29 марта 2024, пятница, 18:54
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

Субнациональный авторитаризм в современной России

Мы публикуем расшифровку лекции известного российского политолога, кандидата политических наук, профессора факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимира Гельмана, прочитанной 23 сентября 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта "Публичные лекции Полит.ру".

"В стране, где извлечение ренты есть главная цель и основное содержание государственного управления, быть причастным к «вертикали власти» очень выгодно. Это дает возможность для личного обогащения чиновников, для решения каких-то проблем тех или иных экономических агентов", "Представим себе на минуту: что-то случилось сверхъестественное в России, и вдруг произошла демократизация в масштабах страны в целом. что будет с субнациональным авторитаризмом? С высокой долей вероятности, в значительной части российских городов и регионов он останется в прежнем своем состоянии", "На московскую ренту положили глаз... общенациональные экономические игроки, которые не имели доступа к столичному пирогу, и я думаю, что во многом именно с этим и связаны все последние события вокруг Москвы" .

См. также:

Текст лекции

Владимир Гельман (фото Н. Четвериковой)
Владимир Гельман
(фото Н. Четвериковой)

Большое спасибо Борису, Наталье и всем сотрудникам «Полит.ру» за приглашение. Большое спасибо тем, кто сегодня решил посетить эту лекцию.

Обычно проблематика, связанная с субнациональной политикой — с теми политическими процессами, что протекают на уровне регионов и городов тех или иных стран, — вообще говоря, является уделом интереса довольно узкого круга специалистов. Достаточно посмотреть на количество политологических исследований, где единицами анализа служат страны и те работы, где объектами исследования выступают регионы и города. Их доля в общей численности научных работ разнится на порядок (если, конечно, речь идет не о каких-то особых случаях регионов, в которых отмечаются сепаратизм, этнические конфликты, гражданские войны и т.д.).

Когда мы заранее планировали и обсуждали тему этой лекции, я, конечно, меньше всего думал, что она окажется общественно актуальной. Однако так получилось, что к моей лекции федеральные власти приурочили очень активную кампанию по дискредитации мэра Москвы. Таким образом, интерес к субнациональному авторитаризму перетек из чисто академической плоскости, если так можно выразиться, в плоскость сугубо прикладную. Тем, наверное, и интереснее предмет нашего сегодняшнего обсуждения, хотя специально о Москве речи идти не будет; если возникнут вопросы, я постараюсь на них ответить.

Но начнем мы не с Москвы, а с других городов и регионов. Точнее, с вот такой замечательной зарисовки из газетного отчета о заседании городского совета, не совета даже, а комиссии городского совета: о том, как происходило обсуждение вопросов и принимались решения на уровне одного города.

«Депутат К. с 11-минутным опозданием прибыл во вторник утром на заседание возглавляемого им комитета по транспорту и общественной безопасности. Длинная повестка дня комитета включала 286 вопросов для рассмотрения. Депутат К. начал с первого вопроса. Для записи он продиктовал секретарю комитета, что депутат А. предложил одобрить проект, а депутат В. его поддержал, и без объявления голосования заявил, что решение принято. Ни предложивший, ни поддержавший решение даже не раскрыли рта. Он повторил ту же процедуру для шести других проектов, опять без единого слова со стороны депутатов, чьи имена значились в протоколе. Затем он объединил 107 других вопросов в одну кучу для одобрения, и еще 172 в другую для отклонения, и вновь не прозвучало ни единого голоса, кроме его собственного. Расправившись с этой горой проблем ровно за десять минут, депутат К. ушел. Депутаты, которых он цитировал столь произвольно, без их вмешательства или их протеста, сидели вокруг и выглядели дураками. Скорее всего, они таковы и есть».

Я думаю, что эта зарисовка запросто могла относиться и к работе Московской городской думы, и к очень многим городским советам и региональным легислатурам в самых разных российских городах и регионах. Более того, характеристика депутатов тоже, наверное, не сильно далека от истины. Однако на самом деле в газетном отчете речь идет вовсе не о России, это фрагмент из публикации в газете «Chicago Tribune» в 1955 году.

Чикаго длительное время был известен в изучении американской местной политики как такой классический пример явления, получившего название «политическая машина». Во времена, когда была сделана эта зарисовка, мэром Чикаго был такой легендарный человек Ричард Дэли, правивший городом 21 год. Кстати до самого последнего времени мэром Чикаго был его сын, Ричард Дэли-младший, и только совсем недавно он анонсировал, что не будет баллотироваться на следующих выборах: такая своего рода политическая династия. Чикаго как пример локализации политики, с одной стороны, и высокой монополизации политической власти — с другой, конечно, по-своему уникален. Однако в истории Соединенных Штатов Америки период со времен окончания гражданской войны до «нового курса» Рузвельта известен, в частности, тем, что засилье «политических машин», таких локальных политических монополий, было характерно для многих, если не всех крупных американских городов.

Американский опыт, конечно, — далеко не единственный и даже не уникальный. Вот у нас говорят, что мэр Москвы очень долго на своем посту пребывает. Но в аргентинской провинции Сантьяго-дель-Эстеро тамошний губернатор Карлос Хуарес с перерывами находился у власти более полувека и передал бразды правления своей молодой супруге, которая была богатейшим человеком в своей провинции. Федеральные власти Аргентины — а за время правления Хуареса в стране неоднократно менялись и демократии, и диктатуры — ничего не могли с этой монополией сделать. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, у президента Киршнера не лопнуло терпение, и Хуареса вместе с его супругой просто-напросто не арестовал федеральный спецназ полиции по обвинениям в многочисленных преступлениях, в, частности, в причастности к убийствам. Здесь также можно проследить очень явные параллели с отечественными, или, точнее, с московскими реалиями. На самом деле, если мы посмотрим, то «политические машины» в том виде, в котором они существовали в разных странах и регионах мира (конечно, сильно отличаясь между собой), — это частные случаи явления, получившего название «субнациональный авторитаризм» и предполагающего локализацию местной политики и управления и монопольного контроля местных элит над политическим процессом.

В одних странах и регионах субнациональный авторитаризм был временным и преходящим явлением, не более чем этапом их политического развития. В других он укоренялся на долгие десятилетия и, как показывает опыт той же Аргентины или, скажем, некоторых африканских стран, функционировал относительно автономно по сравнению с общенациональным политическим контекстом. Естественно, возникает вопрос: а как мы можем нанести на эту мировую карту субнационального авторитаризма Россию? Что нового мы можем узнать и о России, изучая это явление? И что нового дает российский опыт для сравнительного анализа общих закономерностей политического развития? В этом смысле для политологов наша страна представляет интересный пример такой своего рода лаборатории в отношении многих политических явлений, в том числе, в отношении субнационального авторитаризма.

Что происходило в России в последние два десятилетия с этой точки зрения? Если очень кратко суммировать, историю регионального политического развития страны можно разделить на два этапа. Этап 1990-х годов — стихийной децентрализации, реформ власти и управления в регионах и городах России, который был вызван спонтанной регионализацией страны на фоне последствий распада Советского Союза, большими сложностями в экономической трансформации и острыми политическими конфликтами на уровне страны в целом. В этих условиях во многих регионах и городах России возникли локальные политические монополии, которые, с одной стороны, многими наблюдателями рассматривались как сильное препятствие демократизации и рыночным реформам, а с другой — демонстрировали очень высокий уровень диверсификации. Мы с моими коллегами, в частности, с присутствующим здесь Сергеем Рыженковым немало внимания уделяли выявлению причин этих сходств и различий политического развития разных регионов России.

Что происходит в 2000-е годы? В 2000-е годы маятник качнулся в обратную сторону. Происходит рецентрализация государства: рецентрализация финансовая, рецентрализация экономическая, рецентрализация управления. Развивается общенациональный рынок в России, крупные российские и международные компании завоевывают локальные рынки, и вместе с тем происходит упадок демократических институтов, происходит отмена всеобщих выборов глав регионов, а во многих городах — и мэров. Возникает политическая монополия «Единой России», о чем у нас шла речь во время предыдущей лекции «Полит.ру». Снижается диверсификация региональных и местных политических режимов, они все больше и больше вынуждены соответствовать тем правилам, которые навязываются им из Центра, но при этом политический монополизм сохраняется, хотя их автономия от федерального Центра снижается.

Международный опыт изучения субнационального авторитаризма говорит о том, что это серьезная проблема государственного строительства и политической модернизации. Исследователи, пытавшиеся обобщать этот опыт и серьезно его анализировать, полагали, что это стадия, некоторый этап политического развития, и его очень многие страны проходят по-разному. Скажем, Джеймс Скотт, выдающийся американский социолог, рассуждал на тему того, почему в США господство этих политических машин, которое в какой-то момент казалось всеобщим и универсальным, начало сужаться (мэр Дэли был, пожалуй, последним героем этой великой эпохи). А во многих странах Третьего мира — как в Аргентине или странах Африки — эти локальные монополии существуют, выживают, модифицируются: их «жизненный цикл» оказывается незавершенным или прерванным. Возникает такое устойчивое равновесие институтов, неэффективных с точки зрения качества управления и недемократичных с точки зрения политического режима, которые оказываются самоподдерживающимися. Нет агентов, которые были бы заинтересованы и при этом способны его изменить. Возникает явление, которое экономисты называют «институциональная ловушка». Почему так происходит? Скотт говорил о том, что страны Третьего мира сталкиваются с более фундаментальными проблемами в процессе институционального строительства — у них плохо с государственностью, низкий уровень экономического развития, сложности с разрешением этнических, территориальных конфликтов и т.д. То есть существуют объективные условия для того, чтобы в этих странах субнациональный авторитаризм поддерживался.

