19 марта 2024, вторник, 09:17
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

Российский политический режим: модели и реальность

 

Мы публикуем полную стенограмму лекции, прочитанной известным политологом, заместителем директора Центра изучения современной политики, доцентом факультета истории политологии и права РГГУ Сергеем Рыженковым 1 ноября 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

Сергей Рыженков в 1980-е гг. был видным деятелем саратовского самиздата, координатором группы независимых авторов "Контрапункт". В 1992 - 2000 гг. - сотрудник Института гуманитарных политических исследований. Автор и соавтор 17 книг, изданных в России, США, Германии, Японии.

См. также:

Текст лекции

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)
Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

На следующий день после 19 августа 1991 года, когда стало ясно, что мы, и я в том числе, побеждаем, я задался вопросом: «А в чем подвох?» Согласно некой самой общей и абсолютно ненаучной «теории» такие события – выигрыши, подарки, победы – без подвоха не бывают. Тогда я не смог разгадать загадку, и хотя подозрения, что подвох был, со временем превратились в крепкое убеждение, придумать простое и внутренне непротиворечивое объяснение произошедшего и его последствий долгое время не удавалось. Но попытки привели меня к пониманию, что для такого разгадывания нужны политологические знания.

Начав специализироваться в сфере политической науки, я время от времени был вынужден возвращаться к этой загадке. Но ни чужие объяснения того, что произошло в 1991-м, и что, как и почему из этого получилось, ни собственные «прикидки» не казались мне основательными.

И вот, четыре года назад в ходе коллективного исследования нам пришлось решать проблему поиска теоретической модели политической трансформации, которую можно было бы применить для анализа новейшей политической истории российской. Сначала нам казалось, что мы знаем, какой у нас режим, и нам остается посмотреть только какие-то уточняющие и дополняющие наше знание вещи, в частности то, что связано с западным и, в частности, европейским влиянием на российскую политическую трансформацию. Но через полгода после начала исследования произошел арест Ходорковского, и стало очевидно, что происходит что-то странное, надо многое пересматривать. И пришлось возвращаться в начало 1990-х…

Сразу сформулирую основной тезис своего сегодняшнего выступления, который можно считать итогом исследования. «Слабая» (или «незрелая», «молодая») диктатура очень похожа на «слабую» («незрелую», «молодую») демократию. Именно такая «слабая» диктатура возникла после 19 августа 1991 года и существовала до начала 2000-х.

«А как же выборы? - спросите вы. - В 1990-ые годы мы пережили жуткое количество выборов». Действительно, в минималистском понимании демократия – это «такой режим, в котором те, кто правит, избираются на конкурентных выборах» [1]. Казалось бы, если в России много раз это случалось, то почему я говорю о диктатуре? Прежде чем ответить на этот вопрос, поясню, что диктатура в данном случае – это просто обозначение определенного рода политического порядка, синоним авторитаризма, без той оценочной нагрузки, к которой у нас привыкли. То есть это не тирания, тоталитаризм, правление, сопровождающееся репрессиями, политическими убийствами и посадками, а просто это НЕ демократическое устройство.

Процитированное мной определение демократии принадлежит Адаму Пшеворскому. Это короткая версия классического определения демократии Йозефа Шумпетера [2], на котором основываются все современные концепции демократии. Но при этом некоторые из этих концепций выходят за рамки минимализма, то есть определения демократии исключительно как институционального устройства, в котором те, кто принимают решение, избираются на выборах. Сторонники таких развернутых, широких версий обычно опираются на работы Роберта Даля, который придумал термин «полиархия» для обозначения реальной демократии в современном мире. Он предложил определенный набор признаков, присущих современной демократии [3]. Этот набор якобы дает основание для приписывания Далю антишумпетерианской интенции. Действительно, Даль критикует Шумпетера довольно жестко, и, главное, по делу – но только по одному пункту: Шумпетер не придавал особого значения электоральному массовому участию [4]. Поскольку книга Шумпетера «Капитализм, демократия и социализм» писалась в 1930-40-е годы, то вопрос о всеобщем избирательном праве оставался актуальным. И когда спустя десятилетия писал Даль, вопрос о всеобщем участии в выборах еще оставался важным. Поэтому для характеристики демократии – это один из ключевых пунктов, значение которого Шумпетером должным образом оценено не было. Но это критика по одному пункту.

В какой-то момент, когда в конце 1980-х – начале 90-х годов начались события в Восточной Европе и в СССР, вдруг эта концепция, связанная с участием в выборах, неожиданно расширилась. Некоторые ученые стали трактовать ее так, что участие – это самостоятельное, как бы второе измерение демократии. К этому времени проблема всеобщности выборов по умолчанию положительно разрешалась в любом из переходов от авторитаризма во всех странах, и требование к участию модифицировалось таким образом, что под ним было предложено понимать не только электоральное участие, но и различные формы внеэлекторального участия граждан в политике [5].

Усиливало такой подход и то, что Даль в последней части своей книги «Демократия и ее критики» создал демократическую утопию, чего он и не скрывал. Он представил, куда должна развиваться демократия, и набросал контуры демократии, при которой граждане активно включаются в политику сверх электорального участия. Вобрав в себя элементы возрожденной в условиях политических трансформаций концепции гражданского общества, концепция демократии участия стала довольно влиятельной. От «молодых» демократий стали требовать не только определенных институциональных свойств, но и соответствия нормативным представлениям о либеральной демократии [6].

Но подчеркиваю, что никто и никогда из ученых, которые придерживались этой широкой концепции, явным образом не отказывался от того, что в основе их широкого подхода лежит минималистская шумпетерианская трактовка демократии, над которой и надстраивается еще одно измерение.

Однако Шумпетер, определяя демократию, вел речь не просто о каких-то вообще выборах, а о вполне конкретных – выборах высшей власти в стране. В принципе, проведение выборов второго плана, например, парламентских выборов в президентских республиках, либо выборов регионального и местного уровня, так же как и их результаты, не свидетельствуют ни о наличии минимальной демократии, ни о ее отсутствии. В этом смысле и российский политический режим тоже должен определяться через выборы высшей власти, а не через какие-то другие: говоря конкретнее – через характеристики президентских выборов 1991, 1996, 2000 и 2004 годов.

Собственно, из минималистского определения демократии вытекает, что единственно точным и четким критерием демократии является так называемая альтернация (alternation), то есть смена высшей власти по результатам выборов [7]. Как только в стране происходит альтернация, тогда это точно демократия, причем, видимо, режим был демократическим с момента его учреждения. Даже если немецкие социал-демократы почти 20 лет не могли придти к власти, это не значит, что демократии не было до 1966. Демократия была и до того, как они пришли к власти: у них были возможности придти к власти, но они не сумели воспользоваться ими.

Сложнее, когда происходит так, что непонятно, почему оппозиция не может прийти к власти. Речь идет о режимах, которые долгое время сочетали или сочетают, казалось бы, несочетаемые элементы: с одной стороны, налицо явные черты авторитаризма, с другой стороны – постоянно проводятся выборы. Единственная примета таких «странных» режимов – это то, что на выборах никогда не выигрывает оппозиция. Классическим примером, о котором всегда идет спор, что же все-таки такое там – демократия или нет, является Ботсвана, где оппозиция спокойно участвует в выборах, занимает места в парламенте, но ни разу за несколько десятилетий не смогла прийти к власти. И подобные случаи встречались и встречаются довольно часто.

Долгин: То есть, условно говоря, если еще через 15 лет в Ботсване оппозиция придет к власти, правильно ли я понял из предложенной логики, что это сразу бросит отсвет на все предыдущие десятилетия?

Рыженков: Нет, это скорее бросит отсвет на те изменения, благодаря которым произошел этот приход к власти. В этом случае хороший пример – Мексика. До 1970-х годов уже 40 лет существовала однопартийная система, и только после того, когда началась некоторая либерализация режима, через определенный период, по-моему, в 1992 году впервые были проиграны губернаторские выборы, и в конце 1990-х годов оппозиция пришла к власти в Мексике. Но это произошло именно благодаря тем изменениям, которые начались в 1970-е годы, потому что сама политическая правящая элита Мексики понимала, что надо как-то оживить политическую жизнь страны. Но часто в таких случаях дело заходит очень и очень далеко, как было, например, в Советском Союзе, когда либерализация привела к тем процессам, о которых мы сейчас говорим.

Чтобы определить модальность режима в отсутствии альтернации, нужно переходить от структурных характеристик режима к характеристикам динамическим, смотреть, с чего начинается демократия, как происходит ее становление. Тут мы как раз попадаем в сферу, где существует очень скромные по своей, так сказать, эстетике, но довольно точные минималистские взгляды. И довольно расплывчатые, но привлекательные, особенно для индивидов, живущих непосредственно в данное время и в данном режиме, представления, связанные с концепцией демократии участия. Ведь в 1990-ые годы мы не только постоянно участвовали во вполне конкурентных выборах, но и реально ощутили личную свободу, и мы склонны считать, что это, наверно, и есть то самое, чего мы ждали, – демократия.

