28 марта 2024, четверг, 12:42
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

23 марта 2009, 16:57

Феномен Гаспарова

На волне общего интереса к фигуре Михаила Гаспарова я тоже решила составить свой «взгляд из угла». Я не филолог и не научный работник, однако книги и статьи Гаспарова читать очень люблю. Когда стала публиковаться его переписка («Читать меня подряд никому не интересно...»: Письма М.Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981—2004 гг. (подготовка текста и публикация М.-Л. Ботт). НЛО, 77, 2006 и «Ваш М.Г. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова». М.: Новое издательство, 2008) я начала исправно прочитывать и ее. Над этим своим читательским поведением я, конечно же, рефлексировала, однако высказаться меня побудили не собственные пристрастия – у них, (как нам всегда кажется в отношении собственных пристрастий) слишком сложный генезис, – а то, что интерес к сочинениям и письмам Гаспарова оказался (по крайней мере, в моем кругу) всеобщим. Причем интерес этот никак не связан с филологией. Неделю назад я наблюдала горячее обсуждение книги «Ваш М.Г.»: его вели искусствовед, музыковед, рекламный журналист и сотрудник пиар-отдела крупного петербургского отеля. Этот факт показался мне достаточным основанием для того, чтобы попытаться разобрать корни массового (разумеется, в отношении среды, вообще читающей подобного рода тексты) и при этом внепрофессионального интереса к Гаспарову. Что этот интерес вызывает?

Проведя краткое исследование по теме, я обнаружила, что сотрудники журнала «Новое литературное обозрение» уже предпринимали попытку описать его причины А. Дмитриев, И. Кукулин, М. Майофис «Занимательный М.Л. Гаспаров: академик-еретик» («Антиюбилейное приношение» редакции «НЛО») // НЛО, 73, 2005.. Если попытаться резюмировать сказанное в этом тексте в «пригаспаренном» виде (авторы подражают форме «Записей и выписок», выделяя абстрактные наименования в качестве опоры своего текста), то получится, что научной деятельности Гаспарова присущи следующие характеристики:

– самостоятельное изобретение традиции;

– энциклопедизм, работающий на отмену и разрушение любой идеологической (или, можно сказать, философской) гипотезы;

– понимание филологии как службы понимания (просветительство);

– историзм в практике интерпретирования;

– «принцип вежливости» в отношении интерпретируемого (допущение, что он не дурнее тебя самого), практически реализуемый как обязательство реконструировать условия, в которых рождались те или иные тексты/поступки/мысли, а через них – осмысленную мотивацию;

– ведение принципиальных разговоров об основах профессии только от себя как частного лица и своего «научного быта» (так интерпретируются «Записи и выписки»).

Как видим, формальное подражательство Гаспарову к особой ясности мысли не приводит. Однако если опустить частности и попытаться привести все эти характеристики к единому знаменателю, то получится что-то вроде «самостоятельность в мышлении, упорство в работе и точность в обращении с предметом». Но ведь к тем же опорным пунктам (опять же, отвлекаясь от частностей предмета) сводилась вся публицистика и лекционные публикации Мераба Мамардашвили. Об этом же говорил Ю.М. Лотман (вспомните телепередачи с его участием, выходившие на экраны в конце восьмидесятых). Наконец, ровно того же требовал от русской прозы Пушкин. В чем тогда уникальность Гаспарова? – ведь не будем же мы предполагать, что столь живой и массовый интерес вызывают детали его стиховедческих работ.

Рецензии, появившиеся в связи с выходом сборника писем «Ваш М.Г.» проливают некоторый свет на проблему. Особенно примечательными мне показались две: Михаила Визеля и Григория Дашевского. В первой, на мой взгляд, верно указан предмет интереса сегодняшнего читателя-интеллигента: он хочет узнать, «как непросто было оставаться филологом и просто честным интеллигентом в 70—80-е годы; как изменилась эта задача в 90-е, когда основным источником дохода вдруг оказались “зарубежные гастроли”». Меня лично к чтению писем подтолкнул именно такой интерес. Я принадлежу к поколению гуманитариев, которым в радостные двухтысячные пришлось расстаться с потугами на систематические академические занятия, и мне хотелось узнать, какие жертвы приносили в советские годы те, кому мою жертву принести не пришлось. И у Гаспарова, действительно, можно кое-что об этом узнать.

