19 марта 2024, вторник, 05:23
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

Дискурсы о государстве

Мы публикуем полную расшифровку лекции социолога и философа, заведующего кафедрой практической философии ГУ-ВШЭ, руководителя Центра Фундаментальной социологии ИГИТИ ГУ-ВШЭ, профессора Московской школы социальных и экономических наук, доктора социологических наук, главного редактора журнала "Социологическое обозрение" Александра Фридриховича Филиппова, прочитанной 3 декабря 2009 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

См. также:

Текст лекции

Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)
Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)

Спасибо всем, кто пришел. В анонсах всегда проставляется регалия - «заведующий кафедрой». А какой кафедрой? И тогда возникает эта оговорка - «прикладная философия». Вообще «прикладной философией» может быть все, что угодно. А вот «практическая философия» – это старый добротный термин, который очень давно прижился в Европе, но как-то не очень прижился у нас. Что такое практическая философия? – Это философия, которая имеет дело не с созерцанием (это была бы теоретическая философия), а с действиями людей. Все, что относится к действиям и к устройству этих действий, к результатам этих действий, традиционно входит в область практической философии. Значит, сюда традиционно входят этика, политическая философия и тому подобное. В нашем случае – это то, ради чего я пришел, одна из сфер практической философии - политическая философия.

Можно найти массу определений того, что это такое. Каждое из них имеет свои достоинства, свои недостатки. Мне очень по душе даже не определение, а то размышление, которое многим из вас хорошо известно. Это размышление Лео Штрауса, который пытался отделить одну от другой политическую философию и  политическую науку. Грубо говоря, политическая наука изучает некий объект. Есть, например, политика государства, мы изучаем, как оно устроено, так получается политическая наука. А политическая философия изначально возникла (и видимо, так оно должно оставаться и впредь), чтобы заниматься вопросами, касающимися, если угодно, каждого человека, каждого гражданина. Если для меня важны какие-то вопросы, касающиеся совместной жизни людей, если я ищу на них ответы, если один из этих ответов оказывается философским, то это и есть политическая философия. Иначе говоря, если политическая философия в любом месте, в любое время не затрагивает того, что важно для значительного числа сограждан философа, это не политическая философия - в лучшем случае, это – политическая наука. То, что у меня не получится политическая наука, это я вам могу сказать сразу. А вот получится ли политическая философия, это выяснится только по результатам нашего сегодняшнего сидения.

Повторю еще раз, для большей ясности. Мне кажется, что единственный критерий, политическая это философия или нет, это когда становится важным то, о чем кто-то говорит или пишет. Становится важным для собравшихся, для аудитории, для более обширного количества сограждан. Становится важным в простом жизненном смысле.

Почему мне понадобилось это предуведомление? Потому что я собираюсь говорить о вещах, имеющих отношение к истории политической философии. И мало того, что к истории. Всякий раз, когда мы обращаемся к классикам политической философии, для нас неважно, жили они две тысячи лет назад или пятьсот. Понятно, что я имею в виду. Платон с Аристотелем или Гоббс – это мои любимые авторы, они жили давно, но почему-то сказанное ими важно для нас до сих пор. Неожиданности здесь никакой нет. В принципе можно было бы об этом и говорить. Я имею в виду вот что: можно говорить о Платоне, Аристотеле или Гоббсе и быть уверенным, что это окажется актуальным для современной аудитории. Но я тут сделал некоторый финт. Я говорю не об истории политической философии, точнее, не о классической политической философии. Я говорю о том, что более современные, более близкие к нам авторы, нашли в истории политической философии. Вот так.

Конечно, когда они в ней рылись, они нашли что-то важное для себя, как-то по-своему это проинтерпретировали. А теперь я буду говорить о том, как они ее интерпретировали. Но получается, что теперь уже я их интерпретирую, а это выглядит как претензия на собственную точку зрения, собственный результат разысканий, на собственную позицию докладчика. Я был бы рад разделить почет, который полагается людям, от лица которых я теперь буду говорить, но понятно, что могу разделить не только почет, но и всякого рода критику. Здесь никуда не денешься – одно предполагает другое. Это было второе предуведомление.

А теперь я хочу перейти к делу. Я думаю, вряд ли кого-то из присутствующих, кто хотя бы немного занимался предметом, может удивить, что я начну с одного из своих самых любимых авторов, которому посвятил довольно много времени и сил. Я начну с Карла Шмитта. Конечно, он настолько велик, что о нем можно было бы прочитать не одну лекцию, а целый цикл, но у нас другие задачи. Кроме того, он коварный, и уводит время от времени туда, откуда нет возврата. А это нам не нужно. Чем он хорош как автор? Он провокативный. Когда-то Эрнст Юнгер, тоже известный человек, написал ему письмо, которое после публикации их переписки любят цитировать все, кому не лень. Я и сам его неоднократно цитировал, и здесь это тоже было бы не лишним. «Вы, господин Шмитт, - говорит он, - изобрели, между прочим, такую интересную штуку. Называется «бесшумная мина». Взрыв произошел - все обрушилось. Никто ничего не заметил». Не в том смысле, что никто не заметил взрыва. Все заметили только последствия взрыва, никто не заметил, как взрыв произошел. Поэтому писатель, повторяю, опасный. Стоять на руинах мы не особенно хотим, поэтому в самые сокровенные его тайны мы не полезем. Но есть вещи, которые имеют для нас принципиальное значение, и остаются обсуждаемыми уже много десятилетий.

Одна из таких вещей – это то, что Шмитт называл «понятие политического». Собственно, это – первый важный тезис, который я не то чтобы выставляю в качестве аксиомы или какого-то постулата. Потому что у меня нет ни аксиомы, ни постулата, а есть просто попытка расчистить территорию, на которой можно разгуливать и обсуждать что-нибудь высокое. Так вот, этот первый тезис состоит в том, что проблема определения «политического», она как была актуальна 60-80 лет назад, так остается актуальной и сейчас, для нас. Почему это актуально? Потому что мы постоянно слышим вокруг себя повседневный шум. Если сделать усилие, перестать отгораживаться от него, то в этом шуме легко расслышать слова: «политика», «политическое», «политическая партия» или что-то еще. Я очень опасаюсь этих слов, потому что слова летают, как мухи по ветру. Но это какие-то искусственные мухи: они не кусают, они только мешают своим искусственным шумом.

Я не совсем понимаю, что имеется в виду, когда у нас говорят о политике, о политическом. Те слова, которые произносятся, не входят ни в какое соприкосновение с моим повседневным опытом. Они лишены для меня смысла. Когда я пытаюсь в этом разобраться, я обращаюсь к классикам. Шмитт – только один из них, но я хочу привести именно его слова. Я просто напоминаю их, я не думаю, что здесь есть кто-то, кто их не знает. Просто нужно разогнаться через известное и перейти к менее известному. Шмитт говорит: «Политическое есть там, где есть различение друга и врага». Это известная, можно даже сказать «пресловутая» конструкция Шмитта, которая всем, что называется, навязла в зубах. Что значит «различение друга и врага»? Откуда оно берется? Напоминаю. Он говорит, что каждая область нашей социальной жизни имеет свое специфическое различение, которым пользуются для того, чтобы определить, а где мы, собственно, находимся? Вообще, для социологов это довольно привычная вещь, но она берет начало в неокантианской философии. Некоторые неокантианцы считали, что культура подразделяется на автономные сферы. Социологи называли их по-разному, тоже «сферами», «областями социальной жизни», наконец, «системами». Почему сферы или системы между собой несходны? Шмитт, хорошо разбиравшийся в социологии, использовал слово «различение». В каждой сфере есть свое различение.

Через полсотни лет после Шмитта великий немецкий социолог Луман скажет: да, «различение» – это правильно. Но еще лучше сказать – «код».  Если работает код «прекрасное – безобразное», например, то мы находимся в области (системе) искусства. Потому что во всех остальных случаях он может употребляться к месту и не к месту. А вот такое специфическое художественное различение - это различение «прекрасного и безобразного». Не будем с ним спорить, просто примем как данность, что он так считал. Когда мы находимся в области экономики, понятно, что мы работаем с различением «выгодно - невыгодно». Точно так же мы можем перечислять какие-то другие области социальной жизни, пока, наконец, не добредем до политики и не выясним, что у нее тоже есть свое собственное различение. Это различение – «друг-враг». Луман, прекрасно знавший эту формулу, решил заменить ее другой – «правительство-оппозиция». О ней мы сегодня вряд ли будем говорить, хотя к Луману еще вернемся. А пока что разберемся с формулой Шмитта. Еще раз: основное политическое различение – «друг-враг». Эта формула имеет, как теперь принято говорить, «вирусный характер» - она въедается. И те, кто даже не хотят с ним соглашаться, вступают в ту же самую игру, когда с ним не соглашаются, говоря, например что важна не только вражда, но и дружба.

Но я бы хотел сейчас обратить внимание на то, что все это, в принципе, выглядит странно. Оставим в стороне привычные квалификации, забудем о том, что он - классик, что он – великий, что он всех, кого мог заразить, заразил, а кого не смог, заразит через некоторое время, даже если они этого не хотят. Оставим все это в стороне. Но разве это в принципе не странно? Мы что, не знаем, как выглядит политическая жизнь? – Кстати, а откуда нам знать, как она выглядит? Да, нам рассказывали, мы читали в книжках, у некоторых есть, возможно, какие-то отдаленные воспоминания. Некоторые, возможно, считают, что они живут ею и сейчас. Я не мог бы с ними спорить.