Однако не стоит все сводить только к объективным причинам. Не меньшую роль играет и деятельность самих агентов режимов субнационального авторитаризма: губернаторов, мэров городов, влиятельных неформальных политических лидеров, очень часто в каких-то странах это деятели теневой экономики, наркобароны — т.е. персонажи самые разные. И, как правило, они очень эффективно сохраняют свою политическую монополию, благодаря политике, которую американский исследователь Эдвард Гибсон, специалист по Латинской Америке, назвал политикой контроля границ.

Что такое контроль границ? Это особая стратегия, которая направлена на сохранение и поддержание политической монополии на местном уровне. Она включает в себя, прежде всего, патримониальное господство, когда тот или иной лидер — это может быть губернатор или мэр — является таким патримониальным руководителем и распоряжается, по сути, соответствующей территорией как свой вотчиной. Она предполагает очень значимую вещь — влияние локальных лидеров на общенациональном уровне, на уровне страны в целом, и, наконец, монополизацию локальными лидерами связи центра и периферии. Что это значит? Это значит, что если вы работаете в Буэнос-Айресе и хотите вести свой бизнес в провинции Сантьяго-дель-Эстеро, то вы не сможете этого сделать без того, чтобы каким-то образом неформально договориться с губернатором, или с его супругой, или со связанными с ними фирмами о том, что именно они будут вашими контрагентами, поставщиками. А если вы попробуете что-то сделать в обход их воли, то, соответственно, у вас возникнут проблемы с местной полицией, у вас могут быть сложности с землеотводом и т.д. Бизнесмены, работающие в современной России, могут рассказать огромное количество таких историй о российских регионах и городах.

Владимир Гельман (фото Н. Четвериковой)
Владимир Гельман
(фото Н. Четвериковой)

Надо сказать, что очень многие локальные лидеры вполне успешно осуществляют этот контроль границ, не позволяя своим противникам, как на местном уровне, так и на уровне общенациональном, подорвать собственную политическую монополию. А каким образом эта политическая монополия может быть подорвана? Теоретически есть два способа. Один из них связан с политикой общенационального правительства. Если центральное правительство в той или иной стране заинтересовано в подрыве субнационального авторитаризма, оно может использовать самые разные инструменты — и законодательные, и силовые, как в случае той же Аргентины — для того, чтобы эту монополию ослабить, если не полностью уничтожить. Но не меньшую роль играет не только предложение на политическом рынке, но и спрос. В упадке американских «политических машин» огромную роль сыграло реформистское — или прогрессистское движение, которое было вызвано выходом на политическую арену городского среднего класса. Ведь второе, третье поколение потомков иммигрантов, социализировавшихся в новой среде американских городов, уже не нуждалось в патронаже со стороны местных властей, которые раздавали им рабочие места в обмен на политическую лояльность. Многочисленные исследования американской политики об этом очень красноречиво говорят.

Какие инструменты используются для подрыва субнационального авторитаризма? Собственно, есть два механизма, которые могут играть важную роль в упадке этих локальных монополий. Во-первых, это центральный государственный аппарат. Аппарат силовой, аппарат финансовый (прежде всего, связанный с налогами), аппарат судебный и т.д. И второй важный инструмент — общенациональные политические партии. Если центральное правительство предпринимает усилия для того, чтобы продвинуть конкуренцию общенациональных политических партий с общенационального уровня на локальный, то и сами партии также заинтересованы в том, чтобы эти монополии оказались подорванными.

Однако проблема состоит в том, что и государственный аппарат, и политические партии сами по себе могут выступать средствами уничтожения монополий, а могут выступать и средствами их поддержания. Поэтому можно поставить вопрос иначе: в чем различия тех вариантов субнационального авторитаризма, которые предполагают сильное либо слабое влияние на локальном уровне со стороны центрального государственного аппарата и общенациональных политических партий? Очень несложно построить матрицу «2Х2»: это такое любимое занятие многих людей, занимающихся социальными науками, и я тоже этого увлечения не избежал:

  Влияние центрального государственного аппарата на локальном уровне
Слабое Сильное
Влияние общенациональных партий на локальном уровне Сильное Нет эмпирических примеров Централизованный партийный субнациональный авторитаризм (Юг Италии 1950-80-е, СССР, Россия с середины 2000-х)
Слабое или нет Децентрализованный субнациональный авторитаризм (США 1870-1930-е, Россия 1991 — середина 2000-х) Централизованный бюрократический субнациональный авторитаризм (Россия до 1917, Беларусь, Узбекистан)

Мы видим разные вариации субнационального авторитаризма, если мы сравниваем сочетание того или иного влияния государственного аппарата, с одной стороны, и влияния общенациональных партий, с другой. Собственно, мы получаем три разных варианта субнационального авторитаризма. Я не знаю примеров, которые попадали бы в категорию слабого влияния и общенациональных партий, и государственного аппарата. Возможно, такие примеры есть, мне просто-напросто они неизвестны, и к нашим сегодняшним темам они имеют довольно маленькое отношение. Зато есть три других варианта. Это, прежде всего, вариант, когда субнациональный авторитаризм поддерживается исключительно посредством государственного аппарата, бюрократический централизованный вариант. Этот вариант был характерен для России до 1917 года. Примерами в постсоветском пространстве могут выступать Беларусь, Узбекистан, где действует, если так можно сказать, вертикаль власти, но при этом она не использует партийные механизмы совсем. Понятно, что такие варианты практически полностью исключают какой-либо подрыв субнационального авторитаризма снизу.

Другой вариант — децентрализованный. Как раз американские «политические машины» в свою классическую эпоху представляли собой пример децентрализованного субнационального авторитаризма, так же, как и многие регионы и города России в период между распадом Советского Союза и серединой 2000-х годов. Отмена губернаторских выборов в России совпала по времени как раз с поворотом от децентрализованной к централизованной партийной модели, примером которой может служить и Советский Союз, и, скажем, Юг Италии периода 50-80-х гг. XX века, где практически существовала монополия христианских демократов, и, пожалуй, сегодняшняя Россия. Это не значит, что доминирующие партии в этих режимах субнационального авторитаризма выполняют одни и те же функции — понятно, что было бы ошибкой ставить знак равенства между КПСС и «Единой Россией», механизмы господства и контроля здесь сильно различаются. Но с точки зрения роли доминирующей партии в электоральной и законодательной политике их вполне можно включить в одну категорию.

Мы видим, что все эти три модели субнационального авторитаризма очень сильно различаются между собой. Децентрализованная модель — это модель очень неустойчивая. Это такое частичное равновесие, которое может быть подорвано и сверху, усилиями федерального правительства, и снизу, в результате протеста на локальном уровне. Что касается централизованных моделей, то, пожалуй, их подрыв возможен только сверху в результате какого-то крушения общенационального политического режима.

Российский случай субнационального авторитаризма как раз интересен тем, что тут наблюдалось такое движение по зигзагообразной траектории. Здесь мы видим своего рода колебания маятника. Из верхнего правого угла качнулись в нижний левый, а потом маятник пошел в обратном направлении. Что же такое происходило в России? Начать мы должны с точки отсчета, и точка отсчета — это советский период отечественной истории. Что представляло собой политическое управление на региональном и городском уровне в советский период? Из исследований, которые проводились зарубежными авторами, хорошо известны эффекты «ведомственности» и «местничества», порождавшие ряд конфликтов в советском и позднее постсоветском региональном управлении. Первые секретари обкомов, которых известный американский исследователь Джерри Хаф назвал «советскими префектами», очень эффективно осуществляли контроль границ. Многие из этих людей находились на своих постах в течение довольно длительного времени в брежневскую эпоху, они выступали такими патримониальными лидерами, которые успешно стремились к максимизации политического контроля на местном уровне. Многие из них выступали эффективными региональными лоббистами на уровне руководства страны в целом, монополизировав, по сути, все каналы связи с Москвой, а наиболее успешные из них делали потом карьеру на общенациональном уровне. Достаточно назвать имена и Егора Лигачева, и Бориса Ельцина, а еще раньше и Михаила Горбачева — это все бывшие региональные лидеры советской эпохи. И, конечно же, в этой связи возникала проблема, которую ученые-экономисты называют проблемой принципал-агентских отношений, а в простонародье ее обозначают высказыванием «хвост виляет собакой». Центральное правительство все больше и больше оказывалось в зависимости от региональных лидеров с точки зрения повседневного управления страной. Кстати, та кадровая революция, которую затеял Михаил Горбачев, в период с 1985-го по 1989 годы сменивший большую часть региональных первых секретарей, а вслед за этим руководство и на городском уровне, на районном и других, оказала очень сильное влияние, вывела всю эту систему из равновесия. Но я должен сказать, что мы и сегодня наблюдаем довольно существенную историческую преемственность с субнациональным авторитаризмом советского периода. Она проявляется не только и не столько в персоналиях, хотя иногда имеет место преемственность и на персональном уровне — скажем, губернатором города, где я живу, является бывший заместитель председателя исполкома Ленинградского городского совета, и для нее то, как она работала в 1980-е годы, является ролевой моделью и в нынешней управленческой деятельности. Но гораздо важнее серьезное структурное наследие, обусловившее преемственность локальной политики и управления в России по отношению к советскому периоду.