Но вопрос, конечно, не в уровне индивидуальных свобод, потому что авторитарные страны пусть не всем и не все, но многим и многие свободы предоставляют. Вспомним, например, довольно успешно развивавшуюся с начала ХХ века Аргентину. Это была капиталистическая страна, но притом там был авторитарный порядок, ограничения, жуткая несправедливость и неравенство. Экономическая и интеллектуальная элита довольно свободно себя чувствовала. И кем-то это воспринималось как нечто демократическое. Россия просто не проходила капитализм без демократии, с одной стороны, и без самодержавия, с другой.

Итак, вопрос: как возникает демократия? Есть три концептуальных схемы переходов от авторитарного режима к демократии или какому-то другому устройству [8].

Первая базовая схема связана с тем, что политические силы, которые оказываются в ситуации перехода от старого режима, заключают между собой соглашение, договор, и благодаря этому удается спокойно достичь демократического пункта назначения. Но проблема в том, что в теории контрактов существует довольно точное понимание того, что договор без контроля за его соблюдением третьей стороной не может поддерживаться. Но кто является третьей стороной, когда никакой третьей стороны быть не может? Потому что если кто-то контролирует выполнение переходного договора, тот он и будет главным. Отчасти справиться с этой проблемой призвана концепция гражданского общества в ее новом варианте. Гражданское общество как совокупность индивидов, заинтересованных в правах и свободах или как совокупность добровольных ассоциаций, объединяющих таких индивидов, способно, не стремясь само выступать в роли искателя власти, осуществлять контроль за деятельностью политиков. Но тогда появляется вопрос, как неорганизованные или частично организованные граждане могут осуществлять этот контроль за профессиональными политиками, которые специализируются как раз на организации и мобилизации граждан в свою поддержку? И эмпирически всегда бывает так, что как только у какой-то гражданской силы появляется возможность осуществлять такой контроль, она автоматически превращается в силу политическую и становится участником политического процесса.

Другой подход связывает происхождение демократии с идеологическими приверженностями тех, кто ведет страны к демократии. Любой знает ситуации, когда в игре кто-то сознательно уступает другому игроку в силу своих убеждений. Например, все в детстве, наверное, играли в карты с родителями, бабушками. И часто вдруг, к счастью ребенка, оказывалось, что в «дураках» оставалась бабушка, которая, вообще-то, мастерица играть в карты. То есть бабушка из идеологической приверженности как бы «семейным ценностям» жертвовала этим выигрышем. В принципе, эта модель многими применялась и до сих пор применяется на полном серьезе к анализу больших политических событий. «Бабушка» Ельцин из любви к демократии с удовольствием проигрывает в карты «внуку» Явлинскому – и все довольны. В большой политике так не бывает.

Пшеворский предложил рассматривать установление демократии в рамках другой модели. Демократия может быть установлена в результате децентрализованного согласия участвующих в процессе акторов. Это простейшая теоретико-игровая ситуация. Мы выбираем лучшую для себя стратегию с учетом того, как по нашему предположению отреагируют на выбор этой стратегии наши оппоненты, которые выбирают собственную стратегию сходным образом. И если мы выбрали стратегию с учетом возможного ответа наших оппонентов, и они выбрали стратегию с учетом того, какую стратегию выберем мы, то возникает ситуация равновесия: убедившись, что взаимные ожидания оправдываются, никто затем не заинтересован в том, чтобы менять свою стратегию. Мы, например, не будем пытаться формировать военные дружины, чтобы направить их против своих политических противников, ожидая, что наши политические противники тоже выберут этот вариант, то есть не будут организовывать никаких военных формирований. И эти ожидания подтверждаются. Мы начинаем доверять друг другу. Таким образом, не отказываясь от преследования собственных корыстных интересов, политические силы способны достичь компромисса о будущем институциональном устройстве.

Следует подчеркнуть, что проблема институционального выбора в переходной ситуации решается конфликтующими сторонами. Конфликт неизбежно присутствует в любом обществе, которое освобождается от авторитарных оков. Конфликт – это основа развития общества, и бесконфликтного общества быть не может. Интересы бывают как разнонаправленные, так и противоположные. Поэтому, раз нельзя согласовать несогласуемые интересы, можно договориться о процедурах, в соответствии с которыми те или иные интересы будут получать временное преимущество. Таким образом устанавливается повестка дня, связанная с выборами, и власть становится разделенной во времени. Правят одни, потом правят другие, и те широкие социальные группы, которые поддерживают эти политические силы, тем самым получают продвижение своих основных интересов, связанных непосредственно с их экономическим положением или предпочтениями в области гражданских прав.

Привлекать для объяснения возможности достижения такого результата внутренне противоречивые представления о договорном пути к демократии или о нормативных приверженностях политиков нет необходимости.

Как возможно такое согласие между конкурентами?

Во-первых, существуют условия, которые это согласие исключают. После крушения старого режима никаких институтов обычно не существует или, если старый режим мирно и постепенно «сдается», эти институты крайне ослаблены. И политические силы выбирают стратегии исходя из того, какие у них есть ресурсы – деньги и собственность, массовая поддержка, контроль над властными позициями, полицией или СМИ и т.д. Есть одно подтверждаемое теорией игр и эмпирическими наблюдениями правило: тот, кто имеет заведомое преимущество в обладании релевантными ресурсами, никогда и никому не будет уступать в период перехода. Если у него есть для этого возможность, то он всех подавит и установит те правила, которые выгодны ему, и никакой торг здесь неуместен.

Во-вторых, при равенстве сил действующих в условиях перехода акторов существует двойственный вариант развития события. Если предпочтения сторон в отношении будущего институционального устройства невозможно сбалансировать, то часто примерное равенство сил ведет к взаимной неуступчивости сторон и, как следствие, к жесткому противостоянию, заканчивающемуся гражданской войной, после которой победившая сторона устанавливает свои правила (см. первый вариант). Но существует возможность, которая подтверждается эмпирически и теоретически объяснима, когда акторы осознают угрозу гражданской войны, и, опасаясь, что ущерб от нее будет общим, принимают решение пойти на определенные уступки. Поскольку добиться подлинного компромисса, то есть «придумать» правила и процедуры, которые одновременно устраивают все конфликтующие стороны, не удается, то принимаются случайные конституции, иногда практически полностью заимствованные у других стран. Все заинтересованы в том, чтобы остановить надвигающийся военный конфликт, возможный политический хаос, поэтому предпочитают такие правила, которые никому не дают явного преимущества в будущем. Эти правила впоследствии могут быть пересмотрены, могут сохраняться, могут подвергаться постоянным атакам со стороны проигравших. Но это открывает путь к демократии, поскольку стороны могут, оценив преимущества мирного сосуществования по сравнению с хаосом или войной, придерживаться рамок случайно выбранных институтов. Разумеется, эти институты не будут сильными, и такая демократия долго остается подверженной всяческим опасностям.

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)
Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

И, наконец, только третий вариант приводит к почти неизбежному окончанию переходной ситуации установлением демократического устройства. Когда стороны не знают, каково соотношение сил в переходный период, тогда принимаются такие правила, посредством которых акторы пытаются в большей мере застраховаться от появления в рамках нового режима актора, способного благодаря институциональному устройству добиться существенного преимущества, нежели настаивают на установлении выгодных исключительно для них правил. То есть принимаемые в таких условиях конституции должны, прежде всего, гарантировать от захвата власти теми, кто выиграл первые выборы. Это и есть первый шаг к демократии. В дальнейшем демократия консолидируется или, напротив, происходит ее провал, например, по экономическим причинам. «Молодая» демократия чаще всего разочаровывает тех, кто ее ждал, потому что никто никому не подчиняется, все открыто выясняют отношения, решения принимаются долго и не только популярные. Для людей, привыкших жить при авторитарном порядке, это выглядит довольно дико. И если при этом еще снижается уровень жизни, то люди начинают очень критически относиться к демократии. Похоже это на Россию 1990-х? Да. Но и на современную Украину тоже. Внешние проявления «слабой» диктатуры и «молодой» демократии имеют много общих черт.

Если возвращаться к российскому случаю, к загадке августа 1991 года, то получился не только формальный палиндром: 19.91, но и смысловой. Было многих всяких конспирологических теорий. Мне особенно запомнилась в этом смысле брошюра одного автора, которая, по-моему, вышла через месяц после августа 1991 года, в которой доказывалось, что это Б.Н. Ельцин организовал путч, поскольку это было выгодно прежде всего ему. И действительно оказалось, что выгодно ему, хотя и без участия в заговоре.

Подвох заключается в том, что, придя к власти, эта политическая группа попыталась в 1991 году практически установить диктатуру. Она действовала по принципу соотношения сил. Это были победители. Были отменены выборы, которые намечались. Получалось очень странно: Ельцин избирался в одной стране, но не собирался заново проводить выборы высшей власти в уже совсем другой стране, он просто эту власть решил удержать. Но проблема в том, что так просто это не происходит: взял и установил диктатуру. Диктатуры, так же, как и демократии, проваливаются по экономическим и иным причинам, когда начинают действовать.

