28 марта 2024, четверг, 13:54
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

07 апреля 2010, 09:45

Дух благородного европейства и массовый человек. Беседа с Ольгой Седаковой. Часть 2

Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы вновь встретились с поэтом, филологом, культурологом Ольгой Седаковой. Беседовала Любовь Борусяк.

/* Font Definitions */ @font-face {font-family:Verdana; panose-1:2 11 6 4 3 5 4 4 2 4; mso-font-charset:204; mso-generic-font-family:swiss; mso-font-pitch:variable; mso-font-signature:536871559 0 0 0 415 0;} /* Style Definitions */ p.MsoNormal, li.MsoNormal, div.MsoNormal {mso-style-parent:""; margin:0cm; margin-bottom:.0001pt; mso-pagination:widow-orphan; font-size:12.0pt; font-family:"Times New Roman"; mso-fareast-font-family:"Times New Roman"; mso-bidi-language:AR-SA;} a:link, span.MsoHyperlink {color:black; mso-text-animation:none; text-decoration:none; text-underline:none; text-decoration:none; text-line-through:none;} a:visited, span.MsoHyperlinkFollowed {color:purple; text-decoration:underline; text-underline:single;} p.Char1, li.Char1, div.Char1 {mso-style-name:" Char1"; mso-style-noshow:yes; margin-top:0cm; margin-right:0cm; margin-bottom:8.0pt; margin-left:0cm; line-height:12.0pt; mso-line-height-rule:exactly; mso-pagination:widow-orphan; font-size:10.0pt; font-family:Verdana; mso-fareast-font-family:"Times New Roman"; mso-bidi-font-family:"Times New Roman"; mso-ansi-language:EN-US; mso-fareast-language:EN-US; mso-bidi-language:AR-SA;} @page Section1 {size:612.0pt 792.0pt; margin:2.0cm 42.5pt 2.0cm 3.0cm; mso-header-margin:36.0pt; mso-footer-margin:36.0pt; mso-paper-source:0;} div.Section1 {page:Section1;}

Любовь Борусяк: Мы вновь в гостях у поэта Ольги Александровны Седаковой. Начать наш разговор я хочу с просьбы рассказать о Ваших встречах с папой Ионном Павлом II. Вы неоднократно писали и говорили о том, что он один из людей, оказавших на Вас большое влияние. Перед нами фотография, где Вы вместе с папой в его резиденции в Ватикане. Расскажите, пожалуйста, как это получилось.

Ольга Седакова: Была не одна встреча, а четыре. Четыре года подряд меня приглашали участвовать в обеде в очень узком кругу. Человек десять, не больше, сидело за столом. Каждый раз я была единственной дамой на этих встречах, и поэтому сидела по правую руку от папы. Нет, за столом уже не фотографировали, фотографировали только в момент встречи. Когда мы в четвертый раз зашли из библиотеки в эту обеденную залу, то папа, придвигая мне кресло, был необычайно любезен. Для меня это была довольно трудная ситуация. Как быть? Ведь он все-таки папа, а ведет себя как джентльмен. Это, видимо, такая польская учтивость. Или его личное, особое отношение к дамам: в нем очень чувствовалось рыцарское начало. И вот пододвигая этот стул, он сказал по-французски: «Votre place traditionnelle, madame» (Вот Ваше традиционное место, мадам).

Л.Б.: Ольга Александровна, а что это за встреча? Приглашение было связано с Вашим творчеством или с вручением премии, или были какие-то еще обстоятельства? Это тем более интересно, что Вы каждый раз были там единственной дамой.

О.С.: Наоборот, премия была в конце этих встреч. Все это было связано с огромным интересом Иоанна Павла II к русской культуре и православию. Он испытывал к этому огромную любовь и интерес, который здесь не оценили. Он очень много читал русскую литературу, русскую религиозную мысль, православием занимался очень серьезно, изучал его. У него есть несколько энциклик, посвященных православию. И ему очень хотелось встретиться с людьми православной русской культуры.  

Л.Б.: Но не с представителями церкви непосредственно? 

О.С.: Со светскими людьми, которые при этом исповедуют православие, с православной интеллигенцией, так сказать. Эти встречи назывались «Соловьевскими встречами», потому что они были посвящены Владимиру Соловьеву, автору, который был очень дорог Иоанну Павлу П. Он его читал и цитировал в энцикликах. Вообще в его энцикликах можно найти и Флоренского и Сергия Булгакова. Устраивал эти встречи француз Патрик де Лобье – в то время он был профессором Женевского университета. Много позже, уже в этом тысячелетии, он был рукоположен в священники. Он всю жизнь мечтал стать священником, но пока не ушел в отставку с университетского поста, не принимал рукоположения. Видимо, Патрик де Лобье был связан с Иоанном Павлом П, какими-то очень близкими, дружескими связями. Ему и принадлежит эта идея. Он председатель Международного Соловьевского общества, и он устраивал конференции в разных странах: он хотел, чтобы общество Владимира Соловьева было международным, чтобы везде у него были свои филиалы.

На первую встречу (это было в 1996 году) были приглашены французы, которые тоже состояли в обществе Владимира Соловьева. В частности, Бернар Маршатье – переводчик Соловьева и глава французского отделения Соловьевского общества. А из России был приглашен Сергей Сергеевич Аверинцев, которого хорошо знали не только на Западе вообще, но и в церковных католических кругах. Я думаю, что меня рекомендовал Сергей Сергеевич. Первая встреча была для меня, естественно, очень удивительна: к тому времени я абсолютно ничего не знала про Ватикан. Это было для меня как потусторонний мир: папа римский и все такое. А мне вдруг звонят и говорят, что я приглашена на такой обед, билет и визы – все уже готово. Собираясь на эту встречу, я просто не знала, к чему мне готовиться.

Л.Б.: Вы должны были выступать там?