Что происходит в 1990-е годы в нашей стране? Это такая спонтанная, стихийная передача полномочий от Центра к регионам и муниципалитетам. Это экономический спад очень глубокий, который, конечно, обрушил «ведомственную» систему отраслевого управления — т.е. многие предприятия общесоюзного значения оказались брошенными на произвол судьбы. Кто-то из них выжил, кто-то — нет. Речь даже не только о предприятиях, о больших секторах экономики, это большая часть занятости в регионах и городах, и многие из этих проблем не решены до сих пор. Понятно, что субнациональные элиты с разной степенью успешности распорядились новыми возможностями. Возникает феномен «закрытых рынков» и создания таких монополистических «регионов-корпораций» на фоне очень непоследовательной федеральной политики в области институционального строительства. Сперва было тяжелое выяснение отношений между президентом и Верховным Советом России, затем — процесс торга с лидерами тех или иных регионов, двухсторонние договоры, очень долгая и неэффективная разработка и реализация федеральных законов. В целом, к моменту после кризиса 1998 года децентрализованный субнациональный авторитаризм общероссийской элитой воспринимался как явное препятствие на пути трансформации России, все федеральные политики критиковали сложившееся положение дел, и возникло явление, которые Сергей Митрохин однажды назвал «запросом на децентрализацию государства».

Наконец, 2000-е годы. Происходит переход от децентрализованного к централизованному субнациональному авторитаризму. Складывание региональных и местных «политических машин», конечно, начинается в 1990-е годы. Эти монополии опирались, с одной стороны, на зависимые социальные группы, бюджетников, пенсионеров, на зависимый от местной власти бизнес, связанные с ней организованные преступные группировки и т.д. В 2000-е годы эти отдельные разрозненные «машины», если так можно сказать, встраиваются в общенациональную «колонну». Происходит интеграция локальных монополий в «Единую Россию», общероссийскую «партию власти», когда ключевым моментом становится отмена губернаторских выборов на фоне целого ряда других институциональных изменений, которые предприняла федеральная власть. Прежде всего, это внедрение выборов по партийным спискам в регионах и отказ от одномандатных округов на уровне выборов в Государственную Думу. Оказалось, что региональные лидеры попадают в ситуацию, которую очень образно выразил тогдашний губернатор Орловской области Егор Строев. Он сказал, что у губернаторов два пути: либо в «Единую Россию», либо в тюрьму. И действительно, был достигнут такой новый неформальный контракт между федеральной властью и местными элитами при участии «Единой России». Он прежде всего предполагал, что главной задачей в политическом плане со стороны локальных элит является обеспечение должных (с точки зрения Центра) результатов голосований, отсутствие каких-то совсем уж явных провалов в управлении, и, что также немаловажно, учета интереса крупных общенациональных политико-финансовых групп, связанных с федеральной властью, в проведении локальной экономической политики. Основными орудиями этой рецентрализации стала на первом этапе т.н. «федеральная реформа», которая включала в себя административную и экономическую рецентрализацию, большую роль сыграло изменение налоговой системы страны, изменение механизмов контроля над прокуратурой, над милицией, которая станет теперь, вероятно, полицией и т.д. Ну а главным механизмом, конечно, стали институциональные изменения, и поворотным моментом здесь стала отмена всеобщих выборов глав исполнительной власти, а в ряде городов и мэров. Сейчас, в самое последнее время, этот процесс отказа от выборов мэров набрал новые обороты.

Эта модель централизованного субнационального авторитаризма очень во многом напоминает то, что было характерно 30-35 лет назад для регионального и местного управления советского периода. Мы видим, что эти территориальные единицы управляются чиновниками, назначенными из Центра при формальном одобрении субнациональных элит. Конечно, здесь не все так однозначно, как это было в советские времена, более сложные механизмы интриг, связанные с назначениями, отставками — в ряде регионов они носят довольно острый характер. Тем не менее, наиболее значимым является неконкурентный характер регионального и местного политического процесса. Точнее, конкуренция существует, но она существует на уровне каких-то коридоров власти, кабинетов администрации президента, но она не включает в себя конкуренцию за голоса избирателей. Мы видим, как происходит становление модели государственного корпоративизма, очень во многом напоминающую «ведомственность» советского периода, и отношения между государством и экономическими агентами строятся по принципу предоставления бизнесу некоего привилегированного положения в обмен на выполнение определенных социальных условий, связанных с финансированием тех или иных проектов, программ, контрактов. Одновременно происходит усугубление проблем принципал-агентских отношений: региональные лидеры систематически дезинформируют федеральные власти, а федеральная власть, соответственно, не может, а очень часто и не хочет получать информацию о реальном положении дел.

Здесь важно понимать, что механизм контроля — это только одна сторона деятельности «вертикали власти». Когда говорят, что «вертикаль власти» не работает или работает как-то неправильно, надо иметь в виду, что не угроза наказаний — главная цементирующая сила существующего порядка управления страной, а, скорее, позитивные стимулы. Проще говоря, в стране, где извлечение ренты есть главная цель и основное содержание государственного управления, быть причастным к «вертикали власти» очень выгодно. Это дает возможность для личного обогащения чиновников, для решения каких-то проблем тех или иных экономических агентов и т.д. Собственно, возможность перераспределения ренты является главной движущей силой поддержания вот этого равновесия, а вовсе не то, что федеральная власть кого-то там наказывает или наказывает не так. Негативные стимулы вторичны по отношению к позитивным.

Я бы сказал, что если мы сравниваем субнациональный авторитаризм в России 1990-х годов и в сегодняшней России, то мы видим, что это — две принципиально разных стадии. Первая стадия — это была такая затянувшаяся, глубокая и очень тяжелая болезнь роста. Но лечили ее так, что сегодня мы наблюдаем симптомы хронического заболевания. С одной стороны, у Центра, у федеральной власти нет стимулов к тому, чтобы подорвать субнациональный авторитаризм сверху. Они могут, и иногда успешно, бороться с некоторыми автократами (сегодняшние события в Москве — яркий тому пример). Но при этом смена одних политических лидеров, быть может, весьма одиозных, на менее одиозных, или наоборот, не решает фундаментальных проблем, проблем политических институтов. С другой стороны, мы не видим каких-либо агентов, которые способны подорвать субнациональный авторитаризм снизу. Да, во многих регионах и городах мы видим многочисленные протестные акции, которые направлены на решение конкретных локальных проблем, но они не перерастают в какие-то движения, способные изменить качественно механизмы локального управления, подобно тому, как это пыталось, скажем, сделать реформистское движение в США в начале XX века. То есть возникает та самая институциональная ловушка, когда неэффективное и, безусловно, недемократическое равновесие субнационального авторитаризма просто-напросто поддерживается «по умолчанию», в том числе, и в силу зависимости от предшествующего развития и советского и теперь уже и постсоветского — двух десятилетий — периодов. Нет агентов, которые были бы способны изменить статус-кво с этой точки зрения.

Более того, представим себе на минуту: что-то случилось сверхъестественное в России, и вдруг произошла демократизация в масштабах страны в целом. Например, Владимир Владимирович Путин ушел в мир иной, или его похитили злые киборги — не знаю, что-нибудь такое с ним случилось, в борьбе за наследие разные башни Кремля передрались друг с другом, на общенациональном уровне прошли конкурентные выборы в Госдуму, и возникло торжество демократии. А что будет с субнациональным авторитаризмом? С высокой долей вероятности, в значительной части российских городов и регионов он останется в прежнем своем состоянии, о чем говорит и опыт упомянутого мной аргентинского губернатора, и траектории эволюции некоторых российских регионов, где местные лидеры выживали и в ельцинские 1990-е, и в путинские 2000-е.

Безусловно, преодоление этого наследия потребует от общенациональных политиков, новых политических лидеров, политических партий специальных усилий. Усилий в плане институциональных изменений, усилий в плане создания и развития политических партий, поддержания конкурентной политической и, что не менее важно, экономической и информационной среды, и эту задачу, рано или поздно, какому-то уже новому поколению российских политиков предстоит решать. Но на сегодняшний день пока не видно тех политических сил, которые способны преодолеть эту институциональную ловушку, и это выводит нас на более широкий разговор, на более широкую проблему — какие вообще возможны пути эволюции нынешних российских политических институтов. Наверное, когда-нибудь мы на эту тему тоже поговорим, но сегодня я бы хотел поставить на этом точку — или, скорее, многоточие — и с удовольствием ответить на ваши вопросы. Спасибо.

