28 марта 2024, четверг, 18:49
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

20 мая 2008, 10:38

Китай и Россия: коммунистическая маска против демократической шляпы

В продолжение российско-китайской тематики мы публикуем статью швейцарского писателя и журналиста, живущего в Токио, Кристофа Нейдхарта. Автор был научным сотрудником в Дэвисовском центре российских исследований в Гарвардском университете и (1990-1997) главой Московского бюро швейцарской еженедельной газеты «Die Weltwoche». В числе его книг: «Русский карнавал: запахи, краски и звуки перехода» (Rowman & Littlefield, 2002) и "Die Kinder des Konfuzius: Was Ostasien so erfolgreich macht", (Herder Verlag 2008). Сейчас работает дальневосточным корреспондентом "Sueddeutsche Zeitung" и "TagesAnzeiger". В качестве приложения к статье мы публикуем заметки на полях статьи Бориса Долгина и полемику с ним автора статьи.

Мировые лидеры призывают бойкотировать Олимпийские игры в Пекине, в США кандидаты в президенты обвиняют Китай в «похищении рабочих мест у американцев». Снова всплыло расистское понятие «желтая угроза».

Западные СМИ называют Китай «коммунистической диктатурой». Они подчёркивают плачевное состояние прав человека в Китае и «нечеловеческую жестокость» его поспешной модернизации. С другой стороны, о ситуации в России в худшем случае говорят как о «дефектной демократии». Несмотря на провокационные высказывания  бывшего президента Путина, западные лидеры всегда поддерживали с ним хорошие отношения.

В то время как вспышка насилия в Тибете попала в заголовки газет по всему миру, о непрекращающемся насилии в Чечне по большей части молчат. Запад рассматривает российскую экономику как свободный рынок – далекий от совершенства, но хотя бы свободный. А китайский капитализм зачастую характеризуют как капитализм под государственным управлением.

Запад очень по-разному смотрит на этих двух бывших коммунистических гигантов. В общем и целом, Россия считается хорошей, почти приемлемой; Москва попирает западные ценности, и это сходит ей с рук. С другой стороны, Китай находится под пристальным наблюдением и регулярно подвергается критике.

Можно написать тома о глубоких различиях между Китаем и Россией и их политическим и экономическим устройствами. Однако поверхностное сравнение перехода России от коммунизма к путинизму и превращения Китая в динамично развивающегося экономического монстра обнаруживает  принципиальную разницу в сделанном ими выборе.

Сравнивая метаморфозы

Переход России от плановой экономики к открытому рынку назвали «шоковой терапией», хотя освобождение цен, отмена госконтроля и субсидий были гораздо менее внезапными, чем в Польше или, скажем, в Эстонии. Такой поспешный переход оправдывали тем, что так якобы проще вырвать экономику из железного кулака номенклатуры. Он имел политическую мотивировку и, как предполагалось, должен был лишить власти партию и старую бюрократию. Последующие ельцинские правительства и их зарубежные консультанты верили в то, что, будучи раз освобожденным, рынок сам очистится от убыточных предприятий и деполитизирует процесс принятия экономических решений. Решение применить «шоковую терапию» также заслужило одобрение Запада. Помимо прочего, это заключалось в том, что западные правительства обещали оказать существенную экономическую помощь, что по большей части так и не было исполнено.

Когда президент Ельцин положил начало переходу к открытой экономике и открытому обществу, в рушащемся Советском Союзе было очень мало стабильных институтов. Коммунистическая Партия Советского Союза не терпела неподконтрольных организаций и не создавала никаких независимых правовых и политических структур. Когда система рухнула, такие немногочисленные существовавшие структуры, как КГБ, КПСС и множество подконтрольных им организаций, были сильно дискредитированы и оказались на грани коллапса.

Однако свободный рынок и открытое общество зиждутся на законах и правилах, институтах и устойчивых механизмах. Вероятно, они нуждаются в них даже больше, чем плановая экономика и диктатура. «Невидимая рука рынка» не может действовать в вакууме, и Адам Смит первым признал бы это.