О.С.: Нет, не должна. Никто вроде бы не должен был выступать с речью. Я спрашивала Патрика, а что, собственно говоря, мы будем там делать? Он отвечал, что предсказать нельзя, потому что святой отец очень любит импровизировать – как он захочет, так и будет. Но вообще предполагается частная дружеская беседа. Не конференция, не что-нибудь такое, где люди произносят речи.

Л.Б.: Просто непринужденная беседа.

О.С.: Да, всего лишь дружеская беседа у папы.

Л.Б.: «Дружеская беседа за столом у папы» – это звучит как-то нереально.

О.С.: Да, я у всех спрашивала, как нужно быть одетой. Я же этого не знала. Патрик – тоже, видимо, небольшой знаток этого ритуала, мне сказал: «Ну, какое-нибудь украшение все-таки должно быть». И больше ничего мне не сказал. Встреча должна была произойти днем, поэтому одеваться в какие-то вечерние туалеты было бы нелепо. В общем, все было совершенно непонятно, начиная с цвета одежды. Поскольку я жила в Италии, я слышала, что там очень обсуждали Раису Горбачеву, которая пришла на прием к папе в красной одежде. Для простых итальянцев это казалось совершенно немыслимым, потому что красный цвет – это цвет епископов. Поэтому я исключила для себя все символические цвета: красный, белый, черный. 

Л.Б.: А что же осталось?

О.С.: Я остановилась на таком цвете, который мне казался самым не символическим, ни с чем не связанным.

Л.Б.: Безопасным?

О.С.: Да, такой цвет глины сухой, коричневатый такой, как на этой фотографии. Уж он не мог означать ничего символического; во всяком случае, я это себе так представляла. Но все равно я не была уверена, что все сделала правильно. Ждали мы его каждый раз в библиотеке, в его покоях. Когда мы вошли, и я увидела, что шторы точно такого же цвета, как материал моего платья, я подумала: «Все хорошо. Наверное, он должен был к этому цвету уже привыкнуть». Это самый спокойный, не обращающий на себя внимания цвет. А дальше я совершенно не знала, что мне делать.

Л.Б.: А как это все происходило? Вас представили?

О.С.: Я думаю, это заранее было обсуждено и приготовлено. Когда вышел папа, то каждый по очереди подходил и Патрик представлял нас. Нас предупредили, что мы должны принести с собой собственные сочинения в подарок папе. А я не знала даже, как приветствовать папу. Помню, Патрик мне сказал, что нужно встать на одно колено и поцеловать перстень. Перстень рыбака – этот знаменитый папский перстень. Я подумала, что никогда так не делала и у меня это не получится. Поэтому я его приветствовала так, как у нас приветствуют священноначалие, не изображая ничего католического. Так вот, Патрик каждого представлял, и мы вручали папе свои сочинения. Как раз в это время в Москве, в издательстве «Гнозис», вышел мой первый толстый томик, и я его вручила папе. Все это мне казалось чем-то удивительным, но я думала что это – простая формальность. Как Вы думаете, неужели я могла представить, что папа будет читать мои стихи? Я думала, что все какая-то форма или ритуал, и вряд ли он станет читать стихи неизвестного автора. Он открыл томик и сказал: «Я боюсь, мне будет трудно». А говорил он с нами на французском языке. Об этом нас заранее предупредил Патрик.

Л.Б.: Это каждый раз так бывает? Я имею в виду французский язык. 

О.С.: Дело в том, что французский – это дипломатический язык Ватикана. Поэтому на нем там разговаривают. Это было нелегко и для Аверинцева, и для меня: нам было бы легче по-английски разговаривать. Но по-английски не принято. Первое, что сказал папа:

– Боюсь, для меня это будет слишком трудно. Я читаю по-русски, но читать стихи – это все-таки другое дело.

Я грустно покивала, дескать, что ж тут поделаешь, но слова «слишком трудно» задели во мне больную струну. Кажется, в нашу прошлую встречу я рассказывала Вам, что здесь я с детства слышала, что это «слишком трудно», и это «слишком сложно». Я привыкла это слышать дома, но не ожидала эти же самые слова услышать от папы. Я понимала, что здесь – другое, но, тем не менее, это задело слишком больную сторону. Папа увидел, что я огорчилась, и для себя, видимо это отметил.

Каждый раз перед тем, как садиться за стол, – это был lunch – мы шли в его часовню, где молча, не произнося никаких молитв, молились. Это была его личная маленькая часовня.

Л.Б.: Каждый молился о своем и по-своему?

О.С.: Да, как и полагается. Папа стоял впереди на коленях, и каждый раз вносили его моленную икону, икону Казанской Божьей Матери, которую он тогда уже задумал подарить. Много раз он пытался ее подарить, но встречался здесь с очень холодным откликом. Он поклонялся этой иконе, потому что она спасла ему жизнь, как он потом нам рассказывал.

После этого все шли к столу. Места были заранее распределены, и Патрик меня предупредил, что как дама я буду сидеть по правую руку». Я испугалась, а Патрик сказал:

– Не бойтесь, не бойтесь. Святой отец совсем простой. Très simple, très simple.

Ну, и на самом деле начался разговор. А Сергей Сергеевич Аверинцев меня подучил. Он сказал:

– На моих глазах не раз случалось, что Вам удавалось какие-то традиции изменить. Вдруг, и в этот раз… Попросите, может быть, папа нам позволит говорить по-английски.

И я в какой-то момент спросила.

Л.Б.: Наверное, он решил, что даме больше прощается? Ведь не только в Вашем умении ломать традиции было дело.

О.С.: Ну, конечно. Не ему же об этом просить. И я как-то вставила такое словечко:

– А можно ли мы будем говорить по-английски?

 Но папа очень решительно сказал:

– Pas en anglais – «никак не по-английски».

И дальше мы уже выражались, кто и как может. Но разговор действительно был очень свободный – никакого регламента не было.

Л.Б.: Ваше напряжение быстро ушло?