Провал был связан, конечно, с выбором неудачной экономической политики, которая привела к тому, что массовая поддержка правящей группы была практически потеряна. И хотя массовая политика не протекала в электоральном поле, но она еще имела значение, и этим воспользовались группы, которые, с одной стороны, представляли старый режим, с другой стороны – часть новой правящей группы после того, как в начале 1992 г. произошло разделение внутри нее на две соперничающие между собой фракции. Причем соотношение сил между, условно, группировками Ельцина и Хасбулатова оказалось примерно равным. Унаследованные от другой страны, от Советского Союза, российские политические институты создавались тогда, когда их создатели думали только о том, как бы создать такие институты, которые защищают их от Горбачева. Поэтому никто не думал о том, что будет дальше с этими институтами. И оказалось, что, если институты признаются сторонами, они дают искусственное равенство в соотношении сил, и ни одна из сторон не может поступиться чем-либо в трансформационном конфликте, чтобы не потерять все.

Парламентская, президентская или смешанная, как предлагал Хасбулатов, республика должна быть в России? Ельцину, у которого все в руках, идти на изменение порядка было дико, ему было незачем отдавать власть. В свою очередь, хасбулатовской группе было тоже странно поступаться своей властью, которая по Конституции была ничуть не хуже, чем президентская, и соглашаться на то, что в России будет президентская республика. К этому конфликту примешался второй трансформационный конфликт относительно экономической политики, которая должна проводиться.

Появилось два полярных лагеря, и к полюсам стали подтягиваться все участники политического процесса. С одной стороны, создавалась коалиция из лидеров относительно модернизированных регионов, крупных и сверхкрупных предприятий типа «Газпрома», «Лукойла», которые в этот момент переходили постепенно в частные руки. И с другой стороны – те, кто проигрывали от экономических изменений, регионы, в которых не было возможности получить выигрыш от приватизации, регионы, в которых акторы старого режима сохранили, несмотря на запрет коммунистической партии, серьезные позиции в представительной власти – в Советах. Эти две коалиции вступили в лобовое столкновение, и, наконец, в 1993 г. в результате силового подавления одной группой другой, был установлен тот конституционный порядок, который существует до сих пор.

Проблема была в том, что правящей группе было довольно трудно сразу его утвердить и поддержать. Несмотря на мощную правящую и созданную на ее основе широкую антикоммунистическую коалицию, сил не хватало, и это во многом связано с тем, что, рассматривая динамику переходов, надо учитывать еще одно измерение. Это вещи, связанные, прежде всего, с процессами этнической мобилизации. Дело в том, что как только в условиях перехода возникают условия для этнической мобилизации, политики, не задумываясь, пользуются этим, поскольку это простейший способ достичь власти. Мы, естественно, говорим о модели, когда акторы достигают или не достигают согласия, исходя опять же из своих собственных корыстных интересов, а не из каких-то высоких материй.

Самый простой пример. В свое время Хуан Линц и Альфред Степан показали, как это происходит на деле [9]. В Испании первые выборы в переходный период происходили на общенациональном уровне. Следом за ними последовало второе электоральное событие – общеиспанский референдум. Два крупнейших электоральных события, определяющих политическое будущее страны, были общенациональными. Несмотря на сепаратистские тенденции, на то, что многие связывали свой успех в политике после Франко именно с сепаратизмом, все-таки большинство сепаратистов решило участвовать в этих выборах в составе общенациональных политических партий, и именно с этого началось движение Испании к демократии. Этнический вопрос был исключен из повестки дня, и большинство акторов на это согласились. Те, кто не согласились, сами были исключены из политического процесса, и с этим всегда связаны ограничения демократии в мультиэтнических обществах. Но если мы установили демократические институты, есть возможность вернуться к этническим проблемам, и долго и упорно, как в Испании, заниматься этими проблемами. Представители разных этнических групп слушают друг друга, приспосабливаются.

Этническая мобилизация приводит к противоположным результатам. Критический случай  – это Югославия. И надо сказать, что и в Югославии, и в СССР–России установленный порядок выборов способствовал использованию политиками стратегии этнической мобилизации. В России на выборах 1990 года оказалось, что наиболее короткий путь к успеху кандидата в мажоритарном округе – это учет статистики населения по этническому признаку. Если в Татарстане в каком-то районе проживало большинство татар, то политик выходил к ним и говорил: «Мы как этнос лучшие, нас обижают, давайте я буду отстаивать ваши интересы». Это работает, это очень эффективное средство для достижения политиком успеха.

Есть примеры, когда этническая мобилизация производилась даже на пустом месте. В начале 1990-х гг. в Сомали начался процесс перехода к демократии. По примордиалистским меркам Сомали признавалось моноэтническим обществом. В результате нескольких лет апеллирования к субэтническим племенным особенностям в Сомали появилось два этноса, которые решительно начали друг с другом враждовать, и, в конце концов, все закончилось гражданской войной [10].

В этом смысле нет обществ, которые в связи с мультиэтничностью обречены на недостижение демократии, поскольку сами эти этничности конструируются политиками в эти короткие переходные ситуации. Культурным, религиозным различиям начинает приписываться гипертрофированное политическое значение. А это ведет в тупик, потому что из ситуаций политизации этничности нет выхода с помощью институтов. Мы можем договориться о том, по каким условиям мы будем конкурировать друг с другом как политики. Но мы не можем договориться о том, чья культура, религия, язык будут главными в той или иной стране. А вопрос в том, что, выбирая один главный язык (а этносов, которые на это претендуют, например, три), мы дискриминируем все остальные, и они начинают справедливую борьбу. Обычная демократическая модель тут не годится. Представим, что политики выигрывают с помощью этнической мобилизации выборы, приходят к власти, объявляют, что «отныне у нас религия такая-то, культурные стандарты такие-то, язык такой-то, все остальные должны это усвоить». Потом проходит период, они проигрывают выборы, приходит другая группа, которая говорит: «Нет, все теперь должно быть по-другому».

Такие ситуации утрясаются очень долго, и их решение в принципе существует. Часто это вещи, связанные с насилием, которое очень-очень долго учит различные группы вести себя каким-то другим образом. В частности, возможно, что оценка уровня насилия при становлении демократии в США является заниженной. Простой пример – посмотрите фильм (правда, это связано не с этничностью как таковой) «Банды Нью-Йорка», когда определенный социальный сегмент просто физически уничтожается, потому что он никоим образом не может быть вписан в демократическую политику, его нужно исключать, уничтожать, он не переделывается, долгое время ничего с ним не происходит, поэтому его берут и просто уничтожают. Это ужас, кошмар, это оборотная сторона того, как иногда достигаются какие-то демократические прорывы.

Я, конечно, не хотел бы, чтобы все выглядело так мрачно, но, тем не менее, та утопия, которую рисует Арендт Лейпхарт [11], связанная с тем, что возможны договоренности между элитными лидерами, выступающими от имени этносов, что они умнее масс и понимают, что договариваться надо, модель «сообщественной демократии», на самом деле, не поддерживается ни теорией игр, ни эмпирическими наблюдениями. В случае, если этническая мобилизация зашла далеко, везде мы видим крах так называемой «сообщественной демократии», тем более что сам Лейпхарт к числу строгих «сообщественных демократий» относит не так много случаев. В остальных он туманно говорит о «полусообщественных» вариантах демократии.

Таким образом, даже если бы в России была демократия, мы бы долго-долго жили при довольно трудном, взрывоопасном диалоге, который устанавливался бы между различными этническими группами. Но возникновение централизованных организованных сильных партий, связанных с общенациональными учредительными выборами, во многом блокирует стратегии этнической мобилизации, которые становятся уделом маргинальных этноориентированных политиков. У нас, как вы понимаете, произошло нечто иное. У нас «слабая» диктатура, которая попыталась себя утвердить, наткнулась на серьезное сопротивление потенциальной (а некоторые, например, Стивен Солник [12], считали, что актуальной) коалиции этнических республик, которые и делали эту диктатуру слабой, то есть не давали Ельцину возможности утвердить свою власть. Другим очагом сопротивления диктатуре стали сохранившие контроль над некоторыми регионами представители старого режима, а после 1993 года – КПРФ.

Я вынужден опускать некоторые сюжеты из-за нехватки времени, поэтому перейду к ключевому событию, с которого начался процесс консолидации недемократического режима. В 1996 году было организовано некое мероприятие, призванное оформить существующий порядок, – президентские выборы, которые ни по каким критериям выборами не являлись. Абсолютно все наблюдатели, в том числе западные, боясь так называемого «коммунистического реванша», тогда оценили эти выборы как свободные и справедливые, но спустя несколько лет эта оценка была пересмотрена.

