28 марта 2024, четверг, 23:43
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

21 февраля 2011, 11:51

Анашевич и Фатьянов

Размышления по дороге с Потаповского на Покровку

Сходил я тут на вечер Александра Анашевича в «Проект ОГИ». Впечатление неоднозначное; больше разочарования. Тут, однако, надо сказать, что я неблагодарный слушатель стихов. Мне очень много надо.

То есть каждый более или менее известный поэт образует устойчивое поле ожиданий. И вечер, пусть даже новых стихов, есть некоторый невольный контракт между автором и посетителями. Мы примерно знаем, чего ждать, и идем именно за этим. Посмеяться – на Иртеньева. Погрустить – на Веру Павлову. А если перепутали и сделали наоборот – чем же поэт виноват?

Приблизительно понятно, что такое: сорок минут Сваровского, триста строк Нугатова – и так далее, люди в теме могут вести эту фразу до конца страницы. Поэт либо обманывает ожидания (теряет форму), либо оправдывает (сохраняет). Так простенько организованная обратная связь побуждает поэта приватизировать и осваивать некогда захваченную территорию. Что, вероятно, нормально. Вот только само слово «нормально» в отношении поэзии слабовато звучит.

Мои ожидания описываются в несколько иных терминах. Я надеюсь, что поэт, однажды меня удививший, удивит еще раз. Но примерно тем же самым повторно удивить нелегко. Я бы и рад удивляться почаще, но это неподконтрольно.

Анашевич, конечно, хорош – нервен, культурен, открыт (несмотря на буферные фигуры мнимых авторов между ним и нами). Поле ожиданий от него вполне поэтично – и ожидания эти удовлетворяются. Ну, похожи новые стихи на старые и одно на другие. А кто, собственно, сказал, что это плохо?

Ну, я сказал. Даже, пожалуй, не то чтобы плохо, а нехорошо. Еще чуть ослабим, разбавим: не хорошо. Мешает удивиться, мало добавляет к уже существующему. Или скажем так: можно читать впервые, а можно перечитывать. И перечитывание прекрасных образцов дает нам с вами не просто что-то, а почти всё. Я и не сосчитаю, сколько раз читал «Три мушкетера», «Остров Сокровищ» или «Homo Faber». Но все же какой-то рецептор задействуется только при первом чтении. В прозе это относится, в частности, к занимательности. В поэзии – только к настоящей новизне.

Вокруг нас – множество вариаций уже существующего. Понятно, что поэт охотнее варьирует собственное, чем чужое: его элементарно не поймают за руку, хотя, по зрелому размышлению, варьировать кого-то очень далекого с литературной точки зрения полезнее. Но вариация существующего ничего всерьез не добавляет к культуре. И ее право на жизнь ограничено узким временем и пространством.

Повторим нелишний раз азы. Кленовый лист висит на ветке клена, потом желтеет, потом падает, лениво кружась, абсолютно при этом не морочась мыслями о плагиате, пошлости и тому подобных категориях культуры. Молодая мать тискает своего ребенка, и ее не заботит, что на Земле одновременно с ней живут чуть не миллиард матерей. Врач лечит грипп, и это не ново. Всё так.

Но поэт – не лист, не мать и не врач. Поэзия не только невозможна, но она и не нужна как сколько-то регулярная деятельность. Напоминаю, что эти мысли вызваны вечером Анашевича, несмотря на все оговорки и претензии, пожалуй, лучшим вечером из тех, что я посетил за последнее время. И вот теперь я готов сформулировать ту черту нынешней замечательной поэтической жизни, которая меня настораживает: изобилие регулярных категорий. Регулярно выходят поэтические журналы, издаются книги, проводятся фестивали, в бешеном темпе идут по Москве вечера. По логике всего этого здорового, хорошо отлаженного организма, должны регулярно писаться килограммы достойных рассмотрения стихов. Show must go on. Но здесь-то, если обойтись без вариаций, никакой регулярности нет и быть не может.