Ну, кто-то, значит, из опыта, а я из книжек знаю, что в тех источниках, которые мне доступны, про политическую жизнь говорят разное, и далеко не всегда, что она устроена, как битва врагов. И, соответственно, как битва врагов, у каждого из которых есть друзья. - Вовсе нет. Ну, бывает соперничество партий, бывают какие-то сложные сочетания союзов, коалиций, движений. Бывают настоящие битвы, но не такие, про которые говорит Шмитт. Ведь что он говорит? Что значит в его понимании «враг»? Он говорит: вы не думайте, что враг – это конкурент. Нет, он может быть даже и не конкурентом. С врагом иногда выгодно дела вести. Может, вы думаете, что это какая-то безобразная гадость? – Нет, он может быть эстетически привлекательным и прекрасным. Может быть, вы скажете, что он всегда лжет? – Нет, вполне может статься, что он вещает истину. Но он все равно враг. Почему? Потому что есть такая штука, как «экзистенциальная битва» – противостояние не на жизнь, а на смерть. То есть враг – это тот, кого мы готовы убить, и знаем, что мы готовы его убить, причем в самом натуральном смысле слова. Не так побороть, чтобы сказать потом: «Ну, вставай же, все хорошо, давай пойдем, выпьем пива». Нет. Враг – это тот, кого убивают. И в этой битве тот, кто готовится убивать, одновременно готовится к тому, что могут убить и его.

Как можно отождествить всю политическую жизнь, все политическое с таким смертельным противостоянием? Не странно ли это? Конечно, странно. Понятно, что Шмитт это произносил в определенное время, в определенном месте, при определенных обстоятельствах, имея в виду совершенно определенные цели. Не только научные, но и политические цели. Это был конец Веймарской Германии, время, когда парламентаризму, как он считал, подходил конец. Это было время, когда борьба партий, как он считал, никого уже не может по-настоящему мобилизовать, для того чтобы превратить народ в настоящее единство. Вместо этого она раздирает государство на клочки, приводит его к ничтожеству, делает слабым, а общественную жизнь небезопасной. Очень хорошая штука парламентаризм, но время его прошло.

Почему? Потому что парламентаризм, настоящий, соответствующий своей идее, а не вырожденный, – это когда есть такое место, где происходят дискуссии. И вот эти дискуссии происходят таким образом, чтобы их участники могли придти к истине. В данном случае истина – наилучшее решение. Парламент – место для дискуссий, а дискуссии в парламенте направлены на получение истины. Люди, которые выбирают своих представителей в парламент, верят, что парламент - это и есть то самое место, где их представители, проведя дискуссию, придут к истине. И в результате примут то самое решение, которое является наилучшим. Золотое время парламентаризма, когда все в это верят. А сейчас, рассуждает Шмитт, никто в это не верит. Золотое время  прошло, а политика никуда не делась, значит, «политическое» будет выглядеть как-то по-другому. Во всяком случае, не как мирная конкуренция партий. И не как оппонирование уважаемому сопернику, который, несмотря на то, что ты побеждаешь его на выборах, не становится врагом, которого нужно уничтожить в физическом смысле. Такому либеральному оппонированию и поискам истины приходит конец, вражда поселяется внутри государства. А это – конец эпохи парламентаризма. Конец.

Естественно, мы знаем, чем все это дело кончилось. Это длинная и печальная история, заканчивающаяся в тридцатые годы тем, что Шмитт переходит на сторону нацистов. Когда он переходит на сторону нацистов, завершаются и все его разговоры о «Понятии политического». Последний раз он эту книгу издает в 1934 году. Через два года его берут за такое место, которое неудобно назвать на публике. - И все. Кончается в интересной для нас части эта история. Продолжится она гораздо ближе к нашему времени, а именно в 1963 году, когда последний раз при жизни старик Шмитт издает «Понятие политического». Единственное, что он хочет объяснить, это почему все его так неправильно понимали, почему его все так критикуют. «За что мне все это? - говорит он, - Я знаю, что меня все равно никто не услышит. Все будут говорить, мол, проклятая сволочь. Но я должен сказать - и спасти свою душу». И он говорит, что он писал не для всех, а только для специалистов по истории права. И не просто по истории права, а по истории европейского права в период перехода от Средних веков к Новому времени. Вот для этого времени было значимо то, о чем он говорил. Почему? – Потому что только тогда существовало то государство, о котором писал Шмитт. Только в это время, больше его не было! «Мало того, - говорит Шмитт, - сейчас, когда я пишу, таких вообще не осталось». Теперь все совершенно по-другому, того государства, про которое он повествовал, след простыл. И вместе с ним… Неужели он скажет, что пропало и политическое? Как раз наоборот! Политическое осталось. А вот государство в том смысле, о котором он говорит, государство исчезло! Или вот-вот исчезнет.

Что характерно для того государства, о котором пишет Шмитт? И кого мы можем зацепить, остановившись на его рассуждениях об этом прекрасном государстве, которое позволяло ввести ясное различение друзей и врагов? Присмотримся очень, очень внимательно к тому, что он нам на самом деле говорит. Он говорит, что различение друга и врага – это различение не частное, а публичное. То есть речь не идет о том, что некий гражданин «Х» не любит гражданина «Y» и поэтому хочет его убить. Речь идет даже не о том, что некая группа товарищей возненавидела какую-то другую группу товарищей и тоже хочет ее убить. Речь идет о том, что организовано в некий, как он это называет, «политический статус». Политический статус народа.

Государства противостоят друг другу, между государствами есть вражда. Политическое, таким образом, есть между государствами. А что же тогда внутри государства? Есть ли тогда внутри государства внутренняя политика? И вот мы выясняем самое интересное. Время от времени мы кидаемся друг в друга цитатами из Шмитта и говорим: а ведомо ли тебе, что политическое - это различение друга и врага? И начинаем прикидывать, как это может быть в условиях нашей или чьей-то иной внутренней политической жизни. Оказывается, то классическое различение, о котором идет речь, предполагает противостояние государств или организованных в политическое единство народов. А внутри государства при этом мир, благодать, покой, которые описываются в совершенно других терминах. В каких именно терминах они описываются, и кого в этой связи мы с вами можем сейчас реактуализировать? (Потому что слишком долго мы с вами задержались на Шмитте. Свет на нем клином не сошелся – еще очень много кто сегодня должен поговорить через мое посредство).

Итак, последние несколько слов Шмитту, который говорит, что в 1939 году великий немецкий историк Отто Бруннер (не знаю, был ли он настолько же велик в 1939-ом году) написал книгу, в которой сказал, что понятие политического, каким его придумал Карл Шмитт, - это продолжение или завершение очень длинной истории совсем другого понятия. Понятия, для которого на русском языке нет нормального эквивалента. Иногда его называют «государственным интересом», имея в виду, что по-английски оно иногда называется «national interest» (хотя есть, конечно, и английский перевод - калька). Иногда его называют «государственной мудростью», иногда – «государственным разумом». Так или иначе, это понятие, которое по латыни звучит, как  ratio status, по- французски raison d'État, по-итальянски ragione di stato, по-немецки Staatsräson. Это те основные языки, на которых это понятие существует, и не просто существует – обладает невероятной популярностью. С ним носятся в течение нескольких веков, на него завязана важнейшая политическая литература. Это понятие, которое в настоящее время в исследованиях, посвященных политической философии, заново тематизировано и реактуализировано.

Начинается все с 20-х годов ХХ века, с современника Шмитта - великого немецкого историка Майнеке, и заканчивается нашими днями. Такие выдающиеся ученые, как Луман, как Мишель Фуко и его последователи, этому понятию посвящают массу любопытнейших исследований. В частности, Мишель Сенеллар издал лекции Фуко, которые здесь многим известны, - «Безопасность, территория и население», где речь идет о raison d’État, его истории и значении, а кроме того выпустил ряд собственных публикаций на эту тему.

Так вот, оказывается, что Шмитт, с точки зрения Бруннера, по крайней мере, завершает эту замечательную историю, так или иначе в нее вписан. А раз уж эта история оказалась такой важной не только в те времена, но с ней не расстаются и в наши дни, давайте несколько слов скажем об этом понятии.

Почему настолько велик соблазн? Я не собираюсь с этим соблазном бороться, только хочу объяснить, в чем его суть. Почему так велик соблазн не переводить это понятие, а использовать его в оригинальном звучании: говорить ratio status, raison d’État? Дело в том, что  как только мы каждое из этих слов переведем на современный русский язык, у нас все поплывет. Реальность, которой это понятие когда-то отвечало, начнет расплываться, расползаться под пальцами, как гнилая ткань, которую мы пытаемся пощупать. Достать из драгоценного сундука, в котором зарыли блестящий костюм, надеть его на себя не получается - только притронулся, и все рассыпалось. Может статься, что там, на дне, если поднимать один артикул за другим, обнаружится, как ни странно, нечто такое, что можно взять в руки. Очень осторожно, но с немалой пользой. Какой-нибудь, знаете, старинный мушкет или что-то, чем они пользовались.

Значит, первое слово ratio. Разум ли это? – Нет. Это и разум тоже, но это не только разум. Это основания, это принцип, это устройство, это план, а они имеют некий разумный характер. План чего? План status’а. А что такое «status»? Это слово, из которого произошли все европейские слова, обозначающие государство. Но это не государство. Status – это всякое устойчивое социально-политическое образование, хотя такое описание или характеристика еще слишком грубы. В нашем современном, понимании это может быть и сословие, и герцогство, и город небольшой, и какое-то сообщество, обладающее некоторыми особыми правами и привилегиями. – Во всех случаях это может называться статусом. Но, конечно, когда говорят о ratio status, то говорят в первую очередь о том, что мы могли бы назвать протогосударственными или квазигосударственными образованиями.

Этих статусов в ту эпоху много разных, а понятие «ratio status» – ходячее. В нем нет ничего особенного, с ним никто не связывает больших теоретических размышлений. И вдруг… Это «вдруг» происходит где-то в середине ХVI века. Фуко, например, считал, что решающие изменения начинаются где-то в 1580 году и кончаются в 1650-м. Такая точность мне кажется немного подозрительной. Ну, Фуко это связал с периодом обоснования классической эпистемы. Но для нас, в контексте сегодняшних рассуждений, тоже понятно, чем могут быть маркированы начало и конец. Первая работа, которая посвящена понятию ratio status, - в переводе на живой итальянский язык ragion di stato, - это  работа философа Ботеро, критика Макиавелли. Она появляется в 1589 г. А вторая дата – это 1648 г., Вестфальский мир. Существуют очень интересные исследования о том, как это произошло.