О.С.: Да, с первого взгляда, с первого момента, как люди посмотрели друг другу в глаза.

Л.Б.: У меня похожее ощущение возникало, когда я видела фотографии Иоанна Павла II, или когда его показывали по телевизору. Необычайно доброе, располагающее лицо.

О.С.: Ну, еще бы. Я думаю совершенно всерьез, что это был святой человек. И процесс канонизации идет. Всем, кто с ним встречался, это было совершенно очевидно, если только это не были предубежденные люди.

Л.Б.: Наверное, трудно представить себе предубежденных против него людей?

О.С.: Ну, почему? Немало есть таких. Не против него лично, а против, допустим, церкви. Против него все время устраивали демонстрации в разных местах.

А лично против него, нет. Мне кажется, что у самого злого человека он вызывать вражду просто не мог. А итальянцы? Я была в Риме перед этой встречей по другим делам и расспрашивала итальянцев, что они могут сказать о папе. Они говорили: «Вы знаете, у него глаза, как уши. Он слышит глазами». И действительно, этот взгляд, его нельзя назвать проницательным. Проницательный взгляд не очень приятно на себе ощущать. А этот взгляд, он все в тебе понимает, это – взгляд любящий, он как-то хочет тебе помочь, поддержать. Это чувствуется сразу. Это человек, который идет тебе навстречу и как бы берет на себя ответственность за тебя. В нем было настоящее отеческое отношение. Такое бывает вообще только у священников.

Л.Б.: И о чем Вы говорили? Была какая-то определенная тема?

О.С.: Темы не было ни на одном из четырех наших обедов. Беседа текла свободно, как складывалось. В первый раз, для того чтобы познакомиться, он стал нас спрашивать о том, что его интересовало. Он понимал, что мы ни в коей мере не представители церкви, поэтому выяснять с нами отношение церквей он и не собирался. Он хотел поговорить о культуре, и поэтому говорил на темы, которые были близки разным людям. Это даже трудно восстановить, потому что свободная была смена тем. Там появлялся и Фома Аквинский, и Владимир Соловьев, и польская поэзия. С этого и начались наши отношения, потому что он меня спросил, каких я знаю польских поэтов, и кого я больше люблю из польских поэтов. К счастью, я в свое время польскую поэзию много читала. В университете у нас польский был вторым славянским языком. Я очень полюбила тогда польскую поэзию, я часто ее переводила и читала.

И я, подумав, но не зная его вкусов, сказала, что мне нравится Циприан Норвид. За мной сидел его секретарь – абсолютно доверенное его лицо, священник, который вместе с ним приехал из Польши. Это был его духовник и ближайший собеседник. Папа, обратившись к нему, сказал по-польски:

– Посмотри-ка, она выбирает, как мы. Иностранцы обычно говорят про Мицкевича, а ей нравится Норвид. Интересно.

А Норвид – его любимый поэт, чего я, естественно, не знала.

Л.Б.: Такое попадание должно было произвести на него большое впечатление.

О.С.: Папа сказал:

- А Вы помните стихотворение Норвида «Фортепьяно Шопена»?

- Помню.

- А прочитать можете?

- Прочитать не могу.

И тогда он стал наизусть читать «Фортепьяно Шопена» Норвида. После этого он спросил:

- А вот такого поэта, как Кароль Войтыла, Вы знаете?

Л.Б.: Вы, конечно, сказали, что этого поэта знаете?

О.С.: Я сказала правду. Потому что на самом деле я его только что узнала. В том же Риме, на перекрестке, я увидела, что продают книгу его стихов. Это было за два дня до нашей встречи.

Л.Б.: А Вы знали, что он пишет стихи?

О.С.: Я знала, но никогда раньше не читала его стихов, буквально только что их прочитала. И я смогла сказать:

- Да. Я читала.

И тогда он сказал:

- Не говорите, что Вам понравилось.

Я ответила:

- Я могу сказать, что мне больше всего понравилось. Это «Песня о блеске воды».

Есть у него такое стихотворение о самаритянке. И тут он опять удивился, опять обратился к Дзивишу, своему секретарю, и говорит:

- Ты помнишь, как я писал это стихотворение? Когда я ехал мимо…

И он стал называть районы Польши, где он служил священником еще в молодости. Какие-то станции и города, мимо которых он ехал и писал это стихотворение. Видно было, что он целиком ушел в это воспоминание. А потом папа сказал:

- Я чувствовал себя поэтом в это время. И больше я никогда не чувствовал себя поэтом так, как тогда, когда писал «Песню о блеске воды». А Вы? Как Вы это поняли?

Я ответила, что можно же за всю жизнь научиться отличать вдохновенные стихи от не очень вдохновенных. В общем, я думаю, именно поэтому ему захотелось познакомиться с моими текстами, а то бы он их не открыл никогда.

Я была совершенно потрясена этой встречей, потому что ничего подобного не ожидала. Я ожидала увидеть фигуру, облеченную всеми полномочиями, предстоятеля церкви. Лицо, как бы это сказать, с отсутствующей личностью, лицо-функцию. Все люди на вершинах – они скорее функции, чем персоны. Но я увидела, пожалуй, одного из самых искренних людей, которых я вообще встречала в жизни. Человека, который абсолютно ничего не пытается ни скрыть, ни изобразить. Он абсолютно открыт и выражает только то, что он лично продумал, в чем он глубоко убежден. Меня глубоко потрясло ощущение очень личной обоснованности каждого высказывания. Ощущение очень личного выбора, а не сделанного по дипломатическим или другим мотивам. Это такая очень глубокая личная жизнь. Сейчас я, естественно, не могу пересказать все эти четыре встречи.

Л.Б.: А потом Вас ежегодно снова приглашали? Или уже во время обеда сказали, что встретимся через год?