По-хорошему, поэтический эфир состоит из удачных попыток прорыва (реже) и неудачных попыток прорыва (чаще). Сегодняшний поэтический эфир процентов на 99 состоит из относительно удачных – но не-попыток не-прорыва, если так можно сказать. Иначе говоря – пресловутых нормальных, не позорных стихов. Так, чтобы можно было – если речь идет об известном поэте – раз в год издавать книгу, отдавать подборки в три журнала. Логическая цепочка строится примерно так: во всей этой поэтической жизни участвует (на глазок) сотня поэтов. Не участвовать = не входить в сотню, а это обидно. Чтобы участвовать, надо более или менее регулярно выделять из себя не позорные стихи, оправдывающие ожидания. Таким образом, (избыточно) здоровая, благополучная культурная среда по факту лишает поэта священного права не писать, пока не пишется. А если точнее, обременяет это право мелкими неприятностями.

Вернемся к Анашевичу.

Итак, условно огорчило меня попадание в поле ожиданий. Огорчило унылое содержание практически всех услышанных мной стихотворений. (Здесь я вполне понимаю, что многим эта претензия покажется совершенно дикой – мы к ней еще вернемся, а пока повторю, что это всего-навсего меня огорчило – мало ли что может огорчить человека).

Всерьез порадовали редкие, невольные и неожиданные мелодические ходы. Здесь знатоки поэзии Анашевича вправе спросить: что, его фирменные тройчатки? Отнюдь нет. Меня не радуют находки, ставшие приемами. Именно -  редкие, невольные и неожиданные мелодические ходы. И здесь мы упираемся в серьезную критическую проблему – проблему частотности.

Может ли то, что лучше всего удается поэту, редко встречаться в его стихах?

Представим себе такую ситуацию: критик А., говоря, о художнике Б., в качестве главного его достоинства отмечает ювелирную передачу оттенков зеленого, да так красноречиво описывает эту передачу, что мы с вами аж потащились на выставку художника Б.  А там нас ждет элементарное количественное разочарование – оттенков зеленого вообще немного. На паре картин из ста присутствует что-то в таком духе. И дело оказывается не в том, действительно ли хороши переходы оттенков зеленого. И даже не в том, насколько плохо остальное. Мы чувствуем себя обманутыми критиком.

Вернемся к литературе. Правомерно ли ставить вопрос об описаниях у Достоевского или юморе у Тургенева, если и того, и другого немного? По-моему, да. Или такой канонический пример – поэзия Блока.

Есть мнение, что у Блока выделяется 20-25 гениальных хрестоматийных стихотворений на, в общем-то, мутном фоне общесимволистской невнятной ерунды. Это мнение не бесспорно и не единственно верно. Но сегодня им никого не удивишь: оно впитано нами с молоком, так сказать, из школьной столовой. Оно, это мнение, скорее доминирует.

Мы можем говорить об общих чертах эти 25 шедевров – трезвом реализме этих стихов, отчетливой некрасовской линии, гражданском, если хотите, настрое. Но все эти приметы совершенно не подтверждены в корпусе стихов Блока частотно. Гумилев, насколько я помню, писал о ритмической связи Блока с Некрасовым. Но легче было заметить: символизм, Прекрасную Даму, смутную музыку ни о чем. Программные, педалируемые свойства.

Есть, конечно, и у стихов Анашевича программные свойства. О них (начиная с интересного гендера лирического героя) многие писали. Между тем, программное идет от сознания автора, и отнюдь не оно делает поэта поэтом. Поэта поэтом делает не то, на чем он настаивает. А, скорее, то, чего он сам не замечает. Чему, может быть, не придает особого значения.

Что отделяет Анашевича от тысяч (то есть делает поэтом)? Его позиция? Его взгляды? Не будем понапрасну смешить друг друга. Позиции и взгляды дробят общество на миллионы и тысячи. А делает поэтом Анашевича его способность к неожиданным мелодическим ходам.

Например:

Георгий идет с топором и маша идет с топором
сладко идти вдвоём
была ли маша счастливой, была ли он
трудно подробности такие разглядеть, выглядывая из окна
между машей и окном стена.