 Вдруг все начинают говорить, все! О нем, о ragione di stato начинают говорить и при дворе какого-нибудь князя, и где-нибудь в лавке, в цирюльне. Цирюльник бреет кого-то и разговаривает о том, что есть такая интересная штука - ratio status. Популярность его велика, но в чем его смысл? Смысл этот трактуется разными авторами очень по-разному. Я сейчас наскоро найду цитатку из Ботеро. (Кстати, очень любопытно, что ее все равно, где искать - у любого крупного автора, который занимается этим вопросом, мы находим одни и те же цитаты, замечу еще, что теперь в сети лежит отсканированный оригинал первого издания). Ботеро пишет, давая определение термину: «Это - знание подходящих средств для основания, сохранения и расширения прочного господства над людьми, каковое господство и есть stato». Или государство, если переводить это на современный язык. Другой автор, которого цитируют реже, – я взял цитату у Фуко, автора же зовут Хемниц, – гораздо позже пишет, что «raison d’État» – это «определенные политические соображения применительно к разным публичным делам в целях сохранения, расширения и счастья государства».

На первый взгляд, ничего занимательного или интересного это собой не представляет. Но, оказывается, есть какой-то специфический род знания у тех, кто занимается государственным управлением. Они хотят, чтобы государство было прочным, чтобы оно процветало и тому подобное. Что здесь плохого? А что здесь хорошего, и ради чего стоило об этом говорить? «Стоило», - говорят практически все авторы, с которыми нам приходится иметь дело в этой связи. Стоило, потому что происходит радикальное изменение в понимании всего того, что имеет отношение к устройству политической жизни людей.

Давайте, не цепляясь сейчас ни  к Шмитту, ни к Фуко, ни к Луману, ни к Майнеке, я дам выжимку того, что отсюда можно извлечь. Я только еще раз подчеркну, что извлекаю это не из самой истории понятия, а из ряда современных интерпретаций. Понятно, что во многих деталях авторы расходятся между собой, причем настолько сильно, что совмещение их в рамках одного дискурса может показаться некоторой натяжкой или некоторым произволом. Тем не менее, я попробую.

Во-первых, что мы имеем в начале этого процесса? В начале этого процесса мы имеем империю – Священную Римскую империю германской нации, которая, прошу заметить, не является государством. Империя не является государством. Империя – это особый способ житья вместе всех христиан всего мира. Она называется еще Respublica Christiana – государство христиан. Она всемирная по определению.

Разумеется, любой историк, любой специалист по исторической географии и вообще, разумный человек скажет, что такого никогда в истории не было - Всемирной Христианской империи. Правильно, это показывают исторические карты. Более того, мы можем с известной точностью прочертить те границы, до которых в те или иные годы реально или хотя бы номинально простиралась власть римского императора, императора Священной Римской империи. Однако, кроме политической реальности, есть еще и политическая философия, политическая идеология, политическое мировоззрение. И в этом смысле империя – это не в первую очередь реальность огромного государства, которое охватывает собой невероятные территории. Хотя какой-то краткий момент Священная Римская империя выглядела, как огромное государство, этого хватило всего лишь на две небольшие жизни потомков Карла Великого, и больше никогда не повторялось.

После того, как закончилась счастливая пора реально универсальной власти, империя начинает распадаться, и происходит это в очень интересной форме. В это время, когда силы ее потеряны, имперская идеология становится особенно пафосной. Настоящий имперский пафос появляется именно тогда, когда империя уже уходит. Это звучит в сочинениях имперских теоретиков, из которых не самым глубоким, не самым универсальным и вообще не самым интересным, зато самым знаменитым является Данте – открываем его книгу «Монархия». Так вот, с точки зрения теоретиков, эта империя является всемирной, у нее нет границ. Она может сталкиваться с тем, что еще не всюду смогла реализовать свою потенцию, но рано или поздно она ее реализует. И тогда она станет по-настоящему и фактически всемирной.

У этой империи есть «интерфейс наверх» и «интерфейс вниз». «Интерфейс наверх» – это космос с божественным законом. «Интерфейс вниз» - это все многообразие имперских статусов, все многообразие человеческих сообществ, которые обладают определенными правами и определенными привилегиями. Человек никогда не сталкивается с реальностью империи один на один. Он всегда является членом какого-то статуса, и эти статусы существуют в огромном политическом пространстве. У этого политического пространства есть особый род организации, есть определенное политическое время. Человек приходит в мир на время. Его горизонт – это горизонт временного пребывания, до того момента, как он уйдет в лучший мир. Его время здесь - приготовиться к тому, чтобы уйти в лучший мир.

А время статусов, политическое время, для чего оно нужно? Для того же самого. Светская монархия служит тому, чтобы мир раньше времени не рухнул. Она служит тому, чтобы тайна беззакония, как говорится в Новом Завете, не осуществилась прежде времени. Она уже в пути, но она не должна осуществиться прежде времени. Но вдруг (на самом деле не вдруг, на это были свои причины) империя начинает рушиться, при этом не так, как она рушилась прежде. Раньше внутри империи были соревнования разных статусов между собой, раньше были стычки, небольшие войнушки. Все это было внутри большого политического пространства. Вдруг оно начинает разрушаться, появляется несколько специфических областей. Эти специфические области в полном смысле являются протогосударствами. Это протогосударства по отношению к тем современным государствам, о которых впоследствии Шмитт скажет, что именно про них он писал, когда давал понятие «политического».

Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)
Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)

В этих государствах при дворах юристы (в частности, во Франции и в Испании) вырабатывают замечательную формулу, которую цитируют и люди, которые были «укушены» Шмиттом в Германии. Эту формулу цитирует Фуко, который никогда не признавал, что он «укушен» Шмиттом, хотя на самом деле он  был «укушен» Шмиттом и оставался укушенным до конца жизни, как мне кажется. Эта юридическая формула звучит так: «Король – это император в своих собственных владениях». То есть у короля та же самая власть, что и у императора, но только на ограниченной территории. Территория ограничена, а власть безгранична. И она в некотором смысле более безгранична, чем власть императора. Император всегда признает самостоятельность статусов, король – на вершине своего всемогущества, как абсолютный суверен, почти ничего не признает.

Если использовать метафорический образ и представить эту власть, как некоторое количество тяжести, как какое-то тело, то королевская власть наливается тяжестью. Эта тяжесть, она раздавливает то, что находится ниже нее. Она раздавливает самостоятельную правовую жизнь отдельных статусов, отдельных сообществ. Государство, в конечном счете, становится главным. Историки права – одни с восторгом, другие с ненавистью – говорят о появлении суверенитета. Суверенный          статус уже в полном смысле этого слова называется государством, появляется и особое слово, вроде того, например, как в немецком появляется слово «der Staat».  Может ли король, обладающий властью в таком государстве, смириться с превосходством империи? Конечно, не может. Поэтому начинается настоящая, уже серьезная, война с империей. В 1648 году заключается Вестфальский мир, и это время, которым Фуко датирует настоящий конец империи. Хотя все историки знают, что официально ее существованию пришел конец в 1806 году. Кстати, в договорах, которыми оформляется так называемая вестфальская система, содержится множество упоминаний об «имперских статусах», то есть социально-политических образованиях еще того старого рода.

 Учение о ratio status частично захватывает то время, когда еще есть множество статусов, оно в большей степени оказывается учением эпохи суверенных государств. Вписано ли государство, власть которого необыкновенно велика, по-прежнему в космос? Нет, не вписано. И вот здесь начинается самое трудное, самое тяжелое и самое важное для нас. Чем занимался раньше любой правитель? В этом мире он был представителем высшей божественной власти. Есть высшие законы - это законы, которые управляют космосом. Есть вечное, божественное, естественное право. Есть правитель, который опирается на кодекс законов, писанных в течение многих лет. Они написаны с учетом того, что есть естественное право, есть высший суд, есть божественный закон и так далее. Поэтому его правление состоит в том, чтобы не разрушить то, что Бог так хорошо устроил.

Когда появляется новое государство с его raison d’État, устройство политической жизни и политического правления по-старому оказывается совершенно невозможным. Почему? Возвращаемся еще раз к той формуле, которая была процитирована. Мне почему-то кажется, что тех, кто над этой формулой никогда не задумывался, если даже прежде ее знал, она не должна была особенно задеть. Ну, да. Задача состоит в том, чтобы государство процветало. Задача состоит в том, чтобы государство не распадалось, чтобы оно расширялось и так далее.

Теперь мы должны сделать несколько очень маленьких шагов, очень аккуратно. Посмотрите, какая проблема стоит перед тем, кто хочет, чтобы государство процветало. Если бы он все просто оставил, как есть, то происходило бы как раз то, против чего было направлено возникновение государства. Возникновение государства в сегодняшнем значении этого слова имело совершенно определенную цель – способствовать установлению мира, хотя бы на каких-то территориях. Было настолько много неустроений, стычек, столкновений, соперничества, смертоубийств, что нужно было как-то этому положить конец. Речь идет не просто о том, что среди многих имевшихся статусов нашлись какие-то особо хитромудрые, которые, обманув всех остальных, взяли и захватили власть. Почему это произошло? Потому что была для этого поддержка, была в этом заинтересованность. В то время  люди выходили на улицу и не знали, вернутся ли они домой. Жить было необыкновенно неуютно, небезопасно.

Вообще говоря, одна из теорий возникновения государства - это теория Норберта Элиаса, которая как раз и основана на том, что оно возникло из желания безопасности. Люди в определенных местах, например, в городах, жили довольно плотно, но привычки у них были выработаны там, где они ужасно не привыкли себя ограничивать. Если им чего хотелось, они тут же это делали, не ведая преград. Если внезапно в поле их возможной деятельности попадался какой-нибудь человек, они никак не могли понять, что есть еще чья-то воля, желание и попытка реализовать свои цели. Это их ужасно огорчало, и они тут же пытались ему доказать, что это их право – действовать, как они считают нужным. Они мерялись-мерялись друг с другом, у кого шпага длиннее, и в результате возникла потребность в ком-то самом мощном и самом сильном. Это все знают. Распри, стычки, – это было характерно не только для дворянства, но и для горожан. Верховенство властей оспаривалось могущественными фигурами, их соперничество составляет целую историю.

