19 марта 2024, вторник, 11:09
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

О неизбежности происхождения человеческого языка

 

Мы публикуем стенограмму лекции известного специалиста по сравнительно-историческому языкознанию, старшего научного сотрудника Института востоковедения РАН и кафедры теоретической и прикладной лингвистики Филологического факультета МГУ,  кандидата филологических наук Светланы Бурлак, прочитанной 4 сентября 2008 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру». Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 08-04-93816a/K
("Происхождение человеческого языка: новые материалы, исследования, гипотезы")"

См. также:

Текст лекции

Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)
Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)

Я рискую предложить вам тему "о неизбежности происхождения человеческого языка". Тема, надо сказать, очень животрепещущая, почти как "есть ли жизнь на Марсе?" – проверить никто не может, но всем интересно знать. Человеку вообще свойственно стремление узнать причину всего сущего. И это стремление сыграло весьма важную роль, в том числе и в происхождении языка. Я рискую выступить перед вами с такой темой, потому что за последние годы обсуждение ее вышло, в общем, на вполне научный уровень. Уже накоплено огромное количество данных в самых разных науках: и в генетике, и в антропологии, и в этологии, и в когнитивной науке – так что теперь невозможно построить безответственную "сказочную" гипотезу, потому что такая гипотеза неминуемо разобьется о какие-то факты. И это хорошо. Сразу оговорюсь, что обозреть все гипотезы мне будет не под силу. Поэтому если про какую-то интересную вам гипотезу я ничего не скажу – просто потому что не успею, – то у вас будет возможность задать мне вопрос после лекции.

Сразу скажу, что я не буду рассматривать креационистскую гипотезу о том, что язык был привнесен извне – какими-то высшими силами. Не только потому, что это ненаучно, но еще и потому, что такая гипотеза представляет эти высшие силы очень убогими, создавшими настолько никудышный мир, что за ним надо все время бегать и "подкручивать колесики", чтобы все работало. Я считаю, что мир создан так (неважно, кем и чем создан), что "колесики подкручивать" не надо, все работает само. И тема моя именно поэтому звучит "О неизбежности происхождения языка". Я попытаюсь показать, что возникновение человеческого языка было неизбежным результатом эволюции, что другого пути просто не было.

В качестве эпиграфа к докладу я взяла цитату из Б.Ф. Поршнева: «В науке нет такого запретного соседнего или дальнего участка, где висела бы надпись: «Посторонним вход воспрещен». Ученому все дозволено – все перепроверить, все испробовать, все продумать, не действительны ни барьеры дипломов, ни размежевание дисциплин. Запрещено ему только одно: быть неосведомленным о том, что сделано до него в том или ином вопросе, за который он взялся».

Для того, чтобы говорить о языке с эволюционистских позиций (а я именно это намереваюсь сделать), надо понимать, во-первых, что такое язык, и, во-вторых, что такое эволюция.

Может быть, это прозвучит парадоксально, но у лингвистов определения языка нет. Они сами как-то интуитивно понимают, чем они занимаются, и им этого хватает. Для каких-то ясных случаев интуиции достаточно, а на неясные случаи определения нет. И это объяснимо, потому что слово "определить" – от слова «предел». Определить – значит положить пределы, а пределы языка в точности неизвестны. Одна из наиболее известных попыток определить, что такого есть в человеческом языке по сравнению с другими коммуникативными системами, принадлежит американскому лингвисту Ч. Хоккету.

Хоккет выделил такие универсальные свойства языка:

– Семантичность: некоторые элементы языка соотносятся с какими-то элементами окружающего мира. С этим связана произвольность языкового знака – слова в языке независимы от тех природных реалий, которые они обозначают.

– Открытость. Наша коммуникативная система – открытая. Если мы возьмем какую-нибудь коммуникативную систему животных, ну, скажем, хорошо известную коммуникативную систему обезьян-верветок, у которых есть сигналы предупреждения об опасности – на орла, на леопарда и на змею, – то это закрытая система. Вставить туда еще какой-нибудь предупреждающий сигнал у верветок не получится. А человек может добавлять новые сигналы в свою коммуникативную систему в течение своей жизни. Говорится еще о продуктивности языка: из фиксированного набора исходных единиц мы можем составить бесконечное количество сообщений, – и о бесконечности: мы можем составлять сообщения неограниченной длины.

– Культурная преемственность – это понятно.

– Перемещаемость – возможность говорить не только о том, что имеет место здесь и сейчас.

– Дискретность: между языковыми знаками не бывает плавных и незаметных переходов. Любые языковые знаки отличаются друг от друга хотя бы на какой-то, как лингвисты говорят, дифференциальный признак. Например, фразы «Это дом» и «Это том» отличаются друг от друга на звонкость-глухость первого согласного в словах «дом» и «том».

У животных – у многих – сигналы не дискретны. Не дискретны все сигналы, связанные с эмоциями, – чем сильнее эмоция, тем сильнее сигнал. Но у некоторых видов животных есть коммуникативные системы, которые действительно дискретны. Вот, в частности, система верветок вполне дискретна. И там нет плавных и незаметных переходов от сигнала "орла" к сигналу "змеи" или от сигнала "змеи" к сигналу "леопарда". У сусликов (наиболее эволюционно "продвинутых") тоже система дискретная: свист – это "опасность сверху", щебет – это "опасность с земли". И переходов нет. У более примитивных видов сусликов используется недискретная система: чем больше особь боится, тем меньше в ее вокализации щебета и больше свиста.

– Важное свойство языка – это уклончивость. Наша коммуникативная система позволяет нам выражать не только то, что мы считаем правдой, но и то, что не считаем правдой ни мы, ни наш собеседник. Это позволяет нам не только сочинять сказки, но и формулировать научные гипотезы, потому что когда гипотеза формулируется, то исследователь и сам еще может быть не уверен в том, что она правильна. И слушатели могут быть не уверены в том, что она правильна. Но коммуникативная система дает возможность сформулировать эту гипотезу, поскольку мы не связаны необходимостью жестко следовать тому, что считается правдой на данный момент. А когда гипотеза сформулирована, ее можно осмыслить, продумать, проверить и так далее.

– Рефлексивность – это возможность рассуждать на языке о самом языке – то, чем мы сейчас заняты.

– Двойное членение: из знаков составляются знаки, а минимальные знаки состоят из отдельных элементов, которые знаками не являются.

– Иерархичность – тоже понятно.

– Имена собственные есть в любом языке, это тоже понятно.

– Шифтеры – это такие слова, которые меняют свое значение в разных актах речи. Когда я говорю, то, слово «я» означает меня, Светлану Бурлак. Когда будет говорить, допустим, Борис Долгин, то, если он скажет слово «я», это будет обозначать уже не меня, а его.

– Независимость смысла языковых знаков от их физического носителя: одну и ту же информацию мы можем передать и устно, и письменно, и жестовым языком глухих, и азбукой Морзе, и т.д.

Борис Долгин: Я не уверен, что всем было понятно насчет культурной преемственности. Речь ведь о том, что язык передается из поколения в поколение именно культурным образом, а не генетически.

Светлана Бурлак: Да. Речь идет о том, что язык передается не генетическим путем. Действительно, любой человек может выучить любой язык, если в соответствующий период своей жизни, в раннем детстве, он получит доступ к этому языку. И какие у него гены, какие у него биологические родители, будет неважно.

Дальше, естественно, встал вопрос: а верно ли, что эти свойства отличают человеческий язык от коммуникативных систем животных? Может быть, у них тоже есть что-то подобное?

Ну, во-первых, животные бывают разные. Гуманитарии часто говорят: человек и "животные", объединяя всех представителей животного мира воедино. А биологи говорят о разных видах, потому что у разных видов коммуникативные системы действительно бывают устроены очень по-разному, даже в рамках одного семейства или рода могут быть существенные различия.

Оказалось, что у животных многие из перечисленных признаков имеются, отчасти я этого уже касалась.

Произвольность знака возникает в коммуникативной системе всякий раз, когда действие отрывается от непосредственной биологической пользы и переходит в коммуникативную сферу. Там уже главным становится то, чтобы его лучше распознали детекторы – такие устройства в мозгу, которые распознают некоторые характеристики окружающей действительности. Детекторы устроены довольно примитивно, поэтому то, что они должны распознавать, должно быть устроено достаточно контрастно, выпукло, выраженно. И когда какое-то действие начинает отбираться именно на распознаваемость детекторами, оно становится очень, по выражению одного этолога, "раскоряченным".

Двойное членение также можно усмотреть в коммуникативных сигналах животных. Можно его усмотреть, например, в песне певчих птиц, можно его усмотреть в позных сигналах, потому что поза состоит из движений разных частей тела, а каждое движение отдельной части тела никакой сигнальной информации не несет – информация появляется, только когда они производятся в комплексе и животное удерживает их достаточно приличное количество времени. А из таких отдельных сигналов при помощи либо диалогов – обменов поз друг с другом, – либо, как у серого гуся в триумфальной церемонии – смены таких сигнальных поз одной особью – порождается смысл большего масштаба.

В общем, почти все есть. И особенно хорошо это подтвердили так называемые "языковые проекты" – опыты по обучению человекообразных обезьян различным языкам-посредникам. Вот Уошо, чей портрет вы видите на слайде, обучалась американскому жестовому языку глухонемых, правда, в несколько модифицированной версии. Действительно, каждый жест соответствовал тому слову, которому он соответствует в языке глухонемых. Но в языке глухонемых есть не только слова. Там есть еще грамматика. Люди без лингвистического образования зачастую под "языком" понимают слова, и только слова. Помните: "Что вы читаете?" – "Слова, слова, слова!"? На самом деле вы читаете не слова, а предложения, а в предложениях есть грамматика. И это вещь существенная. В том, что учила Уошо, грамматика соответствовала скорее устному английскому, чем настоящему амслену. Поэтому носители амслена, настоящие глухие, у которых этот язык был родной, жаловались, что они не могут понять Уошо, не видят никакой жестовой речи, хотя тренеры-экспериментаторы вполне ее понимали.

На следующем слайде вы видите не менее великого примата – бонобо Канзи. То, что перед ним раскрыто, – это клавиатура с лексиграммами. Каждый квадратик в этом альбоме – это слово. Очень и очень абстрактный символ. (Я бы, кажется, столько не запомнила, а он запомнил.) И при помощи этих символов он может, тыкая в них пальцем, как вы видите на слайде, общаться со своим тренером. Он, кстати, понимает устный английский, поэтому отвечать ему можно просто по-английски. Притом, что устному английскому его никто не учил, он сам научился.

Про языковые проекты я подробно рассказывать не буду. Про это есть большая и хорошая книга З.А. Зориной и А.А. Смирновой «О чем рассказали говорящие обезьяны». И если вы хотите узнать подробности о языковых проектах, читайте эту книгу, она очень хорошая, не пожалеете.

Существенно отметить вот что: практически всеми теми свойствами, которые назывались уникальными для человеческого языка, – какое ни возьми, – обезьяны успешно овладели. Им оказались доступны и дискретность, и уклончивость, и возможность делать знаки из знаков и членить знаки на элементарные составляющие, не имеющие собственного смысла. Жесты языка глухих членятся на элементарные составляющие, так называемые хиремы. Отдельная хирема никакого смысла не несет, но совокупность хирем дает жест, а жест – это уже слово, а слово – это смысл. Они умеют шутить, ругаться, причем никто их этому не учил, они догадываются сами. Тем не менее, о том, что они полностью овладели человеческим языком, говорить не приходится. Говорят обычно, что они овладели человеческим языком "примерно на уровне 2-летнего ребенка" – а это та стадия детской речи, которая предшествует настоящему языку. И здесь как раз очень нехорошо, что у лингвистов нет определения языка, потому что биологи, предъявляя достижения "говорящих" обезьян, спрашивают, язык это или не язык, – а лингвистам и ответить нечего. И нередко отвечают, как в известном анекдоте: "Неплохо, но не Ойстрах!". Поэтому возникла необходимость сформулировать уникальные свойства языка как-то по-другому, так, чтобы достижения даже самых одаренных обезьян под это не подходили.

