их к одному-единственному, не преходящему в потоке времени качеству. Тип предшествует вещам, и тот, кто владеет языком типов, имеет власть над предметным миром. Более того, именно типизация опыта формирует культурную идентичность, которая ведь не сводится к институтам, идеалам и ценностям общества, вообще к чему-либо установленному и предметному в человеческой жизни.

Политика «типизации бытия» не имеет установленных форм и заслуживает, скорее, названия метаполитики. Она структурируется по образу двойной спирали, имеющей свою вертикальную ось, внутреннюю глубину. Духовно-нравственное усилие «самопревозмогания», составляющее внутреннее условие политики в китайской традиции, парадоксальным образом сходится с чистой актуальностью существования, естественной мощью жизни. Таким образом, искусство метаполитики есть умение определить скрытое средоточие жизненного процесса, структурообразующий центр человеческого бытия. Это искусство требует как бы объемного, пан-оптического видения, своего рода все-видения, столь ярко запечатленного, помимо прочего, на китайских пейзажах. Но все-видение неотличимо от не-видения, что значит: оно позволяет видеть в отдельных явлениях мира только эффект действия, чистую явленность жизни. Мудрый правитель, по китайским понятиям, действует безошибочно, не имея никакого объективного знания о мире! Этот «миф метаполитики» жив и в наши дни: достаточно послушать, как судят китайцы о своих политических деятелях. Иррациональная гениальность политика всегда стоит для них на первом месте.

Подлинная власть, по китайским понятиям, не видна, но не потому, что является предметом некоего тайного сговора. Она не видна потому, что относится к чистой конкретности существования и, следовательно, к чему-то «всегда другому». Инструменты китайской метаполитики — покой и уступчивость. В самом Китае она дала жизнь оригинальной концепции межгосударственных отношений, основанной на идее взаимной (в сущности, «церемонной») уступчивости сил в рамках единого иерархического порядка. В даосском каноне «Дао-Дэ цзин» говорится: «Если большое царство уступит малому царству, оно будет владеть малым царством. А если малое царство уступит большому, то оно будет владеть большим царством»[8]. Уступчивость и самоограничение и есть та сила политики добродетели, которая, по китайским представлениям, гармонизирует мир.

Сама жизнь подсказала и реальные формы бытования китайской культуры в глобальном контексте. Самой очевидной и универсальной среди них стало явление, известное как «чайнатаун». Без таких кварталов уже не обходится, кажется, ни один мегаполис на планете. Чайнатаун — это своеобразные фабрики культурного творчества китайцев, где культура уже не прислуживает идеологии и политике, а сама обустраивает жизнь по своему образу и подобию. На наших глазах вырастает деполитизированный Китай, в котором китайский социум возвращается к спонтанности своего быта, представленного, как и подобает в глобальном мире, в его синтетически-обобщенном, типизированном, нередко гротескно утрированном виде. В творимой здесь виртуальной идентичности «китайского мира» — от китайской кухни и китайского интерьера до китайских увеселений и фильмов про «кун-фу» — нет ни идей, ни догм, ни настоящей привязанности к прошлому, ни упований на будущее. Здесь царит чистый динамизм «жизнетворчества», сплетающий все явления жизни в единое тело по-праздничному яркого и богатого народного быта. Здесь есть только жизненные подробности, конкретные «моменты» существования — одновременно зрелищные и доходные, ибо здесь каждая вещь, будучи обращенной в знак, выставляется напоказ и потребляется. Чайнатаун — мир эстетически созерцаемой мимолетности, новое, теперь уже виртуально-глобальное издание китайского идеала эфемерной красоты.

Официальный Китай знает, что носит в своем чреве чайнатаун и пока еще пытается скрыть его присутствие, в крайнем случае — свести его существование к трюизму. Но по мере становления «большого Китая» становится все более заметным и этот «безыдейный» субстрат китайской цивилизации. Чайнатаун не имеет политических целей и едва ли взорвет китайскую державность. Скорее, заново подтвержденный разрыв между «зрелищем жизни» и жизненной действительностью, над которым стоит новая глобальность, позволит сохраниться традиционному китайскому жизнепониманию с его парадоксальным, но по-своему органичным сцеплением неизменной нормы и бесконечно изменчивого маневра. Да и сам чайнатаун есть не что иное, как мир внутри мира: он не может существовать без внешней среды, в которой существует публичная политика по западному образцу. Победа чайнатауна означала бы, так сказать, вывертывание наизнанку китайского миросозерцания: «державность» перешла бы на положение едва заметной периферии, а на переднем плане оказалась бы виртуальная «повседневность», прежде скрываемая мифами империи.