Таким образом, можно сказать, что читателем Гаспарова руководит интерес общественно-этический, то есть не вопрос, как жить вообще, а как жить в профессии, среди коллег и сослуживцев. Причем интерес историцизированный: понятно, что теперь общественная ситуация иная, и проблемы у нас другие – но вдруг из рассказов и рассуждений этого умного гуманитария удастся выудить общий принцип, применимый к любым ситуациям? И, видимо, удается – читают же люди.

В рецензии Григория Дашевского говорится, напротив, об этике личной. И в этом смысле его текст является прямой реакций именно на письма. Ведь в письмах у Гаспарова речь идет не столько о проблемах общественно-профессиональных, сколько о том, что значило – в душевном плане – оставаться мыслящей производительной единицей в эти годы. А это значило: постоянные депрессии, чрезмерная требовательность к себе, проговаривание и прояснение отчаяния. Как непременного условия человеческого существования. Именно об этом замечательно пишет Г. Дашевский. В итоге Гаспаров у него получается этаким образцовым стоиком, с которого нам всем следовало бы брать пример, да мы не можем – слабы потому что. Гаспаров говорит в письмах: «Одиночество – наше нормальное состояние». «Но мы-то хотим не прозрачной дистанции, а теплой тесноты, не взаимопонимания между чужими, а сближения со своими — и сближает нас как раз темнота и неясность общих жаргонов», – пишет Дашевский. И в этом есть не только эмоциональная правда, но и верное наблюдение: мы склонны скорее восхищаться ясностью и четкостью гаспаровского письма и называть эти качества его личным «стилем», чем принять ясность и четкость в качестве требований мышления вообще и письма соответственно. Нам проще рассуждать об абсолютной непреодолимости стоящих «перед всеми нами» проблем и объединяться в сообщества людей, этими проблемами повязанных.

Если вдуматься, все советские гуманитарии были в большей или меньшей степени инвалидами, у которых отняли живые конечности и приставили плохо работающие протезы – я имею в виду невозможность прямо выражать свои мысли и необходимость пользоваться для этого совершенно непригодным языком диаматовских учебников. А если еще раз вдуматься, то окажется, что масса постсоветских гуманитариев, с виду так живо интересующихся гендерными проблемами, биоэтикой, правами человека, психоанализом, деконструкцией и пр., – тоже сообщество disabled people, только способности-возможности у них отняла уже не идеологическая машина советского государства, а грантовая машина, благодаря которой только и можно было выжить в профессии в 90-е годы. Что стало позже, когда и эта машина работать прекратила, мне уже не известно. Я не выжила.

Собственно, описанный мною инвалидский синдром (при желании можно назвать его посттравматическим) господствует в отечественной гуманитарной науке уже так давно, что вошел в привычку и стал неопределенно безвременным. Уже и не вспомнить, когда все это началось и о какой конкретно травме в каждом отдельном случае идет речь. Но все симптомы налицо: мы действительно жаждем «теплой тесноты» и гоним от себя гаспаровскую ясность, записывая ее в личные его заслуги и называя «индивидуальным стилем».

А между тем общество и культура в целом не могут долгое время в такой ситуации сохраняться. В этой связи я люблю цитировать бесспорную истину, высказанную однажды Петером Эстерхази: «философией, искусствами и литературой должны все-таки заниматься люди, которым не выбивали зубов, не расквашивали физиономию и не сворачивали скулы» (Петер Эстерхази «Записки синего чулка и другие тексты». М.: НЛО, 2001. С. 20-1). А почему? Да потому что у искалеченных единственным действительно интересующим их предметом анализа являются обстоятельства избиения, и наука (предполагающая общезначимое обоснование научного интереса) в их руках если и сохраняет хоть какой-то смысл, то сугубо приватный. Получается не наука, имеющая в виду некоторую цель и содержащая в себе сумму частных исследовательских целеполаганий, а универсализация индивидуальной травмы, сопряженная с насилием – над коллегами, учениками, публикой и т.д.