Китай, с другой стороны, не вводил никаких экономических мер по идеологическим причинам. Когда в 1978 г. китайское правительство сделало первые шаги к либерализации экономики, это произошло исключительно в целях улучшения экономики. Долгое время не было приватизации. И это удержало государственные и коллективные предприятия на плаву. Возможно, они работали неэффективно и неэкономно, и многие остаются таковыми до сих пор, но они удерживали Китай на ногах. У людей почти ничего не было, но они выживали. У них была работа, было жилье, и не было причин считать, что им не удастся протянуть еще несколько лет. Сохранение госпредприятий в рабочем состоянии позволило китайскому руководству предотвратить безработицу и социальную нестабильность. Так что с начала 80-х и в дальнейшем Коммунистическая Партия Китая (КПК) предпочитала скорее позволить росткам капитализма пробиваться на свет, нежели вмешиваться им в сложившуюся экономику.

Путём поддержания допотопных предприятий плановой экономики в рабочем состоянии вместо того, чтобы их приватизировать, государство избегало необходимости передать эти огромные предприятия авантюристам. Оно удержало контроль над производством, пусть качество и было низким. Города и целые регионы по-прежнему могли получать прибыль и собирать налоги. Избегая стремительной полномасштабной приватизации, Китай также получил возможность предотвратить возникновение группы безответственных и при этом могущественных олигархов, как это произошло в России.

Так родилась двойная экономика Китая, с её быстрорастущей рыночной частью, развивавшейся параллельно старому государственному сектору, и с её новым средним классом в приморских городах. В течение некоторого времени сельские территории и внутренние провинции Китая оставались в бедности, и по сей день экономика некоторых регионов по большей части пребывает под государственным управлением. В XIX и начале ХХ вв. Китай (а также Япония) имели аналогичный опыт двойной экономики, как и многие развивающиеся страны в наши дни.

Но плановая экономика вскоре начала взаимодействовать с новым частным сектором, а сельская местность – с городами, причём деревня, в первую очередь, поставляла дешёвую рабочую силу в экономические центры на побережье. По приблизительным оценкам, 150 млн. рабочих-мигрантов из бедных районов Китая заняты на фабриках, расположенных по линии побережья, что и делает Китай мировой мастерской.

Новое и старое оказались переплетены и в других отношениях. Частные предприниматели начали рядиться в «красные» одежды, притворяясь, что занимаются коллективным бизнесом и что их бизнес поэтому подлежит государственной поддержке и должен иметь доступ к кредитам. Фактически, это можно считать неформальной приватизацией. Миллионы членов КПК открыли своё дело задолго до того, как коммунистическая партия начала принимать в свои члены бизнесменов в 2002 году. Их членство в КПК предшествовало вовлечённости в частный бизнес. Как члены КПК, они подталкивали партию к тому, чтобы она стала более дружественной бизнесу и не возражала против их личного прихода в бизнес - сначала неформально, а потом и формально. Такое положение дел приносило пользу не только этим членам партии и их предприятиям, но и экономике. Эти частные компании способствовали экономическому росту и увеличивали возможности трудоустройства. Постепенно партия изменила свои правила, сначала глядя на нарушения сквозь пальцы, а потом и официально. Это всего лишь один пример того, как властные структуры менялись изнутри и как частный бизнес влиял на китайскую политику в течение более чем двух десятилетий.

Поскольку бизнесмены могли действовать изнутри системы, у них не было никакого желания её разваливать. Наоборот, они пользуются ей и шаг за шагом меняют. «Большая часть китайских институциональных реформ были реакцией на внутреннее давление», пишет Келли Цай, профессор экономики в университете Джона Хопкинса, в своей превосходной книге «Капитализм без демократии». Это одна из причин, по которой нам не следует ожидать, что китайский новый класс владельцев компаний будет бороться  за политические изменения.

То, как единственная партия, государство и частное предпринимательство переплелись между собой, разумеется, привело к широкомасштабной коррупции. Но привычка российских бюрократов к вымоганию денег у компаний в этом отношении ничем не отличается.