Дальше получилось вот что. Если государь (или как его там не назови) хочет, чтобы кругом было благоденствие, были мир и спокойствие, он должен предпринять некоторые меры вместо того, чтобы только осуществлять вечный закон,  как еще бабушка и дедушка делали. Бог все предусмотрел, и все хорошо. Нет, здесь надо как-то поворачиваться, шевелиться надо. Надо победить своих соперников, и надо прекратить соперничество между могущественными подданными. И если ты начинаешь это делать, возникает много разных проблем.

Первая проблема: откуда ты берешь основания и права для того, чтобы шевелиться так, как ты считаешь нужным? В законах, на которые все привыкли ориентироваться, это не записано. Получается, что ты должен действовать против закона? Или можно на основании этого закона издать следующий закон - и действовать уже на его основании? Но пока ты издаешь закон, обстоятельства могут опять измениться. Причем соперничество, пока ты ему не положил предел, продолжается. Есть соперничество внутри государства – ты его еще не задавил - и есть соперничество вне государства. Там другие статусы говорят, что император уже слаб, да и мы не особое значение придаем тому, что он делает. Мы сейчас отвоюем то, что считаем для себя правильным и хорошим, - «в борьбе обретешь ты право свое». Идут столкновения между городами, королевствами, герцогствами, епископствами и так далее. Значит, приходится постоянно со всеми бороться. Но пока ты со всеми борешься, ты не можешь опираться на готовые законы, поскольку постоянно реагируешь ситуативно. А если это так, то мы имеем право задать тебе еще один маленький вопрос. Всем очевидно, что ты постоянно действуешь против права, традиций и традиционных представлений о добродетели, о честности, милосердии. Почему так? А потому что если ты будешь поступать милосердно и добродетельно, тебя скушает кто-нибудь немилосердный и недобродетельный. Значит надо быть более хитрым, более коварным, чем твой соперник.

Теперь внимание! А глава государства, король и его окружение – находятся ли они на вершине одной только политической иерархии? Или нравственной иерархии тоже? Раньше все было ясно: иерархия может быть только одна. Король – это полнота власти, и он же – полнота добродетели. А иначе получится как? Полнота добродетели у одного, а полнота власти у другого. Может получиться так, что в одном и том же месте встретятся два человека: один самый добродетельный, а другой самый сильный. А кому должен отдать предпочтение добродетельный христианин? Самому сильному или самому добродетельному? Это очень большая проблема. Традиционно считается, что две иерархии должны совпадать. А когда возникает проблема с их несовпадением, тогда начинается знаменитый спор императоров и пап (мы, конечно, огрубляем, приравнивая полноту сакральной власти к полноте нравственного совершенства), который вошел в историю многими интересными событиями. Но здесь-то не просто какое-то временное расхождение, здесь буквально все сделано для того, чтобы действовать аморально. Ratio status – если понимать его как ситуативно зависимое, стратегическое поведение, – это закон аморального действия. Причем аморального не потому, что пока, временно, его не успели привести в соответствие с какими-то нормами и правилами. Это бы еще ничего, конечно, тоже неприятно, но этого мало. Ну, например, входит ли в число добродетелей честность? –  А как же! Король не может лгать, нарушать свое слово. Король не может притворяться. Но это теоретически. А практически? Если ты не будешь притворяться, не будешь лгать, морочить всем головы, ты не победишь в борьбе.

Следовательно, raison d’État – это комплекс мер, которые должен использовать человек, вынужденный быть притворщиком, жестоким, хитрым, подлым обманщиком. Как тот, у которого в руках есть страшное оружие. Это оружие называется «arcanum imperii», то есть «тайна высшей власти». Создается огромное количество инструкций о том, каковы должны быть эти arcana и как ими пользоваться, и что необходимо сделать для того, чтобы эффективно управлять.

Теперь мы делаем предпоследний шаг внутри этого рассуждения. Понятно, что раньше статус, каким бы он ни был, был един. В нем были различия компетенции, в нем были привилегии, но сам по себе он был един. То есть нельзя было сказать, что отдельно есть правительство, а отдельно есть народ. Еще точнее: конечно, были правящие и управляемые, но статусом называлась их совокупность, а не часть. Новое разделение, настоящее и серьезное, появляется именно тогда, когда появляется ratio status. Это означает, говорит Луман, что само слово «государство» начинает приобретать два совершенно разных значения. Первое, традиционное значение, которое идет еще от греческого полиса. Государство, res publica – это политическое единство всех граждан. Но если бы это было политическое единство всех граждан, то как внутри этого единства мог появиться человек или группа лиц, у которых в руках страшные  arcana imperii, которые обладают чудовищным оружием в виде ratio status? Которые притворяются, лгут, но у которых совершенно иной временной горизонт? Это второе значение государства, более близкое к сегодняшнему. Государство – это часть. Часть чего? Государства же, говорит Луман, настаивая на том, что здесь появляется невидимый для современников парадокс: часть одновременно равна целому и есть только его часть. А важно здесь для нас все-таки другое.

Временной горизонт правителя, вот что важно. Скажем, начальник сделал, например, какую-нибудь вещь. Граждане говорят: «Какой идиот»! Это значит, что нужно быть полным идиотом, чтобы поступать так, как поступает начальник. Мы, умные, образованные граждане города Х, смотрим на него и ужасаемся. Если бы не сознание того, что все мы в этом мире гости, и, в конце концов, плетью обуха не перешибешь, мы бы уже давно объяснили ему, какую околесицу он несет. Или сделали бы начальником другого человека. Любой из нас, сидящих здесь и читающих утреннюю сиенскую газету, знает, как надо управлять. Но проблема состоит в том, что у государя, как говорят теоретики ratio status, другой временной горизонт. Оказывается, что он спланировал свои действия на много лет вперед. И через несколько лет выясняется, что он, сволочь такая, эффективно все выстроил. Луман опять-таки на это обращает внимание. Человек в повседневной жизни находится в ситуации взаимодействия лицом к лицу, а временной горизонт его крайне невелик, он должен думать о ближайших проблемах, ближайших стычках и опасностях. Государь думает далеко вперед, он планирует время иначе. Поэтому он действует в перспективе эффективно.

Но в каком смысле эффективно? Здесь мы подходим к пункту необыкновенно болезненному, но и необыкновенно важному. В чем могла бы состоять эффективность, вот в чем вопрос? Это проблема, которую мы должны обсудить или, по крайней мере, я сделаю попытку корректно ее изложить. Мне она кажется центральной для всего, потому что пока была прочная  иерархия -  «cosmos – imperium – status»,  - категории «благоденствия» и «процветания» были достаточно понятными. Можно было бы по этому поводу выстраивать разные интересные конструкции. Вот, например, у Фомы Аквинского Господь, как художник, все хорошо устроил на небе, и продолжением его замысла явилось устройство политической жизни на земле. Но возникает ситуация «выломавшегося», «отдифференцировавшегося», как говорит  Луман, от общего мирового порядка нового политического образования, государства. Когда это возникает, становится понятным, что никто не может задавать ему критерии того, что такое процветание. Это критерий, который вырабатывается внутри самого государства. Иными словами, граждане, которые только что вопили, что их обидели, не понимали долгоиграющих замыслов государя. Эти же граждане, когда замыслы государя осуществятся с огромным успехом, будут продолжать вопить. Поскольку то, что государь считает процветанием, эти неблагодарные мерзавцы продолжают считать неудачей или чем-то, не отвечающим их представлениям об их же процветании.

Получается, что в виде ratio status вырабатывается не просто определенного рода политическая технология, особого рода государственный цинизм, но вырабатывается некая особенная логика политического действия правительства и государства. Государства, полностью замкнувшегося на себя самого как на особую сферу самодостаточной реальности. Оно не нуждается ни в аргументах морали, ни в аргументах религии, ни в аргументах естественного права. Оно устроено так, что ничего этого не надо. Кому не надо? – Государству. То есть той части государства, которая теперь называется «собственно государством». Все остальные, кто в нем живут, не причастны разуму государства, не причастны арканам, не причастны политике. Понятно, что где-то в начале ХIХ века тот же Кант сможет называть учение о государственной мудрости «просто отвратительным» (вы это можете прочитать в самом конце «Антропологии с прагматической точки зрения»). Конечно, это отвратительно. Все, кто ценит свою способность к постижению истины, кто выстраивает  разумные рассуждения о политической жизни, все и всегда будут ненавидеть подобного рода циничное отношение политиков ко всем остальным, кто политиками не является. Но почему же они сразу не усматривают в правителях своих врагов? Однажды это происходит, и то, как это происходит, – отдельная линия изложения. Можно было бы довольно долго говорить о войне всех против всех и противостоянии властвующих и подвластных как двух народов или рас в пределах одного государства.

Но у нас здесь появляется вторая необыкновенно важная тема. Речь пойдет о понятии, которое обсуждают сразу же несколько авторов. Все те же Шмитт, Фуко, Луман и другие. Если понятие «ratio status» я никак не мог перевести, то второе понятие перевести на русский язык очень легко, при этом перевод будет точный. Но весь ужас состоит в том, что точность этого перевода сыграет только против меня. Это понятие «полицейского государства». Еще раз напоминаю слова Шмитта. Он говорит, что в том сладком государстве, о котором-де все его помыслы и его замечательная книга «Понятие политического», в этом государстве, на самом деле, нет политики. И это правда. В нем нет политики, но есть полиция. Полиция является заменой политики. И конечно, когда мы слышим это, мы понимаем, как это должно выглядеть. Это бегающие по улице краснорожие немецкие полицейские, которые хватают кого ни попадя и волокут в ужасные немецкие тюрьмы. Но я должен вам сказать, что в действительности это не так. Смысл понятия «полицейское государство» совершенно другой.