Одно поколение таких «свернутых скул» в свое время успешно уничтожило отечественную философию – так что из постановки и разработки вопроса о смысле сущего философия превратилась даже не перетолковывание вопросов, задаваемых коллегами-современниками (в каковом состоянии она пребывает, судя по всему, сейчас – да и то в лучших своих образцах), а во вдалбливание последствий ударенности  – они назвались диаматом, истматом, научным атеизмом и научным коммунизмом – в головы всех остальных. Кстати, именно это обстоятельство начисто отбило у российской широкой гуманитарной публики всякий интерес к философии и доверие к сказанному философом слову.

Случившееся с отечественной философией проясняет истоки самоопределения отечественной филологии как «службы понимания» (Краткая литературная энциклопедия. Т. 7. М., 1972. С. 976), которую изнутри философией сформированного взгляда можно оценить как удивительное самомнение. Службой понимания является, вообще-то, герменевтика, которая в разные эпохи проходила по разным дисциплинарным ведомствам (и по ведомству филологии, которая могла быть в ту пору только классической, в том числе. (Все это подробно излагается у Х.-Г. Гадамера в «Истине и методе». Ирония состоит в том, что русский перевод этой книги, выполненный состоявшими в «службе понимания» филологами, читать из-за многочисленных ошибок и терминологической несуразицы абсолютно невозможно. Оправдывает горе-переводчиков лишь то, что общую редакцию этого шедевра осуществлял все же доктор философских наук Б.Н. Бессонов. Но у философов в нашем отечестве – см. выше)). В советскую эпоху филология волей автора этого определения С.С. Аверинцева хотела отвечать (в превращенных, разумеется, формах) на некоторые запросы общества. И успешно на них отвечала. Мне, как человеку, отстоящему от Аверинцева и его читателей-современников как минимум на поколение, трудно было понять, в чем состоит величие его книги о византийской литературе (имея в виду, что я не византист, и специальные вопросы из этой области интересовать меня не могут). Потребовалось отдельное усилие по реконструкции, чтобы понять, что книга Аверинцева говорила о западных источниках восточного христианства, чем делала и без того популярную тогда среди интеллигентов православную тематику еще более интересной. Можно сказать, что Аверинцев легитимировал для интеллигентов-западников обращение к православию, то есть своевременно отвечал на обращение общества к поиску религиозных, т.е. сугубо личных, путей для решения встающих в жизни этических вопросов.

Но вот общественные потребности сменились. И мы благополучно забыли об Аверинцеве. А филология продолжает выполнять присвоенную ей Аверинцевым расширительную функцию общей герменевтики, «службы понимания». Только у нас теперь не культ Аверинцева, а культ Гаспарова.

На какую же общественную потребность отвечают сегодня его сочинения? – Очевидно, на потребность в обретении ориентации в окружающем нас мире, на потребность в примере сортировки явлений на важные и неважные, на потребность в обоснованной и лишенной пафоса этической оценке того или иного. И отвечают на эту потребность как раз «Записи и выписки», а не стиховедческие труды Гаспарова о русском или европейском стихе.

Как классический филолог Гаспаров, конечно, знал, что прежде, чем обсуждать нечто, требуется сначала показать, что это нечто достойно обсуждения. «Записки и выписки» - это подбор удостоенных понимающего внимания вещей. В разделах «От А до Я» интерпретация всегда заключена в связи, установленной автором между записью и данным ей заголовком. О чем цитата из письма старого Оксмана к Чуковскому: «Нас мало, да и тех нет»? Гаспаров дает ей заголовок «Мы». Нам понятно: это о нашем вечном желании «теплой тесноты». Грустная для нас констатация, зато как кристально ясно выражена и насколько лишена дидактизма!