Американские лингвисты С. Пинкер и Р. Джэкендофф сформулировали такие уникальные свойства языка (вы их видите на слайде).

– Речепроизводство, подконтрольное воле. У нас действительно речь управляется корой головного мозга. У обезьян вся вокализация, вся звуковая коммуникация – это чистые эмоции, которые управляются из подкорки.

– Фонетический анализ: мы способны проводить довольно тонкие различия между звуками языка. Например, «д» и «т» в словах «дом» и «том» отличаются друг от друга минимально, – и тем не менее мы способны их не перепутать. И мы способны не просто проводить различия между «д» и «т», предъявленных как отдельные стимулы, а опознать любой из этих звуков в потоке речи – очень быстрой, где зачастую даже «д»-то никакого нет, а есть только переходы к нему от соседних звуков.

– Фонология. Звуки языка организованы в систему. Тот же признак "глухость–звонкость" проходит через весь русский язык. Есть несколько непарных согласных, но большинство все-таки имеют пары. Признак "твердость–мягкость" проходит через весь язык. Есть и другие признаки, про которые я сейчас не буду рассказывать. У животных, вроде бы, не обнаружено коммуникативных систем, в которых бы набор минимальных незначимых элементов, на которые членятся знаки, образовывал какие-то подобные ряды.

– Аффиксальное словообразование (не во всех языках реально используется, но, тем не менее, все люди к этому способны): добавить к слову какой-то кусок, который не является словом, а является, скажем, приставкой или суффиксом, и получить новое слово: ехать – приехать, говорить – разговор и т.п.

– Есть некоторые слова и части слов, которые не соответствуют никаким элементам окружающей действительности, а служат для связи слов в предложении. Например, союз «и» или падежные окончания.

– В синтаксисе есть иерархические связи. Возможно, вы слышали про "непосредственные составляющие". Слова бывают главные, бывают зависимые. Но в это я сейчас тоже углубляться не буду.

– Информация о сочетаемости, встроенная в значение слов – не всякое слово со всяким может сочетаться.

– И еще одно свойство, которое есть у человека, но которого, вроде бы, не демонстрируют даже антропоиды в языковых проектах, – это желание обнаруживать слова. Нередко даже на доречевой стадии ребенок задает вопросы о том, как называется тот или иной предмет. Мой сын на соответствующей стадии просто тыкал пальцем во все подряд и произносил, не раскрывая рта: "Км?". Потом – через некоторое время – перестал. После этого, когда он начал говорить, он все эти слова уже знал. На этом примере достаточно наглядно видно, как у человека работает желание обнаруживать слова.

Еще одно важное свойство языка – его достраиваемость. Мы не учим язык, когда мы овладеваем им в детстве, – мы его достраиваем. Увидели некоторые формы – и уже можем достроить пропорцию. Например, в той пропорции, которую вы сейчас видите на слайде, вы, очевидным образом, с легкостью достроите форму тиранозаврами. И это очень важное свойство языка. Вроде бы, больше ни у какой коммуникативной системы такого свойства нет. Даже у тех языков-посредников, которыми овладевают антропоиды, свойство достраиваемости не обнаружено.

Следующий вопрос – является ли язык врожденным. Если у нашей коммуникативной системы имеется такое количество нетривиальных свойств, может быть, все это в нас уже заложено от рождения, запрограммировано генетически? С этим связана идея "языкового органа" – такого участка мозга, который занят только языком и не выполняет никаких других задач. Сначала казалось, что так оно и есть. На слайде вы видите схематическое изображение мозга, черными стрелочками указаны зона Брока и зона Вернике, которые действительно играют очень большую роль в обеспечении языка. Они обычно бывают в левом полушарии, хотя и не всегда. И поражение этих зон действительно вызывает афазию. Но как выяснилось, когда разрешающие способности приборов несколько увеличились, во время использования языка – и устного, и письменного, и жестового – активируются далеко не только эти зоны. Вот посмотрите, здесь, на следующем слайде, показаны те области, которые активируются во время устной речи. Можно видеть, что это далеко не только зона Брока и зона Вернике.

Как не устает повторять в своих лекциях и интервью Татьяна Владимировна Черниговская, в мозге связано все со всем. И при устной речи, когда мы слышим слово, у нас немножко возбуждаются нейроны, которые распознают соответствующий предмет на вид, на запах, на слух, на вкус, если этот предмет имеет вкус. Активизируются какие-то нейроны, ответственные за поведенческие программы, связанные с этим предметом. И это очень важно, потому что мозг, собственно, для того и сделан, чтобы формировать поведенческие программы, чтобы от вида, запаха, вкуса, осязания и т.д. могла запуститься соответствующая поведенческая программа. Язык просто встраивается в эту систему. Если до языка поведенческая программа могла запускаться от внешних чувств, то с появлением языка те же самые поведенческие программы обретают возможность быть запущенными еще и от слов – звучащих, увиденных в виде жестов или написанных.

Следующий вопрос – это вопрос о том, не существует ли "гена языка"? Ведь что-то врожденное в языке явно есть, какая-то способность к овладению им, по крайней мере. "Гены языка" действительно находят, и чем дальше, тем больше. Но это связано со многими разными причинами. Дело в том, что возможность существования языка обусловлена слаженной работой очень многих механизмов. И сбой в любом из них будет вызывать проблемы с языком. Если нарушена зона Брока, которая отвечает за последовательности действий, то, соответственно, не будет последовательностей действий. Не будет, во-первых, последовательностей артикуляционных действий, которые производят звук за звуком, так что получается слово, и потом предложение. И не будет понимания грамматических последовательностей (соответственно, будут трудности с синтаксическим анализом). Если повреждена зона Вернике, то будут проблемы с хранением в памяти (и извлечением из памяти) образов этих слов. Если повреждена, например, оперативная память, человек не сможет анализировать предложения, потому что целое длинное предложение у него просто в оперативной памяти не уместится. А значит, он не сможет обобщить какие-то сведения о том, как устроено такое предложение. Если не будет в полном объеме реализован тонкий контроль дыхания, то трудно будет, например, подавать воздух на голосовые связки не весь сразу, а порциями. К тому же для правильного речевого дыхания, как установил отечественный исследователь Н.И. Жинкин, необходимо еще совершать так называемые "парадоксальные" движения диафрагмы (парадоксальными они называются потому, что на выдохе производятся движения, соответствующие вдоху). Это позволяет компрессировать звучание в обозримые для слуха рамки. Механизмов, так или иначе связанных с функционированием языка, достаточно много. И, соответственно, если гены могут влиять на любой из них, они тем самым будут влиять и на язык.

Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)
Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)

Нередко, когда рассуждают о происхождении языка и вообще об эволюции человека (и даже вообще просто об эволюции), эволюцию воспринимают прежде всего как последовательный ряд мутаций: заменится в молекуле ДНК какой-нибудь один нуклеотид на другой, или, к примеру, переставится какой-нибудь кусочек наоборот или на другую хромосому, или вовсе отрежется, – и появится у организма новое свойство. А дальше, если это свойство окажется полезным, то соответствующий ген будет передаваться и передаваться. Но на самом деле развитие устроено сложнее. Отбор работает не с генами. Отбор работает с фенотипами (фенотип – это совокупность внешних признаков организма). Какими генами достигнут соответствующий фенотип, природе не важно. Главное, чтобы получился "удачный" фенотип.

Борис Долгин: Смотрите лекцию Еськова.

Светлана Бурлак: Да, я думаю, в лекции Еськова это должно быть сказано более подробно. У нас регуляционный онтогенез. Это значит, что на наше развитие оказывают влияние не только гены, но и окружающая среда. Кроме того, в организме имеются корреляции. Если представить себе организм, у которого будет какое-то одно свойство, но не будет остальных, которые обеспечивают работу этого одного, тогда это свойство будет не только бесполезно, но и вредно, потому что оно не сможет работать.

В любой популяции – при помощи комбинирования генов (если есть половое размножение, то гены будут комбинироваться) плюс воздействия окружающей среды – появляются различные фенотипы с различной частотностью. Если какой-то фенотип окажется в целом хорошим – обращаю внимание: фенотип в целом как определенный комплекс, как определенный баланс свойств, – то преимущество получит та популяция, где такой фенотип будет появляться чаще. Какими генами это будет обеспечиваться, совершенно не важно. Но в конце концов, скорее всего, сформируется генокопия данной модификации. На слайде вы видите разницу между модификацией и ее генокопией – мутацией. Модификация устроена так: при условиях Х появляется фенотип А, а если не было условий Х, то и фенотип получается другой. Генокопия – это закрепление такого фенотипа в геноме, когда при любых условиях наследуется нужный фенотип. Если фенотип оказался выигрышным, то такая генокопия рано или поздно появится, и этот комплекс свойств действительно будет передаваться по наследству. Может даже появиться не одна генокопия, а несколько – например, как говорилось в лекции Светланы Боринской, существует несколько вариантов генетического обеспечения устойчивости к малярии.

Дальше вступает в силу естественный отбор. Скажу сразу: естественный отбор – это не только гибель тех, кто хуже приспособлен. И не только ограничение участия этих хуже приспособленных особей в размножении. Естественный отбор – это еще и сортировка особей.

Для приматов, которые являются животными социальными (а на самом деле не только для приматов, но и для очень многих других животных), социальная среда очень важна. Она составляет очень важную часть окружающей среды, потому что, с одной стороны, сородич – это главный конкурент, он претендует на те же ресурсы – пищу, укрытия и т.д. А с другой стороны, именно в социальной среде будет выбираться половой партнер.

Коммуникативная система помогает сортировке особей. Те особи, которые лучше приспособлены к некоторому типу местообитания, получают в нем свои участки. Те, которые оказываются хуже приспособленными, в том числе по части коммуникации, оказываются отсеянными на какие-то края, на неудобья. И это, видимо, играло решающую роль в формировании человека и, соответственно, человеческого языка. Дело в том, что ранние австралопитековые жили в лесу. Строение их конечностей не оставляет у исследователей никаких сомнений в этом. Они жили в лесу, и пальцы и кисти у них были такие, какие необходимы для успешного лазания по деревьям. Теперь же на том месте, где находят кости этих австралопитеков, саванна. Отсюда можно сделать вывод, что в какой-то момент происходил переход от леса к саванне. Появилась новая экологическая ниша. Те, кто был хорошо приспособлен к жизни в лесу, кто мог встроиться в лесные группировки, остались в лесу и встроились в лесные группировки. Они живут там и по сей день – это обезьяны. Те, кто был плохо приспособлен для жизни в лесу, те отсеялись на опушки, окраины, неудобья. Но оказалось, что на этих неудобьях, в принципе, тоже можно жить. По крайней мере, еды хватает – при некоторой сообразительности. Соответственно, получилось так, что жители этих окраинных неудобий смогли сформировать свои группировки. И эти группировки дали начало новым видам, в конце концов, нашему виду "человек разумный".

Смена лесов саваннами была очень длительной и постепенной. Сначала были леса, потом – мозаичные ландшафты с преобладанием саванны, и, наконец, просто саванна. Вот на этом фоне и возникает человеческий язык.