 Или:

У крана и валуна точечка на спине видна.
Это такая игра.
Ты бы со мной не смогла.
Металась бы в угол из угла.
Это такая зима.
Черная капелька, несмываемая смола.
Ты бы со мной никогда.
Елочные украшения, искусственная слюда.
Мне бы Рождество встретить, мне бы купить вина.
Это такая страна.

Не слышите ли вы песню внутри последнего приведенного фрагмента? И то – нетривиальные мелодические ходы очень пригодились бы в песне. Но что-то не поется Анашевичу.

Дар поэта-песенника и что с ним делать

Возьмем классического поэта-песенника, простодушно исполнившего свое земное предназначение. Например, Алексея Фатьянова.

Не только молодежь, но и многие люди моих лет склонны воспринимать советские песни как народные, со смазанным авторством. Чтобы освежить в вашей памяти именно наследие Фатьянова, позволю себе кратко перечислить его, как теперь сказали бы, «хиты».

«Когда весна придет, не знаю…» - возможно, лучшее, что вообще написано по-русски о малой родине; песня, которую так любят в застолье, которая так вяжется с образом Николая Рыбникова.

«Хвастать, милая, не стану…» - абсолютно подлинная песня, вправленная в абсолютно фальшивый фильм. Юмор, по своему характеру опередивший эпоху лет на пятьдесят.

«На крылечке твоем…» - неожиданный мощнейший энергетический выброс (и сады, / и поля, / и цветы, / и земля) посреди, в общем-то, тихого лирического стихотворения.

«В городском саду играет духовой оркестр…» - наверное, качество самоочевидно.

«Три года ты мне снилась» - помню, в девятом классе я спросил у товарища, какая самая красивая песня на свете. Он напел.

«Где же вы теперь, друзья-однополчане…» - обратите внимание: война кончилась, все фигуранты стихотворения живы, лето, впереди какие-то счастливые перспективы. Но почему-то грустно. Парадоксальная ностальгия по только что закончившейся войне. Ощущения субъективны, но для меня это высказывание Фатьянова по сути синонимично самойловскому. Но то, что Давид Самойлов вытаскивает в смысловой план, у Фатьянова остается на уровне музыкального лада. Кто гениальнее? Что ближе к самой сердцевине поэзии? Не берусь судить. Однако Фатьянова вспоминаю чаще.

«Мы, друзья, перелетные птицы…» - если наш бизнесмен хочет все-таки сначала подписать контракт, а уже потом идти в сауну с гостями, он говорит: «Первым делом – самолеты». Вот она – мощь литературы.

«Где ж ты, мой сад…» - обратите внимание на ритм.

«Соловьи» - ну, понятно.

«На солнечной поляночке…» - обратите внимание на ритм.

«Когда проходит молодость…» - автору 27 лет. Всего он прожил 40. Вообще, жизнь Фатьянова трудно назвать безоблачной. Это я к тому, что отчего-то ему пелось, но отчего – в эпохе и судьбе ответа не найти.

Дальше я хочу сказать так много, что заведомо не сумею, но постараюсь хотя бы пунктирно обозначить. Есть время Фатьянова и время Анашевича. Чисто хронологически сознательная жизнь Фатьянова практически вписывается в предвоенное, военное и послевоенное десятилетия. Объективно говоря, жуткое время. Мясорубка. Сегодняшнее же – скажем осторожно – с червоточиной, но не более того. Между тем, стихи и песни Фатьянова содержат осмысленный эмоциональный диапазон: веселье, улыбку, печаль, ностальгию, сожаление. Стихи Анашевича выражают: экзистенциальный мрак, личный апокалипсис, смертельное уныние.

Советский критик тут бы и заклеймил Анашевича как антинародную суку. Я не настолько советский, да и не настолько критик. Мне, скорее, за искусство обидно. Давайте попробуем без резких движений разобраться в происходящем.

Фатьянов служит своему дару, старается по возможности полно его раскрыть. Это вписывается в парадигму советского человека – ты нужен обществу (народу, людям, стране) в том деле, к которому ты более всего способен. Чего хочет сам Фатьянов? Бог его знает, отсюда отчетливо не видно. Возможно, этот вопрос за его недлинную жизнь так и не встал в полный рост. Насколько сам дух стихов Фатьянова выражает дух его времени? Ну, до какой-то степени, органично, не может не выражать. Но, скажем так, не обязательно. Если веселье, общее одушевление как-то относится к той эпохе, то спокойная светлая печаль – минимально.