О.С.: Я не знаю, как там все это было. Тогда мне казалось, что это – единственная и последняя встреча. А потом, через некоторое время, мне в Москву позвонил Патрик де Лобье и сказал:

- Вы знаете, у Вас есть великий читатель. Я встретился с Иоанном Павлом II, и он говорит, что, не отрываясь, читает Ваш том. Каждое утро читает по стихотворению и это его греет.

Л.Б.: Как Вы это восприняли?

О.С.: Как все воспринимаю, что я не своими глазами вижу. Конечно, меня это очень тронуло, но все это оставалась для меня в области рассказов. Нужно самой увидеть. И на следующий год, когда мы пришли…

Л.Б.: В том же составе или он менялся?

О.С.: Менялся немножко. Но всегда были Аверинцев и я. Был, а потом исчез Сергей Хоружий, зато появились другие люди, которые так или иначе были связаны с Владимиром Соловьевым.

Л.Б.: Всегда десять человек?

О.С.: Меньше, наверное. Совсем узкий круг. Я не знаю, сколько за этим столом могло сидеть. Наверное, двенадцать человек, но не больше.

Л.Б.: Двенадцать, это как-то уж очень символично.

О.С.: Надо сказать, что только во времена понтификата Иоанна Павла II такое вообще было возможно, что рядом с папой кто-то может обедать. Этого никогда не было по прежнему этикету.

Л.Б.: Ну, и вряд ли ушло с ним, наверное?

О.С.: Нет. Это изменения, которые произошли навсегда: что папа как бы сошел с постамента и встал на землю рядом с людьми. Что он позволяет к себе приблизиться и обращается к тебе не как вестник с небес, а как человек. Это, конечно, в нем было поразительно, вот эта его человечность, которая составляла важную тему во всем, что он писал. После первой встречи я уже стала его читать. Нужно сказать, что его стихи встретились мне незадолго до нашего первого свидания, а другого я просто не читала. И после этого я стала читать его энциклики, стихи, интервью и уже стала представлять, с кем я, собственно говоря, встречаюсь.

Во второй раз, когда мы встретились, – я даже не успела поклониться, – он меня обнял, поцеловал и сказал:

- Весь этот год я читаю Ваши стихи.

То есть он сам подтвердил то, что сказал мне Патрик. А потом я получала от него письма. У меня есть четыре письма от него, продиктованные им. Сам он не писал: в последние годы у него и рука уже не слушалась. Но у него был секретарь, который записывал письма.

Л.Б.: И он говорил о том, что он увидел в Ваших стихах?

О.С.: Да. Я не буду об этом рассказывать. Конечно, это были не пустые слова. У него было достаточно дел, чтобы просто так тратить время на изучение стихов. Он мне сказал, что сначала было трудно. Дело, наверное, в языке: одно дело на чужом языке читать прозу, а совсем другое – читать стихи.

Л.Б.: И так четыре года подряд?

О.С.: Да, четыре года подряд. Последний год, это был как раз год премии. На предыдущей встрече папа заговорил о том, что его беспокоит вот что: все Нобелевские премии даются политически и идеологически направленно. И в последнее время это становится все более отчетливым. Лауреаты последних лет – это все время антиклерикальные лауреаты.

Л.Б.: Нобелевская премия часто связана с большой политикой.

О.С.: Во всяком случае, такого автора, как Пастернак, среди них представить нельзя. Это что-то совсем другое. И он сказал:

- А что же мы не награждаем авторов и вообще людей, которые занимаются искусством и философией. Ведь мы тоже должны как-то их награждать. Давайте, учредим нашу премию. Премию, которую мы назовем «Христианские корни Европы». И тогда это было быстро решено. 

Л.Б.: И даже с таким названием?

О.С.: Да. Потому что это была его постоянная мысль. Он часто говорил, что Европа забывает свои христианские корни и не хочет об этом говорить в Конституции объединенной Европы. Тогда же было решено, что премия дается не обязательно людям, которые лично исповедуют какую-то конкретную конфессию. Речь шла именно о христианских корнях, то есть о тех писателях, философах или поэтах, в чьем творчестве чувствуются христианские корни, даже если сам человек объявляет себя не принадлежащим ни к одной церкви.

Но эта премия давалась только один раз. Мне. Было несколько кандидатур. Папский совет по делам культуры отбирал эти кандидатуры и решал, кому ее дать. Решили дать мне, и после этого ее не присуждали больше ни разу. Так что это была первая и последняя премия.

Л.Б.: А почему больше не присуждали, если это была такая продуманная идея, что эта премия нужна? Что произошло?

О.С.: Вот этого я уж не знаю, это какие-то внутренние дела.

Л.Б.: А как проходило вручение премии в Ватикане?

О.С.: Это было во дворце – я не помню, как он называется, – но там работает Папский совет по делам культуры. Главой этого совета тогда был кардинал Поль Пупар, который говорил речь или, лучше сказать, речение, а потом свое слово произнесла я. Я читала его по-русски – мне так хотелось, чтобы в этих стенах звучал русский язык. Переводчица читала французский перевод. И после этого мы поехали на обед к папе; он при вручении премии не присутствовал, вручал ее кардинал Пупар. Кстати, теперешний председатель Папского культурного совета – кардинал Равази – прислал мне поздравление к юбилею.

Л.Б.: Как приятно.

О.С.: Очень. Тут не только приятно внимание, но меня поразила глубина и знание моих текстов.

Л.Б.: То есть в Ватикане продолжают следить за Вашим творчеством.

О.С.: Да. Продолжают читать. И это притом, что, насколько я представляю, Пупар вообще не знал русского – он читал только переводы; Равази тоже, кажется, не знает русского. Они читают итальянские переводы, которых уже довольно много можно набралось.

Л.Б.: Ольга Александровна, а какие люди еще произвели на Вас сильное впечатление? Встречи с Иоанном Павлом II – это действительно невозможно забыть. У него незабываемое лицо – лицо святого и мудреца.

О.С.: У меня, конечно, кое-что записано об этих встречах.