Следующий вопрос: для чего он возникает? Если у нас есть эволюция и в основе ее лежит естественный отбор, значит, язык должен давать преимущество в естественном отборе. Какое же? И вот тут гипотез колоссальное количество. Есть, например, гипотеза социальной калькуляции (ее выдвинул американский лингвист Дерек Бикертон). Человек – животное социальное, значит, ему все время надо подсчитывать, кто кому за что и сколько должен. А это уже открывает путь к синтаксическим валентностям. У слова "должен" пять валентностей – кто, кому, чего, за что и сколько. И на этом фоне – в рамках данной гипотезы – развивается грамматика. А грамматика – это и есть человеческий язык (такой подход характерен для лингвистов). Но на самом деле, как показывают данные приматологов, все это можно делать и без языка. Опыты де Ваала с капуцинами показывают, что такие чувства, как чувство социальной справедливости, чувство собственности (и право собственности), понимание родственных отношений, формирование дружеских связей и тому подобное, вполне возможны в обезьяньих сообществах без всякого участия языка. Они вполне понимают, кто, кому, за что и сколько должен, и даже умеют, как показывают опыты де Ваала, это корректировать в разные моменты в зависимости от ситуации. Подробно рассказывать об этих экспериментах я не буду, потому что времени нет, хотя они действительно интересны.

Вообще стоит отметить, что даже в нашем обществе многие социальные функции выполняются без языка. Мы определяем ранг человека до того, как он начал что-то говорить, по его манере держаться, по его походке и по разным другим признакам. Выбираем полового партнера, во многом полагаясь на запах, на пропорции фигуры. Ухаживаем опять же не словесно, а при помощи объятий, поцелуев, успокаиваем поглаживанием по голове. Это все идет мимо сознания, и какой текст произносится при этом, не так уж и важно. Если же текст произносится, то более важна интонация, чем непосредственный смысл слов: если тот же самый текст предъявить в написанном виде, он не окажет соответствующего воздействия. Так что язык для социальных функций нам не очень нужен.

Еще одна замечательная гипотеза – гипотеза груминга (автор – Р.Данбар). На слайде вы видите груминг – это макаки грумингуют друг друга, обыскивают шерсть. Это такое дружеское занятие, очень умиротворяющее. Люди тоже такое любят, поэтому многие охотно дают себя, например, причесывать другому человеку ради примерно таких же ощущений.

Данбар подсчитал, что чем больше мозг, тем бОльшую группу может себе позволить вид, обладающий таким мозгом. С другой стороны, чем больше группа, тем больше социальных связей, тем больше времени придется тратить на груминг. А времени в сутках 24 часа – и не больше. И при этом надо еще когда-то есть, спать и остальными делами заниматься. Поэтому груминг, соответственно, не может увеличиваться во времени бесконечно, а значит, нужна замена грумингу, – и так, по Данбару, возникает язык. По-моему, эта гипотеза, хоть и остроумна, но не очень основательна, потому что сложная грамматика и сложная фонетика, которые имеются в человеческом языке, для этого не нужны. Социальные связи вполне можно было бы поддерживать при помощи вокализаций. Но такой затратный тип вокализаций, как членораздельная речь, для этого не обязателен. Например, гиббоны поют дуэтом, и хотя их пение не членораздельно, оно вполне успешно поддерживает социальные связи.

Высказывалась также гипотеза обмана и его разоблачения (об этом можно прочитать у Т. Дикона): все более тонкий обман со стороны одних особей и все более тонкое разоблачение этого обмана со стороны других. В рамках этой гипотезы язык предстает как своего рода "гонка вооружений": говорящие обманывают, а слушающие разоблачают. Эта гипотеза тоже неверна, потому что если бы это было так, то преимущество получили бы те, кто не умеет говорить, потому что они бы не понимали, что им говорят обманщики, и обмануть их было бы невозможно.

Была гипотеза (Н. Хомского) о том, что язык возник вообще не для обмена информацией, а для мышления. И сложность его обусловлена тем, что мышление оперирует сложными конструкциями со сложным синтаксисом. Но и эта гипотеза тоже вряд ли верна. Детям-"маугли" никто мыслить не мешает. Но при отсутствии предъявления языка во время так называемого "критического периода" язык у них не развивается. Опять же, сложные приспособления для звучащей речи в этом случае были бы не нужны. А они у нас есть. Знаменитая опущенная гортань, которая позволяет нам осуществлять членораздельную звучащую речь, заодно создает достаточно большой риск подавиться, потому что есть и дышать одновременно у нас не выходит. У обезьян это получается, а у нас нет. Но зато гортань создает возможности для членораздельной речи.

Далее, была гипотеза, что разговор – это такой спорт (автор – Ж.-Л. Десаль). И тот, кто сумеет превзойти соперника в разговоре, получает преимущество при половом отборе. Действительно, в архаических обществах практика словесных "поединков" встречается. Но это, на мой взгляд, скорее можно рассматривать как некий индикатор общих умственных способностей. Насколько они у человека есть, так сразу по нему не видно. А вот если он бодро говорит, бодро оперирует словами, то, может быть, он и какими-то другими мыслительными категориями будет оперировать столь же бодро, и, соответственно, перед окружающей действительностью не спасует. Разговор в таком случае – просто индикатор. А индикатор, который врет, не нужен. Он бесполезен и даже вреден.

Была еще гипотеза игры (автор – К. Найт). Согласно ей, язык возник не для передачи информации, а для игры, потому что передавать информацию – дело слишком затратное. Делаешь какое-нибудь заметное действие – так оно не только друзьям, но и врагам передает информацию. Тогда, может быть, вообще выгоднее молчать, никому ничего не говорить, а, наоборот, смотреть, может быть, другие что-нибудь скажут. Естественно, на такой базе язык возникнуть не может, потому что если все будут молчать и ничего не говорить, то ничего и не будет. Но и игра едва ли была движущей силой глоттогенеза: если вид не может себе позволить энергетические затраты и "демаскировку" ради передачи информации, то вряд ли он сможет себе позволить все это ради игры.

Но это на самом деле не загадка языка, это загадка любой коммуникации – зачем она существует. Так вот коммуникация, оказывается, очень нужна. Без коммуникации жить можно, но плохо и недолго. И это очень хорошо демонстрируют изображенные на слайде симпатичные зверушки – австралийские сумчатые мыши (этот пример я почерпнула из готовящейся к изданию книги В.С. Фридмана, посвященной эволюции коммуникации в мире животных). У них коммуникации нет. Поэтому они как видят, скажем, соседа по территории, так, "ничего не говоря", бросаются драться. Как видят полового партнера, так бросаются копулировать, опять же, ничего не сообщая о своих намерениях. И от такой "бессловесной" жизни самцы этих самых зверушек не переживают сезона размножения. Все они дохнут – и, судя по анализам, от стресса. Так что коммуникация очень важна. Она, в числе прочего, помогает снимать стресс.

На самом деле, коммуникация нужна не только для "говорящих" и не только для "слушающих" (или, в более корректной формулировке: "подающих сигнал" и "принимающих сигнал", потому что сигналы могут быть не только звуковые, но и позные), она даже не организует отношения в паре "говорящий" – "слушающий". Коммуникация организует вид в целом или, по крайней мере, популяцию. При помощи коммуникации формируется та самая структура группировок, в которую надо встроиться, чтобы остаться на удобном месте обитания. Именно провалы в коммуникации и невозможность встроиться в нормальную лесную группировку привели к тому, что какие-то обезьяны – наши предки – оказались оттеснены в "лесо-саванны" и неудобные места обитания. В старой системе коммуникации эти "маргиналы" были не сильны – пришлось развивать новую (которая в итоге и стала нашим языком).

Именно коммуникация осуществляет ту самую сортировку особей, которая потом приводит к образованию новых видов.

Ну, об эволюции человека я долго говорить не буду. Эволюционное древо за последние годы очень сильно пополнилось разными новыми видами, и классификации менялись, и интерпретации менялись. Стало, вроде бы, ясно, что неандерталец не был нашим предком. А кто был? По некоторым версиям, Homo ergaster, по другим – Homo antecessor (если он не является разновидностью все того же Homo ergaster). Еще по некоторым версиям – Homo helmei (если его стоит выделять в отдельный вид). В общем, дело достаточно запутанное, и об этом я сейчас рассказывать не буду, разве что покажу несколько картинок для увеселения почтеннейшей публики (взятых с сайта macroevolution.narod.ru). Вот так реконструированы наши предки: австралопитек афарский, Homo habilis, Homo floresiensis (человек с острова Флорес, он же "хоббит").

Этот замечательный "хоббит", нарисованный здесь в виде благообразного немолодого охотника, похоронил гипотезу "мозгового Рубикона". Была такая гипотеза, что язык появляется автоматически, когда мозг достигает определенной массы. У архантропа (так называют и питекантропа, и синантропа, т.е. и Homo ergaster, и Homo erectus) мозг уже имеет такой объем, при каком человеческий ребенок овладевает языком. Из этого делался вывод, что, наверное, у архантропов тоже речь была. Но, оказывается, все остальное, что умеет делать архантроп, можно делать при существенно меньшей массе мозга. "Хоббит" был ростом всего около метра, и объем мозга у него соответствующий (пропорционально), тем не менее, он умел делать все, что умели делать нормальные архантропы.

На следующем слайде более недавние наши предки – Homo erectus, Homo antecessor (на слайде – наполовину восстановленный), неандерталец и кроманьонец. (неандерталец – тот, который рыжий и приземистый). Но это просто так, для увеселения, потому что если череп (половину которого мы видим у Homo antecessor) – это факт, то реконструкция облика – это интерпретация. Интерпретации могут поменяться завтра же. Поэтому эти слайды я включила в лекцию просто, чтобы не скучно было.

Эволюцию языка я начну с тех эволюционных предпосылок, которые имелись у приматов. Приматы – это морфологически не очень специализированные животные, но зато они животные групповые и высоко социальные. Их главный козырь – это понимание причинно-следственных связей. Главная адаптация приматов – это адаптация к когнитивной нише. Из одной работы (авторы – Е. Бартер и А. Петерс) я почерпнула замечательную цитату: "в чем люди сильны, – так это в перепрыгивании от исходных фактов к конечным выводам: нам достаточно двух-трех крупиц информации, чтобы построить на их основании модель или правило и увериться, что решение проблемы у нас в кармане и можно переходить к следующей". Вот сейчас мы в некотором смысле ровно этим и занимаемся. Но это наша специализация в природе, это тот тупик эволюции, в который мы зашли – так что деваться некуда.

Итак, понимание причинно-следственных связей – это один из козырей приматов в эволюции, второй козырь – это поведенческое приспособление. На слайде вы видите японскую макаку, которая научилась мыть клубни в ручье. Теперь они все это собезьянничали, и все успешно моют клубни в ручье. И вот уже полвека исследователи подкладывают макакам клубни, а макаки их моют. Макаки моют, а исследователи подкладывают.

В поведенческом приспособлении большую роль играют недавно открытые зеркальные нейроны. Это такие специальные нейроны, которые возбуждаются не только, когда особь делает что-то сама, но и когда она видит, как это что-то делают другие. И это открывает возможность собезьянничать. Потом оказалось, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у человека, и это помогает, в том числе, в передаче языка.

Надо сказать, что поведение, осуществляемое при помощи ума – вещь довольно вредная. Думать вообще вредно. Пока тот, кто думает, будет думать, влекомый инстинктом уже сделает. И тому, кто долго думал, будет уже нечего ловить. Но зато мозг полезен потому, что он позволяет составлять поведенческие программы и доводить их до автоматизма. Выученная поведенческая программа уже не анализируется, выполняется практически так же быстро, четко и бесперебойно, как программа инстинктивная.

Стремление к познанию причинно-следственных связей порождает усиление наблюдательности. Приматам становится интересно все, то есть чем дальше, тем больше. Мы говорим, что наш "умвельт" (термин Юкскюля), то есть та часть окружающей среды, которая нам интересна, которая будет вызывать у нас какую-то реакцию, расширен просто до бесконечности. Собственно, «до бесконечности» мы можем говорить лишь потому, что не нашлось никого такого, кто показал бы нам, где эта "бесконечность" заканчивается. Про животных мы умеем показать, где кончается их умвельт, а про нас – никто не нашелся такой, кто нам бы это показал. Поэтому мы и считаем, что нам интересно все.