В связи с этим электоральным событием мы должны вернуться к ситуации возникновения широкой антикоммунистической коалиции. В России все время задаются вопросом, почему у нас коммунисты такие странные: они не поняли своей выгоды и не повели себя, как в Восточной Европе, когда часть коммунистов сказала: «Мы теперь розовые, мы теперь социал-демократы (или социалисты)», и они стали действительно таковыми, успешно вписавшись в существующую новую демократию, участвуя в выборах, приходя к власти, уходя от власти, и никого это не смущает. Почему же в России оказалось, что коммунисты такие «упертые»? Теория игр позволяет понять, как складываются такие ситуации. Что делали в Польше, в Чехии, в Болгарии коммунисты? Они говорили своим новым партнерам по политике, акторам нового режима: «Мы теперь не такие, мы меняем стратегию, мы становимся другими», и ожидали в ответ тоже какое-то изменение стратегии от этих новых акторов. И новые акторы отвечали: «Да, если вы становитесь такими, почему бы вас не принять в наше общее новое политическое устройство? Мы не будем настаивать ни на люстрациях, ни на уголовных преследованиях. Приходите, все забыто, мы вместе участвуем в политике».

Этот важный шаг в России не был сделан. Понятно, что здесь аудитория, в основном, придерживается либеральных или близких к ним взглядов, нам трудно принять точку зрения, что не в коммунистах дело. Эмпирически абсолютно точно часть коммунистов сразу после запрета коммунистической партии начали изменять стратегию, давали понять, что они готовы стать социалистами, социал-демократами. Например, новый проект коммунистов назывался «Социалистическая партия трудящихся». Пусть все это было вызвано и тактическими соображениями, но они сигнализировали о готовности изменить позиции. Однако им сказали: «Нет, вы комуняки, и мы с вами никаких дел иметь не будем, вы никогда не изменитесь». Вот такое «стратегическое взаимодействие», с этого этапа игра в политику начинает строиться как игра с нулевой суммой по принципу «победитель получает все». Вместо того, чтобы выбрать меньшие выигрыши, но кооперативные, когда и та, и другая сторона могут получить какой-то выигрыш.

И после 1996 г., когда антикоммунистическая коалиция добилась определенных серьезных успехов (я не буду говорить подробно), естественно, пошло завершение процесса дележа добычи. К этому моменту правящая группа приняла в себя новых экономических акторов, которые внесли в ее победу серьезный вклад. И широкая коалиция, поддерживающая правящую, начала распадаться; постепенно это коснулось и непосредственно правящей группы.

Понятно, как бывает в случаях внутриэлитных расколов, в России возник второй шанс на демократию. Опять же в это трудно поверить, исходя из морально-гражданских, так сказать, соображений: мы все жили в это время, и «понимаем», что Лужков или Шаймиев – ну, какие они демократы? Но именно раскол между руководителями модернизированных, адаптированных к экономическим изменениям регионов и ядром правящей группы, так называемой «семьей», давал такой новый шанс. Соотношение сил изменилось. Снова в обществе появлялся публичный конфликт, снова надо было этот конфликт улаживать - либо в рамках действующих институтов, либо как-то изменять институты.

Подобные ситуации впоследствии окрестили «цветными революциями». И это был первый такой случай на постсоветском пространстве, когда возникли предпосылки для «цветной революции». Последняя обычно характеризуется как ситуация, когда проигрывающая на выборах политическая сила готова пойти до конца, вывести людей на улицу, если ей кажется, что выборы фальсифицированы. Впервые такое событие произошло в 1986 г. на Филиппинах. И, кстати, это имело печальные последствия, потому что потом политика там стала очень и очень уличной: через какое-то время уже вообще не в связи с выборами, а просто потому, что каким-то политикам хотелось пересмотреть все, люди стали выводиться на улицы, устраиваться «майданы», и по результатам этих событий совершались отставки действующих правительств, и выборы здесь становились уже ни при чем. Но так не всегда бывает. Бывает, что такие события приводят к вполне реальным демократическим результатам.

При этом опять же, извините за отступление, не надо смешивать все «цветные революции». Есть такая мода – «цветные революции» – и дальше перечисляют, перечисляют… Применительно к Украине, например, это все звучит нелепо. Украина – это обычная демократическая страна, в которой обычным демократическим путем оппозиция пришла к власти по результатам выборов, власть уже второй раз сменилась, произошла двойная альтернация, что еще нужно? В отличие от Кыргызстана, Грузии, где, конечно, происходят совсем другие вещи. Я уж не говорю о Ливане и Палестине, которые тоже пытались туда подверстать – это вообще ситуации, никак не связанные с переходными случаями.

Так вот, переход в России в 1999 г. получал второе дыхание. Для таких сложных переходов, когда невозможно установить диктатуру сразу, когда надо сначала собирать союзников, теоретическую модель предложил Пшеворский. Он назвал ее democracy as a transitional solution – демократия как переходное решение [13]. Устанавливаются правила, похожие на демократические, но имеется в виду, что они могут существовать только до определенного момента, когда группа, которая вынуждена продвигаться дальше с какими-то союзниками, как только почувствует, что от союзников можно отказаться, отказывается и выбирает вариант, который в принципе допускается конституцией – моноцентрический, авторитарный режим.

Новая оппозиция в лице ОВР проиграла и не попыталась вывести людей на улицу после парламентских выборов. Понятно, что было бы странно видеть этих персонажей на «майданах» у нас здесь. Тем не менее, они эту стратегию не использовали, они свой шанс упустили, они капитулировали. А так как они были лидерами регионально базированной оппозиции, то дальше реализовалась простая логика. Что должен сделать политик после того, когда нанес поражение своим оппонентам? Он должен продолжить давление по этой линии. Проводится федеративная реформа, которой ни одна группа теперь не в состоянии сопротивляться. Таким образом, важный оппонент – регионально базированная оппозиционная коалиция, акторы, которые могут конкуренцию поддерживать, – в принципе, исчезают.

Направление следующего удара тоже понятно. Остается еще одна группа потенциальной оппозиции – крупные экономические акторы. Но они без союза с региональными акторами мало что значат. Очень символично, что Ходорковский был арестован именно во время поездки по регионам.

Таким образом, все потенциальные очаги оппозиции в элите были уничтожены и подавлены. «Слабая» диктатура логично перешла в «сильную» диктатуру.

Таким образом, модель политического развития была такова: не провал «слабого» демократического режима, а развитие «слабой» диктатуры и превращение ее в «сильную». Согласитесь, что с точки зрения даже логики здравого смысла это более вероятная модель, это модель, которую более реально проверить, легче объяснить, и она довольно хорошо вписывается в мировую практику, поэтому можно сравнивать. А сравнивать – значит, иметь возможность строить какую-то теорию, следовательно, можно что-то прогнозировать довольно точно, а не на основе спекуляций, рассуждений по принципу «мне так кажется». Я думаю, что вопросы будут как раз о прогнозах, и я на них попытаюсь ответить.

По крайней мере, для себя я четко разгадал загадку 1991 г., и если кто-то тоже думал об этом, то, может, я кому-то помог передумать какие-то свои ответы, не обязательно именно в предложенном мной варианте. Спасибо.

Обсуждение

Долгин: Сначала пара слов о постановке этой лекции в контекст других лекций, в жанре примечаний. Первое. Тут явная перекличка с бывшей недавно у нас лекцией Д.Е. Фурмана, где он вводил понятие имитационной демократии, вводил, более того, с учетом альтернаций. Лекция на сайте, ее можно прочитать. Второе. К вопросу о формировании этничностей и о некоторой, возможно, искусственности, возможности воздействия на это, посмотрите, пожалуйста, лекцию Алексея Миллера «Империя и нация в воображении русского национализма».

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)
Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

Рыженков: Дело в том, что я не ссылался почти ни на кого кроме совсем заоблачных, с точки зрения «иерархии», авторитетов. На самом деле, конечно, я неправ, и надо сказать о российских ученых, которые, хотя и по-другому, но действуют в рамках схожих моделей. Конечно, то, что когда-то написал Дмитрий Фурман о безальтернативности как модели развития в 1990-ые гг., – это был определенный толчок для меня [14]. И, конечно, важно то, что делали другие российские ученые. Например, я постоянный соавтор Владимира Гельмана, мы часто работаем вместе, и предложенная им модель трансформации [15] для развития той, которую я сейчас представил, была очень важна. Это в чем-то близкие, но альтернативные модели. Кроме того, существует концепция российской трансформации Михаэля Бри [16], наиболее, по-моему, сильная, к сожалению, так и не завершенная, потому что из науки он, видимо, ушел (я его считаю российским коллегой, несмотря на то, что по гражданству он немец). И можно называть еще много имен, например, Алексея Зудина [17].

В связи с этим маленькое продолжение, я просто забыл это сказать как самоочевидную при минималистском подходе вещь. По Пшеворскому и его соавторам, современные демократии эмпирически не являются демократиями в аристотелевском понимании, то есть «народовластием», властью народа; современные демократии – это, как правило, сочетание элементов аристотелевских олигархии и аристократии [18], то есть власти немногих, основанной, соответственно, на богатстве или добродетели и благородстве происхождения. И это эмпирический факт, никакой другой демократии в мире просто не существует. Когда в России мы строим иллюзии по поводу того, что мы будем равны не только перед законом, но в каких-то других отношениях, не обязательно «по деньгам», а еще в чем-то, это иллюзия, это тот же коммунизм, просто перевернутый. В этом смысле идеология зашоренного либерала, который говорит: «Нет, все должно быть так, вот так и вот так, народовластие – это тоже важно», – это очень странная позиция, такого в мире нигде нет. Почему в России это должно случиться? Никогда в мире никакого коммунизма не было, почему в России это должно было случиться – непонятно. Почему должно быть торжество и полный расцвет либерального индивида именно в России – это тоже абсолютно непонятно, потому что нигде в мире этого эмпирически не существует.