Л.Б.: Наверное, нужно подробно об этом написать. Это будут не просто ценные, редкостно ценные воспоминания. Потому что крайне мало людей, которые так близко встречались с Иоанном Павлом П.  

О.С.: Свидетелей почти не было, потому что Сергей Сергеевич Аверинцев уже ушел. Патрик де Лобье теперь болен; я пока еще могу двигать пером.

Вообще, с тех пор, как для меня поднялся этот железный занавес, с тех пор, как стало возможным ездить по миру, я встретила очень много людей, которые стали моими друзьями в разных странах. Мы переписываемся, они очень для меня важны. Кого я среди них могу назвать? Тоже, например, церковного человека, но принадлежащего к англиканской церкви – епископа Кита. Потрясающий человек, я уверена совершенно в его святости.

Л.Б.: С ним Вы как познакомились?

О.С.: Это когда я была гостящим поэтом в английском университете. Он был епископом в графстве, где находился этот университет.

Л.Б.: А какой университет?

О.С.: Университет города Кил – это в Центральной Англии. И там, в университете устроили такой «общеграфский» вечер. Был приглашен губернатор и все номенклатурные люди этой местности. Вечер был посвящен Мандельштаму.

Л.Б.: Номенклатурные люди и вечер, посвященный Мандельштаму? Звучит непривычно для нашего уха.

О.С.: Мне очень много приходилось встречаться с европейской номенклатурой, потому что там нет противопоставления культуры и власти. Власть участвует в культурной жизни. Тем более в это время Мандельштам был культурным событием для Англии. Его все читали, газеты печатали переводы его стихов. Он в это время появлялся на горизонте английского читателя, и это было нечто необычайное. Открываю я какую-нибудь английскую газету, а там фотография Мандельштама и какой-нибудь новый перевод его стихов.

Л.Б.: Скажите, пожалуйста, какие стихи Мандельштама читала не элита, а более широкий английский читатель?

О.С.: Я думаю, что дело не в выборе стихов, дело, в переводах. Важно, чьи это переводы, и сама фигура Мандельштама, поэта – жертвы ХХ века. И, конечно, очень много здесь значила переведенная там книга Надежды Мандельштам. Я сама видела переводы Мандельштама в домах очень и очень многих людей в Англии, а потом и по всей Европе. Это был первый общепризнанный европейский поэт. Они даже отодвигали своих поэтов, и ближе всего к рабочему столу стояли переводы Мандельштама. Сколько людей из-за этого выучили русский язык. Филипп Жакоте, которого во Франции называют последним классиком, специально, чтобы прочитать Мандельштама, стал учить русский, хотя ему было уже лет шестьдесят. Он перевел несколько стихотворений Мандельштама. Я встречала шведских, датских поэтов, которые тоже учили русский, чтобы прочитать Мандельштама.

Так вот, был вечер Мандельштама, на котором предполагалось, что я скажу слово о нем. Композитор Елена Фирсова, которая жила и теперь живет в Англии, исполняла свой музыкальный цикл на стихи Мандельштама. Исполняла английская певица.

Л.Б.: По-английски?

О.С.: Обычно поют на том языке, на котором говорит композитор, написавший музыку, а английский подстрочник и переводы раздаются публике. Когда в Германии пели с моими стихами, бедный хор там должен был произносить все это по-русски. А после этого вечера, когда кончилась торжественная музыкальная часть, всех рассадили за столики. Был ужин, и меня посадили вместе с епископом. Мы с ним разговорились, и он меня стал спрашивать:

- А вот, когда Вы говорили вот это или вот это, что Вы имели в виду?

И когда я ему объяснила, что я имела в виду, он сказал:

- Да, Вы верующий человек.

Я ответила, что это действительно так, и он был потрясен. Дело вот в чем. Когда я говорю какие-то речи или читаю лекции, я не пользуюсь церковной терминологией, я не пользуюсь богословскими словами, и это можно принять за светский текст. Надо только внимательно призадуматься, что это значит, а это епископ и сделал. Его заинтересовало, что все это значит. Он понял, что, не называя никаких богословских понятий, я говорю именно об этом. И с тех пор мы с ним подружились. Он тоже страстно любит Россию, и даже сказал, что благодаря русской литературе, он стал епископом. Когда он учился в школе, он прочитал рассказы Чехова и «Записки охотника» Тургенева. И, как он сказал, это определило его судьбу. После этих рассказов Кит выбрал христианский путь, решив, что будет служителем церкви. Я говорю, что и Чехов, и Тургенев, у нас они считаются довольно светскими авторами, они не проповедуют христианство, как, допустим, Толстой или Достоевский.

А он отвечает:

- Вот это-то меня и поразило. Сам автор занимает как бы нейтральную и отстраненную позицию, а за рассказом вы чувствуете океан народной веры.

В рассказах Тургенева и Чехова он увидел океан народной веры, которая так на него подействовала. Он всю жизнь читает: у него огромная библиотека русской литературы, русских религиозных мыслителей, поэзии. Но все в переводах – русского языка он не выучил. Кит говорил, что у него нет таланта к языкам, в отличие от Иоанна Павла II, поэтому он читал все по-английски. Это тоже потрясающий человек, удивительный. Он читал мою английскую книжку и все меня расспрашивал, что это значит, что это значит и так далее.

Кроме того, я по его приглашению была в палате лордов, потому что это было время его дежурства. В палате лордов обязательно присутствие епископа: две недели – один епископ, две недели – другой. Как раз когда я была в Лондоне, был его черед дежурить. Потом он пригласил меня там обедать. Кит рассказывал, что в палате лордов епископ должен выражать мнение церкви по поводу всего, что там обсуждается. Например, в тот день обсуждали проблему рыбной ловли в каком-то море, и он должен был сказать мнение церкви по этому поводу.

Л.Б.: Простите, а что значит «мнение церкви»? Его мнение в тот момент и было мнением церкви?