Удобный объект для наблюдения – это сородичи. Те особи, которые делают свои действия заметными для других, становятся глазами и ушами всей группы. Понаблюдав за своими сородичами, а не только за тем, что непосредственно в поле зрения, можно узнать об окружающей действительности гораздо больше, чем наблюдая исключительно за собственным полем зрения. Соответственно, эволюционный выигрыш получают те группы, члены которой делают свои действия более заметными. И возникает обратная связь: все более заметные действия и все более тонкое, более точное их распознавание. Так формируется новая коммуникативная система: во-первых, настраиваются детекторы на подробное распознавание этих заметных действий, во-вторых, сами заметные действия, (вернее, заметные компоненты этих действий) становятся все более и более выраженными.

Здесь важно сказать, что обезьяны достаточно умны, чтобы уметь придавать значение неврожденным сигналам. Начиная с павианов, обезьяны способны к так называемым ad-hoc-сигналам. То есть, если возникает некоторая ситуация, когда одна особь понимает, что надо вызвать какую-то реакцию у другой особи, то она при помощи каких-то коммуникативных средств – не врожденных, а изобретенных по ходу дела для данной конкретной ситуации – "уговаривает" другую особь совершить соответствующее действие. Обращаю внимание, что приматы, будучи животными общественными, склонны побуждать своих сородичей к тем или иным действием при помощи коммуникативных средств, а не путем прямого принуждения.

Это порождает связь коммуникативной системы и мышления, потому что теперь при помощи коммуникативной системы наши предки становятся способны делать выводы об окружающей действительности. И тем самым оказывается возможным поделиться со своими сородичами собственным, добытым при жизни, опытом с помощью средств коммуникации. Животным такое, вроде бы, недоступно. А для нас возможно.

Некоторые рудименты такого поведения можно видеть и сейчас. Например, у детей значительную часть языковой активности занимают комментарии. Ребенок играет и комментирует. Никто его не слышит, он играет один, сам по себе. Родители, может быть, даже говорят, чтобы он вообще молчал, потому что они работают, и им нужна тишина. Но ребенок все равно комментирует. Потом, когда ребенок становится старше, комментарий уходит во внутреннюю речь.

Забавным образом, об этом же невольно говорят лингвистические теории. Если вы посмотрите на знаменитые лингвистические примеры, они все до единого – нарративные тексты: "Фермер убил утенка", "Бесцветные зеленые идеи яростно спят", "Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит (или "кудрячит") бокренка". И никто не начал свою теорию с предложений типа "Дай, пожалуйста!" или, скажем, "Марш отсюда!". Говорится, что такие предложения неполные, что они особые. А "правильные", "настоящие" – это именно нарративные предложения, то есть, по сути, комментарии.

Так что, может быть, именно с комментариев начиналась наша коммуникативная система. И здесь коммуникация в какой-то момент отрывается от эмоций, потому что если заметные действия много раз повторять, то постепенно происходит рутинизация (иногда называемая также ритуализацией или хабитуацией): для того, чтобы произвести ставшее уже привычным действие, начинает требоваться все меньшее возбуждение.

Ну и, разумеется, приматы – животные умные, они вполне способны использовать возможности коммуникативной системы для собственной выгоды: сформировать у собеседника такой образ окружающей действительности, который побудит его сделать определенные действия к выгоде "говорящего". Можно даже обмануть. Это умеют даже ныне живущие обезьяны типа шимпанзе. Например, в книге Дж. Гудолл «Шимпанзе в природе: поведение» описаны такие эпизоды, когда шимпанзе, зная, что не сможет не издать пищевой крик, старательно проходит мимо бананов, не подходя близко, и дожидается, пока все уйдут. И только потом приступает к поеданию бананов. Другой эпизод: доминантный самец шимпанзе очень испуган, но знает, что, будучи доминантом, не должен показывать своего страха, – и он отворачивается и поправляет себе мимику. Губы, раскрывшиеся в оскал (это признак страха у обезьян), он смыкает руками и только потом поворачивается и демонстрирует своим сородичам собственное бесстрашие. Тоже некий сорт обмана.

Далее известно, что быстрее и эффективнее, лучше, надежнее распознаются те объекты, которые уже распознавались ранее. Соответственно, преимущество в борьбе за существование получают те группы, члены которых не изобретают всякий раз для одних и тех же ситуаций новые сигналы, а повторяют старые. Тем самым оказывается выгодно сигналы запоминать и аккумулировать. Дальше получается вот что. Отбор на эффективность коммуникации порождает склонность запоминать сигналы. Их количество увеличивается. Когда сигналы повторяются много раз, они утрачивают иконичность. Когда сигнал появляется в первый раз, как ad-hoc-сигнал, он должен быть иконичным, потому что он должен быть распознан особью, которая его ни разу не наблюдала. Когда он подается в десятый и сотый раз, достаточно, чтобы опознали, что это тот же самый сигнал, а не другой. А значит, здесь уже не должна быть полная пантомима – достаточно тех элементов, которые отличают этот сигнал от других. Соответственно, в сигналах выделяются некие опорные компоненты, те самые минимальные и незначимые единицы, совокупность которых формирует знаки. Дальше появляется возможность создавать знаки на основе знаков. Если в репертуаре есть уже много знаков, то, когда надо означить некоторую ситуацию, похожую на ту, которая уже когда-то была, и для которой уже есть знак, можно не изобретать заново какую-то новую пантомиму. Можно сделать тот самый знак для той ситуации, которая была раньше, но с некоторой модификацией. С какой модификацией? Да с любой. Главное, чтобы понятно было. И этот знак тоже запомнится. Когда будет запомнено некоторое количество пар: "знак и его модификация определенного типа", появится возможность обобщить модификацию. Недавно было показано, что обобщить правило могут даже крысы. Приматы, соответственно, тоже справятся. С обобщением модификации язык обретает такое важное свойство, как достраиваемость, потому что теперь, зная небольшое количество знаков и небольшое количество правил модификации, можно модифицировать эти знаки и получать много-много новых знаков. Можно изменять отдельные знаки, тогда получится морфология, можно добавлять знак к знаку, тогда мы получим предложения любой длины (и тем самым, синтаксис). Замечу, что эта последовательность действий может быть проведена как на жестовом языке, так и на звуковом.

И в этот момент, когда знаков становится достаточно много, когда система приобретает открытость за счет того, что можно взять знак, модифицировать его и получить новый знак, появляются все те свойства, о которых говорили Пинкер и Джэкендофф. Появляется и фонетический анализ – в знаках выделились опорные компоненты, и их надо анализировать. Эти опорные компоненты систематизировались. Нам свойственна тяга к системности (хотя до конца она не доводится никогда). Появляется синтаксис, потому что, когда мы можем произносить много знаков за одну реплику, неизбежно знаки внутри этой реплики будут связаны как-то между собой. И наблюдательные сородичи обязательно найдут, как они связаны, даже если мы не думали их никак связывать. Так же, как находят грамматику в пиджинах дети. Пиджин, я думаю, не надо объяснять, что это такое?

Борис Долгин: Надо. Большинство не знает.

Светлана Бурлак: Пиджин – это такая коммуникативная система, такой, как иногда говорят, "вспомогательный язык", который стихийно возникает в ситуации экстремальных языковых контактов, когда коммуникативная ситуация, с одной стороны, очень ограниченная, а с другой стороны, многократно повторяющаяся. Например, при торговле или при плантационном рабстве, когда тем для общения очень мало, но зато они повторяются достаточно регулярно. Пиджин возникает из обрывков плохо познанного чужого языка и максимально упрощенного, максимально примитивизированного родного языка. Грамматики там первоначально нет, потому что надо просто достичь сиюминутного коммуникативного успеха, чтобы поняли – не важно, как. Поэтому текст на пиджине – это такая словесная пантомима: набросали слова кучей, авось, собеседник разберется как-нибудь. Но когда появляются дети, которые выучивают язык, они приходят в этот мир с идеей, что язык устроен системно, логично и достраиваемо. Поэтому, когда они получают языковые данные, они хотят там найти структуру – и они ее там найдут. Кто ищет, тот всегда найдет. Поэтому поколение детей, для которых этот бывший пиджин является родным языком, достраивает этот пиджин до полноценной языковой системы, до креольского языка. Происходит так называемая нативизация пиджина. В пиджине нет какой-то четкой, обязательной структуры. Там можно так, можно сяк, лишь бы поняли. А в креольском языке уже имеется вполне нормальная грамматика, не хуже, чем в любом другом языке любой другой природы.

Вот такова, собственно, моя идея о том, как произошел язык.

Теперь несколько слов о переходе к звуку. Как я уже сказала, у обезьян звуковые сигналы являются врожденными, управляются из подкорки. А ad-hoc-сигналы, которые как раз управляются корой головного мозга, являются жестовыми. У нас звуковые сигналы управляются корой головного мозга и являются выучиваемыми, то есть в некоторый момент явно происходит переход от одного управления звуком к другому управлению звуком. Но на самом деле, точнее будет говорить скорее не о переходе, а скорее о надстройке нового управления над старым, потому что подкорковое управление звуком никуда не делось. Оно как было, так и осталось. И такие звуки, как смех, плач, стон боли, вопль ужаса, – это вполне настоящие эмоциональные сигналы, они управляются из подкорки. Но они не являются языковыми сигналами: мы не можем их записать буквами, мы не можем их как-то промодулировать и изменить в них какие-нибудь элементы так, чтобы как-то дифференцировать их варианты между собой, мы не можем их встроить в какие-то словообразовательные связи, не можем встроить их в предложения. Эти два канала управления, вообще говоря, конкурируют. Если человек смеется, ему трудно говорить. И с другой стороны, если человек говорит, то ему трудно, например, плакать. Поэтому если надо перестать плакать, то нужно начать что-нибудь говорить, ну хотя бы стихи читать, сосредоточиться на речи, и тогда плач уйдет.

Мне кажется, что переход к звуку был связан с тем, что заметность для окружающих проще обеспечить звуком. И не только потому, что глаза заняты тем, что в поле зрения, но и потому что руки тоже заняты, потому что чем дальше, тем больше расширяется манипулятивная активность, расширяются манипулятивные возможности. А с производством орудий такие манипулятивные возможности увеличиваются чрезвычайно. Когда орудия изготавливаются или используются, руки заняты. Соответственно коммуникативный сигнал, который шел на руки, доходит по соседству. Потому что на руки он доходить-то доходит, да толку с этого? Руки-то заняты!

На самом деле, до рук он все равно доходит. Если вы на меня посмотрите, то вы увидите, что коммуникативный сигнал доходит и до рук тоже. Если заставить оратора говорить, сложивши руки за спиной и не жестикулируя, то даже у самого хорошего оратора речь собьется. Люди жестикулируют, когда ведут радиопередачи, когда разговаривают по телефону, хотя знают, что их никто не увидит. Слепые жестикулируют. И это не значимая жестикуляция, не то, что описывается в словарях жестов, например, "во!" или какой-нибудь другой значимый жест. В значимых жестах у нас задействованы пальцы. А в этом "махании руками", которое сопровождает речь, пальцы как раз не задействованы. Кисть расслаблена, пальцы слегка согнуты. То есть, управление коммуникацией доходит до рук, но доходит и по соседству тоже. Нейроны не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, поэтому сигнал может проходить и в соседние области мозга. Соответственно он доходит до органов артикуляции, и таким образом формируется управление звуком.

Язык таким образом предстает как в некотором смысле телепатическая система: с одной стороны, все более вариабельный исходный сигнал, все более тонкие вариации звучания, а с другой – все более четкое угадывание по этому исходному сигналу того, что будет сообщено дальше. Так что дальше можно уже ничего и не сообщать. Мы, в принципе, сохранили эту способность. И вы можете себе представить, как ваше имя, например, называют с разными интонациями – и вы понимаете, что вам скажут дальше: будут ли вас хвалить, ругать, стыдить, спрашивать о чем-то или радостно приветствовать.