В ту самую эпоху, когда начинаются всякие нелады с понятием raison d’État, потому что цинизм политической власти понемногу начинает утомлять окружающих, в это самое время появляется «наука о полиции» (Polizeiwissenschaft). Это слово – немецкое, но аналогия Polizeiwissenschaft есть и в других странах. Обычно, именно повествуя о немцах, говорят про науку о полиции и про так называемую камералистику, а все это вместе в более широком контексте связывают с меркантилизмом. Я сегодня предпочитаю термин «наука о полиции». «Полицейское государство» - это нечто более впечатляющее, чем меркантилизм (кстати, к меркантилистам причисляют и упомянутого сегодня Ботеро). Одним из самых крупных представителей этой самой Polizeiwissenschaft был немецкий профессор Иоганн фон Юсти, написавший большой учебник про науку о полиции. Он описывает массу смешных и хороших вещей. Я не могу удержаться от того, чтобы не прочитать вам одно определение Юсти, оно мне очень нравится: «Наука о полиции заключается в знании того, как, исходя из современного состояния государства, можно предпринять разумные меры, чтобы сохранить государство в его внутренней конституции, чтобы умножать его, и чтобы служить благу сообщества». Вообще он использует здесь трудные слова «gemeinschaftliche Glückseligkeit», то есть говорит о счастье, блаженстве всех, кто принадлежит к этой общности, совместности жизни, которую немцы могли называть родным словом Gemeinwesen, чтобы не пользоваться подозрительным иноземным «respublica» и еще не устоявшимся Staat.

Таким образом, здесь появляется новая тема, которой раньше не было. Наука о полиции – это, безусловно, наука о поддержании порядка. Никто в этом не сомневается. Наука о полиции – это наука о том, как сохранить и приумножить государство. Но вместе с тем, это и наука о том, как государство правильно управляет экономикой, как оно регулирует торговлю, как оно поощряет ремесла. Как оно заботится о благосостоянии граждан, об охране их здоровья, чтобы они жили в достатке, как оно поощряет развитие их способностей, дабы они могли содействовать совокупному счастью. Словом, чтобы все было хорошо у людей.

Появление науки о полиции является важнейшим провозвестником того, что Фуко называет зарождением современной «биовласти». Фуко полагает, что, начиная с Polizeiwissenschaft, на Западе возникает особый тип «правительственности», особый тип управления, который заключается во вмешательстве в такие сферы жизни граждан, в которые власть раньше не вмешивалась. Раньше она могла этот аспект игнорировать, говорить, что это ее вообще не заботит. Сейчас речь идет о том, чтобы действительно сделать хозяйственную, семейную, социальную, религиозную, в том числе, и законопослушную жизнь граждан предметом политического вмешательства. Шумпетер связывает фон Юсти с историей «государства благосостояния».

Теперь я бы хотел сделать последний шаг. Тем более что шаг этот в каком-то смысле напрашивается. Я попытаюсь объяснить, зачем я в течение часа морочу вам голову всеми этими историями. Вот каковы мои резоны, и вот для чего я это делаю. Мне кажется, что сам этот рассказ про ratio status не мог быть совсем уж безразличен присутствующим. Я думаю, что формулы, которые мы встречаем в истории политической философии, в работах авторов, чьи имена я сегодня упоминал, – Шмитта, Фуко, Лумана и других, о которых в рамках одной лекции сказать просто невозможно (об Агамбене, например)… Конечно, следовало начать с Платона, но я думаю, что есть много людей, которые это сделают лучше, чем я. Например, рассуждения Фуко начинаются с того, что такое пастырская власть по Платону и как она преобразуется в разные интересные вещи, включая Polizeiwissenschaft, социальное государство и «биовласть» на современном Западе. Видите ли, любой человек из здесь присутствующих может пойти домой, нажать две кнопки на компьютере, и перед ним будет лежать Фуко, который рассказывает об этом лучше, чем я.

Но у меня замысел немножко другой. Если я привлек внимание к некоторым позициям Фуко, которые до сих пор не очень акцентировались, это счастье. Мне было очень важно сделать то, что я уже сделал, то есть важно связать его со Шмиттом, с одной стороны, и с Луманом – с другой. Потому что одно дело - высказывания великого человека, и другое – устойчивый дискурс, который существует независимо от того, ссылаются ли отдельные авторы друг на друга или не ссылаются.

Посмотрите, с чего я начал. Я же начал не с ratio status, а с того, что Шмитт нам какую-то странную вещь говорит: «Понятие политического» - это различение друга и врага. Но вообще-то я (это Шмитт так говорит) рассказывал про государства Нового времени». Вот что он утверждает. Потом у нас появился Бруннер, утверждавший, что все это – завершение традиции Staatsräson. А давайте-ка, перевернем это отношение, то есть, перевернем рассказ Шмитта, в который сам он включает интерпретацию Бруннера. И вместо того, чтобы выяснять, какое именно государство он имел в виду, когда выстраивал свое «Понятие политического», спросим себя: может ли все-таки быть «политическое» в таком государстве, которое имеет черты прописанные Шмиттом, а вслед за ним Фуко, Луманом и Агамбеном? Может ли в таком государстве быть «политическое»?

Первый ответ – самый простой и самый неприятный. В таком государстве «политического» быть не может. Заметим при этом, что исторически некое политическое должно было ему предшествовать, просто государство с его ratio status его подавило. А поскольку мы готовы уже сделать следующий шаг и радостно сказать: вот и хорошо! В таком государстве «политического» быть не может, но поскольку мы-то знаем, что «политическое» есть, отсюда следует, что такого государства нет. И Шмитт нам именно об этом говорит. Он говорит, что нет такого государства, «следствие окончено – забудьте!» Все это имеет чисто историческое значение, говорит Шмитт, а я пойду пить «Амонтильядо». (Я не шучу насчет «Амонтильядо», он пил его в огромных количествах в конце жизни, каждый вечер, и, вероятно, именно поэтому прожил 98 лет).

Но если мы с вами ему не поверим в самом главном, что государства этого больше нет? Ведь Фуко нам не говорил, что государства этого больше нет. Он говорил, что все это довольно актуально с ratio status, а Polizeiwissenschaft, не в чистом, конечно, виде, но все-таки… и вся эта биовласть - они здесь. Открываем Агамбена – так там вообще пробы негде ставить. Он утверждает, что Шмитт нас немножко водит за нос, а на самом деле политическое единство государства в полной мере оформляется тогда, когда возникает чрезвычайное положение. Государство тогда показывает свой звериный оскал, демонстрирует свой суверенитет. А что такое чрезвычайное положение? – Это когда законы прекращают действовать. Когда вместо законов остаются только мероприятия. Мероприятия, направленные на то, чтобы законы снова когда-нибудь начали действовать. Агамбен говорит, что это чрезвычайное положение практически постоянно присутствует в современной жизни Запада, но его-то точка зрения хорошо известна и не нуждается в таком упрощенном и сокращенном изложении.

Давайте лучше вспомним, что нам говорит про чрезвычайное положение не Шмитт, а Фуко. Фуко говорит о знаменитой формуле, вошедшей без перевода во многие языки. Это - «coup d'État» (государственный переворот), то есть воцарение чрезвычайного положения. Фуко напоминает о том, что в эпоху ratio status это имело совершенно другое значение, нежели теперь. Тогда это было обычным делом, рутиной. Когда нужно было какому-то суверену срочно предпринять какие-то действия, которые уже ни во что и никак не ложились, ни с чем не были согласованы, объявлялся вот этот coup d'État. Это была практически рутинная мера, мера постоянно вводимого чрезвычайного положения. То есть ради блага государства предпринимаются меры для восстановления  порядка, мира и процветания, но эти действия не соотносятся ни с каким законом.

Посмотрите, какая интересная выстраивается линия. А что, если мы скажем, что государство, про которое нам рассказывает Шмитт, в частности, в своем «Понятии политического», про которое нам рассказывают Агамбен, Фуко и Луман, это государство никуда не девалось? Вот к чему я веду-то. Если мы с вами понимаем государство как какую-то вещь, которая может иметь разные формы, тогда мы говорим об истории вещи. Ну, например, есть сундук, он был деревянным. А когда дерево истлело, его заменили на железные плашки. Но ведь сундук все равно тот же самый? – Да, конечно. – Так вот, если понимать государство в виде вещи, в виде переделанного сундука, тогда можно сказать, что такого государства, чтобы там был король, ratio status, чтобы существовала наука о полиции в таком же виде, как прежде, этого сейчас нигде нет. Это правда.

Но если мы скажем, что государство – это определенного рода последовательность мер или совокупность некоторого рода действий, если мы скажем, что фиксируем наличие государства не по тому, какую идеологическую картинку оно рисует, показывая себя себе самому, но по тому, какой внутренней последовательностью обладают его мероприятия, то скажем ли мы с той же уверенностью, что этого государства, государства  raison d’État и Polizeiwissenschaft, давно уже нет, что оно прекратило существование? Что на нем можно поставить крест, и что все эти рассказы и беседы имеют сугубо исторический просвещенческий характер: «Вот теперь мы знаем, как оно было 500 лет назад»?

Мое предположение состоит в том, что это не так, что такая континуальность сохраняется. Что устойчивые характеристики того, что имеет отношение к Raison d’État, к Polizeiwissenschaft, мы находим везде, где мы имеем дело с двумя важными, наглядными и существенными характеристиками устройства политической государственной власти. Первая - это технологический характер, беспредельный цинизм, склонность  к кабинетным интригам, тайны, планирование времени, абсолютно не совпадающего с временем и планами нормального гражданина. Вторая - там, где центральная власть, высшие правители считают своей обязанностью и правом устраивать мир и спокойствие, процветание и благополучие граждан, причем так, как это видится им, исходя из их планов и предначертаний. Руководствуясь собственными намерениями – пусть даже самыми лучшими, – они вмешиваются в экономику, в социальную жизнь, в духовную жизнь, в представления о гражданских порядках. Самым страшным для них является попытка граждан осуществлять самозащиту. И там у нас есть умиротворенное полицейское государство, со всеми его прелестями и недостатками.