О.С.: Да, его мнение весь день было мнением церкви. Дело в том, что епископ облачен полнотой церковной власти. Что считает епископ, то считает и церковь.

Л.Б.: И к рыбе это имеет отношение?

О.С.: Ну, над этим он посмеивался, конечно.

Л.Б.: А он обязан высказываться или он просто имеет на это право?

О.С.: Нет, он обязан. В Англии все консервативно.

Л.Б.: И вы обедали с лордами?

О.С.: Я не знаю, наверное, это были его коллеги.

Л.Б.: И потом он читал Ваши книги и писал Вам?

О.С.: Да. Мы с ним потом встречались не один раз.

Л.Б.: Все-таки все это удивительно: и то, что он увидел в Чехове и Тургеневе океан народной веры. И то, что Вы в своей речи не произносили никаких богословских слов, а у него оказалось чутье, чтобы понять, что за этим стоит.

О.С.: Он всерьез верующий христианский человек, ему не нужно формы, ему нужно существо. Такие люди прекрасно знают, что дело не в формах, что форма часто служит симуляцией тех чувств, которых нет. Их интересует существо.

Л.Б.: Ольга Александровна, расскажите еще про Ваши встречи с такими людьми.

О.С.: Я встречала и поэтов. Того же Филиппа Жакоте – последнего французского классика. Поэтов больших, надо сказать, сейчас на свете очень мало – это все знают. И все, кого я встречала, пользуются большим уважением. Это люди старшего поколения, старше меня. Моих ровесников с таким авторитетом поэтическим я никогда не видела, хотя была на множестве поэтических фестивалей разного рода, съездах и так далее.

Например, есть замечательная датская поэтесса Ингер Кристенсен – ей уже лет за семьдесят. Мы встретились в Германии на небольшом фестивале. Это был такой изысканный фестиваль, где было всего пять поэтов метафизического направления из разных стран. Он был посвящено ее семидесятилетнему юбилею. Все присутствующие ее хорошо знали, а я не знала. И когда эта простая веселая старушка стала читать стихи, – я читала немецкий ее перевод, поскольку по-датски не читаю – я просто ахнула. Это настоящая поэзия. У меня свой отбор. Среди всего того, что написано стихами, я очень мало что могу назвать поэзией. И это была та поэзия, которую мы слышим действительно у великих поэтов. Я была поражена, это было такое напряжение… Сейчас такого почти не бывает – только слова, слова, слова… Кристенсен, не зная русского языка, отнеслась ко мне так же. Мы с ней встретились, как разлученные сестры. И она мне сказала:

- Я знала, что Вы где-то должны быть.

Я ответила: Мне тоже казалось, что где-то должна быть она. Потому что есть ощущение бедности и опустошенности литературного мира.

Л.Б.: Это может измениться?

О.С.: Кто же может сказать, как это будет? Сейчас, к настоящему моменту положение очень отчетливое: если Вы и встретите в Европе крупных поэтов, то уже самого старшего возраста. Их наперечет, их все знают.

Л.Б.: Ольга Александровна, в одной из своих статей Вы замечательно писали, что мы живем в эпоху, когда перед каждым словом ставится «как бы». С этим, наверное, связана и ситуация в поэзии. Поэзия не может быть «как бы». Как Вам кажется, что происходит? Меняется культура? Она уже другая? Вы на «Полит.ру» прочитали замечательную лекцию и говорили, что наступило время нечетких границ, когда не очень понятно, что хорошо и что плохо. С этим связана ситуация в сегодняшней интеллектуальной жизни?

О.С.: Огромные происходят перемены, и на наших глазах создается глобальная цивилизация, которая уже перехлестнула все границы. Перемешаны сословия, сметаются остатки иерархических образовательных структур, героем культуры становится человек низкого образования. На него ориентируются, как на какую-то модель. Поэтому я и писала, что странным образом западная культура идет туда, где была советская. Вот эта тема «простого человека», все для «простого человека» и так далее. Старые элиты уходят, настоящие культурные элиты, те, к которым прислушивались, которые были авторитетными. Есть такое европейское понятие «l'autorité morale» («моральный авторитет»). Сейчас мы с трудом назовем или, боюсь, что не назовем тех, кто исполняет эту роль. А я видела, что это такое. Я видела одного из последних представителей, исполнителя роли морального авторитета – это, например, был скрипач Иегуди Менухин.

Так случилось, что когда я была в Германии, он туда приехал на гастроли и умер в это же время. Это был совсем старый человек. И я видела, как с ним прощались. Вся Европа была в слезах, показывали фильмы. Он был не просто скрипачом, он был тем, что называется моральный авторитет, а это – совершенно другое дело. Таким был Альберт Швейцер.

Л.Б.: Они задавали этическую планку.

О.С.: Да. Это были великие гуманисты, их человеческое значение превосходило их профессиональное значение. Это была модель человеческого достоинства. Такой гениальный человек, как Иегуди Менухин, который сразу же после взятия Берлина поехал играть концерт немцам, зная, что сделали немцы с его соотечественниками. Такие люди показывали красоту человеческого поведения.

Л.Б.: Они были тем, что раньше называлось «совесть нации». Это понятие исчезло?

О.С.: Нет, понятие не исчезло. Исчезли исполнители этой роли. Есть понятие, и есть тоска по нему. Но это совсем не то, что популярность, потому что популярность образуется где-то в области масс-медиа. Нельзя сказать, что Менухин был уж такой популярный, но о нем знали. Знали, что есть такие люди, на которых держится достоинство человека. Теперь побеждает массовая культура, которая становится тотальной. Я не против массовой культуры, как таковой, но должно оставаться некоторое место для более взыскательной, более серьезной культуры, которое не мыслится, как маргинальная. Я боюсь, что такого места больше не остается: уходят куда-то в сторону, уходят в маргиналы те, у кого другие интересы. Не те, что предлагает массовая культура.