Эволюционное преимущество получают те группы, где сигнализирующие оказываются в состоянии обеспечить все большую вариабельность исходного сигнала, а принимающие сигнал оказываются в состоянии обеспечить все более тонкое распознавание этих вариантов. Таким образом, происходит формирование новой системы управления звуком и формируется членораздельная звучащая речь.

Вот такова была моя гипотеза. Прошу отнестись к ней с должным сомнением, потому что если вы усомнитесь и попытаетесь ее проверить, а она выдержит проверку, значит, гипотеза была правильная, и одной разгаданной загадкой стало больше. Если гипотеза не выдержит проверки, то появятся, может быть, какие-то новые факты, которые тоже надо будет учитывать при формулировке гипотез о происхождении языка. И тем самым окажется возможным сформулировать более подходящую, более пригодную, обладающую большей объяснительной силой гипотезу происхождения языка.

И в заключение я хочу специально подчеркнуть, что в рамках этой гипотезы нет никакой случайности, нет какого-то творческого изобретательства отдельных индивидов, которые в порыве гениальности творят какие-то элементы языка. Нет никаких генетических случайностей и сбоев – мутаций. Есть просто тупик эволюции, в который мы зашли и который нас неминуемо приводит к этому результату. Это наша специализация, специализация к когнитивной нише, – реализованная у высоко социальных животных, она с неизбежностью приводит к появлению языка. У кого он появляется, это вопрос следующий. Может быть, он появляется неоднократно. На слайде с генеалогическим древом человека вы могли видеть, что разных ветвей гоминид достаточно много. Есть книга Л.Б. Вишняцкого «Человек в лабиринтах эволюции», где показывается, что путей эволюции было много. И то, что реализовался именно наш, повезло. Но все пути вели в этом направлении. И в этом та самая неизбежность происхождения человеческого языка, о которой, собственно, и был мой доклад. Спасибо за внимание!

Обсуждение лекции

Борис Долгин: Спасибо большое. Я попробую очень и очень кратко резюмировать, правильно ли я понял основную логическую цепочку. Первое: коммуникация является базовым моментом приспособления. Второе: для максимально эффективной коммуникации нужна коммуникация, обладающая некоторыми системными свойствами, перечисленными в лекции. Третье: эти свойства должны естественным образом наиболее четко реализовываться у тех животных, которые являются наиболее социальными. Такая логика?

Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)
Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)

Светлана Бурлак: Тут есть некоторые неточности, потому что эффективность коммуникации, как и эффективность любого приспособления, существует не сама по себе – она существует в комплексе со всем остальным, что у данного вида имеется. Это так же как, скажем, уродиться белым и пушистым для белого медведя – теплокровного среди льдов – очень хорошо, а для лягушки, у которой кожное дыхание, будет просто сразу смерть. Так и слишком развитая система коммуникации тоже далеко не всем подходит, потому что коммуникация вообще-то вещь затратная. Действия, которые заметны, они ведь для всех заметны, в том числе и для хищников. Поэтому если, скажем, какой-нибудь суслик начнет развивать систему коммуникации дальше вот этого "щебет-свист" и начнет рассуждать о высоком, то хищник как раз заметит – и возможности суслика порассуждать о высоком на этом быстро закончатся. А вот в сообществе (обращаю внимание: в сообществе!) довольно крупных приматов это уже можно делать без риска, потому что крупные приматы – довольно сильные существа. Уже павианы, если они хорошей компанией соберутся и хорошо организуются, могут дать отпор даже леопарду. Поэтому в сообществе крупных приматов можно реализовывать такую большую, широко развитую, обладающую огромными возможностями коммуникативную систему.

Борис Долгин: То есть, в общем-то, речь идет о предопределенности того, что коммуникация в некотором своем пределе приводит именно к такой коммуникативной системе. И что эта система возникает у наиболее социальных, при этом обладающих еще рядом указанных свойств, существ.

Светлана Бурлак: Просто разные группы биологических видов, разные таксоны, как говорит биологи, приспосабливаются разными способами. Кто-то копыта отращивает и другие приспособления для бега, или, скажем, желудок 4-камерный, чтобы злаки переваривать успешно, или еще что-то. Кто-то отращивает большие клыки, чтобы охотиться на этого переваривателя злаков. А приматы не пошли по пути морфологической специализации, не стали отращивать себе какие-то особые части тела. Они пошли по пути поведенческой специализации. И уж если стали отращивать какую-то часть тела, то это были мозги, а также способность ими пользоваться.

Борис Долгин: Насколько в рамках этой гипотезы предопределено, что в качестве речевого аппарата используется именно тот аппарат, который мы используем?

Светлана Бурлак: Ну, я сказала, что переход к звуку должен был произойти, потому что это усилило…

Борис Долгин: Да, но звуки могут издаваться разными органами.

Светлана Бурлак: Звуки издаются разными органами, но я не знаю, насколько тонко можно модулировать звуки, производимые другими органами. Хотя отдельные чревовещатели, говорят, умеют.

Владимир: Знаете, мне все очень понравилось. Все замечательно. Но для меня очень важным является вопрос внутреннего голоса. Тонкий переход между проговариванием и внутренним голосом мне кажется критичным в развитии языка. Как вы думаете?

Светлана Бурлак: Что вы подразумеваете под внутренним голосом? То, что называется внутренней речью, когда мы про себя думаем словами, или то, то, что некоторые осознают как "глас", который говорит, что надо сделать то-то и то-то? И человек делает то-то и то-то, хотя сам не всегда понимает, кто ему дал такую команду.

Владимир: Внутренний голос – это когда проговаривание начинает проходить внутрь человека. И это, по-моему, очень, очень важный и критичный момент, потому что, когда уже появляется мысль, и голос начинает ее прорабатывать. Это, по-моему, отличает всех животных от человека.

Светлана Бурлак: Ну, насчет всех животных – это вопрос сложный. Трудно сказать, насколько существует внутренняя речь у того же, скажем, Канзи. Не думает ли он про себя лексиграммами?

Владимир: Проверить это нельзя.

Светлана Бурлак: Может быть, когда-нибудь можно будет провести такой эксперимент, который позволит это понять. Но пока это установить невозможно. Но то, что внутренняя речь – это проекция, следствие внешней речи, это особенно хорошо видно, когда люди читают либо на не очень хорошо знакомом языке, либо читают люди не очень грамотные. Когда они читают про себя, у них губы шевелятся. И чем грамотнее человек, чем больше у него навыки чтения, тем меньше у него шевелятся губы. Хотя, как показывают исследования, мускулатура артикуляторных органов все равно при этом немножко напрягается. А если ввести какое-то вещество, которое не даст этим мышцам напрягаться, то мысль сбивается. Думать становится невозможно. Вот такие эксперименты проводились.

Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, вы говорили о гипотезе Хомского. Я не буду задавать вопросы о связи языка с мышлением. Это очень сложно. Я поделюсь одним наблюдением. Вот когда человека «несет» в смысле Остапа Бендера, ему очень трудно бывает остановиться. И с возрастом, как я заметил, это состояние становится все более и более неуправляемым.

Борис Долгин: Вы знаете, я встречал людей, которые с возрастом все-таки научались этим управлять.

Вопрос из зала: Нет, у меня просто есть один экспериментальный факт. Это отношения с моим другом. Так вот, какой механизм здесь задействован? То есть мышление и говорение как-то связаны? Мы говорим, что связаны язык и мышление. А вот мышление и говорение?

Светлана Бурлак: Мышление и речь, безусловно, связаны. Я уже упоминала о связи в мозге всего со всем; о том, что наши поведенческие программы запускаются много от чего, и в том числе от слов. Соответственно, мы можем оперировать словами и в отрыве от непосредственных каких-то физических стимулов. И это, кстати, очень помогает. Даже обезьянам это, на самом деле, очень помогает. Был такой эксперимент, когда обезьяну просили выбрать из двух кучек конфет – в одной 2 конфетки, в другой 5, но выбранное потом отдают другому. И такой же эксперимент проводили с людьми. Человек на доречевой стадии развития, как обезьяна, выбирает всякий раз большую кучку. И потом очень огорчается, когда экспериментатор ее другому отдает. Люди, уже овладевшие языком, как и обезьяна, которой можно про это рассказать (при помощи знаков, выученных ею ранее), а не показывать, оказывается, способны с какого-то раза понять, что экспериментатор такую нехорошую вещь устраивает, и схитрить. И сказать: да, я выбираю 2 конфетки.

С языком связаны очень многие когнитивные механизмы. Я их все, честно говоря, не знаю. И какой именно когнитивный механизм связан с такой неуправляемостью речи, мне трудно сказать, к сожалению.

Вопрос из зала: Похоже, что мозг – это железо компьютерное. Ну вот, и там запускаются программы. В зависимости от того, насколько сложна эта программа, задействуются способности «харда».

Светлана Бурлак: Конечно.

Вопрос из зала: И, видимо, просто существует какой-то энтер. Но когда этого энтера нет…

Борис Долгин: Но, боюсь, что дальше мы уходим в сферу заведомо неверифицируемых гипотез. Спасибо.

Вопрос из зала: Вы говорили о переходе от леса к саванне. Когда и где это происходило?

Светлана Бурлак: Это происходило очень длительное время. Вот ранние австралопитеки, ранние австралопитековые, скажу точнее, – это порядка 6 миллионов лет назад. Тогда были леса, и потом постепенно от этого момента шел переход. Теперь мы видим там саванну. Но это действительно был очень длительный процесс. И это было хорошо, потому что если бы это произошло одномоментно, то очень может быть, что приматы не успели бы приспособиться, а просто вымерли бы все. И никакой вот такой симпатичной эволюции мы бы не видали, потому что видать бы было некому.

Вопрос из зала: У меня два вопроса. Один, касающийся непосредственно намерения вашей лекции, то есть того, что вы изучали. А второй, несколько уходящий в сторону, но, может быть, вам удастся что-то сказать. Если нет, то нет. Первый: вы обратили наше внимание на то, что всякие детали изменения антропологии особей влияли на возможности происхождения языка, в том числе, как там гортань устроена, дыхательные всякие моменты. А есть ли какие-либо свидетельства гендерных отличий, как влияли мужские и женские особи, может быть, это замечено на разных этапах. Но я не имею в виду современный, когда вообще такие вещи трудно идентифицировать, кто сильнее и кто меньше. Может быть, там в истории вопроса есть такая… Потому что вы начали с обезьяны мужского рода, да, как я понял, Уошо.

Светлана Бурлак: Уошо – она, Канзи – он. У Канзи есть сестры, которые тоже вполне хорошо владеют лексиграммами, а кое-кто и устный английский понимает на уровне ребенка.

Вопрос из зала: То есть можно ответить так, что гендерные различия не зафиксированы.

Светлана Бурлак: Ну, вообще половой диморфизм у человека не очень выражен.

Вопрос из зала: Не работает, да?

Светлана Бурлак: Смотря у кого. У парантропов, например, диморфизм достаточно сильно выражен. Там такие мощные самцы и субтильные самочки, поэтому говорят, что парантропы, наверно, гаремами жили. Но парантропы – это тупиковая ветвь. Они отрастили себе сагиттальные гребни на черепе. Если вы посмотрите на их черепа, то увидите, что черепушка у них такая плоская-плоская, мозгов мало-мало, зато зубы мощные. Считалось, что это специализация к растительной пище. Но потом оказалось, что они были довольно-таки всеядными существами. Так что не понятно, зачем им все такое. Но, по крайней мере, это тупиковая ветвь, это так ни к чему и не привело. А у нас половой диморфизм есть, конечно, но не настолько выражен. И в коммуникативной сфере тоже.