Еще раз хочу сказать – это не  сущностные характеристики. Я не говорю о том, что какие-либо известные мне места на земле можно тотально охарактеризовать, используя этот понятийный аппарат. Я имею в виду, что мы в нашей повседневной жизни по большей части живем в мире, в котором отсутствует политика. Эта политика отсутствует потому, что мы живем в пространстве, умиротворенном полицейскими мерами. Оно умиротворено не только в плохом, но и в хорошем смысле слова. А для того, чтобы благодетельность полиции в какой-то момент не рухнула, используется старый арсенал ratio status. Весь тот набор таинственных и время от времени эффективных мер, которые позволяют приумножать, сохранять и даже в некотором смысле процветать. Это если использовать непереходный глагол в переходном значении. Государство нас процветает. Степень умиротворенности и процветания остаются предметом отдельной дискуссии.

Вопрос, который остается для меня открытым и который я считаю важным, - это вопрос о месте политики и о возможности политики в таком государстве. Потому что политика, политическое действие принципиально равно свободе. «Политическим, - говорит Макс Вебер, - мы называем любое действие по самостоятельному руководству». Так оно и есть. Если цели ты ставишь себе сам, то ты совершаешь не просто действие свободного человека, а политическое действие. В остальных случаях ты – подданный или раб. В этом состоянии ты сохраняешься в полицейском государстве, благодаря ratio status. Спасибо, я завершил.

Обсуждение лекции

Борис Долгин: Спасибо большое. Я очень надеюсь на продолжение. Все-таки прозвучало явно два «политических». Я не о каких-то мелких различиях говорю, а о принципиальных. Одно «политическое» - это то, где есть друг и враг, а другое – которое предмет свободного выбора. Они могут, конечно, сочетаться, но не обязательно. Друг и враг могут быть предметом свободного выбора. С другой стороны, предметом свободного выбора может быть совершенно умиротворенная политика.

Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)
Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)

Александр Филиппов: Да. Тут было сказано, что начинать надо было с Платона. Если мы возьмем Платона, то там как раз все на месте: с одной стороны, гражданин - это все-таки фигура свободная, но, с другой стороны, основным занятием государства свободных граждан является ведение войны. Я бы сказал так - на уровне чисто теоретическом примирить эти два момента достаточно легко. Друзья объединяются путем свободного действия в политическое сообщество. Однако, поскольку универсального мирового государства быть не может, они оказываются в противоположности другой группе друзей. Они суть сообщество в отличие от другого политического сообщества, которое пусть не сейчас, пусть после второго, третьего, четвертого или пятого раза их встречи, соприкосновения, но однажды обязательно окажется их врагом. Таким образом, они обретают свою определенность за счет того, что у них есть враги. Они определяют себя как единство не только потому, что они любят друг друга, но, прежде всего, потому, что у них есть враги. Я повторяю, что это теоретически, на уровне слов, связать между собой очень легко.

У вашего вопроса есть и более существенное измерение. Я бы хотел на него указать. В этом измерении у меня нет на него ответа. Но я считаю нужным проговорить это еще раз, подчеркивая, насколько своевременно и правильно задан этот вопрос. Дело в том, что разделить политическое как область единства, с одной стороны, и область враждебности, с другой стороны, как границы государства, невозможно. Это голубая мечта, которая никогда не могла бы реализоваться. В лучшем случае может реализоваться только в таких тоталитарных режимах, или в автаркических режимах, которые существуют сплошь и рядом в истории, но все-таки не являются преобладающими. Как правило, происходит нечто иное. Происходит просачивание вражды, которая по идее должна была быть сугубо внешней, происходит просачивание личной вражды внутрь самого политического устройства. Это, собственно, и является предметом отдельного разговора. Ведь задумано-то все было как хорошо! Вот здесь был бы мир, здесь – благоустроение. Здесь все хорошо, а там, по периметру, к сожалению, войны, потому что там чуждые нам люди, которые завидуют нашему счастью. 

Но есть второе измерение, о котором просто сегодня речи не было, потому что говорить обо всем сразу невозможно. Это измерение, с которого начинается политическая философия нового времени. Великая политическая философия Нового времени начинается с Гоббса. Это война всех против всех, которая только при не очень удачном пересказе Гоббса выглядит как некое учредительное событие. Типа, была когда-то война всех против всех, потом заключили договор, и наступил мир. Если внимательно вчитаться в Гоббса, то мы увидим, что война всех против всех – это то, что продолжается постоянно, и то, что прорывается внутрь умиротворенного государственного состояния. Если только не принять какие-то совершенно уникальные, чрезвычайные меры против распада мирной жизни. Этой мерой является специальное устройство, которое Гоббс называет «Левиафаном».

Тот же Фуко, кстати говоря, из этого делает огромный сюжет, которому посвящен другой цикл его лекций. Кстати, он есть на русском языке, в отличие от курса лекций «Безопасность, территория, население», которые, помимо языка оригинала, доступны и на английском. Этот цикл  называется «Надо защищать общество». Я его очень рекомендую. Хотя это сравнительно ранний Фуко, но он там касается всех этих важных тем. Общество постоянно находится под угрозой вражды. «Политическое» постоянно грозит всяческими неприятностями. Но можно ли из этого сделать какие-то далеко идущие выводы, которые находились бы также и в соответствии с тем, что говорилось сегодня, на этот вопрос я сейчас ответить не готов.

Борис Долгин: А вообще, не есть ли настоящие условия свободы только в ситуации, когда объединение происходит поверх границ государства?

Александр Филиппов: На самом деле, нет. Свободные политические действия сплошь и рядом происходят в самых разнообразных условиях, потому что свобода - это не действие при благоприятных условиях. Свобода – это действие вопреки неблагоприятным условиям.

Борис Долгин: Именно поэтому поверх границ государства.

Александр Филиппов: Они происходят не поверх границ. Я понял, что вы имеете в виду, говоря «перешагивая границы». Нет, они могут происходить также и внутри государства, признавая его границы, не перешагивая их. Но в данном случае свободу реализуют как то, что противостоит внутреннему устройству государства, имеющему тенденцию к подавлению свободы. 

Борис Долгин: То есть перешагивать его границы можно, не перешагивая их.

Александр Филиппов: Перешагивать границу можно, не перешагивая ее. Но в этой связи я бы хотел обратить ваше специальное внимание на один очень известный и даже тривиальный  факт. Всякий раз, когда внутри некоего умиротворенного государства начинается даже не борьба за свободу, а попытка реализации свободы, те группы, которые идентифицируют себя как группы свободного действия, со стороны центральной власти квалифицируются как группы, действующие по указке из-за границы. Потому что они враги, а враги за границей, следовательно, тот, кто действует внутри, как враг, является его агентом. Это все знают, я просто напоминаю.

Григорий Чудновский: Для полицейского государства, если я правильно понял, «сохрани и укрепи» - это ключевые слова?

Александр Филиппов: Да.

Григорий Чудновский: Мне хотелось бы, если вы, конечно, согласны, сделать акцент на  консервативной идеологии  партии «Единая России». Она в своей идеологии (это из прессы) использует такие же ключевые слова. «Нужно сохранить то, что достигнуто, и приумножить», - так говорят ведущие функционеры этой партии. Я спрашиваю, если такие ключевые слова близки с полицейским государством и такой консервативной российской идеологией, то мы движемся к полицейскому государству или нет? Это первый вопрос.

Второй вопрос. Какой статус имеет народ? Вот есть такое слово «народ». Имеет ли он статус? Это все-таки  множество различных сегментных образований. Что такое народ и его статус в современном политическом толковании, манипулятивном, как мне кажется? Спасибо.

Александр Филиппов: Я же сказал, как я понимаю полицейское государство. Во-первых, это не является у меня сугубо негативной характеристикой. Если на улицах никого не убивают, к тому же, экономикой распоряжаются более или менее разумно – у Юсти все душевно описано, – так чего уж там... Я уже говорил, что это комплекс мероприятий. Вы сказали сейчас об идеологии. Но в публичной идеологии можно прописать вообще все, что угодно, главное, чтобы были хорошие слова. Мы живем сейчас в эпоху, когда идеологические конструкции, записанные даже в каких-то официальных документах, имеют меньше значения по сравнению с тем комплексом реально осуществляемых мер, которые в тех или иных случаях можно наблюдать невооруженным глазом.

Должен сказать, что просто указать на сходство определенных идеологических конструкций с конструкциями полицейского государства, о котором я говорил, было бы, на мой взгляд, недостаточно. Дело в том, что продолжением полицейского государства - и об этом говорят многие важные для нас авторы – является социальное государство. А смыслом очень многих мероприятий, которые происходили в нашей стране в течение последних двадцати лет, является как раз не выстраивание социального государства, а деструкция социального государства. То есть не внедрение государства в те области, от которых у нас дрожь начинается, - куда же оно полезло? Оно в эти области внедряется, но из других областей оно уходит. И сказать, что здесь мы имеем тот комплекс мер в полном, чистом и незамутненном виде, я бы не решился. Если бы я увидел вот этот мир, покой, процветание, добродетельную полицию, эффективное хозяйствование, ну, соответственно, сохранение и приумножение, то я бы сказал: «Слава Богу, наконец-то мы живем в полицейском государстве». Обидно, конечно, все-таки хотелось бы немножко и политики – мы же в свободной стране живем. Но если уж нет политики, пускай будет хотя бы полиция. Вот. Но как-то язык не поворачивается сказать, что мы живем в полицейском государстве. Определенные мероприятия этого рода? Ну, конечно. А как иначе? Я для этого все и рассказывал, чтобы мы на них обращали внимание.

Второй вопрос был о категории и статусе народа. Это очень уместный вопрос. Долго отвечать не смогу, но тут очень хорошо получается все. Когда возникает новая концепция государства (ratio status), оказывается, что государство - отдельно, а народ - отдельно. Впервые оказывается, что народ - это особая группа, особое множество, которое не равно той части государства, которое теперь только и называется государством. То есть, грубо говоря, народ – это неразумная часть государства.