Я с такими людьми встречалась. И это очень интересно, потому что в Европе они устраивают себе какую-то общую жизнь. Например, я была однажды в Реймсе по приглашению такого совсем неформального общества, которое называется «Архипелаг». Это определенного настроения французские образованные люди, они устроили для себя общество, посвященное поэзии. Но, не всякой поэзии, а только действительно серьезной поэзии. Входящие туда люди на собственные средства приглашают к себе авторов из разных стран. И вот они меня пригласили в Реймс, потому что центр этого общества именно там. Такого рода люди туда съехались со всей Франции, для них сняли большой городской театр.

Л.Б.: И они заполнили его?

О.С.: Да. Театр был полон, но это были не местные жители: там были те, кто связан с этой инициативой. У них выступают и серьезные мыслители, которых тоже днем с огнем ищи по миру. Потому что кумиры нынешние их абсолютно не привлекают, им интересны те, кто действительно продолжает серьезную философскую мысль. Я видела, как люди устраивают свою среду, свою культурную жизнь, не обращаясь к масс-медиа. Там не было никаких корреспондентов газет, телевидения – все это для себя делается. Люди достаточно зажиточные, чтобы пригласить, оплатить и все сделать, но они в стороне от всего, что делается в массовой культуре.

Л.Б.: Но если таким образом окукливаться, то интеллектуальная элита полностью отделяется от общества. Какие-то мостки ведь должны быть?

О.С.: Они нисколько не пытаются замкнуться. Наоборот, они устраивают какие-то кружки, какие-то музыкальные занятия, чтобы передавать свое наследство. Но разделить общий духовный корм они просто не могут. Вот если меня заставить читать и смотреть то, что делает человек массовой культуры, для меня это будет ад просто. Так с какой стати я это буду делать?

Л.Б.: Вы говорите, Ольга Александровна, что существует тоска по каким-то символическим фигурам. А каким образом создаются эти символические фигуры? Или это чисто экзистенциальная тоска. Ну, нет их, и все разрешено.

О.С.: Я думаю, что условия для появления серьезных вещей, конечно, крайне затруднены сейчас. Затруднены новым образом, особым. Допустим, мы знакомы с цензурой, которая в советское время чего-то не допускала. Здесь нет цензуры, это как будто бы свободный демократический выбор. На самом деле культура изнутри управляема, и она создает вкусы своего потребителя. Я видела, например, как работает берлускониевская культурная промышленность в Италии. Как через телевидение она меняет своего среднего согражданина. Просто удивительно, как все это действует. Многие мои знакомые в Италии к Берлускони относятся в лучшем случае сдержанно. Когда я говорила, что они же его и выбрали, мне отвечали, что перед тем, как они его выбрали, у него в руках несколько лет было телевидение.

Л.Б.: Он же владелец всей этой империи.

О.С.: Телевидение создало этот тип, которому нравится такой человек, и который, на мой взгляд, является позором для итальянской культуры. Так что процесс снижения идет везде, и утвердить что-то другое, более серьезное, крайне трудно.

Но есть в Европе движение больше заметное для меня: люди хотят совершать бескорыстные и высокие вещи. Про Америку я вообще не говорю, я только с Европой сравниваю. А вот, например, такое движение, как «Врачи без границ» и разные другого рода вещи. Так что этот дух благородного европейства не угас, он все время людей куда-то собирает. Конечно, это ничтожно маленькая часть, но все так переменилось, что об этом мы не услышим – на слуху совсем другое. Что делают «Врачи без границ»? Они потрясающие вещи делают. Их поездки в воюющие регионы и все такое, это просто удивительно. Эта тяга к подвигу, к самоотдаче, она есть, но о ней не рассказывают, а рассказывают о том, какие поп-звезды, где и чего купили. Какой-то страшный информационный фон, который не пропускает этого всего.

Л.Б.: Как Вам кажется, что надо делать, для того чтобы сохранить эти нравственные критерии. Я сейчас много бываю на разных интернет-форумах и вижу, люди постоянно пишут о том, что они не знают, как им воспитывать своих детей. Они не знают, что хорошо и полезно для ребенка, не знают, что плохо. Может быть, православие или вообще религия смогут воздействовать на эту ситуацию? Какие еще институты, на Ваш взгляд, могут задавать этические критерии в этой ситуации некоторого разброда?

О.С.: Я могу сказать по опыту своих европейских странствий, что самые серьезные и благородные люди, с которыми я встречалась, принадлежали к христианству. К католичеству, протестантству, англиканству – к разным конфессиям христианским. Они отличались от людей светских, вернее агностиков, которые не принимают такой позиции. В Европе туда вербуются благородные люди. Вы знаете, когда церковь господствующая, она состоит из одних людей, когда она гонима, туда приходят люди, которые понимают, зачем они приходят. Они приходят не для карьеры и не для чего-нибудь такого. Европейское христианство, оно ведь сейчас гонимое. У нас этого не понимают, но оно гонимое, оно в меньшинстве. Сейчас во Франции, кажется, только 3% относятся к числу практикующих христиан.

Л.Б.: В Англии оно еще меньше, насколько я знаю.

О.С.: Да, а в Италии чуть больше. И главное в том, что с ними общество не считается совершенно. Мне рассказывали мои друзья-христиане – у меня там других нет, – что в итальянских школах вводят много разных курсов по ознакомлению с сексуальной жизнью, с жизнью сексуальных меньшинств и так далее. Допустим, родители не хотят, чтобы их ребенок три года изучал жизнь сексуальных меньшинств. Они говорят, что им это не нужно по религиозным убеждениям. Никто их слушать не будет. Даже если христиане скажут: «Вы защищаете меньшинства? Ну, вот, мы в меньшинстве теперь». Тогда им ответят, что они были репрессивным большинством много веков и не за церковью сейчас слово. То есть у общества отношение к церкви, как структуре в недавнем прошлом репрессивной.

Л.Б.: Но у нас-то совсем наоборот.