Анашевич, человек новейшего времени… Впрочем, было бы некорректно сейчас говорить именно и только об Анашевиче. Практически каждый из нас делает то, что хочет. Ну, это как-то коррелирует со способностями: редко кому хочется долго заниматься чем-либо без всякой отдачи; люди любят, когда получается. Но вот Анашевич как пример – он наделен песенным даром, но не хочет писать песни. Если бы он все-таки писал песни, они получались бы замечательно, народ бы их распевал и становился счастливее. Ну и что?

Изнутри поэзии песня – объект, такой же, как пылесос или клен. Примета гнилого мира, да и примета гнилая. Примерно такое место занимают обрывки песен внутри стихов Анашевича. Среди панорамы разнообразного хлама – обрывки песен. Вспоминается упрек Сталина Шостаковичу насчет Девятой симфонии – единственный мелодичный фрагмент вы отдали немцам. Иначе говоря, сумбур Анашевичу дороже музыки, потому что мир вокруг – это скорее сумбур, нежели музыка, а Анашевич верит в то, что стихи должны честно отражать мир. Не преобразовывать, не восполнять в нем дефициты, а именно отражать.

По-моему, верлибры Анашевича, мировоззрение Анашевича, образный ряд, гендерный поиск, устойчивые версификационные приемы – всё это в принципе тиражируемо (им и не им) и поэтически условно ценно. Безусловно ценны -  спонтанные мелодические ходы. Но если сам автор не хочет становиться мелодистом – кто ж его заставит? Человечество веками боролось за священное право каждого делать то, что он хочет. Многие не хотят следовать своему призванию. Это их право – о да, конечно. Но… как бы сформулировать поточнее – суммарное напряжение культуры от этого падает. Да и не только культуры.

Почему не стоит унывать

Ну, для начала, уныние отрицает будущее, игнорирует (в его многообразии) прошлое и отравляет настоящее. Если эти частности не убеждают любезного читателя, позволю себе сослаться на христианское учение: уныние является грехом.

Предвижу массу возражений. Самое веское – для того, чтобы критиковать или хотя бы оценивать кого-либо или что-либо, им созданное, с христианской позиции, надо, чтобы обе стороны добровольно встали на эту позицию. Как бы подписали контракт. То есть мало даже того, чтобы автор был христианином. Само по себе это его глубоко личное дело. Надо, чтобы он заявил о себе как о христианине, оказался публичным христианином в творческом поле. Короче, если бы мы с вами (вдруг) заметили уныние как определяющий пафос в стихах Олеси Николаевой, упрек был бы уместен. А Анашевич просто пожмет плечами – и будет совершенно прав.

С другой стороны, любой человек, пишущий стихи по-русски, хоть Маяковский, хоть Слуцкий, находится в рамках христианской культуры. (Пишущий по-русски инструкции для пылесоса – нет.) Я понимаю, что и с этим можно поспорить, но давайте не будем. И у меня есть некоторый тезис на правах гипотезы: то, что в христианской религии является грехом, в христианской культуре становится недостатком.

Иначе говоря, уныние в художественном плане ущербно не из нравственных соображений, а из чисто художественных. Оно бедно оттенками, обертонами, оно практически исключает (внутри себя) возможность катарсиса.

Фатьянов вступает в интенсивные отношения со своим временем и миром. Время – хуже некуда, но сама интенсивность (вытекающая, напомню, из стремления найти свое место в некоем общем деле, верности своему дару) образует энергетическую подпитку. Уныние и низкая энергетика новых стихов очень одаренного Анашевича корнями уходят не в наше (больное) время и не в современный мир - время и мир здесь только предмет разговора, - а именно и ровно в то, что Достоевский называл своеволием. Малые дети или очень пожилые и несведущие в электричестве люди иногда включают тройник-удлинитель в самого себя (в одну из розеток) и наивно ожидают каких-то нетривиальных последствий. Думаю, здесь - что-то подобное…            

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.