Китай стимулировал зарождающуюся мелкокапиталистическую экономику, в то же время, удерживая государственный сектор на плаву. Россия упустила собственную промышленность, не исключая и жемчужины в своей короне, – и, в сколь плохом состоянии они ни находились, других у неё не было. Российское правительство верило, как могли верить только религиозные фанатики, что «невидимая рука рынка» позаботится об экономике.

На настоящий момент многие институты Китая хранят верность «коммунистической маске», в то время как их российские аналоги носят «демократические шляпы». Однако если мы будем понимать слово «демократия» в широком смысле, то есть не как право избирать политических лидеров, а как средство влияния на политику, Китай может считаться столь же демократическим, сколь и Россия.

Будущее России

Возможно, у России не было выбора. В 1991 году общество было политизировано и раздроблено, элиты – полны нетерпения, а властные структуры были готовы бороться за статус-кво. За немногими исключениями, российским политическим лидерам недоставало базового понимания механизмов рыночной экономики. Разрушение инфраструктуры плановой экономики было с восторгом встречено Западом, который в то время верил в рынок с почти религиозным пылом. Запад утверждал, что советские фабрики снизили ценность ресурсов, которые они использовали; было выгоднее экспортировать сталь, нежели отдавать её советскому автопроизводителю. Это было правдой постольку, поскольку он работал с мировыми рыночными ценами. И всё же, те советские автозаводы производили какое-то количество машин и давали рабочие места.

Китай удержал свои автозаводы на плаву и ограничил импорт автомобилей, которые могли бы конкурировать с китайской продукцией. В некоторых секторах это положение дел сохраняется; во многих других Китай, воспользовавшись этими протекционистскими мерами, стал серьезным конкурентом и зачастую одерживает верх на мировом рынке.

Как казалось ранее, президент Путин понимает, что рыночная экономика не может работать без стабильных институтов, включая юридическую систему. Вновь учредив монопольную партию власти и усилив роль спецслужб – что сделал он, – нельзя решить проблемы проржавевшей российской инфраструктуры и потемкинской демократии.

Заметки на полях

Кажется важным отделить прямое отражение идеологических симпатий автора (вероятно, близких к социал-демократии, что проявляется в куда большем доверии к протекционистской экономике, нежели к рынку, симпатиях к госпредприятиям, производящим продукцию, пусть и затоваривающую склады, но зато обеспечивающим работу трудящимся) от анализа собственно материала. В этом тексте, как нам кажется, очень четко отражаются левые симпатии автора.

Курс на развитие «социалистической конкуренции», свободных экономических зон и т.д. в Китае еще до начала советской Перестройки имел не только экономическое, но и политическое измерение. Это было борьбой некогда отставленных от власти прагматиков против радикализма уже покойного на тот момент Мао и соратников по последнему этапу правления. Другой вопрос, что многажды за историю своей карьеры испытавшие взлеты и падения китайские руководители куда лучше большинства советских перестроечных лидеров, обладавших куда более плавной карьерной траекторией, понимали опасности внутренней борьбы, поэтому общественную «разморозку» проводили исключительно дозировано – блокируя любую угрозу собственной власти.

Рассказ о сохраненных ради блага экономики и социального спокойствия госпредприятиях Китая существенно теряет в убедительности, если вспомнить о состоянии китайской промышленности по итогам Большого Скачка и Культурной Революции, а также о том, сколь малая часть населения страны на этих предприятиях была занята. С этой точки зрения Советский Союз с принципиально иным соотношением городского и сельского населения, советским варрантом индустриализации и т.д. должен был решать совершенно другие проблемы.

Идея принципиальной возможности и даже желательности притормозить реформы заставляет попробовать спрогнозировать хотя бы часть последствий подобного варианта развития:

  • Оставить страну голодной, поскольку продовольствия по госценам практически не было.
  • Не допустить открытия рынка, чтобы не создавать конкуренции отечественному производителю. При этом культ «импорта» был создан отнюдь не Перестройкой.
  • Сохранить ВПК, занимавший заметную часть экономики. Его продукция, правда, не могла бы найти внутреннего сбыта, кроме как за счет государственного заказа. Внешний сбыт приносил преимущественно долги перед СССР. Отсюда, вероятно, необходимость печатания денег, роста инфляции.