Теперь уже можно с уверенностью предсказать повсеместное внедрение китайского «дракона», то есть бесконечно струящейся, как само время, жизненной лавы «чайнатауна» в ткань всемирной глобальности. Сто лет назад Д. С. Мережковский пророчествовал о том, что когда-нибудь американцы опознают в себе китайцев и крайний Восток сойдется с крайним Западом[9]. Аморфное, сугубо функциональное, лишенное монументальности пространство китайского социума — эта бездна Хаоса, обжитая человеком, — в самом деле напоминает мир «одноэтажной Америки» — не города и не деревни, а какого-то бесконечно тянущегося пригорода, где не на чем остановиться взору, ибо там все сделано с расчетом на удобное «функционирование», и человек соприкасается с миром в точках своей деловой или увеселительной деятельности. В этом мире внешнее и внутреннее поменялись местами: с экранов телевизоров, заменивших публичное пространство, в дома обывателей сходит частная жизнь, а входя в клуб или торговый комплекс, мы погружаемся в публичное пространство.

Между прочим, попытки Америки навязать Китаю дискуссию о «правах человека» потому и не принесли желаемого результата, что обнаружили несостоятельность предметной политики перед метаполитической стратегией: китайская сторона уверенно переводит американские аргументы в плоскость разговоров о жизненном благополучии, лишая дискуссию политического содержания. Дискуссия эта, кстати сказать, показывает, что провинциальной замкнутостью больше страдает нынешний мировой гегемон… Что же касается Китая, то он, надо полагать, будет следовать принципам своего метаполитического миропонимания. Это значит, что он будет стремиться к максимально уравновешенной и, следовательно, сдержанной, невыразительной позиции в публичной политике, оставляя за собой свободу действия в аполитичной стихии повседневности.

Ни Америка, ни тем более Россия по-настоящему не готовы к вызову китайской метаполитики. Положение России особенно уязвимо, поскольку ей вряд ли удастся защитить себя от ползучей китайской иммиграции. Пора задуматься о формах широкомасштабного русского-китайского симбиоза на территории России. Думается, что традиционный формат российской государственности с его дуализмом Царства и Земли, который свидетельствует о преемственности власти и повседневности, дает возможность сохранить и во многом переосмыслить суверенитет и идентичность России в рамках концепции метаполитики.

[1] Если говорить конкретнее, сегодня руководящая роль КПК оправдывается доктриной «трех представительств». Официально считается, что КПК представляет «передовые производительные силы общества», «передовую культуру» и «коренные интересы народных масс». Надо признать, что лозунги китайских правителей в силу особенностей китайского миропонимания, как правило, не отличаются логической четкостью.

[2] Полезное новейшее освещение этой темы см. Я. М. Бергер. Проблемы устойчивого развития Китая. — «Китай в диалоге цивилизаций. К 70-летию академика М.Л. Титаренко». М., 2004. С. 31—42.

[3] О незавершенности перехода от «культурной» к «национальной» идентичности и перспективах дезинтеграции Китая см. E. Friedman. China’s National Identity — «Journal of Asian Studies». Vol. 53:1. 1994; H. Beckman. China Deconstructs? The Future of the Chinese Empire-State in a Historical Perspective. — «Reconstructing Twentieth-Century China». Ed. by K. E. Brodsgaard and D. S. Strand. Oxford, 1998.

[4] Представление о неизбежности противоборства с Китаем в будущем весьма распространено в США (см. R. Bernstein, R. H. Munro. The Coming Conflict with China. N. Y., 1997).

[5] Подробнее о принципах китайской стратегии и ее моральной значимости см. «Китайская военная стратегия». М., 2002. С. 83—104.

[6] Интересно, что подобный подход созвучен мотиву «социальной аксиоматики» репрессии и «гиперконформизма» масс в работах современных мыслителей «постмодернистского» направления: М. Фуко, Ж. Делеза, Ж. Бодрийара и др.

[7] О китайском шпионаже в России см. Ю. М. Галенович. Москва — Пекин, Москва — Тайбэй. М., 2002, С. 409—416; Е. Верлин, К. Сашин. Венчурный бизнес по-китайски. — «Независимая Газета». 29.01.2003.

[8] «Дао-Дэ цзин», глава 61.

[9] Д. С.Мережковский. В тихом омуте. М., 1991. С. 355.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.