Обсуждение лекции

Владимир Гельман (фото Н. Четвериковой)
Владимир Гельман
(фото Н. Четвериковой)

Борис Долгин: А есть ли субнациональное что-то еще? Есть ли теории субнационального тоталитаризма, хотя понятно, что по определению такое вряд ли должно быть — в силу этой самой тотальности — но мало ли, может быть есть еще какие-то концепции?

Владимир Гельман: Я бы переформулировал вопрос немного иначе. Очевидно, что в демократической стране вполне возможны такие субнациональные авторитарные анклавы. А возможно ли обратная картина? Ну, теоретически — да. Обычно приводят пример Гонконга как такого демократического острова во вполне себе авторитарном Китае. Однако если мы посмотрим процесс не в статике, а в динамике, мы увидим, что политическое развитие разных регионов и городов — не только в России, а в самых разных странах — происходит крайне неравномерно. Есть регионы-лидеры, которые развиваются с большей скоростью, а есть те регионы, которые носят периферийный характер, периферийный в экономическом, социальном, культурном, информационном плане, и они как бы следуют за регионами-лидерами. Присутствующий здесь Алексей Титков вместе с Николаем Петровым уделяли очень много внимания этим процессам на материале российских регионов, используя методы экспертных оценок. В целом, я бы сказал так: есть три группы факторов, которые могут в среднесрочной перспективе изменить эту динамику, если иметь в виду нынешнее состояние дел для российских регионов.

Во-первых, это давление сверху. Рано или поздно центральное правительство, какое бы они ни было — левые ли, правые ли будут тогда находиться у власти — более или менее ответственные лидеры вынуждены заботиться о более эффективном управлении в регионах и городах страны, что может вызвать подрыв нынешнего субнационального авторитаризма.

Во-вторых, это, конечно, давление снизу, потому что пусть сегодня мы не наблюдаем в России никакого аналога реформистского движения, даже в масштабах отдельных регионов и крупных городов, есть только кое-где какие-то ростки, из которых непонятно, что прорастет, — но, может быть, пройдет 20-30 лет, и что-то изменится.

Ну и, наконец, это давление извне. Чем больше регионы и города России вовлекаются в международные связи, в международные процессы, открываются внешнему миру, тем больше надежды на то, что внешнее влияние, приход на наши рынки международных компаний и, даже, не исключаю, переход тех или иных территорий России фактически под внешнее управление, что, вполне возможно, тоже рано или поздно произойдет, будут подрывать эти локальные монополии.

Борис Долгин: О, как интересно насчет внешнего управления. Но это потом. А сначала: какой механизм приведет к тому, что центральным властям вдруг понадобится большая эффективность управления в регионах? Вы говорите о большей эффективности. Эффективность всегда идет относительно каких-то целей и средств и т.д. Может, это уже и есть нужная центральным властям эффективность? Или могут меняться цели? Что вы имеете в виду?

Владимир Гельман: Если мы выведем за скобки весь пропагандистский флер, который сопутствует дискуссиям о модернизации в России, то окажется, что в этих дискуссиях есть и содержательная сторона. Она связана с тем, что наша экономика, наши регионы и города управляются крайне неэффективно. Понятно, что российские власти или, по крайне мере, часть руководителей понимают, что в долгосрочной перспективе это будет иметь очень пагубные последствия для страны. И вполне возможно, хотя я думаю, что это не вопрос сегодняшнего дня, но через какое-то время провалы в управлении станут настолько очевидны, что они будут сопровождаться какими-то очень болезненными вещами, в том числе на локальном уровне. Вот сейчас мы наблюдали полное отсутствие умения справиться с лесными пожарами и засухой, а завтра, может быть, еще что-нибудь, не дай Бог, серьезное случится. Так или иначе, центральное правительство будет вынуждено озаботиться тем, чтобы субнациональные власти могли бы успешно решать сами многочисленные сваливающиеся на них проблемы регионов и городов. Какие будут использованы инструменты? Как эти цели будут достигаться? Предугадать невозможно. Но рано или поздно эта проблема все равно встанет. Конечно, чем больше мы оттягиваем ее решение, тем сложнее будет ее решать.

Борис Долгин: Вы употребляли слова «снизу» и «сверху». Понятно, что у них может быть как минимум два значения в этом контексте — власть-народ и регион-центр. Вы о чем?

Владимир Гельман: Сверху — это со стороны центрального правительства, снизу — это со стороны общественности, прежде всего, местной, но опять-таки местная общественность вряд ли может добиваться значимых прорывов без поддержки со стороны политических агентов и той же общественности из-за пределов этого региона.

Борис Долгин: Спасибо. Пожалуйста, вопросы слушателей.

Григорий Чудновский: Я вас слушаю второй раз, я был и на прошлой лекции. И сегодня, и в прошлый раз, и это написано на сайте «Полит.ру», складывается ощущение, что вы все-таки уклоняетесь от России как некоторого конкретного материала. У вас так и написано, что вы свои научные исследования не стремитесь приложить к конкретике. Поэтому то, что всплыло о Лужкове, для меня совершенно несовместимо с вашим тезисом, потому что вы не развили эту тему. Я не до конца понимаю ваш метод изложения и описания тех партийных событий 90-х годов, которые вы описываете. Мне не до конца понятно, даете ли вы какие-то сравнительные характеристики по десятилетиям? Когда все-таки было лучше?

Борис Долгин: Ученый не говорит о том, что лучше.

Григорий Чудновский: Мы разбор ведем некоторых полетов — спасибо, что вы задали такую тему. Она уже утихла и ушла, по-моему, после назначений. Я не совсем понимаю. Было время 90-х годов, не описываю его, оно известно более или менее каждому. Возникли центры власти в регионах. Их обвиняли в сепаратизме. Возникали региональные бароны… Они брали эту власть в рамках того авторитаризма, в котором они могли бы устанавливать свой порядок. Сегодня ситуация ушла от этого. А что авторитаризм? Тулеев сидит несменный. Кто следит за его деятельностью, по тому, что просачивается, а просачивается очень мало — что, вы можете сказать, что он не авторитарный человек? Если он собирает бизнесменов (мне рассказал об этом участник этого процесса) и говорит: вытаскивайте из корзины бумажки, кто что будет делать. Ты ремонтируешь баню, тот ремонтирует дороги. Это что — не авторитаризм? Он сохранился в другой форме. В этой связи я просто подбрасываю некоторые темы, чтобы мы подискутировали. Кто умеет вопросы задавать, будет задавать вопросы. У кого рождаются идеи, чтобы высказать свое мнение, — тоже неплохо. Спасибо.

Борис Долгин: Я заранее тогда уж сформулирую вопрос о Лужкове: в чем специфика московской системы?

Владимир Гельман: Прежде всего, реакция на предыдущее выступление. Когда было хуже — в 1990-е годы или сейчас, — я бы сказал, оба хуже. Есть такое известное, приписываемое Сталину, высказывание. То, что мы наблюдали в 1990-е годы, — на мой взгляд, это были такие симптомы глубоко затянувшейся болезни роста. Вероятно, переболеть ей было неизбежно на фоне тех сложностей трансформационных процессов, которые страна переживала. В 2000-е годы лекарство от этой болезни оказалось более губительным и привело ее в хроническую стадию. Пример с Тулеевым, который был приведен, конечно, не уникален, а, скорее, универсален: большая часть региональных лидеров именно так и пытается решать проблемы своих регионов, взаимодействуя с экономическими агентами. У кого-то просто больше возможностей для этого, как у Тулеева, у кого-то возможности гораздо более скромные.

Теперь к разговору о Москве. Специфика Москвы состоит в том, что Москва — безумно богатый по российским меркам город. С огромными финансовыми ресурсами, с огромной ценностью земельных участков, недвижимости — всего того, что, собственно, и составляет основу московской власти. Политико-экономический механизм, который был выстроен, вполне успешно, основывался на очень масштабном перераспределении этой статусной и территориальной ренты. Собственно, лужковские доплаты пенсионерам, бюджетникам — это все, конечно, было безусловной платой за лояльность, и я думаю, что поддержка москвичами московского правительства была вполне себе искренней. Она была связана не только с мерами давления мэра на своих политических противников, но и с тем, что жители Москвы получали маленькую долю от той ренты, которой распоряжался московский мэр. Но ничто не бывает вечным, эти времена проходят. На московскую ренту положили глаз, как я понимаю, общенациональные экономические игроки, которые не имели доступа к столичному пирогу, и я думаю, что во многом именно с этим и связаны все последние события вокруг Москвы. То есть, уникальность московская не столько качественная — вот тут поднимался вопрос о Тулееве, — сколько количественная. Аману Тулееву и не снились такие возможности, такие денежные потоки, которыми распоряжается Юрий Лужков.

Ольга Гуленок, «Каспаров.Ru»: Не заметили ли вы такой тенденции, как создание в регионах государственных предприятий? Таким образом, идет децентрализация функции управления. В то же время — централизация финансовых потоков. Это создает напряжение в системе управления. Вы, конечно, сказали, что пути эволюции политической системы вы оставляете за скобками и хотите обсуждать это в будущем, но все-таки, на ваш взгляд, возможна ли какая-то региональная фронда центральному правительству? К чему это может привести — к распаду России или к чему-то еще?