Динамично развивающаяся китайская экономика – хороший образ, отражающий часть правды. Для того, чтобы точнее разобраться в ситуации, важно помнить, что этот динамизм пугает китайских руководителей, пытающихся притормозить слишком динамичный рост для смягчения очень тяжелых социальных проблем, не только не решенных этим развитием, но в каких-то отношениях усугубленных им. Миграционный поток в Россию и отток из Китая – результат в основном отнюдь не процессов, связанных с разницей плотности населения. Из районов некогда построенных, а ныне мертвых индустриальных гигантов заметной части молодежи остается только бежать.

Что же касается будущего, то даже создавая не слишком прозрачную и рыночную форму структур вроде госкорпораций, российское руководство обещает на не слишком далеком этапе уйти от госсобственности на них. При этом, ни о какой приватизации крупнейших государственных ресурсных компаний КНР речь пока всерьез и не заходила.

Все выше сказанное ни в коем случае не означает недооценки колоссального прогресса в экономике, которого удалось добиться в последние десятилетия, однако вряд ли следует некритически экстраполировать этот опыт за пределы конкретных исторических обстоятельств, в которых он оказался эффективен, во-вторых, важно смотреть на ситуацию в Китае не сквозь розовые очки, а хотя бы с той долей критичности, с которой на нее смотрят наиболее дальновидные китайские руководители, в-третьих, важно трезво смотреть на реальные темпы проникновения реформ в социально-политическую сферу КНР.

Борис Долгин

Ответ на «Заметки на полях»

В своих заметках на полях г-н Борис Долгин косвенным образом подтверждает мое представление о России как о стране, одержимой идеологией. Он возражает с идеологической точки зрения: сначала навешивая на меня самого ярлык «симпатий к левым», а потом описывая борьбу за власть в Китае в идеологических терминах. Однако начиная с поздних 70-х идеология играла в Китае достаточно маргинальную роль.

Автор более 10 лет изучал Советский Союз, а позднее Россию, 7 лет прожил в Москве и приехал в Китай, уверенный, что он сможет объяснить его переход при помощи аналитических инструментов, которые он приобрел в России. Я ожидал, что смогу ориентироваться в Китае как в позднем тоталитарном обществе – точно так же, как я научился ориентироваться в советском обществе. Напротив, я был вынужден изучать всё заново. Кажется, г-н Долгин повторяет мою собственную ошибку.

Чтобы понять развитие китайской экономики, важно исследовать Японию эпохи Мэйдзи, Японию после Второй мировой войны, равно как Южной Кореи и Тайваня. После 1978 года Пекин стал рассматривать путь развития Японии как модель, по которой можно учиться, как признавали последующие китайские лидеры. Таким образом, термины типа «социалистической конкуренции» едва ли применимы, когда речь идет о Китае.

В течение четырех десятилетий послевоенная японская экономика на макроуровне была централизованно-плановой, хотя и открытой, со свободным рынком в основе. В отличие от так называемых социалистических плановых экономик, Токио использовал пряник, а не кнут, чтобы согласовать деятельность частных компаний с центральным планом.

Верно, что после культурной революции китайские промышленные гиганты были в очень плачевном состоянии, но, как было убедительно показано, масштабы их развала преувеличены. Например, компания Haier, сегодня третий в мире крупный производитель бытовой техники, восходит к одному из тех коллективных промышленных гигантов. Haier никогда не была приватизирована, но она постепенно обновлялась и развивалась.

Утверждение, что молодые китайцы из регионов с разваливающимися промышленными гигантами бегут в Россию, по меньшей мере спорно. Ни в каком существенном масштабе это не может быть подтверждено фактами.

Кристоф Нейдхарт

Еще одни «Заметки на полях»

Боюсь, что попытка понять развитие китайской экономики вне развития китайского общества изначально ущербна. Этот тезис применим к любому обществу, но к китайскому – в особенно сильной степени. Роль идеологии в Китае была сильна на самых разных этапах его истории – это не специфика XX – XXI вв.