Долгин: У В.Я. Гельмана на сайте «Полит.ру» можно найти пока только одно интервью и статьи («Конец местной автономии?», «Перспективы доминирующей партии в России», «От местного самоуправления – к вертикали власти», «Электоральные исследования в российской политологии: «нормальная наука» в «нормальной стране»?»). Но я надеюсь, что он у нас тоже прочитает лекцию рано или поздно. Начну вопросы. Первый. Вернусь к Ботсване и к десятилетиям без смены власти. Правильно ли я понимаю, что только по факту смены или отсутствия смены власти в рамках данного режима нельзя судить о характере данного режима, потому что следующая смена может быть как проявляющей характер этого режима, так и результатом изменений этого режима?

Рыженков: Очень хороший вопрос, я не мог уместить все в лекцию, поэтому хороший вопрос дает возможность докладчику продолжить выступление… Существуют, конечно, менее строгие критерии. Почему те критерии, которые предлагает Даль, оказались не очень точными? Он предлагал семь критериев, включая критерий всеобщего участия. Но поскольку всеобщее участие в 1960-е и тем более в 1970-е годы, как я уже говорил, стало нормой, этот критерий отпал. Везде, где проходят выборы, они всегда всеобщие. Но Даль говорил и о том, что, если мы видим, что нет свободы распространения информации и выражения мнений, свободы образования добровольных организаций, в том числе политических партий, что выборы не свободны и не справедливы, не конкурентны, то это свидетельствует об отсутствии демократии. Однако это нестрогие критерии. Все споры между политиками ведутся по этим пунктам. Одни политики говорят: «Ой, вы давите оппозицию». А другие политики говорят: «Да ничего мы не давим. Докажите, что мы давим». «А мы доказать не можем, потому что вы так давите, что мешаете нам это доказывать…» По вопросам со СМИ, с добровольными ассоциациями происходит абсолютно так же. Мы можем в это верить, наблюдать, говорить: «Ой, у нас осталась всего одна радиостанция, всего 1/16 телевизионного канала. Это ужас, это невыносимо, это не демократия». На самом деле, ничего подобного.

В Японии никогда никто не давил ни на какие СМИ, ни на какую свободу образования ассоциаций, но почему-то с послевоенного времени до начала 1990-х гг. ЛДП упорно побеждала. Ни один международный наблюдатель, ни один самый въедливый правозащитник не находил ни одного признака нарушения этих критериев. Никаких внутренних изменений режима не произошло, когда в 1992 г. ЛДП впервые проиграла выборы, потому что это была уже демократия.

Но есть и другие случаи, когда все в отношении либеральных свобод спорно. Вот как оценивать ситуацию в России? Все оценивают по-разному. Кому верить? Верить тому, кому верим? Но это политики, они действуют в корыстных интересах, они мобилизуют нас в свою поддержку. Одни говорят: «Да нет, мы вообще никого не трогаем, это просто они такие слабаки, ничего не могут». Другие говорят: «Да нет, мы не слабаки, мы вообще-то готовы, но если мы чего-нибудь попробуем, нас сразу в тюрьму отправят». Как быть?

Помимо альтернации есть еще два критерия, менее строгих, но более объективных, нежели предложенные Далем. Первый критерий: когда происходят режимные, институциональные изменения после прихода к власти определенной группы, то есть переписываются конституции и правила, по которым выбирается высшая власть, в пользу определенной политической силы или лица, стремящегося таким образом удержать власть (есть много, в основном, азиатских и африканских примеров такого поведения), то обычно это и есть авторитарная тенденция. Второй критерий: если правление осуществляется не избранными законным путем лицами, то мы тоже должны говорить, что это, конечно, недемократический режим. По крайней мере, на альтернации и этих двух вещах сходятся многие современные политологи [19].

В отношении прав человека и прочего – также масса проблем с критериальной четкостью. Посмотрите, есть и демократическая страна Индия, и там все очень в этом отношении непросто. Демократия никому ничего не обещает, никаких благ не несет. Иногда вдруг она помогает, чтобы эти блага получились (но надо что-то еще делать), а иногда нет. Вот будет в Киргизии демократия – это на долгие годы будет нищая демократия, как долгие годы было в Индии, и ничего с этим не сделаешь.

Долгин: Спасибо. Единственно, кажется, вопрос о всеобщих выборах в России уже поддается сомнению. Например, Г.Х. Попов недавно на учредительном мероприятии новых социал-демократов заявил, что нужно уходить от всеобщих выборов.

Рыженков: Это скорее курьез.

Долгин: Он не единственный, от кого это можно услышать.

Всеволод Лаврентьев: Когда вы говорите о переходе от «слабого» авторитаризма к «сильному», вы, очевидно, подразумеваете, что если он «сильный», то у него в дальнейшем есть план институционального утверждения и, соответственно, некоторого закрепления позиций. Как вам представляется, в чем он состоит? Я немного поясню. Предположим, в программе ныне правящей партии «Единая Россия» есть понятие «прогресс». Это прогресс в общеевропейском смысле или в каком-то более специфичном, то есть имеется в виду ситуация, более выгодно сложившаяся сейчас для данной партии? Каким образом относятся понятия к общеевропейской политике, не китайской, не арабской?

Долгин: Еще просьба отнестись к прозвучавшему выражению «правящая партия».

Рыженков: Это как раз тоже из разряда вопросов, которые очень любят докладчики, потому что позволяют продолжить. Здесь, конечно, можно попытаться провести дискуссию, что такое партия и как ее определять. Но в данном случае важно, что когда мы говорим о политических силах, действующих в авторитарном контексте, надо иметь в виду, что кроме партий есть еще разные политические силы, которые гораздо более влиятельны, чем партии. Проблема перехода к демократии всегда в том и состоит, чтобы только партии боролись за власть и получали ее. Потому что партии – это ужасная вещь, это полный цирк, это ужас, но кроме этого ужаса никакой дороги к демократии нет, к сожалению (я перефразирую известное выражение Черчилля).

Теперь о том, как сильная диктатура может вести себя дальше. Я специально подчеркиваю, что такие странные режимы, где выборы не отменяются, могут очень долго существовать, не сталкиваясь с кризисами, как, например, в Мексике, по 40-60 лет, оставаться без изменений. То есть не усиливается никакое давящее начало, не происходит перехода политической диктатуры в социальное пространство, как это было в Аргентине после переворота 1976 года. Есть замечательное эссе Гильермо О’Доннела [20], который в данном случае как ученый и как гражданин Аргентины описал, как наступала диктатура именно в социальном плане. Главный признак и урок для нас, как становится ясно из этой статьи, это появление института капо (по аналогии с надсмотрщиком в концлагере из числа заключенных, который, имея за спиной лагерное начальство, разрешал или не разрешал те или иные формы поведения заключенных). Вдруг в каком-то доме живущий товарищ замечает, что где-то по соседству живет гомосексуалист, и, считая, что это очень плохо, он начинает с ним проводить беседы просто по личной инициативе. Кому-то может не нравиться, что какая-то женщина в их районе принимает слишком много гостей мужского пола, и он на полном серьезе идет и разъясняет этой женщине, как это нехорошо, как это дискредитирует нацию и правительство. Это реально работало. За этим стояли исчезновения людей, доносы, политические убийства, поэтому такой человек чувствовал себя довольно уверенно. Это такой слабый вариант сталинизма, но уже в современную эпоху, все это происходило в развитой капиталистической стране, и началось вдруг, в одночасье. Для нас, начнись такое, это следующий этап.

Здесь действительно (это, конечно, моя спекуляция, а не какие-то научные штудии) мы можем размышлять, выращивают ли местные «Наши» этих капо или пока еще нет. Да, они помогают вытурить нелегальных иммигрантов из Подмосковья. Их пока еще мобилизуют, пока нет такого, чтобы просто человек ради «Единой России» и Путина начал стучать на всех, кто ему не нравится, и говорить, что они себя неправильно ведут или что у них такие-то и такие-то черты поведения отклоняются от стандарта.

Что касается самого режима, то он, как я говорил, может существовать очень долго, не превращаясь в режим Лукашенко, где выборы совсем ничего не значат. Но всегда есть опасность, что этот режим на этом и споткнется. Это всегда базовая проблема таких режимов. Если в довольно короткий период не придумана устойчивая конструкция режима, как, например, придумал Сухарто в Индонезии, чтобы выборы президента проводил парламент, в который всегда с подавляющим (но не абсолютным) преимуществом проходила только партия «Голкар». И эта партия шесть раз выбирала президентом Маркоса. Все это конституционно, законно, многие говорили, что вот он побудет во главе, а потом – модернизация, сознание изменится, сами политики поймут, что либерализм – это лучше. К тому же у них религиозные и прочие экстремисты, как же с ними быть? Нужен какой-то человек, «наш сукин сын», который им всем покажет, и все будет. Ничего не было. Но режим существовал долго. Если бы не серьезный экономический кризис, не болезнь диктатора, неизвестно, как бы это все было.