Была, кстати, идея, что мужчине гортань вообще нужна не для членораздельной звучащей речи, а для преувеличения собственного размера, потому что с более низкой гортанью можно издавать более низкие звуки. И вот как издашь более низкий звук – так сразу кажешься более внушительным своим сородичам. М. Хаузер, который развивает эту идею, приводит в качестве примера певчих птиц и лягушек, которые издают свои звуки на таких расстояниях и в такой среде, что размер издающего звуки слушающему не виден. И поэтому очень хорошо издавать низкие звуки – выходит весьма внушительно. У приматов, которые давно живут вместе и знают друг друга в лицо, попытка сказать что-нибудь и на секунду показаться более внушительным, в общем, обречена на неудачу. Verba volant (лат. "слова улетают"), как известно. Слово улетит – и мы снова увидим, какой человек на самом деле. Поэтому эта идея не проходит. К тому же гортань опускается не только у мужчин, но и у женщин тоже. И опускается она не в пубертатном возрасте, когда это было бы важно для полового отбора и для каких-то гендерных различий, а в раннем детстве, когда человек кончает сосать материнское молоко. Пока он сосет материнское молоко, ему выгодно, чтобы гортань была высоко, чтобы он чмокал и дышал, и не был вынужден заботиться о том, чтобы одно на другое не накладывалось. А потом, когда он перестает сосать, ему уже, наоборот, важно включиться в коммуникативную систему. Тут гортань опускается – и происходит овладение человеческим языком. Тот самый грамматический взрыв, обобщение модификаций, достройка полной системы и все такое. И с гендерными различиями это не связано, поэтому я предполагаю, что в истории это тоже не было связано с гендерными различиями.

Вопрос из зала: Спасибо. А вторая половина связана с обратным. Вы говорили об эволюции, в рамках которой неизбежно произошел язык. Предопределено было его появление. А вот поскольку коммуникации являются основным элементом в языке, то есть у вас какие-то соображения о той ситуации, в данном случае я имею в виду российскую, когда произошла серьезная социальная декоммуникация в рамках последних полутора – двух десятилетий. И люди стали говорить, например, для них стал язык такой: В начале было слово, и это слово – Бог. Все, весь язык замкнулся на происхождении от этого обстоятельства. В других это было против. И замечается много явлений, когда по одному и тому же поводу люди изъясняются с разными смыслами. И создаются непреодолимые барьеры в языке. Вопрос мой звучит так. Нет ли каких-либо обратных явлений, противоположных эволюции, – с потерей языка? Если вы говорили о его росте и о венце его, да, то теперь, похоже, есть шансы обратно потерять? Спасибо.

Светлана Бурлак: Нет, шансов потерять никаких нет. Я говорила, как формируется эта коммуникативная система: особи делают свои действия заметными, а их сородичи, наблюдая их заметные действия, догадываются. Так оно происходит и по сей день. Мы ведь не выводим смысл сообщения непосредственно из тех слов, которые были сказаны. Скорее, стремимся угадать, что говорящий имел в виду. И иногда вот, допустим, ребенок говорит: "Мой дедушка – ветеринар войны", – а мы понимаем, что на самом-то деле он имел в виду – ветеран войны. И поправляем: "Ты, наверно, хотел сказать «ветеран»?". В принципе, и во взрослой коммуникации это тоже можно наблюдать, просто у меня примеров под рукой нет. Мы догадываемся о смысле слов. И догадываемся иногда успешно, а иногда неуспешно. Происходит коммуникативная неудача, что называется. Приходится переспрашивать, объяснять, выяснять и пояснять. Теперь эти коммуникативные неудачи просто стали заметнее, потому что происходит не декоммуникация, а, скорее, рост коммуникации. Столько сейчас коммуникации стало, что просто не продохнуть. Вот просто куда ни повернешься – везде коммуникация, коммуникация на коммуникации сидит и коммуникацией погоняет. Поэтому, соответственно, если идут какие-то коммуникативные неудачи, то у нас есть масса поводов их пронаблюдать. Если вы будете жить на хуторе отшельником и общаться исключительно с теми редкими гостями, которые пару раз в год к вам зайдут, у вас будет мало поводов наблюдать коммуникативные неудачи. Вы к гостям привыкнете, потому что они, скорее всего, с соседнего хутора. Они к вам привыкнут. У вас коммуникативная система сблизится. Коммуникативные системы сближаются под действием общения. Это тоже показано учеными. Соответственно, вы просто будете непрерывно радоваться коммуникативным удачам все время вашего общения. А когда такое количество народа, все коммуницируют у вас на глазах и на ушах, то, естественно, вы наблюдаете много случаев коммуникативных неудач. И у вас возникает впечатление, что просто неудачи идут сплошным потоком, и деваться от них некуда. В процентном отношении их столько же, сколько было и всегда. И не надо тешить себя мыслью, что мы – это как раз те самые люди, которые живут в самые последние времена. И именно на нас все и рухнет. Не рухнет! Останется еще и нашим детям, и внукам, надеюсь, тоже.

Борис Долгин: Да, но маленькое уточнение. Гендерные различия в языке все-таки бывают, но уже как продукт социальный, а не биологический.

Светлана Бурлак: Гендерные различия бывают, как бывают любые другие социальные, возрастные, культурные различия. И они не больше, чем различия социальные, возрастные, культурные. Поэтому отводить им какую-то особую роль в языке современном и в эволюции языка я бы не стала. Мне кажется, что для этого нет оснований.

Павел: Насколько я понимаю, никакого языкового органа у нас нет, то есть гипотеза Хомского не подтвердилась. А если посмотреть на более низкие уровни? Быть может, у нас есть орган грамматический, синтаксический, морфологический? Вот в этой книжке есть не совсем понятное для меня, по крайней мере, место про компьютерное моделирование. Сейчас вы показали исследование, которое показывает, как автоматически за счет более общих структур получается синтаксис, получается морфология. Можно вот об этом немножко рассказать? Или все-таки есть какие-то органы?

Светлана Бурлак: У меня на одном из слайдов были показаны зоны, активные во время устной речи. И я говорила, как и Черниговская говорит, о связи всего со всем. Мозг нам нужен затем, чтобы составлять и доводить до автоматизма поведенческие программы, поэтому неизбежно все будет связано со всем. И в языке задействованы более общие когнитивные механизмы. И те же механизмы, которые обеспечивают нам понимание связи между, например, лицом вашего знакомого и лицом того же самого знакомого с новой прической, обеспечивают опознавание вами слова в именительном падеже и слова в каком-нибудь косвенном падеже. Проводились исследования на живом работающем мозге, и было выяснено, что невозможно "выключить" какой-нибудь участок, так, чтобы пропала, к примеру, вся морфология – и только морфология. Или только весь синтаксис. Таких жестко специализированных, закрепленных за какими-то минимальными языковыми функциями участков нет. Хотя действительно, зона Брока, например, примыкает к премоторной коре (вы можете увидеть это на слайде). Это то место в мозге, где формируются программы действий. Соответственно, если инсультом будет задета не зона Брока, а чуть-чуть дальше, в сторону премоторной и моторной коры, то будет апраксия. Пострадает возможность составлять программы действий. Соответственно зона Брока – это кусочек почти того же самого. Она составляет программу действий, с одной стороны, фонетических – по произнесению последовательностей звуков, – а с другой стороны, грамматических, синтаксических – по анализу длинных последовательностей слов. Поэтому у пациентов с поражением зоны Брока, естественно, наступают трудности и с тем, и с другим.

Павел: Про компьютерное моделирование можно что-нибудь узнать?

Светлана Бурлак: Про компьютерное моделирование я, к сожалению, слишком мало знаю. Есть такая вещь, как нейронная сеть, некоторая компьютерная модель нейронных сетей. Туда подается некая входная информация, и задаются некие правила обработки этой информации. Но у меня, к сожалению, не было возможности познакомиться с этими работами как следует, потому что нет их нигде, ни в сети, ни в библиотеках. Если знаете – скажите, я с удовольствием познакомлюсь поближе и поглубже, и тогда смогу компетентно рассуждать на эту тему.

Не очень понятно, в какой мере то, что получается в этих нейронных сетях на выходе, задается свойствами нейронных сетей, а до какой степени это связано с изначальными установками исследователя, который хотел что-то получить и получил. Вот поэтому я не буду углубляться в эту тему. К сожалению, я мало что могу по этому поводу сказать.

Вопрос из зала: Вы рассматриваете язык как результат эволюции. И в своем докладе вы затронули эволюцию двух видов: биологическую эволюцию и ту, которая была после нее. Не знаю, как ее корректнее назвать: социальная, культурная или одновременно обе. Где проходит грань между одним и другим? И на какие аспекты языка эта грань проецируется?

Светлана Бурлак: Грань проходит там, где ее удобно провести данному конкретному исследователю для конкретных исследовательских целей. Вид – любой биологический вид, который использует какую-то коммуникативную систему, неважно, будь то верветки, суслики, такырные круглоголовки, мартышки или кто угодно, – существует во всем комплексе одновременно, со всеми своими особенностями, с определенными свойствами и характеристиками и своего строения, и своего онтогенеза, и своей коммуникативной и социальной системы. И это все работает, только когда оно пригнано друг к другу. Можно, конечно, делить поведение на "жизнедеятельность вообще" и "жизнедеятельность социальную" – провести границу, сказав, что социальная жизнедеятельность начинается там, где начинается взаимодействие особей друг с другом. Но когда, например, медведь трется спиной о дерево, территорию метит, или собака метит территорию, – это взаимодействие с другими особями? В какой-то степени, безусловно, взаимодействие. Когда чайка взлетает – и они все поднимаются в воздух, всей стаей, – это взаимодействие? Непонятно. И где здесь грань проводить? Где вам угодно, там и проводите, только оговорите, для каких целей вам удобно ее проводить именно там.

Вопрос из зала: Правильно ли я вас понял, что социальная сторона эволюции происходит только вместе с биологической, то есть для анализа появления языка именно это важно?

Светлана Бурлак: Социальная эволюция и эволюция коммуникативной системы, конечно, начинается вместе с биологической эволюцией. Но потом возможности поведенческого приспособления развиваются до такого уровня, что биологически эволюционировать уже не надо. Вот в этом смысле поведенческое приспособление – штука очень выгодная. Чтобы тле начать кормиться другим растением, ей надо стать другим видом. Опыты Шапошникова это подтвердили в лабораторных условиях. Он получил новый вид тлей, посадив исходный вид на другое растение. Там сначала пошла страшная дестабилизация по все признакам, но потом ничего, кое-кто выжил, приспособился, стал питаться и обрел нескрещиваемость с видом-предком.

А поведенческое приспособление дает нам возможность просто собезьянничать. Увидели мы, как кто-то ест, скажем, креветок, и с удовольствием съедим их сами. Вот нам новый источник пищи. И, соответственно, социальная эволюция выходит в какой-то момент из-под контроля биологической эволюции. Она начинает идти уже сама по себе. Но в какой момент это происходит, я не возьмусь сказать. В какой-то момент это явно происходит, и мы выходим из-под контроля окружающей среды, естественного отбора в довольно сильной степени.

Вопрос из зала: Но для формирования языка это не важно?

Светлана Бурлак: В какой момент это происходит – не важно, потому что та цепочка этапов, которая в итоге приводит к появлению языка, – от нее все равно никуда не деться, независимо от того, какой вид будет это делать. Кстати, вероятнее всего, что переход от жеста к звуку произошел уже у архантропа, потому что если у человека разумного – Homo sapiens, нашего вида – есть такие затратные приспособления именно для членораздельно звучащей речи, как опущенная гортань, то это значит, что перед видом-предком уже стояла такая задача. И преимущество получили те, кто смог эту задачу решить, кто смог на этот эволюционный вызов адекватно ответить. То есть, задача уже была – модуляции звука и все более тонкого угадывания. Но членораздельную речь, видимо, в полной мере осуществили уже Homo sapiens.