Борис Долгин: Неразумная ипостась государства.

Александр Филиппов: Да. Или объект, грубо говоря. Ведь в Средние века слова «субъект» и «объект» обозначали прямо противоположные вещи. Народ – это подданные, подчиненные, то есть субъекты, иначе говоря, – объекты воздействия.

Денис: У меня вопрос к вам как к социологу. Сейчас есть такая расхожая точка зрения среди людей (видимо, граждан Сиены), которые сидят и пьют кофе по утрам. Они говорят, что в России, собственно, государства-то и нет.  Но есть группы партикулярных интересов, которые уничтожили государство как общественно-политический институт. Государство в универсальном смысле. Это не моя точка зрения. Есть некие частные интересы, которые поставили этот инструмент под названием «государство» на службу своим частным экономическим интересам. У меня вопрос вот о чем. Можно ли каким-то образом проследить, когда начинается государство в социологическом смысле. Когда человек является частью государства, и когда он пропадает. Когда он получает в свое распоряжение arcanum imperium. Когда он получает ключ к тайнам власти. Есть возможность это увидеть на примере, скажем, России?

Александр Филиппов: На примере России, я думаю, нет. Но ваш вопрос для меня ценен. Почему? Это было ясно из того, что я сказал. Очень важное приобретение всей этой политической философии, про которую я сегодня говорил, состоит в том, что государство, в соответствии с формулировкой Шмитта, - это конкретное, привязанное к исторической эпохе понятие. Была эпоха, когда его не было, будет эпоха, когда его снова не будет. И мы поступим более разумно, когда не попытаемся натянуть это ветхое одеяло на все явления. На мой взгляд, в жизни немногих стран те эпохи лучшие, когда гражданам удавалось добиться реальной репрезентации, реального представительства для реального воздействия на ход политических дел. Эти эпохи известны, они были. Делать вид, будто их не было никогда, или что это случайность или не имеющее для нас никакого значения обстоятельство, я бы не стал. В этом смысле я абсолютно неоригинален. Мне даже не хочется дальше продолжать, потому что понятно, что я скажу несколько пошлостей - и все. Извините, что я не мог вас тут порадовать.

Елена Гусева: Я из вашей лекции сделала вывод, что интересы государства никогда не совпадали и не совпадут с интересами граждан. А если вы считаете, что они совпадут, то при каких условиях?

Александр Филиппов: Нет, они совпадали с интересами граждан. Они не совпадали с интересами граждан, когда был ratio status, точнее говоря, когда этот государственный резон проявился во всей красе, но они совпадали, и в довольно большой степени, когда был расцвет (в хорошем смысле) полицейского государства. Когда немножечко «подразвились» граждане, Кант им объяснил, что просвещенный человек сам ставит цели и сам решает, что для него благо. Но даже Кант реально жил при полицейском государстве и неплохо себя чувствовал. И на будущее считал, что существование при нем возможно надолго. Принципиальная, известная идея Канта (в части просвещения) говорит о том, что когда граждане достигнут совершеннолетия, они тогда будут решать сами. Вот так, осторожно, я бы хотел ответить.

Евгений Тесленко: Спасибо. Очень  информативная лекция. Но мне немного не хватает стройности в этих танцах с основополагающими терминами. Ну, например. Вы как минимум три раза определили «политическое» слегка по-разному. В последний раз это было ближе к такой формуле, когда «политическое» - это рациональное управление рациональной сущностью масс. Такое тоже нам известно. По-моему, это ближе к делу, к практической философии. Хотя, честно говоря, что такое практическая философия, какие там коннотации возникают в русском языке, мне не совсем все-таки понятно.

Затем, что происходит с нашим государством? Разные люди по-разному, и вы сами по-разному отвечаете на этот вопрос. Можно переформулировать проблему в таких терминах: происходит ли сакрализация государства, есть ли у государства собственные смыслы или только цели? Или происходит некое обмирщение его, скажем? Или инструментализация, когда государство – это инструмент, а все смыслы ему сообщаются некими группами интересов? Оно призвано обслуживать что-то, доставлять и так далее. Направление развития государства, если вы сформулируете его в этих терминах, будет определеннее. Спасибо.

Александр Филиппов: Тут в одном вопросе сразу десять, а отвечать-то надо уже кратко. Но по порядку. Еще раз о практической философии. Не надо пугаться. Просто какое-то время у нас этим термином не пользовались. Так произошло. Раньше все это было совершенно нормально. Откройте хоть Канта, хоть Аристотеля, и вы увидите, что там все на месте. Это просто с непривычки. Тем более что в части стран от этого термина отказались, в англо-саксонских странах, например. А в части стран он в большом распространении. Это все северные европейские страны.

Что касается того, что термин «политическое» употреблялся в разном значении. Да, отдаю должное вашей наблюдательности, конечно, в разном значении. Потому что когда я пересказываю Шмитта, я употребляю его в значении Шмитта. При этом я не говорю, как я понимаю «политическое», я говорю о том, как его понимает Шмитт.

Вы меня застукали как бы и за собственным употреблением термина. Тут я могу сказать следующее. Я бы не хотел последним словом своего представления о «политическом» делать представление о различении друга и врага. Это была мудрая штука, работавшая совсем неплохо, но для меня более важно то представление о «политическом», которое я, может быть,  несколько неловко, пытался выразить в самом конце. И для меня в этой части более важным автором является не Шмитт, а Ханна Арендт. Естественно, никакой Ханны Арендт не было бы без Шмитта, это понятно. Да, она вырастает в противопоставлении ему, и я очень надеюсь, что у меня будет когда-то возможность сделать публичный доклад, построенный на противопоставлении этих двух великих мыслителей. Но я повторяю, для меня сейчас важнее определение «свободное политическое действие». При всех проблемах, которые с этим связаны.

Наконец, что касается сакрализации и десакрализации  государства. Вы затронули вопрос, который я старался изо всех сил обходить. Нет никакой случайности в том, что об этом не было сказано. Я не пытаюсь оправдываться, потому что оправдания – это довольно дурная вещь. Но те, кто меня знают, знают, что я требую от всех, кто пишет, чтобы не было дребезжания. Чтобы все, что говорится или пишется, было связано одно к одному. Если какой-то вопрос не затронут, он не затронут совершенно сознательно – не по недомыслию и не по незнанию. Дело в том, что вы затрагиваете вопросы, относящиеся к сфере политической теологии. То есть это область сакральных смыслов, смыслов государства, которые простираются в сферу трансценденции. И если бы я попытался выстроить сегодняшнее выступление с учетом этой проблематики, вы бы не ушли отсюда до начала следующего дня. То, что вы считаете важным это обсуждать, я могу только приветствовать. Очень рассчитываю, что когда-нибудь разговор об этом пойдет публично. Здесь есть, о чем говорить.

Евгений Тесленко: А о России?

Александр Филиппов: Я не знаю, что такое Россия, и здесь я не шучу. Я не знаю этого.

Борис Долгин: Я продолжаю надеяться, что наш разговор действительно продолжится.

Вопрос: Последним замечанием насчет того, что вы не знаете, что такое Россия, может быть, вы уже ответили на мой вопрос. Я просто хотел выяснить, почему вы пошли таким путем, который вас привел к такому удручающему результату? Обозначив понятие ratio status, вы могли через империю и монархию выйти на понятие суверенитета и дальше через Гоббса выйти на французов, к суверенитетам наций и правом на восстание против монарха, которое действует вопреки интересам нации. И вы бы тогда закончили как-то более оптимистически, как мне кажется.

Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)
Александр Филиппов (фото Наташи Четвериковой)

Александр Филиппов: Я очень признателен за вопрос, и я на него отвечу. Это не имеет никакого отношения к тому, знаю ли я, что такое Россия, или не знаю. Возможно, если бы знал, я ответил бы лучше, но я отвечу в той части, которая мне лучше известна. Вот здесь (я не знаю, лежат они на сайте или нет) тезисы, которые я подготовил к сегодняшнему выступлению. Они, наверное, в ближайшее время будут лежать на сайте. И там, в этих тезисах, присутствует Гоббс. Я понял, что по времени я просто не успеваю, и поэтому я  не стал говорить о Гоббсе. Гоббс обещал бы нам некоторую надежду, тут вы правы. Но только Гоббс с его понятием суверена, не далее.

Почему есть такая надежда? Потому что у Гоббса есть понятие трансценденции, потому что в самом ужасающем состоянии государства, где все задавлено могучим сувереном, есть важнейшая формула христианской веры  «That Jesus is the Christ»  – «Иисус есть Христос». Эту формулу Гоббс считает невозможным выкинуть из своих рассуждений о Левиафане. Он считает, что все содержание христианского учения, все откровение, все, что имеет смысл знать христианину как гражданину государства, заключено в этой формуле.

И в этом, повторяю, могла бы содержаться надежда. У Гоббса сложная антропология, у него интересное учение о recta ratio, но главное – в том, что я сказал раньше. Однако вы сами заставили нас придти к французам. Лучше бы вы этого не делали. Потому что на самом деле право на восстание, о котором вы нам сказали, - это, если называть вещи своими именами, не французы, это Локк. И обосновывается  оно там совершенно определенным образом, через право собственности, которое есть уже до образования государства. Оставим старика в покое. А вот у французов? «Не надо трех слов, это одно и то же», - сказал бы Владимир Ильич Ленин. Какие французы? – Руссо! Какое там право на восстание? Давайте ограничимся «Общественным договором». С одной стороны, любой, кто претендует на то, что он суверен, является, по Руссо, узурпатором народного суверенитета, и ему необходимо отрубить голову. Это и есть «право на восстание». Но по отношению к народу как суверену ни один гражданин не имеет права на восстание.