В любом случае в авторитарном режиме всегда много случайного. Есть вообще совершенно ошеломительный факт. Я уже сказал слово «ошеломительный», многие говорят «ошеломляющие» (stunning) выборы, их еще по-русски называют «опрокидывающими». И эти опрокидывающие выборы случаются как раз в таких режимах. Вдруг в авторитарном контексте ни с того ни с сего в борьбе за высшую власть, либо на подступах, на выборах, связанных с этапом борьбы за высшую власть, появляется оппозиция, в которую абсолютно никто не верил, как, например, в Никарагуа Виолетта Чаморро выиграла у Даниэля Ортеги в 1990 году. Это представить было невозможно, никто не верил, что это может быть. И таких случаев было много – около тридцати, начиная с 1974 года, когда в Бразилии назначенная, как у нас «Справедливая Россия», оппозицией партия при военном режиме вдруг почти вровень пришла на выборах вместе с партией, которая собственно была правящей. И пожалуйста, процесс начался. В Бразилии это послужило толчком, началась демократизация, хотя – уникальный случай – никто не знает, когда сам момент демократизации произошел, он был растянут на 20 лет. Но началось это в 1974 г. с опрокидывающих выборов. Причем не с выступлений каких-то демократов, а с успеха вполне проправительственной партии, которую придумали сами военные для того, чтобы имитировать демократию. Есть у меня статья «Опрокидывающие выборы», где кратко описываются 25 случаев, произошедших за последние 30 лет. Объяснить ученые пока толком не могут, как это происходит, но факт есть факт.

Григорий Чудновский: У меня вначале, если позволите, некоторое возмущение вашими вольностями, которые не вяжутся с вашей строгой стержневой стилистикой. В вашей лекции шла серьезная академическая речь о моделях, непростая по восприятию, кое-что я понял как бывший математик – то, что связано с теорией игр. Мне показалось, вы сильно пренебрежительно говорите о «каких-то» либералах, которые говорят о «каких-то» правах человека. И как-то вы не учитываете, что такие люди – пусть не самые совершенные и не очень умело – это все вплетают в контекст нашей жизни. Тем не менее, они являются граничащими тому историческому сознанию и тому быту, в котором мы до сегодняшнего дня находимся, а именно: рабы в человеке, подчиненное быдло, которое хочет остаться с общинными идеями. По крайней мере, пусть эти не очень умелые либералы, которые это «западное» выражают, указывают на некий ограничитель и, может быть, они действуют по притче, что если с детства повторять «вставайте, граф, вас ждут великие дела», – возможно, великие дела будут и у народа.

А также мне кажется, вы слишком (вы политолог и имеете на это право, но все-таки мы живем в особой стране) злоупотребляете акцентами на элиту. Нет этой элиты в том самом аристократическом или олигархическом смысле, который вы указали, т.е. исторически возникшей. Это случайные люди. Их – тех, кто находится в комитетах Совета Федерации и иногда комментируют, сколько наблюдателей должно быть из-за рубежа да почему Запад возмущается, – эту элиту точно нельзя допускать на порог. Тем не менее, она так именуется, и у этой элиты вытягивается шея от своей значимости. Я думаю, здесь надо быть аккуратнее, имея в виду нашу сложную по восприятию страну. Это мягкий протест: сложность диссонирует с вашей легкостью.

Рыженков: Признаю свою легкомысленность, но немного не в том плане, в каком вы меня поправили. Я не прочертил некую линию. Я не говорил о политическом либерализме ничего. Для меня это не проблема. Я говорил о вмешательстве некой либеральной философии в позитивистскую науку, не более того. Политический либерализм – это важная часть вообще политической борьбы, и те люди, которые идут с этими знаменами, вправе это делать и заслуживают всяческого уважения, так же, как и те люди, которые идут за ними. Я говорил о том, что существует привнесение в научную парадигму немного листовочного либерального взгляда. И таким образом подменяется научный поиск – ему предшествуют выводы. Т.е. в данном случае это спор парадигм. Во многих, сотнях, если не больше, работ, западных и наших, которые я прочитал, авторы сразу заявляют в той или иной форме: «Я либерал, сторонник либерального гражданского общества, поэтому все, что я дальше исследую – это нормативно, должно так быть». А я придерживаюсь другого подхода – реалистического. Люди борются за власть, и я как бы тупо смотрю, на что они ориентируются, когда стремятся достичь успеха, какие результаты бывают, и побочным результатом этой борьбы может быть как демократия, так и все что угодно другое.

Поэтому я принимаю ваше замечание и в то же время хотел бы его поправить. Легкомыслие – но в том плане, что надо четче проводить линию раздела между академическим либерализмом и политическим либерализмом. Тем более что либерализм почему-то в России существует только в одном виде. Например, западный либеральный анархизм – это экзотическая вещь в России, хотя в принципе это клевая штука, и чисто поведенчески дает больше вариантов, в том числе для политика. Но слово «анархизм» немного страшное, хотя ветвь, связанная с кооперацией и сотрудничеством важна. Правда, с другой стороны, именно из этой ветви пришел, например, Исаев в политику. Присутствующий здесь Николай Винник, наверно, помнит, когда Исаев был анархистом и в начале 1990-х на кухне в «Панораме» участвовал в спорах.

И еще короткая реплика про элиты. Я опять же имел в виду элиты в очень узком научном значении. Есть современная элитистская макротеория, созданная в начале 1990-х гг. благодаря, наверное, усилиям Джона Хигли, прежде всего, и эта парадигма сейчас является базовой [21]. Это чисто инструментальное понятие. Позиционное определение элиты: люди, которые постоянно и регулярно участвуют в принятии важнейших решений.

Чудновский: Да, я понял. Я, между прочим, употребил слово «легкое отношение», а вы сказали «легкомысленное», я этого не имел в виду. Это было просто легко, я уверен, что вы осознаете роль либерализма и в России. По элите - я думаю, что если бы вы употребляли для переходных процессов термин «протоэлита», то это было бы абсолютно точно для России и не кружило бы голову тем, кто находится в системе принятия решений, в истеблишменте, потому что не доросли.

Теперь вопрос. Я его подготовил по ходу первой половины вашей лекции, но потом вы подсказали, что он возникает не только там. Вы рассматривали акторов, в основном, политических. Но я вижу, что в нашей стране возникают неполитические акторы, которые вполне влиятельны, поворачивают и политиков. В частности, вы потом сказали о религии и политике. Я хочу это развить для нашей действительности. Религиозные институты. Это странно, в «Независимой газете» патриарх Алексий в рейтингах фигурирует как сильный политик. Он религиозный иерарх, зачем нам его «метить» как политика? Тем не менее, по факту влияния это совершенно безусловно, я не говорю, в каком направлении, но это так. А зачем его все время двигать с помощью газет, телевидения и других средств в политическую сферу? У меня создается впечатление, что это игрок, и в таком контексте, с такой биркой он может обесценить свою базовую ориентацию, религиозную, и ничего не придать своей политической. Я бы хотел, чтобы вы рассмотрели этот случай, потому что в нашей стране это как-то странно стало переплетаться. Я не использую принцип отделения государства от религии, это я оставляю за скобками. Но зачем политическую бирку искусственно прикрепляют религиозным иерархам? По-моему, это очень опасно. Будьте добры, разъясните.

Рыженков: Если честно, я специально никогда не обдумывал роль именно патриарха, хотя мне приходилось думать о вещах, связанных с религиозными предпочтениями. В этом смысле, наверно, я тоже неправильно, слишком «легко» сделал, когда не пояснил. Говоря об институтах, я имел в виду их понимание в духе институционализма – как правила и нормы, а не учреждения и организации, которые действуют в рамках этих правил и норм. В данном случае речь, наверно, должна идти не совсем об институте, потому что вообще в авторитарных режимах говорить об институтах довольно сложно, так как мы впадаем в такую странную бинарную болезнь, когда у нас появляются институты формальные и неформальные, они везде друг друга взаимно дополняют. Тот же Шумпетер блестяще в своей книге описал британскую политическую систему, в которой работает много неформальных институтов, но она из-за этого не становится недемократической. В нашем случае речь идет, наверное, о том, что либо религиозная организация, возглавляемая конкретным человеком, является политическим союзником, младшим партнером в правящей коалиции, либо (я боюсь, что правящей коалиции как таковой не существует) существует некая персона (режим имеет очень сильные персоналистические черты), вокруг которой существуют группы поддержки, это очень младшие партнеры по коалиции в поддержку режима, в том числе и названное вами лицо.

Долгин: Маленькая реплика к более раннему. Было сказано о неудачной экономической политике. К настоящему моменту нет никаких доказательств того, что существовала удачная политика; скорее всего, ее не существует.