Владимир Гельман: Я, конечно, не вижу сегодня никакой серьезной возможности для региональной фронды, более того, я не вижу в ней серьезной заинтересованности. Скорее, мы наблюдаем другое: ситуацию, когда хвост виляет собакой. Когда региональные власти систематически дезинформируют центральное правительство, отчасти пытаясь таким образом обезопасить себя от каких-то возможных наездов и поползновений, отчасти пытаясь выбить какие-то финансовые потоки для своих регионов под те или иные проекты — хорошие они или плохие. Эти процессы, я думаю, будут нарастать и усугубляться. Предельным проявлением подобного рода проблем может служить пример того, как у нас управляется Чеченская Республика. Это, конечно, не всем региональным лидерам дано, но я думаю, что большинство российских региональных лидеров хотели бы иметь те возможности, те отношения с федеральным Центром, которые есть у Рамзана Кадырова.

Иван Курилла: Я сейчас с удовольствием встану на позицию, изложенную вами в докладе, и попробую сформулировать вопрос. Вы озвучили несколько тезисов о том, что нынешняя ситуация с субнациональным авторитаризмом напоминает то, что было в поздние советские годы, так? То есть, 1980-е и 2000-е топологически близки. Потом вы задали вопрос о том, что случится, если вдруг на национальном уровне произойдет демократизация. Что будет в регионе. Отсюда у меня, особенно как у историка, возникает вопрос: а изучали ли мы, что происходило в регионах примерно в 1990-м году? Там были совершенно замечательные случаи. В Волгограде, например, рухнул режим, в соседнем Саратове укрепился и продолжал существовать в том виде, в каком существовал до того. Мне кажется очень интересным и актуальным сейчас посмотреть, что происходило в 1990-м году, мы именно такую ситуацию имели.

Владимир Гельман (фото Н. Четвериковой)
Владимир Гельман
(фото Н. Четвериковой)

Владимир Гельман: Действительно, в конце 1980-х — начале 1990-х годов российские регионы претерпели очень существенную трансформацию. Произошел такой, скажем, «большой взрыв» — и разбегание траекторий политического развития регионов в очень разные стороны. Причем во многом эти процессы носили спонтанный характер, непредсказуемый изначально. Да, действительно в каких-то регионах возникали очень острые конфликты локальных элит, которые, в общем, вели к демократизации в этих регионах. А в каких-то регионах правящим группам удавалось или укрепить свою власть, или, захватив власть, ее монополизировать. Это правда. В этот период наблюдалась очень большая диверсификация. Я думаю, что, конечно, сходную диверсификацию мы будем наблюдать и в случае общенациональной демократизации в России. Здесь траектории будут очень различны, и предугадать, предвидеть их заранее довольно тяжело. Роль объективных факторов — уровня экономического развития, уровня урбанизации, этнической композиции — важна, но не исключительна. Очень важную роль играют конкретные политические агенты, политические элиты, массовые движения, массовый политический активизм, который тоже очень разный в разных российских регионах. То есть, я подозреваю, что политическая карта России станет очень разноцветной, если и когда это произойдет.

Алексей Титков: Здравствуйте. У меня вопрос по поводу тезиса о том, в чем отличие России от Соединенных Штатов, что в США было реформистское, прогрессистское движение, которое много что изменило. Вопрос в виде «почему им такое счастье было, а нам нет», и чуть более конкретизирую: почему фактически один и тот же стимул, один и тот же мотив — нелюбовь к баронам-разбойникам и желание справедливости у себя в своей стране, своей земле — привело к таким разным результатам в этих двух случаях? И как продолжение вопроса — к чему, к каким последствиям для вашей темы может привести такой существующий сейчас стимул, как некоторая нелюбовь к милиции, к другим силовым органам, которая скоро станет любовью к полиции, наверное?

Владимир Гельман: Спасибо за оба вопроса. Я не являюсь специалистом в области американской истории, американской политики, поэтому мой ответ основан на очень поверхностных знаниях, я не проводил каких-то специальных сравнительных исследований. В чем фундаментальная разница? В Соединенных Штатах Америки существовали вот эти локальные «политические машины». Но политика на общенациональном уровне в США в конце XIX — начале XX века была, безусловно, конкурентной. Собственно, именно конкуренция на общенациональном уровне была важным стимулом к подрыву этих машин сверху. На самом деле прогрессистское движение было поддержано, прежде всего, Теодором Рузвельтом, который начал крестовый поход против монополий в разных секторах экономики — мой коллега по Европейскому университету Вадим Волков сравнивал «дело Юкоса» с «делом Standard Oil» — но также при нем были предприняты важные меры и против городских «политических машин». Я бы сказал, что это был один важный фактор. Другой важный фактор связан был с тем, что функция предоставления социальных благ в Америке начала все более и более централизоваться. Если на ранних этапах «политические машины» во многом поддерживались благодаря патронажу, когда местные партийные боссы раздавали тем, кто правильно голосовал на выборах, вязанку дров или еще что-то такое, как это описывалось в литературе, то по мере развития государства, введения федеральных налогов и т.д., начинала развиваться и федеральная финансовая помощь. Например, тот самый welfare, о котором так много написано. Соответственно, все меньше и меньше рычагов, способов покупки лояльности оставалось у местных властей. И, наконец, самое главное. «Политические машины» имели ярко выраженный этнический характер. Ирландские, итальянские иммигранты приезжали в новую страну, и вот эти «политические машины» служили важным средством интеграции «понаехавших» в американское общество. Об этом когда-то писал Роберт Мертон, говоря о манифестных и латентных функциях «политических машин». Но иммигранты ведь не вечны. Уже второе, третье поколение, то, которое росло в американских городах, стало американцами, они уже встали на ноги, они уже не нуждались в таком патронаже. Поворотный момент, скажем, Роберт Даль описывал в книге «Кто правит?», когда мэром города Нью-Хейвен в 1930-е годы впервые становится выходец из семьи итальянских иммигрантов, человек с хорошо нам знакомой фамилией Челентано, — момент, когда эпоха «политических машин» навсегда уходит в прошлое.

То есть процесс распада субнационального авторитаризма в США был, на самом деле, достаточно долгим, это не какая-то одномоментная смена. Но если мы глянем с этой позиции на российские условия, мы не найдем здесь конкуренции на общенациональном уровне, мы не найдем каких-то стимулов для выхода тех же локальных общественных движений на политическую арену. Там, где они борются за решение конкретных проблем, протестуют, иногда успешно, там ситуация понятная, но они по большей части относятся к категории NIMBY. NIMBY — английская аббревиатура, обозначающая Not In My Back Yard, т.е. стройте все, что угодно, но только не на моем заднем дворе. Они могут бороться, скажем, за то, чтобы не прокладывали дорогу через Химкинский лес, но если та же дорога будет проложена в каком-то другом лесу, то проблема просто в другой город перекочует, и не более того. А пока не существует сильных организаций или каких-то влиятельных союзников на общенациональном уровне, у российских потенциальных аналогов прогрессистского движения нет ресурсов, которые позволили бы им развиться во что-то большее, чем просто локальный протест. Говоря более академическим языком, структура политических возможностей для этих общественных движений на сегодняшний день неблагоприятна.

Лев Московкин: Спасибо. Я просто скажу то, что я знаю, и хотелось бы, чтобы вы прокомментировали в ответ на это то, что вы знаете… При Путине разве не пошел процесс опускания полномочий обратно? Сейчас даже Авиалесоохрану обратно поднять невозможно. Там был закон, где тысячи полномочий спустили сразу. И еще: я готов с вами, тем не менее, согласиться, потому что при Путине у нас создано несколько силовых вертикалей, которые имеют свой СОРМ — прослушку, свой доступ к персональным данным, свой ОМОН. Даже налоги могут собирать сами, как вот Росалкогольрегулирование, начиная с Наркоконтроля. Они напоминают по признакам, которые вы даете для субнационального авторитаризма, Россию в масштабах мирового пространства. На самом деле, вот я вижу, что эта схема применима, может быть, я слишком много знаю, или перегружены мои мозги…

Борис Долгин: Спасибо. На самом деле, в конце я увидел еще один вопрос — можно ли говорить о каких-то субнациональных авторитаризмах не регионального, а, скажем, ведомственного типа и т.д.?

Владимир Гельман: Да, я сказал в конце выступления, что происходит такое частичное восстановления ведомственности — феномена советского периода. Конечно, это относится не только к сфере управления экономикой, но и к сферам деятельности всевозможных силовых или квази-силовых ведомств, безусловно, происходит. Этот аспект носит экстерриториальный характер, т.е. он не привязан к каким-то конкретным регионам или городам страны, поэтому я ему и не уделял внимания сегодня.