Что дает основания для подобных суждений? Во-первых, общее соображение: неготовность редуцировать исторический процесс к экономическому (эту ошибку уже совершали в прошлом веке некоторые марксисты и неолибералы). Во-вторых, очень конкретное – эти процессы в Китае, как и в России, как, впрочем, и в Японии включали в качестве очень важной части политическую, идеологическую, культурную борьбу. Она является некоторым фактом, который бесполезно пытаться отрицать. Позиция моего оппонента здесь может иметь смысл только в вариантах либо попытки сепаратизировать процессы в разных сферах, либо объявить неэкономичские процессы подчиненными, менее значимыми. Но вот вопрос об иерархии факторов общественного развития как раз возвращает нас к идеологии – к идеологии автора.

Опыт Японии эпохи Мэйдзи, Японии после Второй мировой войны, как и опыт Республики Корея и Тайваня, несомненно очень значим. Как и опыт России, и опыт Китая. Нет вообще сомнений в полезности поиска типологических закономерностей в процессах трансформации в самых разных странах, но, боюсь, использовать опыт какой-либо из этих стран в качестве аналитического инструмента для объяснения ситуации в любой другой – это действительно серьезная ошибка. Точнее говоря – экстраполяция каждого элемента объяснительной схемы должна быть очень сильно обоснована.

Несомненно, китайские лидеры в 1978 – 1980е гг. внимательно изучали опыт стран Восточной Азии и других государств – и уж никак не могли изучать опыт России 1990-х. Но это ни в коем случае не значит, что они прямо транслировали этот опыт. Хотя бы потому, что принципиально разными были и исходные ситуации, задачи, ограничители. Достаточно сказать, что первым фронтом преобразований для Китая стала вообще деревня – ее освобождение от системы коммун. Заметим, к слову, что в послевоенных преобразованиях в Японии роль политических, идеологических, культурных аспектов была критически существенна. Она до сих пор остается одним из главных мировых примеров успеха преобразований, принесенных извне. Не намного менее принципиальной роль неэкономических преобразований по итогам революции Мэйдзи.

История с термином «социалистическая конкуренция» вполне показательна. Да, если исходить из презумпции абсолютного сходства процессов в Китае 1978 – 1980-х гг. и послевоенной Японии, он выглядит «едва ли применимым». Но если мы все таки обратимся к конкретной истории китайских реформ, то увидим, что введению понятия «конкуренция» как не противоречащего социалистической системе, выступая в виде именно социалистической конкуренции были посвящены выступления китайских руководителей, дискуссии в партийной прессе.

История компании упомянутой автором Haier вполне показательна. Да, истоки ее находятся далеко за пределами той даты, которая сейчас называется в качестве момента основания. Завод по выпуску холодильников в Циндао был создан еще в 1920-х года, потом он был национализирован, стал госпредприятием и в этом качестве пришел к полному упадку, приобрел долг более миллиона юаней, коллектив отчасти разбежался и т.д. Дошло до процедуры банкротства и закрытия предприятия. В этих условиях городские власти и обратились к молодому Чжану Жуйминю в качестве своего рода кризисного менеджера, который сможет хоть что-то сделать с этими руинами. И начинать пришлось практически с нуля. 

То, что предприятие формально оставалось государственным, для его истории могло казаться мало принципиальным, пока команда менеджеров не попыталась его приватизировать, а суд не постановил, что завод принадлежит местным властям. А это значит, что он не застрахован от замены неэффективным бюрократом и дальнейшего разрушения компании – такие примеры в новейшей истории Китая известны.

Вообще подобная схема хорошо известна россиянам. Это был один из вариантов того, как преобразовывались советские заводы. Только в наших условиях это обычно приводило к совершенно другим результатам уже на первом этапе. Директора, получавшие фактически неограниченный контроль за госпредприятием, либо разворовывали их физически, либо постепенно переводили значительную часть активов на частные структуры.

Утверждение же о молодых китайцах, бегущих из регионов старой индустрии может показаться спорным в Японии, но вряд ли в России, куда заметная часть этого потока направляется. Слова эти базируются в частности на беседах с некоторыми их мигрировавших таким образом китайцев, осевшими в Москве.

Борис Долгин

См. также:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.