Елена Гусева: Я поддержу предыдущего спрашивающего. Мне показалось, что вы в принципе не даете усложниться этой модели и говорите, что она может быть неожиданной. Я говорю не только об акторах, а вообще о самих факторах, т.е. и о ресурсах и о методах, здесь явно присутствуют еще дополнительные факторы, экономические, социальные, психологические, даже размер территории и количество населения тоже влияют на тот или иной ход событий. Вы фактически не усложняете эту модель и выстраиваете вашу. Я, например, неожиданностью считаю, как из 49 аминокислот, 4949, получился белковый полимер – вот это неожиданность, из которой зародилась жизнь. А то, о чем вы говорите, это никакая не неожиданность.

И второй вопрос. Вы считаете, что это все происходит на замкнутом пространстве? Вы рассуждаете об акторах на какой-то внутренней, закрытой территории. А та же самая Украина: я оцениваю «оранжевую революцию» с точки зрения того, что в определенный исторический момент там столкнулись две равные силы, которые с двух сторон финансово подпитывались, и в один прекрасный момент просто одна сторона гораздо больше вбросила денег - и ситуация качнулась в «оранжевую» сторону.

Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)
Сергей Рыженков (фото Наташи Четвериковой)

Рыженков: Существует такой стандарт в современной науке, в которой я работаю, и тут ничего не попишешь. Политология и есть политология, а в остальных науках, которые имеют дело с географией, культурой, экономикой и пр., я не силен. Там есть свои специалисты, которые в свою очередь работают так, что там нет никакой политологии. Очень редко в мире появляются люди, которых называют иногда интеграторами – они создают мультидисциплинарные теории. Я вовсе не претендую на это, и я думаю, что никто в России, где политологии, признаваемой как наука в мире, практически не существует, не претендует. Мы подростки, мы учимся. Многие факторы являются экзогенными по отношению к политике, и вся задача политологического моделирования состоит в том, чтобы создать простую формализованную модель, а не в том, чтобы объяснить все. На «упаковке» любой простой формализованной модели написана область ее применения, как правило, достаточно узкая. В данном случае речь идет об эмпирической теории, объясняющей режимные изменения в России, теории, которая может быть операционализирована и проверена эмпирически, а не о каких-то глубоких, философских вещах, которые нравятся всем. Это часть сравнительной политологии.

Опять же в Латинской Америке до появления инициативы Кардозо, который создал научную группу по изучению политики в Латинской Америке, царствовал ровно тот же подход, как сейчас в России, так называемый «цивилизационный», и существовала очень сильная и продвинутая философская теория – «философия истории Латинской Америки». Это блестящая вещь, без которой невозможно представить себе латиноамериканскую литературу, включая, например, Маркеса. И труды ученых – политологов – можно читать, видя уже дальше, во что это превращается у Маркеса и у других латиноамериканских писателей. «Философия истории» – это блистательный анализ социокультурной, социально-экономической сферы, т.е. всего того, что в Латинской Америке не так, как в других странах. Чего стоит одна терминология, например, «боваризм» латиноамериканского народа – это целая совершенно замечательная концепция, и из нее выводятся психологические свойства души аргентинского, в частности, народа. Это все блистательно. Кстати, это все взошло на марксистской почве, выкристаллизовалось в такой неомарксизм. Но потом, когда Кардозо в 1980-ые годы создал группу из латиноамериканских социальных ученых, и они стали работать в американских университетах, у идеи Растоу, который «придумал» транзитологию, появилось развитие, практическое применение. Эта группа просто стала заниматься эмпирическим анализом латиноамериканской политики, и в результате появилась новая наука (которая не так давно пережила кризис, но вышла из него в виде неотранзитологии). Всегда все интересно, но жизни человеческой не хватит обо всем все узнать, все это постичь и свести в одно. На мой взгляд, все, кто занимаются этими вещами, – это люди, которые занимаются, скорее, философией, а не наукой.

И про «оранжевых». Демократия – это и есть, когда, извините, деньги с деньгами борются, больше ничего. В основном, это так. Просто в демократических странах есть такое правило: «мы ничего не говорим о том, где вы берете деньги для своей предвыборной кампании, и ожидаем, что вы поступите точно так же». Это часть стратегии, потому что любой, кто начинает об этом говорить, сразу оказывается изгоем, против него ополчается все политическое сообщество. Никогда ни в одной демократической стране актуальным вопрос о финансировании компаний в период выборов не становился. Проходят годы, и уже тогда Гельмуту Колю или Миттерану задают вопрос: «А что это у вас там такое случилось?» – но в момент выборов почти никогда.

Гусева: А можно тогда считать ресурсом демократии не только деньги, но ожидания большинства?

Рыженков: Демократия в переводе на язык большинства – это мобилизация искусственного большинства. Обычно речь идет в развитых странах о 2-3% избирателей, которые в течение 4-8 лет по каким-то причинам изменяют свои взгляды, в основном, под воздействием пропаганды.

Владимир Болотников (научный консультант «АСТ»): Я бы, прежде всего, хотел поблагодарить устроителей сегодняшней лекции, потому что лекция производит оглушающе хорошее впечатление. Это, пожалуй, лучшая лекция, которую я слушал в вашем кругу. У меня есть одно соображение и тесно связанный с ним вопрос. При всей методологической уверенности докладчика несколько насторожило (может быть, из-за недостатка времени, может быть, это принципиальная позиция), что из доклада пропало следующее соображение. Ситуация России конца 1980-х – начала 1990-х гг. – это, на мой взгляд, не только ситуация попытки учреждения демократического государства. Это в значительной степени и ситуация просто учреждения государства. С моей точки зрения, эти два процесса хронологически наложились один на другой, отсюда многие трудности, крайности и эксцессы этого процесса. В связи с этим и сам вопрос. В выступлении прозвучало соображение о федеративной реформе после 1996 г.

Рыженков: Нет, о реформе после 2000 г., «путинской» реформе.

Болотников: Значит, это была оговорка, потому что в тексте был 1996 г., я поэтому и не понял.

Рыженков: Простите, федеративной реформы в 1996 г. просто не было.

Болотников: Но все-таки вопрос остается. Как докладчик оценивает ситуацию России, скажем, на выходе из Советского Союза, это какое государство? Какое государство учреждено конституцией 1993 г.? Например, Конституция Испании, ст.1: «Испания – государство испанской нации, уважающее права провинций и автономий, государственный язык – кастильский». Ситуация российской конституции: «Россия – многонациональное государство». Повторяю вопрос. Ситуация России и ее движение – это движение то ли от договорной федерации, то ли – по факту – от конфедерации начала 1990-х гг. к эталонной федерации, и не более того? Или это действительно подавление или уничтожение этнических автономий. Что это? Можно потоптаться на этом месте в силу сложности.

Рыженков: Спасибо огромное, потому что вы сделали уже сверхподарок. Дело в том, что я по базе – политический регионалист. Весь мой путь в анализ российской политики в целом проходил через долгие годы освоения и участия в создании в России политологической субдисцисциплины «политическая регионалистика». Это моя специальность. Я об этом ничего не говорил в каком-то смысле сознательно, потому что я понимал, что если я начну об этом говорить, то никогда не закончу. Вопросы, которые вы задали, действительно требуют отдельного «топтания», как вы выразились, и топтания очень хорошего, долгого. В то, что я сегодня говорил, вмещается и этот квадратик, но то, что в нем, надо еще постоянно объяснять много раз, что же это такое. Поэтому я сейчас ограничусь только одним.

В Испании в конституцию не был введен термин «федерализм». Потому что это провоцировало бы в дальнейшем сепаратистские притязания по нарастающей. Было создано автономистское государство четко под две провинции, чтобы у них было право на автономию, потом еще две провинции воспользовались этим правом, и, в принципе, Испания давно является федералистским государством, хотя в конституции ничего про это не сказано. В России, конечно, никакого федерализма с какого-то периода нет, это лейбл. Мой коллега Андрей Захаров вообще усматривает в цеплянии за понятие «федерация» только то, что под федеративным знаменем легче создавать империи. Всегда легче включить какую-то малую страну в свой состав, объявляя себя федералистским государством. Федерализм у нас – это сейчас конечно, лозунг империи,. А то, что обычно называется федерализмом, в любом смысле слова здесь отсутствует с определенного периода – после того политического поражения группы модернизированных регионов, о котором я говорил. Но и то, что было в 1990-е гг., тоже трудно называть федерализмом. Вы помните, сколько регионов и какие именно подписали в августе 1999 г. заявление, связанное с созданием «Единства»? 39 регионов. Это, главным образом, регионы, которые в течение 1990-х гг. только и ждали, когда придет центр и, наконец-то, возьмет их к себе. В таких регионах, например, в Архангельской области, после 1991 г. были очень сильны ожидания, связанные с возвращением центра: когда же вы придете, когда начнете чинить нашу инфраструктуру, которую недосоздали в советское время, когда дадите еще какие-то ресурсы, мы без вас не можем; да, мы здесь политики, нам хорошо без вас свои делишки решать, но… На выборах в 1996 г. побеждает губернатор, который говорит: «Я добьюсь, что Москва будет слушать нас, что она повернется к нам лицом, а не спиной, что она будет выполнять наши условия. И мы должны, в свою очередь, дружно жить с Москвой, подчиняться и т.д.» На Севере, и не только, действительно существует физическая потребность, чтобы был центр. Поэтому эта часть регионов все 1990-е гг. только и думала о том, как бы создать что-то более «хорошее», централизованное. Но были и другие регионы – относительно модернизированные, продвинутые, условно говоря, – которым была выгодна приватизация. Я говорил и о регионах, в составе населения которых большой процент составляли этнические группы, которые на переломе 1980-90-х гг. подверглись этнической мобилизации. Для характеристики отношений всех этих регионов с центром подходит термин «фрагментированное государство». Этот термин использовал Вадим Волков по отношению к экономическому устройству, и в одной из наших книг мы перенесли его на территориальное устройство нашего государства. Я имею в виду книгу о региональных политических режимах [22], в которой помимо прочих ставился вопрос о том, что траектории политического развития регионов заходят настолько далеко, что эти регионы могут рассматриваться как достаточно автономные политические образования со своими правилами, которые во многом никак с центром не согласуются.