Очень важен тезис о том, что происходит возвращение полномочий в регионы. Да, это, действительно, есть. Но проблема в том, что не происходит возвращения достаточных ресурсов. Доля субнациональных бюджетов в консолидированном российском бюджете на 1998 год составляла, по-моему, 58%. Я боюсь сейчас быть неточным, но порядок был примерно такой. К 2005 году эта доля упала до 34%, и по сей день остается примерно таковой. Но если вы передаете какие-то полномочия — т.е. комплекс прав и обязанностей, — но при этом не передаете ресурсов, то, естественно, эти ресурсы будут откуда-то перераспределяться, не можете же вы иметь дефицит регионального бюджета. Или эти ресурсы будут восполняться из внебюджетных источников, вот примерно такими методами, как сейчас нам рассказывали про Амана Тулеева. У нас это называется «социальная ответственность бизнеса» или что-то еще. В общем, по сути, речь идет о дополнительном налогообложении и предприятий, и граждан. Ничего хорошего в такой передаче полномочий, на самом деле, нет.

Вопрос из зала: Итак, 1990-е годы, болезнь роста. Как надолго она могла затянуться? Это первый вопрос. Вопрос второй: все эти субнациональные авторитаризмы, как следует из вашего выступления, — это общемировое явление. Кстати, для нас гораздо важнее пример Японии или пример Китая, чем пример Соединенных Штатов, потому что к нам ближе. Так что ж мы так торопимся? Это неизбежный этап.

Борис Долгин: В каком смысле — торопимся?

Вопрос из зала: Торопимся с выводами. «Лекарство оказалось хуже болезни». Всего-навсего 10 лет прошло. 60 лет в Америке, 60 лет в Японии, так что ничего страшного! Каждая страна имеет свои свойства.

Борис Долгин: Родилась некоторая мифологема, будто бы все 1990-е годы шла децентрализация. Как вы для себя расставляете какие-то логические вешки? До какого момента она шла, после какого момента она остановилась и т.д.?

Владимир Гельман: Понятно, что этот процесс протекал зигзагообразно. Были всплески большей централизации, связанной, скажем, с принятием конституции России, в тексте которой очень многие уступки, первоначально сделанные лидерам республик, после октября 1993 года были вычеркнуты. И в целом, принятая в России конституция была более централистская, чем те проекты, которые обсуждались Конституционным совещанием. Но я бы сказал, что с 1991 по 1998 год, конечно, шел процесс масштабной децентрализации, и, пожалуй, только после финансового кризиса 1998 года появляется запрос на рецентрализацию. Причем запрос в явном виде был сформулирован первым политиком, который, собственно, поставил вопрос и наметил определенную стратегию рецентрализации, — Евгением Примаковым в его бытность премьер-министром. Многое из того, что он озвучил, было позднее реализовано в ходе путинской рецентрализации. Этот процесс тоже проходил зигзагообразно. Но результаты налицо.

Теперь по поводу мнения, которое было высказано в предыдущем выступлении. Что мы, собственно, так торопимся и даем оценки. Мне это напоминает высказывание Чжоу Эньлая о том, что еще не пришло время давать оценки Французской революции, еще слишком мало времени прошло. В действительности, все-таки мы обязаны, даже вынуждены высказывать какие-то суждения оценочного характера. Среди специалистов существует определенный консенсус и в отношении негативных оценок той политики децентрализации, которая имела место в 1990-е годы (хотя все понимают, что в значительной степени она была объективно обусловленной и неизбежной, но это не исключает критики шагов федеральных властей), и в отношении тех мер, которые предпринимались на пути рецентрализации в 2000-е годы. Трудно, наверное, спорить с тем, что отмена всеобщих выборов губернаторов, частичный отказ от всеобщих выборов мэров городов стали очень сильным ударом по российским политическим институтам и довольно серьезно усугубили масштабы субнационального авторитаризма по сравнению с периодом 1990-х годов. Я думаю, что на сегодня у нас достаточно информации, чтобы давать такие оценки. Другое дело, что любые оценки эти будут предварительными и промежуточными. От этого мы никуда не денемся, это неизбежная ситуация. Когда мы изучаем политику столетней давности, нам, конечно, легче давать оценки, в том числе и потому, что мы знаем, что произошло в стране и в мире в последующие 100 лет. Мы не знаем, что произойдет в России в ближайшее десятилетие. Возможно, с позиции 2020 года наши сегодняшние оценки будут звучать как ошибочные, но это не значит, что мы должны сегодня отказываться от оценок, когда речь идет о событиях совсем недавней истории.

Елена Гусева: Учитывая степень субъективного, личного, т.е., например, личности лидеров субъектов Российской Федерации на фоне объективных факторов — наличия больших финансовых ресурсов, на фоне делегирования населением снизу ответственности за свою жизнь лидерам, снятия ответственности с себя и передачи ее какому-то абстрактному царю-батюшке наверху, который за тебя обо всем подумает и сделает. Учитывая все это, могло бы повлиять наличие внешней границы между двумя нашими субъектами — Татарстаном и Москвой — на рост степени автономности, авторитаризма и шантажа федеральных властей? Если была бы хоть одна внешняя граница?

Борис Долгин: Вопрос, таким образом, в том, какие критерии могут влиять на характеристики этих самых субнациональных авторитаризмов, и мы возвращаемся к вопросу об их типологии. И в частности, о признаке внешней границы.

Владимир Гельман: Конечно, внешние границы играют важную роль. Просто потому, что они повышают шантажный потенциал лидеров регионов. Это вовсе не специфика нашей страны, и примеры сепаратистских движений во многих зарубежных странах, а уж тем более иррендентистских движений — этот фактор, который при прочих равных усиливает шантажный потенциал. Но, конечно, вы совершенно правы, главный ресурс для такого шантажа — экономические возможности. Собственно, создав такие закрытые рынки, то же руководство Татарстана очень успешно использовало их для максимизации собственной выгоды, укрепления собственных позиций в торге с федеральными властями. Я бы сказал, что экономика в этом плане имеет первостепенное значение. Даже в 1990-е годы влияние этого фактора было больше, чем фактора этнического, если мы выводим за скобки случай Чечни, очень особый по многим параметрам.

Что до типологии этих субнациональных авторитаризмов внутри России. В 1990-е годы отмечалась очень большая диверсификация региональных политических режимов — вот Иван Курилла немного затронул уже эту тему — действительно, тогда были регионы, в которых возникали вполне конкурентные политические режимы. Помимо Волгоградской области, можно назвать, например, Свердловскую область, где очень глубоко оказалась укоренена конкурентная система и на региональном, и на местном уровне, и есть еще целый ряд других случаев. Были регионы, где изначально возникли такие политические монополии, и они укреплялись и укоренялись. На сегодняшний день тенденция такова, что там, где были монополии, они монополиями и остались. Сегодня они обладают меньшей автономией по отношению к федеральной власти, возможно, но, тем не менее, монополизм там по большей части сохраняется, а если снижается, то ненамного. А вот там, где была конкуренция, там она систематически и сознательно выкорчевывалась, прежде всего, под влиянием шагов, предпринятых федеральными властями. Все эти институциональные изменения 2000-х годов, о которых я говорил, нанесли удар не по наименее конкурентным режимам — они неконкурентными и остались, — а по режимам, наиболее конкурентным. Поэтому если говорить о типологии, я хотел бы сказать, что уменьшилась степень диверсификации. Типологиями очень подробно занимались Алексей Титков с Николаем Петровым, по разным основаниям выстраивая рейтинги политического развития регионов России. Это очень важная работа, и, насколько я знаю, она продолжается, там присутствуют количественные оценки не только в статике — за конкретный период, — но и в динамике. Таким образом, можно наблюдать такую динамическую карту российских регионов. Я знаю, что сейчас существует работа и по анализу политического развития российских городов, которую ведет Алексей Сидоренко, это все очень полезные исследования.

Александр: Как, на ваш взгляд, влияет этнический фактор на развитие субнационального авторитаризма в национальных республиках? Степень контроля местных элит выше или ниже, чем в каких-то областях с более однородным русским населением? И отдельный вопрос, видимо, связанный с первым, вопрос про Северный Кавказ. Расскажите кратко о специфике функционирования этой системы в данном регионе.

Владимир Гельман: Спасибо, это, действительно, очень важный вопрос. У нас сложилось такое мнение, если говорить в целом о группах регионов, что республики, в отличие от не-республик, всегда рассматривались как более авторитарные. Хотя я должен сказать, что республики тоже очень разные. С одной стороны, есть Карелия и Коми, до середины 2000-х годов вполне себе конкурентные регионы, где неоднократно происходила смена власти в результате выборов и т.д. А с другой стороны, регионы типа Башкортостана, которые давно стали притчей во языцех. Поэтому говорить о республиках как о единой целостной группе, наверное, не имело бы смысла, но есть одна группа республик, которая действительно очень выделяется в этом отношении, — это республики Северного Кавказа. Эта проблематика отчасти выходит за рамки нашего сегодняшнего обсуждения, потому что, конечно, здесь особый случай, когда, с одной стороны, есть проблема underdevelopment — низкого уровня развития этих регионов, и федеральные власти просто вынуждены подкармливать эти регионы из бюджета страны. В том числе и для того, чтобы обеспечивать их лояльность Москве и просто-напросто обеспечивать поддержание статус-кво. Конечно, для федерального правительства, какое бы ни было правительство в России, Северный Кавказ — это такая глубокая и тяжелая головная боль, в том числе и после двух чеченских войн, и всего того, что с ними было связано.