Или вот: «Минута молчания (когда все встают со стульев: «конский пиетет», выражался Розанов) в 1960-1990-е гг. в среднем длилась 20 секунд. В «Затмении» Антониони незабываемая минута молчания среди биржи длилась все-таки 30 секунд. Когда в античном секторе ИМЛИ мы поминали ушедших, то я никого не поднимал с мест, но за полнотою минуты следил по секундной стрелке. Со стороны это должно было выглядеть отвратительно, но время ощущалось не символическое, а настоящее». О чем это? О точности как этическом оружии (если не следовать дурацким ритуалам нельзя, давайте следовать им буквально), но при этом и о строгом ограничении в действенности этого оружия: оно спасает лишь применяющего его, со стороны это выглядит отвратительно, поддержки от публики ждать не приходится. И так далее.

Все это в книге Гаспарова прочитывается – иначе она не была бы столь популярной среди гуманитариев. Прочитывается умение обнаруживать личный смысл в исторически отдаленных или культурно чуждых феноменах, прочитывается постоянная работа понимания, прочитывается желание думать над смыслом случившегося, выстраивать связи, выявлять отношения между вещами. И читатель, следуя за текстом, тоже разбирается, думает, устанавливает связи. В общем, идентифицирует себя с главным героем (он же в данном случае автор). Как водится.

Но что же делает публика, получив в тексте Гаспарова удовлетворение своей насущной потребности? Публика перечитывает. Иными словами: та потребность, которую его сочинение удовлетворяет, не продолжает развиваться путем ширящейся в каждом из нас истолковательной работы, не множится попытками истолковать то, другое и третье, а находит квазирелигиозное удовлетворение в поклонении Гаспарову как единичной фигуре с «кристально ясным стилем». Не возникает дискуссии и размышления, а возникает индивидуальная практика удовлетворения потребности в ясности через Гаспарова. Отсюда – публикация писем. Мне кажется – не последняя.

Гаспаров воспринимается как человеческий образец, и образец практически недостижимый. Мы гордимся, что он у нас был. Будем читать, любить, изучать.

А ведь есть и другая возможность: воспринимать то, что он пишет, как мыслительный призыв. Разбираться с тем, какой ты человек – это точно личное дело каждого (и письма Гаспарова могут, вероятно, служить подспорьем в этом деле). Но ведь «строгий морализм» или, что то же, сухой объективизм и настойчивый позитивизм Гаспарова имеет отношение не только к личным материям – в «Записях и выписках» речь ведется и о науке, причем об универсальной науке, о «службе понимания». Почему же эта сторона дела не получает у нас дальнейшего обсуждения и развития?

Почему нынешним интерпретаторам Гаспарова проще прописать «Записи и выписки» по ведомству постмодернизма (употребив таким образом старый риторический аргумент «сам такой» (ad hominem) и приравняв непонятого Гаспарова к непонятому себе), чем спросить, какая умственная немощь заставляет нас безостановочно и по любому поводу твердить «постмодернизм», не выпускать из рук этот интеллектуальный джокер, эту отмычку от всех дверей?  Например, Михаил Визель в уже упоминавшейся мной рецензии характеризует «Занимательную Грецию», «Записи и выписки» и другие книги Гаспарова как «настоящие постмодернистские шедевры, с четко выраженным авторским началом и устоявшейся поэтикой». Я не литературовед, но как философу мне представляется, что «постмодернизм» и «четко выраженное авторское начало» суть вещи если и не взаимоисключающие, то уж точно взаимопротиверечивые.

Ведь, собственно, из того, что написано у столь любимого нами Гаспарова, напрямую следует, что прежде чем написать или произнести термин, нужно дать себе по возможности полный отчет в том, что он значит. «Вы сказали два слова подряд: абсурдный и бессмысленный. Я не уверен, что второе выражает то, что вы имели в виду» (О. Седакова. «Михаил Леонович Гаспаров» // НЛО, 73, 2005).

Хотите еще примеров? Откройте наугад любой лежащий у вас под рукой гуманитарный журнал, сборник статей или тезисов – я уверена, что процент удивительных словоупотреблений и «парений мысли» будет значительно превышать тот, о котором учит теория вероятности.

Разумеется, все сказанное здесь сказано «в принципе». То, что я написала, не отменяет существования гуманитариев, мыслящих и выражающихся строго и ясно. Они есть. Меня занимали, напротив, общие состояния, общие склонности и настроения. И они представляются чрезвычайно далекими от духа очень популярных теперь гаспаровских сочинений.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.