Лев Московкин: Поскольку я генетик по образованию, а вопросов много, но еще больше недоумений, сейчас я задам короткий вопрос. Если можно потом немножко поговорить. В продолжение вот вашего вопроса, который мне кажется кардинальным, я хотел бы его по-своему задать. Но именно для меня ваше мнение звучит очень легковесно. И я бы хотел понять, на чем оно основано, просто потому что это вопрос чисто журналистский. То, что сейчас происходит на публичном информационном поле, даже если просто взять диктофон и записать то, что люди говорят друг другу, настолько много натолкано в это публичное поле белиберды, брехни. Вот есть даже специальное философское исследование. Встает вопрос о том, для чего вообще нужен язык. Понятно что, а для чего все это нужно? Что такое структурная лингвистика? Что она нам дает? Спасибо.

Светлана Бурлак: Да, вопрос, прямо скажем, философский. И отвечать на него непросто. Одно дело, для чего существует язык. Для чего он появился в рамках биологической эволюции, о чем я собственно и говорила, и что я собственно хотела сказать. А совсем другое дело, для чего его могут начать использовать особи, наделенные такими большими когнитивными возможностями, которые просто девать некуда. И, соответственно, человек может прикладывать эти свои когнитивные возможности к таким вещам и так прикладывать, что лучше, может быть, и не надо было бы. Но раз возможность есть, то кто же откажется от шанса ее реализовать! То, что белиберды много в информационном поле – ну, извините, сейчас сильно расширилось информационное поле, не без участия, в том числе, и средств массовой информации. Они очень, очень постарались. И количество белиберды увеличивается пропорционально росту информационного поля. Сузьте информационное поле, уезжайте на хутор, не смотрите телевизор, не читайте газет, не слушайте радио – будет информационное поле маленькое, и белиберды сразу станет тоже мало.

Вадим Иванович: У меня вопрос, может быть, такой, в развитие вашего доклада, что вот, чуть ли не с XIX века, проводятся параллели между эволюцией языков и эволюцией организмов. Что языки так же меняются во времени, делятся на другие самостоятельные языки, то есть полная аналогия. Но про эволюцию организмов мы все предполагаем, что все это делает отбор, и что, если вид разделился на два, значит, у него появились две самостоятельные ниши, к которому эти две части и приспосабливаются. Что как бы побуждает меняться язык, если его основная задача коммуникативная – быть понятным? Понятно, что любые изменения, любое разделение ухудшают его эффективность в решении этой задачи.

Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)
Светлана Бурлак (фото Наташи Четвериковой)

Светлана Бурлак: Да, но теперь главное – не начать говорить об этом в течение долгого времени, потому что моя основная специальность – сравнительно-историческое языкознание. В принципе, об этом много написано в нашем с Сергеем Анатольевичем Старостиным учебнике, но попробую коротко. Любая коммуникативная система, реализованная на биологических организмах, работает с запасом, то есть достаточно даже неполного восприятия сигнала, чтобы догадаться про весь. Соответственно, когда человек выучивает язык, он не достраивает его абсолютно полностью до какого-то "эталона". Когда нас в школе учат какому-нибудь английскому, нам велят его достроить полностью до эталона, а иначе двойка. Но свой родной язык мы ни до какого "эталона" полностью не достраиваем. Вы говорите не так, как говорила ваша бабушка. Чуть-чуть не так, на какие-то мелочи не так, но не так. Но это не страшно, потому что ваша бабушка вас прекрасно понимала, и вы прекрасно понимали ее. Соответственно, вы остановились на каком-то уровне достроения бабушкиного языка. И все мы остановились на каком-то уровне достроения языка.

Существенно, что развитие языка происходит не под влиянием естественного отбора, в отличие от развития биологических организмов. Организм ограничен в своих возможностях окружающей средой. Если дельфин попробует отрастить себе копыта, то он не поплывет. Поэтому ему необходимо иметь обтекаемую форму, чтобы хорошо плавать. А в языке важно другое – важно достичь коммуникативного успеха, важно воспроизводить те знаки, к которым мы привыкли, те, к которым привыкли ваши собеседники. Вы, может быть, даже замечали – если не по себе, то по каким-то вашим знакомым, – как приклеиваются какие-то отдельные словечки, и даже целые конструкции после общения с некоторыми людьми. Это наглядный пример такой корректировки. На самом деле, корректировки гораздо больше. Просто мы ее не настолько хорошо видим, не настолько хорошо замечаем. Вследствие такой корректировки у групп, которые общаются между собой, язык довольно сильно унифицируется. У групп же, которые меньше общаются между собой, язык вполне может приобрести значительные различия, поскольку никто полностью не воспроизводит язык предыдущего поколения. Все воспроизводят почти то же самое, но не совсем. И если мы вот здесь воспроизведем одно "почти то же самое", а они там воспроизведут другое "почти то же самое", то эти наши "почти то же самое" между собой будут отличаться сильнее, чем любое из них от предкового состояния. Так что, если ставится какой-то барьер общения, политическая граница, например, или какой-то клин иноземного вторжения разделяет два потомка одного и того же языка, два местообитания носителей одного и того же языка, то сокращается общение. Соответственно, в одной части ареала изменения пойдут в одну сторону, в другой – в другую. Языковые контакты тоже могут повлиять, но можно в принципе и без них. Главное, что изменения, которые будут происходить, не будут связаны в разных частях языкового ареала.

А естественный отбор ничего не ограничивает, поскольку языковой знак произволен.

Вадим Иванович: То есть всегда нужна коммуникативная изоляция?

Светлана Бурлак: Да, коммуникативная изоляция. Чем она сильнее, тем больше у вас будет языковых различий через определенное время.

Вопрос из зала: Два вопроса. Первое, правильно ли я понял, что появление языка связано с тем, что, по тексту, выживать надо было. Леса не было. И поэтому те, кто в лесу были не более успешны, получили шанс и смогли его использовать.

Светлана Бурлак: Ну, примерно так. Но это все произошло не сразу, не в один момент. Это был очень постепенный процесс.

Вопрос из зала: Да, я это понимаю.

Светлана Бурлак: Примерно то же самое происходит сейчас, когда птицы осваивают города (это показано В.С. Фридманом). Одни занимают хорошее местечко в лесной группировке, а кто не может по тем или иным причинам в нее встроиться, оказывается выброшен за пределы леса. И дальше надо выживать. Либо ты оказываешься приспособленным к тому, чтобы жить в городе, где страшно, нервно, где очень фрагментарные биотопы и до социальной коммуникации, до полового партнера еще непонятно, как добираться, – тогда, соответственно, появляется возможность выжить. Либо нет. А если вид оказывается неспособным к такому, он просто не осваивает город.

Вопрос из зала: Спасибо. И второй вопрос. По поводу развития языка, с вашей точки зрения, идет его развитие или…

Борис Долгин: А что вы понимаете под развитием?

Вопрос из зала: Вот я и хочу это сказать. Потому что с моей точки зрения, вот как вы описываете, развитие – это усложнение. С моей точки зрения, происходит обратный процесс.

Светлана Бурлак: Что касается развития языка, то это как раз зона моей профессиональной специализации, как компаративиста. И собственно, почему я перешла к происхождению языка? Потому что мне стало интересно, до какого момента мы можем исследовать язык компаративистическими методами, до какого момента мы будем получать принципиально такой же язык, как сейчас. Оказалось, что, по-видимому, до первых сапиенсов.

Вопрос из зала: Например, вот элементарное. Мы встречаемся друг с другом: здравствуй. Мы же, естественно, формально сейчас это говорим. А когда-то это было не формально. С моей точки зрения, это просто явное…

Борис Долгин: Значит, просто проблема стирания знаков?

Вопрос из зала: Да.

Светлана Бурлак: Язык находится в постоянном процессе изменений. Изменения велики и многообразны. И то, что вместо здра-в-ствуйте мы говорим "здрассь!", это, конечно, очень заметно. Это бросается в глаза, потому что вам очень многие за день скажут «здрассь».

Борис Долгин: При этом мы не имеем в виду именно непосредственно пожелание здоровья. Понятно.

Светлана Бурлак: Конечно. И языковые единицы меняют свое значение. Утрачивают какие-то одни компоненты значения и приобретают другие. Если, скажем, мы возьмем отрывок из Пушкина, из «Сказки о царе Салтане». Я вам просто сейчас зачитаю, и вы увидите, насколько язык изменился, хотя язык Пушкина – это ведь, как считается, именно "современный русский литературный язык". Там есть такие строки:

В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой,
Он лежал пустой равниной,
Рос на нем дубок единый.

Вы можете сейчас, на современном русском литературном языке, сказать "рос дубок единый"? Нет, вы скажете "рос один дубок", "рос один-единственный дубок". "Единым" у нас бывает проездной, бывает единое государство и т.д. А вот дубок "единым" не бывает.

Вопрос из зала: Я это называю "уплощение".

Светлана Бурлак: Это не уплощение, это изменение. Всегда какие-то значения и употребления утрачиваются, какие-то, наоборот, появляются.

Борис Долгин: Потому что было сказано, что возникают ли новые значения, новые слова.

Юрий Алексеевич: Поскольку здесь излагалась такая эволюционная часть, мне сразу вспомнилось мнение Вячеслава Всеволодовича Иванова. Он высказывал когда-то мысль о том, что, напротив, все способности приматов – во многом результат деградации. Еще до процесса опустынивания, этого процесса расхода эволюционных ветвей, когда от первого предка отделились предки современного человека, современных шимпанзе и орангутанов, уже был выработан какой-то специфический первый язык, который у наших предков продолжил развиваться, а у шимпанзе и у других человекообразных – нет, они просто деградировали. И этот навык, который у них уже существовал, просто исчез в процессе. И в результате этого мы можем наблюдать такие достаточно интересные явления при их исследовании. Ну, он высказывал такие мнения. Это первый вопрос. Второй, насчет гендерного диморфизма. Все-таки, если мы имеем изучение самого поведения и выработки новых традиций, то здесь, по крайней мере, на современном этапе, даже если рассматривать тех же японских макак, то там, прежде всего, это и мытье, и все традиции, которые мы разработали в XX веке. Они все-таки вырабатывались в среде среднестатусных самок. Поэтому здесь нельзя игнорировать, что нечто подобное происходило в сфере языка.

Светлана Бурлак: Мне кажется, что слой этот скорее социальный, чем гендерный. В любой группировке социальных особей всегда есть так называемые альфа-особи, которые власть употребляют, которых все слушаются, которые всеми командуют. Есть омега-особи, которые несчастные, всеми забитые, всем подчиняются. А есть еще прослойка бета-особей, которые никем особо не командуют, но и никому особо не подчиняются, зато исследуют новые способы поведения. На крысах, например, это было продемонстрировано. И в обезьяньей компании тоже есть, и в нашем человеческом обществе тоже есть. На крысах еще было продемонстрировано, что когда наступает совсем критическая ситуация с пищей, то именно этих съедают первыми.

Борис Долгин: А по первому вопросу, вот эта странная теория с Золотым веком и дальнейшей деградацией?

Светлана Бурлак: По этому вопросу я, пожалуй, буду придерживаться такой замечательной, очень нравящейся мне идеи, как бритва Оккама: если можно что-то объяснить без введения каких-то дополнительных сущностей, то лучше это объяснять без введения дополнительных сущностей. По-моему, эволюцию коммуникативных систем таксона приматов вполне можно объяснить без введения постулируемого Золотого века, суперязыка и его последующей деградации. Хотя деградация действительно бывает. Когда люди практически выселили с исконных мест обитания орангутанов, тогда орангутаны – вид, в общем-то, высоко социальный, групповой и коммуникативный, – стали одиночно территориальными и друг с другом почти не "разговаривают". Хотя вполне могут.