Не знаю, как будут решаться эти проблемы в нашей стране в будущем. Я совершенно не исключаю, что рано или поздно случится так, что цена удержания кавказских республик в составе России будет столь дорогой, что часть политиков, да и населения нашей страны захочет их, грубо говоря, выгнать из федерации. Это не вопрос завтрашнего дня, это не вопрос даже ближайших лет, но вполне возможно, что эта проблема рано или поздно встанет на повестку дня. Хорошо это или плохо для будущего России, я, откровенно говоря, не знаю. Такая проблема, действительно, существует. Она связана не столько с тем, что эти республики как-то особенно авторитарны, хоть там и происходит ущемление гражданских прав больше, чем в других регионах России, и монополизм местных властей куда выше и проявляется он подчас в нестандартных формах — назовем это так. Связано это просто с тем, что содержание этих республик во всех отношениях — в экономическом, финансовом, политическом, военном, силовом — становится очень обременительным для нашей страны, и, вероятно, это бремя будет возрастать в будущем.

Борис Долгин: А как же быть с известной формулой, приписываемой Гамзатову, насчет того, что мы добровольно в Россию не входили и добровольно из России не выйдем?

Владимир Гельман (фото Н. Четвериковой)
Владимир Гельман
(фото Н. Четвериковой)

Владимир Гельман: Вопрос не только в том, как будут себя вести власти конкретных республик Северного Кавказа по отношению к Москве, но и как Москва будет вести себя по отношению к Северному Кавказу. Еще раз повторю, у меня нет ответа на этот вопрос.

Евгений Тесленко: Спасибо за лекцию. Мне кажется, что мы последнее время ходим вокруг чего-то очень важного, я попытаюсь напрямую сформулировать, вокруг чего. Первое: регионы разные. И по уровню экономической состоятельности, по уровню бюджетообеспечения, но они также разные и по стремлению и по способности быть политически самостоятельными. Не стоит ли увязать это? Не в теории, не в институтах-университетах, а какими-то практическими действиями? Увязать экономическую и политическую состоятельность. Это может быть, как в Российской империи. Хивинское ханство, генерал-губернаторство, Финляндия со своим парламентом, Польша со своей конституцией и т.д. Чего страшного-то?

Борис Долгин: Вас просят перейти в экспертную ипостась и сделать выводы.

Владимир Гельман: На самом деле то, что было сказано, было воплощено, в известной мере, в жизнь в России 1990-х годов, когда в разных регионах возникли очень разные политические системы. Причем они возникали спонтанно и стихийно, и очень сильно разнились с точки зрения институционального регулирования, с точки зрения степени политической конкуренции и всего остального. В 2000-е годы этот процесс был повернут вспять, и на сегодняшний день вариация намного меньше, чем она была 10 лет назад. Там тоже были попытки Кирсана Илюмжинова заявить, что он хан Калмыкии, — к вопросу о ханстве.

Евгений Тесленко: Простите, можно, я уточню? Извините, что перебиваю. 1990-е годы сравнивать совершенно некорректно, потому что выборы были везде одинаковые, а здесь речь идет о том, что если вы чувствуете себя такими политически готовыми, то извольте полностью бюджет на себе тянуть, отчисления в государственную казну и плюс все остальное.

Борис Долгин: Речь идет о том, чтобы институционализировать различия?

Евгений Тесленко: Совершенно верно. Где-то выборы губернатора идут общенародно, где-то назначается генерал-губернатор, где-то выборы через парламент местный и т.д.

Владимир Гельман: На сегодняшний день я расцениваю шансы на реализацию такого проекта как крайне незначительные, просто по той банальной причине, что федеральное правительство в этом не заинтересовано, и похоже, что пока те, кто правит Россией сегодня, будут оставаться у власти, шансы на такого рода развитие событий минимальны. Что касается обсуждения этой идеи в принципе, я был бы очень осторожен по отношению к увязке политического статуса региона с его финансовым состоянием по той простой причине, что финансовое состояние ряда регионов будет очень сильно зависеть от налоговой системы. Я, однако, думаю, что вариант развития событий, о котором вы говорите, совершенно не исключен для российских регионов в будущем. Когда, так или иначе, встанет вопрос о более адекватном институциональном регулировании. Да, вполне возможно, у нас сложится такая ситуация, когда какие-то регионы у нас будут выбирать губернатора на всеобщих выборах, а в каких-то регионах региональные парламенты будут формировать региональные правительства, а на каких-то территориях — да, вполне возможно — будет федеральное правление посредством назначения каких-то людей из Центра. Кстати, есть, скажем, Индия, где разные статусы у разных субъектов федерации, регулируемые федеральным законодательством. Такая вот чересполосица и существует. Но это такие рассуждения общего плана, вряд ли подобные изменения произойдут в нашей стране завтра.

Наталия Демина: Правильно ли я понимаю, что слово «региональный» является синонимом слова «субнациональный»? Если нет, то почему. Второй вопрос — можете ли вы назвать позитивные последствия режимов субнационального авторитаризма, ведь, возможно, когда на уровне федерации плохо со здравоохранением, с образованием, с экономикой, то в этих режимах эти проблемы локально решаются. И, может быть, народу даже хорошо от этого, и надо вообще способствовать тому, чтобы было побольше таких режимов субнанационального авторитаризма, при которых каждый маленький царек решает свои проблемы.

Владимир Гельман: Термин «субнациональный» используется для всех единиц, что находятся ниже национального уровня. Это и региональный уровень, и то, что называется «местный»: не только регионы, но и города, районы, поселки и т.д. То есть термин включает в себя региональный уровень, но не ограничивается им: такое укоренившиеся название в сравнительной литературе, скажем, Всемирный банк его широко использует, многие другие уважаемые и авторитетные организации — это не я придумал.

Что касается позитивных последствий режимов субнационального авторитаризма. Да, действительно, отдельные режимы децентрализованного субнационального авторитаризма, которые возникли в 1990-е годы в некоторых экономически более развитых регионах, которые смогли отвоевать для себя большую автономию, имели возможность проводить более активную социальную политику. Те же самые лужковские надбавки учителям — это конкретный пример. Безусловно, в этом аспекте существовала политическая составляющая, связанная с перераспределением ренты и покупкой лояльности, но, безусловно, это имело и свои социальные плюсы. Известно, что в 1990-е годы, особенно в 1996-1998 гг., по всей стране проходили массовые забастовки учителей из-за долгов по зарплате, а московские учителя и учителя некоторых других регионов не бастовали. Другое дело, что эти забастовки, как правило, инициировались региональными властями с целью выбивания долгов по бюджету из федерального Центра. А московским властям не было смысла провоцировать своих учителей на забастовки, они сами им зарплаты выплачивали. Я не специалист по образованию, однако, я думаю, что такая ситуация должна была позитивно сказываться на образовании в московских школах по сравнению со школами во многих других регионах России. Проблема-то заключается не в том, что в условиях субнационального авторитаризма региональные власти проводили более активную социальную политику, а в том, что у них были для этого достаточные ресурсы, а ресурсы образовывались, главным образом, посредством перераспределения ренты. Не секрет, что, скажем, Татарстан платил в федеральный бюджет лишь небольшую долю налогов, собиравшихся в Татарстане. Понятное дело, что, обладая такой дополнительной возможностью, можно было позволить себе тратить больше средств на социальную политику, но это делалось за счет того, что федеральное государство в целом переживало довольно острый фискальный кризис. Отдельные регионы получали больше благ за счет того, что страна в целом испытывала серьезные проблемы.

Борис Долгин: Я бы хотел вернуться к двум сюжетам, которые уже затрагивались, и как-то их чуть-чуть обсудить. Насколько мне моя память позволяет судить, попытки рецентрализации начались со второй половины 1996 года. С момента, когда главой администрации Бориса Николаевича Ельцина стал Чубайс, управление Самойлова пыталось как-то действовать в части согласования регионального и федерального законодательства. Были попытки что-то делать с нашим приморским руководителем. Не могу сказать, что все это было безумно удачно, но тенденция явно намечалась. Почему мы все время скатываемся к идее, что процесс децентрализации продолжался до конца 1990-х годов. Не мифологема ли это, которая помогла потом сделать более жесткой рецентрализацию?