Если вам видится в этом какая-то надежда, то я, к сожалению, не могу последовать за вами в сферу надежды. Дальше наступает царство полнейшей социальной имманентности, где схлопываются абсолютно все трансцендентные смыслы. Руссо буквально конструирует в своем «Общественном договоре» государство тоталитарное до такой степени, что жить в нем не захотелось бы даже человеку, испытавшему не лучшее время в истории нашего отечества. Поэтому здесь нет никакого исхода. То есть исход в принципе есть, но здесь его нет.

Руссо говорит примерно так: если гражданин не понимает случайно, что такое свобода, так мы научим его быть свободным. Мы научим его свободу любить. Мы объясним ему, что если ему кажется, что он хочет «икса» а volonté générale хочет «игрека», так на самом деле гражданин хочет «игрека». Просто он этого не знает, и по неразумию говорит, что он хочет «икса». А от имени Общей воли будут говорить самые умные и самые достойные. И где здесь пространство для надежды? - Я лично не нахожу. Я большего ужаса, чем от чтения Руссо, не испытываю ни от кого.

Борис Долгин: Спасибо. Очень определенный тезис.

Вопрос из зала: Как я понял из вашей лекции, государство явилось способом избежать будничных убийств между людьми.

Александр Филиппов: Да.

Продолжение вопроса из зала: Это как бы естественно получается, что люди захотели обезопаситься и обезопасились в такой форме. А в чем была мотивация тех людей, которые стали людьми с другим горизонтом планирования, людей, которые своей волей создали костяк этого государства? Это была собственная защита или просто жажда власти как таковая, или это были совсем другие причины?

И второй вопрос. Вы изложили отличные теории государства. Они являются лишь описательными, или позволяют понять, как это все происходит? Или в какие-то  времена кто-то их использовал в качестве инструмента собственной деятельности?

Александр Филиппов: По первому вопросу. Мне очень не хотелось бы оказаться в положении человека, который рассказывает историю или социологию возникновения государства. По этому поводу существует бездна литературы, о том, как исторически возникло современное государство. Там действовало очень много факторов. А я всего лишь изложил историю двух-трех философских концептов. Не более того.

Но вы правы. Я зацепился в одном месте за Норберта Элиаса. Можно взять – все, слава Богу, есть на русском языке - его работу «О процессе цивилизации», есть «Придворное общество» - оно тоже переведено. В этой части, там такая миленькая концепция, что при дворе плотность смертоубийств на квадратный метр резко возросла.  Дворяне, которые раньше разъезжали по бескрайним просторам, чего они хотят, то и получают. Хочет какой-нибудь кусок земли - получает кусок земли. Хочет жену крестьянина - получает жену крестьянина. А тут они приезжают ко двору, и здесь каждый такой же. Они начинают все больше друг с другом конфликтовать. Возникает напряжение - и, соответственно, потребность в регулировании. Возникает сначала культура двора, возникает цивилизационная форма обхождения, определенного рода власть. Потом это становится образцом. Но брать это как последнюю истину в области возникновения современного европейского государства я бы не стал. И лучше меня так не понимать. Я говорил про другое.

Что касается второго вопроса. Здесь я могу сказать более определенно. Моя задача – и тут вы совершенно правы – была представить эти концепты описательно. Как прожектора, которые высвечивают определенные стороны реальности, помогают обратить внимание на что-то. Не более того. А рядом, может быть, есть еще более интересный фрагмент реальности. А если бы у нас концепта не было, мы бы на него не посмотрели. Поэтому здесь описательная часть очень велика. Но специально вот что хочу сказать. Была огромная литература по ratio status, огромная литература по арканам. Не описательная, как сейчас, а инструктивная. Дело в том, что, по крайней мере, на первом этапе она выходила, как бы мы сейчас сказали, «для служебного пользования». То есть это набор инструкций для государя или для советников государя о том, как правильно управлять. Ну, зачем же эти сверхсекретные инструкции предавать гласности? Чтобы все знали? Чтобы невозможно были ни притвориться толком, ни планировать что-то? -  Это как выдать государственную тайну.

По этому поводу есть два интересных наблюдения, касающихся Макиавелли. Вообще-то Макиавелли сам этим понятием не пользовался, но впоследствии все стали говорить, что у истоков таких рецептур стоял Макиавелли. В частности, существует такая гипотеза, что Макиавелли именно потому вызвал такую бурю возмущения и его так клеймили, что он, вообще говоря, поступил, как козел. Там куча народа занималась написанием таких инструкций. Потом пришел этот человек, взял и написал для всех. Это типа того, как выложить в Интернете инструкцию о том, как готовить бесшумную бомбу и абсолютный яд. Поэтому было очень большое недовольство. Загадочность Макиавелли, говорят другие авторы, состоит в том, что совершенно непонятно, зачем он так поступил. Имеется в виду «Государь». И выпустил ли он книгу своих рецептов всерьез или как нечто такое, чему вообще не надо следовать? Очень, очень большие загадки с этим связаны, но так или иначе литература была огромная и она реально использовалась.

Александр Гловели: Большое спасибо. В моем вопросе скорее проекция практической сферы на философский дискурс, нежели приложение, которое можно почерпнуть из этого дискурса для практики. Вот есть два понятия, которые мне более или менее ясны - как человеку, имеющему в своей жизни дело в основном с практическими вещами. Это понятие легитимного физического насилия Макса Вебера или, если его обобщить, понятие насилия в политике, и понятие боли, которое выставил, как некий фокус, в своем эссе Юнгер. Как соотносятся эти два понятия с тем контекстом, в котором сформировало понятие ratio status? Может быть, там была, как у нас в свое время учили, система субординированных категорий. Были ли там такие понятия, как насилие и боль, и какое место они имели в этой иерархии?

Александр Филиппов: Это, конечно, мощный вопрос. Что касается Юнгера. Если внимательно вчитаться в его эссе, там есть что угодно, кроме боли. Это не в упрек Юнгеру – у него серьезная работа. Но я когда-то занимался одним немецким автором, который как раз очень серьезно выстраивал, по крайней мере, часть своей философской системы, отталкиваясь от проблематики боли. Именно настоящей боли, того, что мы понимаем под этим. У Юнгера – и здесь вы правы – это попадает в общий план тех рассуждений о насилии, которого довольно много было в ту эпоху. И конечно, правильно было бы поставить в начале Сореля. Ну, Вебер, да, это понятно. Вебер, Сорель, Юнгер. Шмитт попадает, естественно, туда же, потому что для него речь идет о насильственной борьбе и смерти, которая предполагается во время этой борьбы.

Я, честно говоря, не совсем понимаю, каким мог бы быть в этом случае ответ. Совершенно очевидно, что, с одной стороны, вы затрагиваете самую сердцевину проблемы, потому что политическое имеет отношение к телу. Давайте тогда это фиксировать на уровне более фундаментальной категории. Где нет тела, там нет политического. Тело размещается на некой территории, власть распространяется на некую территорию, насилие, если оно не является, в том числе, насилием над телом, это все-таки не совсем насилие. И, конечно, возвращаясь к Юнгеру и помня о Шмитте: насилие и смерть в противоположность комфорту мирной жизни. Это все общий ряд категорий, которые, безусловно, должны рассматриваться в одном пакете.

Должен ли я объяснять, почему их не было здесь? Не было, потому что у нас не курс лекций, а всего лишь одна небольшая лекция. Про легитимное насилие все-таки известно немножко больше, чем про ratio status. Но то, что при дальнейшей экспликации всего этого пакета, сегодня изложенного, мы неизбежно войдем в соприкосновение с проблематикой насилия, это совершенно точно. А если мы войдем в соприкосновение с проблематикой насилия, нам придется, например, определяться по отношению к ряду великих философов. Нам здесь одними Шмиттом и Юнгером не обойтись. Потому что здесь же нас ждет (причем с распростертыми объятиями) Ханна Арендт, которая противопоставляет насилие и власть. И говорит, что подлинная власть как раз противоположна насилию. Я уже не говорю, скажем, об этике ненасилия Левинаса, которая тоже имеет серьезные политические экспликации.

Чего бы я очень хотел, чтобы начались нормальные политические, политико-философские разговоры. Даст Бог, начнутся, поговорим.

Лев Московкин: Я самоуверенно считаю, что я знаю, что такое насилие. Вижу постоянно, что идут обращения из властной элиты к позиции населения для корректировки решений. Они все равно всегда решения принимают не в соответствии с этой позицией. Непонятно, зачем это делается? Есть ли какие-то примеры в вашем опыте? Для чего это? И если население вообще не умеет управлять, то зачем с ним сверяться?

Борис Долгин: Я боюсь, что вопрос в самой последней фразе.

Александр Филиппов: Да. Меня этот вопрос тоже постоянно интересовал, я считаю его действительно серьезным. Если ты основываешь какую-то идеальную политическую жизнь с нуля, ты можешь ее так устроить, чтобы в ней такой гадости, как население, просто не было. То есть оно было бы, но имело бы такой статус, который бы позволял особенно им не заморачиваться. Но ведь всегда приходится исходить из имеющегося - политический реализм этого требует. Есть некое готовое устройство, есть некая идеологическая конструкция, с которой просто так невозможно расстаться, есть разного рода традиции. Есть традиции явные, а есть неявные. Есть реальное устройство власти, это не просто наличие некого центрального властного органа, который дань берет. Власть – это некий субстрат, некая среда, которая является распределенной, безличной средой. И в этой среде существуют инстанции, которым удается мобилизовать власть в несколько большей степени, чем в других областях. Но сказать, что на  одном полюсе сосредоточена целиком власть, а на другом полюсе - полное безвластие, было бы неправильно. Еще и еще раз, может быть, последний. Я не говорил о таких ящиках, один из которых называется «власть», а другой «народ». Я говорил о комплексах мер и взаимосвязях понятий. Этого слишком мало для пытливого ума, но это максимум того, что способен произнести я сам.

Борис Долгин: Спасибо большое, Александр Фридрихович.

Александр Филиппов: Спасибо огромное. Спасибо всем.

В циклах «Публичные лекции «Полит.ру» и «Публичные лекции «Полiт.ua» выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.