Эдуард Якубов: Я вспомнил одну статью Карла Поппера конца 1980-х гг. “On democracy revisited”. В этой статье он утверждал, что главный вопрос – это кто должен править? Он приводил пример, что Платон считал, что править должен один человек, лучший, т.е. философ, и Поппер предлагал заменить этот вопрос на другой – «как избавиться от правителя?» До того, как мы его избираем, мы должны создать такие условия, чтобы мы могли от него избавиться. Это основной, главный вопрос. Скажите, пожалуйста, в политологии эта идея получила развитие?

Рыженков: Я не представляю здесь политологию ни в коем случае, я представляю здесь только самого себя и отчасти могу говорить только о том направлении, о котором я говорил. Собственно, я всю лекцию об этом и читал. Поппер – философ. Так как в философии я не очень силен (я читаю философские книги, но просто как обыватель, потому что это другая дисциплина), я не могу прокомментировать это. Но то, что вы говорите, и то, что я знаю про Поппера, все это вполне «ложится», это очень важные вопросы, и они в каком-то смысле вполне согласуются с нашими, некоторых моих коллег и моими, приземленными позитивистскими изысканиями. «Как избавиться от правителя?» – это вопрос о демократии.

Игорь Истомин: Как вы оцениваете идеи цикличного расширения круга демократических государств, типа волн демократизации Хантингтона. Имеют ли смысл такие построения?

Рыженков: Вы имеете в виду все, что связано с четвертой волной или с третьей?

Истомин: В принципе идея волн демократизации.

Рыженков: Ну, это метафора, а не идея. Действительно, эмпирически наблюдаются какие-то такие вещи, и Хантингтон, конечно, хорошо поймал этот момент. Я ни разу его не помянул, но он как раз тоже шумпетерианец, один из тех людей, которые защищают Шумпетера от тех, кто приписывает ему то, что он никогда не говорил [23] (а говорили некоторые шумпетерианцы после Шумпетера). И что касается разных циклических вещей, это реальность. Другое дело, что есть только мистические объяснения циклов. В экономике, насколько я знаю, есть реалистические объяснения циклов. В политологии их пока не существует. Большая часть современной политологии – внеисторическая наука и имеет дело с относительно короткими интервалами времени. Более того, даже исторические события анализируются так, что любой историк сразу в обморок падает: «Вы чего? Как можно про Великую реформу в России говорить, что начался процесс либерализации, когда группы умеренных в оппозиции не смогли контролировать группы радикалов, а сторонники жесткой линии решили повернуть все вспять?!». Для нашего сознания, воспитанного на учебниках и историзированной культуре, все это дико звучит. Или когда в тех же терминах анализируется шведский переход в XVIII в. или английский переход к демократии в XVII в. С точки зрения политолога, все эти процессы проходят по одной и той же модели.

Спасибо всем, кто слушал и слушал так внимательно, задавал такие замечательные вопросы. Я, честно говоря, думал, что предмет довольно скучный, и никогда нигде, кроме ученого сообщества и студенческой аудитории, научных публикаций, эти идеи не думал обсуждать с аудиторией более широкой. Но когда мне предложили, у меня это согласовалось с тем, что мы с коллегами закончили исследовательский проект, и многое, что я излагал, это результаты этого проекта, и я четко понял, что в каком-то смысле надо возвращаться ко второй половине 1980-х гг. – к тому периоду, когда, как сказал Борис, представляя меня, я был «неформалом» и занимался активной общественной деятельностью в своем регионе, в городе Саратове. После 1991 г. я перестал быть ночным сторожем, стал человеком с нормальной профессией, начал заниматься наукой. И сейчас я вдруг понял, что опять наступают времена, когда надо проявить свой общественный темперамент и заниматься не только научной деятельностью, а пытаться говорить на эту тему с более широким кругом. В этом смысле спасибо за возможность.

Примечания

1. Democracy and Development. Political Institutions and Well-Being in the World, 1959-1990. / A. Przeworski, M. Alvarez, J. Cheibub, F. Limongi. Cambridge University Press, 2000. P. 15.

2. «Демократический метод – это такое институциональное устройство для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают власть принимать решения путем конкурентной борьбы за голоса избирателей». Шумпетер И. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995 С. 355.

3. Даль Р. Демократия и ее критики. М.: РОССПЭН, 2003. С. 340-343

4. Там же. С. 181-183.

5. Schmitter P., Karl T. What Democracy Is… and is Not .. // Journal of Democracy. 1991. Vol. 2. №3. P. 76, 87.

6. См., например: Daimond L. Is the Third Wave Over? // Journal of Democracy. 1996. Vol. 7. №3. P. 21; Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за ее пределами. М.: Ладомир, 2004. С. 87-95.

7. Democracy and Development. P. 16. Для обозначения этого критерия используется также термин "ротация" (в англ. – "rotation", "turnover"), но в русском языке он наиболее употребителен в значении частичной замены в составе властной группы.

8. Дальнейшее описание альтернативных решений проблем, связанных с учреждением демократических институтов, следует изложенному в: Пшеворский А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке. М.: РОССПЭН, 1999. С. 39-47, 124-132.

9. Linz J., Stepan A. Problems of Democratic Transitions and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1996. P. 98-107.

10. См. об этом: Sustainable Democracy / A. Przeworski et al. Cambridge University Press, 1995. P. 20.

11. См. об этом: Лейпхарт А. Демократия в многосоставном обществе. Сравнительное исследование. М.: Аспект Пресс, 1997.

12. Solnick S. Federal Bargaining in Russia. East European Constitutional Review. 1995. Vol. 4. №4. P. 52-58.

13. Пшеворский А. Демократия и рынок. С. 92-93.

14. См.: Фурман Д. Политическая система современной России // Куда пришла Россия?.. Итоги социетальной трансформации / Под ред. Т. Заславской. М.: МВСШН, 2003. С. 24-35.

15. См., к примеру: Гельман В. Трансформация в России: политический режим и демократическая оппозиция. М.: МОНФ, 1999; Гельман В. Постсоветские политические трансформации: наброски к теории // Общественные науки и современность. 2001. № 1. С. 55-69; Гельман В. Институциональное строительство и неформальные институты в современной российской политике // Полис. 2003. №4. С. 6-25.

16. См., к примеру, написанную еще в 1996 году работу: Бри М. Россия: становление «делегативной демократии» // Повороты истории. Постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. В 2 т. / Ред.-сост. П. Штыков, С. Шваниц; научн. ред. В. Гельман. СПб.; М.; Берлин: Европейский университет в Санкт-Петербурге, Летний сад, Berliner Debatte, 2003. Т. 2. P. 290-332.

17. См., в частности: Зудин А. Режим Владимира Путина: контуры политической системы. [Доклад.] М.: Московский центр Карнеги, 2002. Апрель. Вып. 7.

18. Introduction / Manin B., Przeworski A., Stokes S. // Democracy, Accountability, and Representation / A. Przeworski, S. Stokes, B. Manin (eds.). Cambridge University Press, 1999. P. 4.

19. Democracy and Development. P. 26-27; Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века. М.: РОССПЭН, 2003. С. 20; 287-288.

20. O’Donnell G. Democracy in Argentina: Macro and Micro // O’Donnell G. Counterpoints. Selected Essays on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 51-62.

21. Higley J., Burton M. The Elite Variable in Democratic Transitions and Breakdowns // American Sociological Review. 1989. Vol. 54. P. 17-32; Elites and Democratic Consolidation in Latin America and Southern Europe / J. Higley, R. Gunther. Cambridge University Press, 1992; Elite Foundations of Liberal Democracy / J. Higley, M. Burton. Lanham – Boulder – NY – Oxford: Rowman & Littlefield, 2006.

22. Россия регионов: трансформация политических режимов / Под ред. В. Гельмана, С. Рыженкова, М. Бри. М.; Берлин: Весь мир; Berliner Debatte, 2000.

23. Хантингтон С. Третья волна. С. 17-19.

В цикле "Публичные лекции ”Полит.ру”" выступили:

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.