Владимир Гельман: Действительно, попытки на уровне намерений, на уровне заявлений предпринимались. Тот же Чубайс во главе президентской администрации такие намерения озвучивал. Но в этот же период происходит совершенно другой процесс. А именно — всеобщие выборы губернаторов российских регионов, которые как раз прошли в массовом порядке во второй половине 1996 года. Центральное правительство утрачивает едва ли не последний рычаг воздействия на региональных глав администраций — рычаг административный. Когда федеральное правительство вступает в 1997 году в конфликт с тем же самым приморским губернатором Наздратенко, только что упоминавшимся здесь, то оказывается, что никаких рычагов воздействия у Центра на губернатора Наздратенко нет. А у губернатора Наздратенко как раз есть рычаги воздействия. Он провоцирует — это вот к предыдущему вопросу — забастовки учителей в регионе, которые транслируют все телеканалы. Он говорит о том, что если федеральное правительство не выплатит долги, которые, действительно, были очень глубокими, а глубокими они были не потому, что федеральное правительство специально долги перед регионами делало, а потому что у нас был фискальный кризис в государстве. Так вот — если правительство не выплатит эти долги, то регион окажется под властью китайцев. Таким образом, победителем в этой борьбе на тот момент вышел Наздратенко, а не Чубайс. И связано это было не с тем, что у Чубайса не было политической воли — нет, он очень хотел как-то повлиять на Наздратенко, — а с тем, что объективно у центрального правительства тогда не было рычагов воздействия на региональных лидеров. И фактически период 1996-1998 годов — это период усугубления децентрализации, если мы даже судим по таким формальным бюджетным показателям. Только после кризиса 1998 года наступает обратная волна. И одним из важных поворотных моментов здесь было, конечно, принятие Налогового кодекса, который реально разрабатывался как раз еще в бытность Чубайса во главе администрации президента, а позднее на посту министра финансов, но принят-то он был и вступил в действие уже в 2000 году. Конечно, наметки делались тогда, просто эти намерения центральное правительство не имело возможности воплотить в жизнь. Хотя понятно, что никакое государство не может существовать без того, чтобы оно имело контроль над финансовыми потоками, — это довольно очевидная вещь, и думаю, что в этом плане рецентрализация была объективно неизбежна.

Борис Долгин: Два вопроса. Предположим, мы бы подождали еще немножко с рецентрализацией столь радикальной. Допустим, ее бы не было в таком виде. Как могли бы развиваться события? Попробуем помоделировать. Второй вопрос. Все-таки упомянутое вами внешнее управление регионами — как вы из нынешней ситуации видите подобный сценарий?

Владимир Гельман: На самом деле, сценарий без рецентрализации был совершенно реален, если бы на думских выборах 1999-го года — тогда была конкуренция между созданным Кремлем «Единством», более процентралистским, и блоком «Отечество — Вся Россия», которое было создано рядом региональных лидеров на базе локальных «политических машин». Что было бы, если блок «Отечество — вся Россия» (ОВР) победил «Единство», а не наоборот? Возможно, что это как раз и был бы сценарий без рецентрализации. Я думаю, что намерения рецентрализации, если бы они и были у нового центрального правительства во главе с Примаковым и Лужковым, то они бы столкнулись с очень сильной оппозицией региональных лидеров, и центральному правительству нужно было бы с ними расплачиваться за лояльность.

Мы не знаем, как могли бы развиваться события, история не терпит сослагательного наклонения. Однако есть довольно интересные исследования по субнациональной политике в африканских странах, которые как раз говорят нам о том, что порой происходит в таких условиях. Происходит дальнейшее укрепление и стагнация этих самых региональных «политических машин». Человек, который правил аргентинской провинцией десятилетия, — это такой прообраз, возможно, российских губернаторов. Надо сказать, что как раз в начале 2000-х годов (т.е. до отмены губернаторских выборов) наблюдалась такая тенденция, когда в ходе выборов губернаторы-инкумбенты (действующие носители власти) в среднем получали все больший и больший процент голосов. Продолжение этих тенденций означало бы, как мне кажется, довольно серьезные осложнения на пути развития общенационального рынка в России, потому что цена вхождения крупных общероссийских компаний на локальные рынки на тот момент была достаточно высока, и региональные лидеры были заинтересованы в том, чтобы эту цену держать высоко. Это значило бы, я предполагаю, и некоторое замедление экономического роста, возможно, он не был бы столь высоким, каким он был в начале 2000-х годов. Это, скорее всего, означало бы и большую рыхлость партийной системы, потому что это «Единая Россия» управляется централизовано из Кремля, а ОВР, если бы она стала доминирующей политической партией, представляла бы собой коалицию региональных «политических машин», картель семейных фирм, если можно так сказать. Политическая карта нашей страны была бы иной. Я не знаю, была бы она лучше или хуже, чем то, что мы имеем в России сейчас, но то, что она была бы иной, — в этом у меня нет никаких сомнений.

Что касается внешнего управления регионами. Я не готов обсуждать эту тему сегодня, просто потому, что у нас на сегодняшний день пока нет такого рода фактов на материале нашей страны. Но обратите внимание, что подрыв нынешнего режима с точки зрения массовой протестной активности ярче всего проявился на двух концах карты нашей страны: в Калининграде и Владивостоке. Это регионы больше всего вовлечены в международную торговлю, причем торговлю не на уровне компаний, а на уровне повседневной жизни граждан — там люди или тюки через границу перетаскивают, или автомобили перевозят или что-то еще делают и благодаря этому живут. Существуют исследования, которые говорят о том, что высокая степень международной вовлеченности — это значимый фактор, который способствует падению авторитарных режимов. Соответственно, российские регионы тоже по-разному вовлечены в международные связи. Я думаю, что этот процесс со временем — не завтра-послезавтра, а через 10-15-20 лет — будет только нарастать. Я не исключаю того, что рано или поздно для этих регионов настанет день, когда то, что происходит на территории других государств, для них будет более важно, чем то, что происходит внутри России. Я сейчас не говорю, что это хорошо или плохо, но то, что эти тенденции будут подрывать и размывать существующие региональные режимы, да и ситуацию в стране в целом, для меня выглядит весьма вероятным.

Вопрос из зала: Болезнь роста 1990-х годов. Болезни роста бывают разные, в том числе и смертельные. Как вы оцениваете — это была серьезная болезнь или нет? Второй вопрос. Прописанные лекарства. Все, что случилось в начале 2000-х годов, — их надо продолжать принимать? Из вашей лекции следует, что нет. Их надо отменить, они уже не нужны больному. Попробуйте это доказать.

Владимир Гельман: Болезни 1990-х годов были достаточно серьезными. Я думаю, что дальнейшее продолжение этих болезней ничего хорошего бы нашей стране не принесло с точки зрения ее политического, экономического и институционального развития. Что касается лекарств 2000-х годов, я бы их разделил на два этапа. Первый этап был связан с административными и экономическими изменениями. С тем, что губернаторов выгнали из Совета Федерации (хотя при этом их сменили назначенные чиновники). С тем, что ввели элементы пропорциональной системы на региональных выборах, сделав тем самым шаг в развитии политических партий в российских регионах. Пусть это было непоследовательно и не всегда эффективно, тем не менее, это важная мера. С тем, что в регионах некоторые ростки межпартийной конкуренции появились — это все было, на самом деле, позитивным. Я не стал бы говорить, что все, что было сделано на пути рецентрализации в 2000-е годы, было однозначно порочным, ошибочным и неверным. Однако на втором этапе был сделан наиболее серьезный, фундаментальный шаг, связанный с отменой всеобщих выборов губернаторов и с последовавшей за этим во многих городах отменой выборов мэров. Здесь же закон о местном самоуправлении, 131-й закон 2003 года, который очень сильно усугубил многочисленные проблемы местного самоуправления, также и многие меры, направленные на искоренение партийной конкуренции, предпринятые после 2003 года, — вот все эти шаги, на мой взгляд, были действительно губительными. Это лекарство действительно оказалось хуже болезни. Рецепт «вернуться назад в 1990-е» я не считаю правильным, он был бы глубоко ошибочным, и я думаю, наше общество не воспримет идею того, что нужно дать возможность региональным лидерам творить полный произвол, что имело место тогда в целом ряде случаев (а порой имеет место и сейчас). Но вместе с тем, если мы вернемся к аналогии с маятником, то он проскочил точку равновесия, и из одного неравновесного состояния 1990-х годов к концу 2000-х годов вошел в другое неравновесное состояние. И поэтому сегодня для того, чтобы найти какой-то разумный оптимальный баланс, обеспечить эффективное политическое развитие, создать эффективные институты, в том числе на региональном и местном уровне, я думаю, нашей стране придется приложить очень большие усилия.

Борис Долгин: Слова о том, что при увеличении дальнейшей открытости международного сотрудничества есть риск потерять, скажем так, связность в некоторых частях России, — это ведь не рекомендация уменьшать международное сотрудничество, увеличивать закрытость и т.д.? А если нет, то что тогда делать управленцам, одна из задач которых, наверное, в каком-то виде эту связность сохранять? Как это делать эффективнее?

Владимир Гельман: Есть некоторые неизбежные процессы. В том, что те или иные территории в гораздо большей степени связаны экономически и культурно с другими странами, нежели страна в целом, ничего страшного нет, это нормально. Это ведь может быть не только минусом, не только бременем. Это может быть и плюсом, если мы рассматриваем эти территории как источники какого-то прогрессивного развития, как зоны диффузии инноваций и все такое прочее. У меня нет рецепта по поводу того, как на эти процессы реагировать, но совершенно очевидно, что они все равно будут идти, и никакой силы для того, чтобы отгораживаться от внешнего мира, попросту не существует ни в России, ни в других странах, стремящимся к модернизации. Я, например, живу в городе, который исторически возник, специально был создан в нашей стране более 300 лет назад как зона интенсивных контактов с внешним миром, зона распространения инноваций, и, на мой взгляд, получилось не так чтобы совсем уж плохо.

В циклах "Публичные лекции "Полит.ру" и "Публичные лекции "Полiт.ua" выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.