Равиль: У меня вопрос очень короткий. Вы очень долго и много говорили про эволюцию. У меня вопрос: на каком этапе эволюции человека произошел язык? И при каких условиях, и почему действительно? Когда-то ранние приматы, то есть там пре-сапиенс или архантроп могли вполне обходиться и жить без языка. И тут возникает как бы тенденция к его возникновению.

Светлана Бурлак: Чтобы ответить на вопрос, был ли язык у австралопитеков, питекантропов, или кого угодно еще, надо знать определение языка. Вот когда у меня будет определение языка, тогда, может быть, я смогу попытаться выяснить что-нибудь такое про архантропов, чтобы сказать, был у них язык или нет.

Равиль: Хорошо, тогда я уточню вопрос: когда появилась членораздельная речь, и у кого? И была ли членораздельная речь у тех же самых неандертальцев?

Светлана Бурлак: По поводу членораздельной звучащей речи у неандертальцев – ситуация такая. Где у неандертальца была гортань, мы сказать не можем, потому что это мягкие ткани, они все сгнили и не сохранились. Поэтому судят по базикраниальному углу и по всяким другим признакам и параметрам, в общем…

Равиль: У Homo? Мы по морфологии предполагаем...

Светлана Бурлак: Да, по морфологии мы тоже предполагаем. Наверно, если у них черепа такие же, то, наверно, у них мягкие ткани были такие же. Но про неандертальцев мы это только предполагаем. На самом деле, даже если у него была опущена гортань так же, как у нас, у него была слишком длинная морда.

Равиль: У него прогнатизм выраженный за счет сложного угла нижней челюсти. У него нет выраженного подбородочного выступа.

Светлана Бурлак: Нет подбородочного выступа.

Равиль: Прогнатизм у него выраженный, очень сильно отстает от Homo, даже от раннего Homo.

Светлана Бурлак: Но антропологи специально исследовали вопрос о возможности членораздельной речи у неандертальцев и утверждают, что у него длина ротовой полости такая большая, что для того, чтобы ее уравновесить соответствующей длиной глотки, – а для членораздельно звучащей речи, для произнесения всех тех гласных, про которые пишут американские исследователи, Либерман и другие, нужно, чтобы длина ротовой полости уравновешивалась с длиной глотки, – гортань должна быть вообще где-то в груди, что вряд ли. Но, с другой стороны, членораздельная звучащая речь не обязана полагаться на наличие гласных. Вот некоторые кавказские языки обходятся парочкой гласных при большом количестве согласных. И ничего, живут. И не менее великие, могучие, правдивые и свободные, чем любой другой язык. Неандерталец, в принципе, наверно, мог бы тоже так суметь. Что касается роли неандертальца в становлении таксона Homo, то почитаешь генетиков, так все говорят – нет, нет, никакой метисации, никакого скрещивания, 500 тысяч лет назад как разошлись предки, и все, и больше ничего не было. А когда читаешь антропологов, – они говорят, что, конечно, было скрещивание, посмотрите, к примеру, на сунгирское погребение – они, мол, там наполовину неандертальцы, наполовину сапиенсы.

Вопрос из зала: Может ли один вид понимать сигнальную систему другого вида?

Светлана Бурлак: Сплошь и рядом сигналы тревоги разных видов бывают очень близки.

Вопрос из зала: Нет, на уровне чего? На уровне сигнала бытового, вот раздражение там, вибрация воздуха?

Светлана Бурлак: На уровне сигнала. Я говорю о том, что коммуникативная система сама по себе достаточно затратна. Во-первых, требуется расходовать энергию для производства коммуникативных действий. Во-вторых, коммуникативные действия заметны хищникам.

Вопрос из зала: Они эволюционно-то оправданы там. Для любой популяции.

Светлана Бурлак: Эволюционно они оправданы у кого как. Вот есть, например, такие ящерицы – такырная круглоголовка и сетчатая круглоголовка (пример взят из уже упомянутой ранее книги В.С. Фридмана). У такырной круглоголовки коммуникативная система сильно более разработанная, чем у сетчатой. Сетчатая круглоголовка в случае чего укусила сородича и побежала дальше. У такырной круглоголовки такое не пройдет, потому что такырная круглоголовка лучше вооружена, во-первых, и более целеустремленна, во-вторых. Поэтому если такырная круглоголовка захочет покусать сородича, тому мало не покажется. И для того, чтобы такие приспособления уравновесить (я еще раз подчеркиваю, коммуникативная система, как и все на свете, существует не сама по себе, а в комплексе со всем остальным – и с местом обитания, и с прочими задатками данных особей), у них формируется коммуникативная система. Те действия, которые у сетчатых круглоголовок, были просто действиями хезитации, конфликта мотиваций – то ли убежать, то ли напасть, у такырной круглоголовки ритуализуются, становятся такими заметными, хорошо выделяемыми, хорошо видимыми. Такырная круглоголовка демонстрирует и демонстрирует – и в результате сородич понимает и остается непокусанным, что в данном случае очень приятно. А сетчатой круглоголовке лучше не заводить коммуникативных сигналов: она кусает настолько мелко и нестрашно, что коммуникативная система будет просто лишней затратой.

Вопрос из зала: Насколько должен быть развит мозг, чтобы перейти к языку?

Светлана Бурлак: Тут дело не в объеме мозга, а, скорее, в связи между его отдельными частями.

Вопрос из зала: Как признак, как признак, объем мозга, как признак? И именно первоначало.

Светлана Бурлак: Я не знаю. Я не хочу это обсуждать, потому что объем мозга варьируется довольно сильно. К тому же бывают случаи, когда по каким-то медицинским показаниям, например, у новорожденных удаляют все левое полушарие. Но потом ничего, он на одном правом справляется, и вполне овладевает языком.

Вопрос из зала: Это не показатель, можно с одним полушарием жить.

Светлана Бурлак: Ну как же? Ведь объем мозга уполовинивается сразу. А для языка его хватает. Так что о том, какого объема хватает реально, не возьмусь сказать.

Вопрос из зала: Я не про объем, я про признак. То есть…

Борис Долгин: То есть, является ли это ограничивающим признаком?

Вопрос из зала: Нет. Вот, понимаете, принцип такой, что у вас есть объем мозга, который способен создать арку изначально. Чтобы повторить это число, нужно не такой большой объем мозга.

Борис Долгин: Понятно. Еще раз - вопрос в том, существует ли объем мозга, ограничивающий появление языка?

Светлана Бурлак: Ответ: не знаю.

Леонид Пашутин: Добрый вечер. Прошу прощения, уже времени не осталось, поэтому, скорее, не вопрос, а такие маленькие замечания, если вы найдете нужным на них ответить, то будет очень хорошо. Мне показалось, что при всей интересности доклада собственно проблема происхождения языка от Бога или от договора – она была спрятана.

Борис Долгин: Нет, вопрос от Бога был сразу оговорен как не стоящий.

Леонид Пашутин: Нет, я понимаю. Просто дело в том, что собственно происхождение языка, на мой взгляд, спряталось в двух карманах. Первый карман - это когнитивная подстройка, а второй – переход от сигнала к знаку. Дело в том, что из сигнала, из сигнальной системы, даже самой сложной, очень сложно построить те высокоразвитые знаковые языковые системы, о которых вы прекрасно знаете, как историк языка. То есть это первое. А второе - это собственно когнитивный карман. Дело в том, что вы собственно просто переназвали проблему. Когда вы говорите, что человеку свойственно быстро определять причины и следствия, то, в общем, это его склонность к логической ошибке "post hoc ergo propter hoc", то есть "после этого, значит, вследствие этого". Но у него может быть склонность к логической ошибке, только если у него уже есть выбор. Понимаете, вы просто переназвали проблему.

Борис Долгин: Причем тут логическая ошибка? Речь идет о наличии наряду с алгоритмами эвристик. Это вполне классический способ принятия решений человеком, не обязательно ведущий к логической ошибке.

Светлана Бурлак: Дело в том, что для не очень хорошо развитого разума лучше будет запоминать даже не связи, которые он может проследить правильно, а может и неправильно, а просто некоторые связки, некоторые корреляции. Если мы наблюдаем «а», то будем наблюдать и «б», независимо от того, является ли «а» причиной «б», «б» причиной «а», или какое-то «с» причиной того и другого. Для жизни в большинстве случаев этого достаточно. Для передачи языка этого достаточно тоже. А уже потом особо одаренные, логически мыслящие люди смогут нам сказать, было ли «а» причиной «б» или «б» причиной «а».

Леонид Пашутин: Хорошо, а второй, по поводу второго кармана? Сигнала и знака?

Светлана Бурлак: А что вы вкладываете в понятие «сигнал» в противоположность "знаку"?

Леонид Пашутин: Ну, имеется в виду, любая сигнальная система вряд ли даст такие сложно организованные языковые системы, которые есть уже в древности.

Борис Долгин: Где вы нашли такие сложно организованные системы?

Светлана Бурлак: Исторически засвидетельствованная "древность" начинается с изобретением письма примерно 5 тысяч лет назад. Хомо сапиенс существует примерно 200 тысяч лет назад. Так что "древность" – понятие относительное. Естественно, 5 тысяч лет назад древние письменные языки были принципиально такими же, как и современные. И 20 тысяч лет назад были такие же языки, как современные. Дело совершенно не в этом. Я говорила, и как раз надеялась это показать на последнем слайде, что когда происходит отбор на эффективность коммуникации, и количество знаков начинает накапливаться, когда получают преимущество те группы, у которых больше знаков, которые они способны повторять для более быстрого и эффективного распознавания, вот тогда начинается вся эта сложность. И, в конце концов, все это непременно должно прийти к суперсложности настоящего человеческого языка. У кого нет потребности увеличивать до бесконечности число сигналов, у того не будет и сложного языка – вот, например, у суслика есть "опасность с земли" и "опасность с воздуха", и ему этого хватает.

Леонид Пашутин: Но это гипотеза. Это никак не обосновано. Это некоторая модель, да?

Светлана Бурлак: Это некоторая модель. Я так и сказала, что это моя гипотеза.

Леонид Пашутин: Да, просто она не подтверждается в дальнейшем развитии языка.

Светлана Бурлак: А "дальнейшее развитие языка" на этом заканчивается.

Леонид Пашутин: То есть это его деградация?

Борис Долгин: Где вы видите деградацию языка? Четкие критерии?

Светлана Бурлак: Почему всем так хочется видеть деградацию? Нет деградации. Синтаксис никуда не делся. Морфология никуда не делась. И сложноподчиненные предложения никуда не делись. И спряжение никуда не делось. Вообще, едва ли не для любого периода можно найти язык, и для любого языка можно найти период, когда на этом языке был составлен текст про деградацию – что, мол, молодежь пошла хуже некуда, нравы падают ниже низкого, и язык совсем исковеркали. Можете составить еще один такой текст – на русском языке начала XXI века. И его можно будет присовокупить к обширной коллекции подобных текстов за разные века.

Леонид Пашутин: Нет, ну это совершенно не обязательно. Я вот просто сказал два замечания. Я понял ваши ответы, они на уровне модели работают. То есть некоторые предположения, которые пока еще не обоснованы.

Светлана Бурлак: Что значит, не обоснованы? Обоснованием здесь служит теория информации.

Борис Долгин: И пока не будет найдено противоречащих фактов и не будут они нам предъявлены, мы можем считать гипотезу, во всяком случае, правдоподобной.

Леонид Пашутин: То есть работающей?

Светлана Бурлак: Ну, по крайней мере, покажите, где она не работает. Я сформулирую другую гипотезу. Я именно к этому вас и призывала, когда говорила, чтобы вы отнеслись к моей гипотезе с сомнением. Спасибо!

В цикле «Публичные лекции Полит.ру» выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.