О.С.: А у нас наоборот. У нас после советского атеизма церковь опять возникла как социальный институт. Но я бы не сказала, что туда привлекаются избранные люди, как это было во времена гонений. Я сама там была в те времена, когда церковь была преследуемой. И тогда обычные люди, которые хотели быть членами церкви, – я не говорю о вершинных постах, – обычные люди знали, что за это они заплатят своей карьерой или еще чем-нибудь. Кровавых гонений, конечно, не было, но, тем не менее, человек становился изгоем. Высоких постов человек занимать не мог, если он открыто говорил о своей принадлежности к церкви. Теперь наша церковь становится едва ли не господствующей, и соответственно, туда вербуется совсем другой контингент.

Я знаю очень много замечательных людей из нашей церкви, которые могли бы стать моральными авторитетами. Но их не видно, они почти не появляются на телевидении или в прессе. То лицо, с которым церковь обращается к внешним людям, оно не такое.

Л.Б.: То есть Вам кажется, что эта ситуация не очень способствует благотворному влиянию на общество?

О.С.: Есть небольшое количество церковных программ, и я более или менее представляю, что там показывают: обрядность, традиции и так далее. Но не показывают самого главного, не показывают христианского человека. Вот это надо бы было показывать для настоящих христианских людей, таких, каких я видела в Европе. Но они тише воды, ниже травы, их не видно и не слышно. А хорошо бы показать, каким становится человек, если он на самом деле верующий. Вот это, мне кажется, был бы урок настоящий.

Л.Б.: Но этого, видимо, и церковь не хочет делать. Ведь сейчас такие возможности у нее есть. А как Вы относитесь к введению религиозного обучения в школе? Это даст какой-нибудь позитивный эффект, как Вам кажется?

О.С.: Зная нашу ситуацию и людей, которые будут преподавать эти предметы, я против введения такого образования. Потому что, когда такие вещи преподаются неквалифицированно, неделикатно, это провоцирует бунт против церкви. Такого опыта и у России, и у Европы очень много. Это понимают, как ханжество. И, как известно, из принудительного образования возникает атеизм. Я не вижу у нас ресурсов как-то иначе преподавать религию.

Л.Б.: Хорошо. А интеллектуалы, они заявлять должны себя заявлять с позиции противодействия той массовой культуре, которая у Вас вызывает явные возражения или, по крайней мере, не вызывает большой симпатии?

О.С.: Она у меня вызывает чувство очевидной угрозы, потому что добром такие вещи не кончаются.

Л.Б.: Что именно Вас пугает? Как известно, в начале ХХ века интеллектуалы ужасно боялись этого массового человека. Ортега-и-Гассет, Ле Бон и многие другие писали о том, что массовый человек очень внушаем и опасен. Вы поддерживаете эти опасения или у Вас другие взгляды?

О.С.: Отчасти такие же, потому что ничего, в сущности, не изменилось. Этот «массовый человек» себя показал в тоталитарных режимах. Тоталитарные режимы Германии и наши, они опирались на такого человека. Но главное – это нарушение интуитивно ощущаемого замысла о человеке. Человек и общество не для того существуют, чтобы тратить все свое время на развлечения. Вот это слово «развлечения» – это ужас для человека. Факт наличия индустрии развлечений, это нехорошо не в смысле даже моральном, но в смысле космическом. Здесь что-то нарушается, и за этим должен последовать взрыв, распад. Если, конечно, он не происходит уже в наше время, когда я вижу вот эти обезумевшие толпы. Само слово «развлечения», оно до какого-то времени было неприлично. Человек же не может просто развлекаться.

Л.Б.: Но всегда были будни, и были праздники, и это разные ситуации.

О.С.: Праздник и развлечения, это разные вещи. Развлечение – это абсолютно осознанное решение заняться пустотой, освободить себя от всего. Рассыпаться – вот, что такое развлечься. Традиционная культура не знала такого времени; досуг – это одно дело, а развлечения – это совсем другое.

Л.Б.: Хорошо, а школьное образование. У нас всеобщее школьное образование, практически уже всеобщее высшее образование. Система образования, оно как влияет в этом смысле на человека?

О.С.: Знаете, я не могу отвечать на такие всеобщие вопросы, я могу говорить только о личном пути. Его человек сам для себя решает, и, слава Богу, если есть хорошие советники и учителя. Я думаю, что решать за всех: за сословие, за культуру, за массовую культуру – это невозможно.

Л.Б.: А на Вас кто изначально оказал такое воздействие, кто задал, если можно так сказать, вектор движения личный.

О.С.: Я думаю, что вектор задала моя душа. Это для начала. Я с детства это в себе ощущала. Поэтому когда меня спрашивают, я могу процитировать только Пастернака: «Я рос, меня, как Ганимеда, несли прозренья, сны несли». Действительно, какие-то прозренья, сны, которые я с самого раннего детства помнила, они внушили мне большое впечатление.

И, слава Богу, я встретила людей – не столько в семье, сколько среди других учителей, – которые смогли это заметить, оценить и помочь. Одним из первых был мой замечательный учитель фортепьяно Михаил Григорьевич Ерохин – настоящий пианист. У меня не было никакого музыкального таланта, но так случилось, что он стал моим учителем. Михаил Григорьевич знал не только музыку, но и живопись, поэзию, и он меня в этот мир, я бы сказала, пригласил. Не то чтобы заставлял, он понимал, что мне туда хочется. Он был человеком, который первым открыл для меня двери туда, где звучат стихи Рильке, звучат Шопен и Бетховен, где есть греческие скульптуры. В школьные годы для меня это имело религиозное почти значение. Когда я впервые увидела греческие барельефы в Пушкинском музее, это было подобно религиозному откровению. Это было явление классической красоты. Если оно сильное, то какие бы обезьянники тебе ни показывали по телевизору, ты уже не можешь жить по-другому. И потом мне необыкновенно счастливилось каждый раз, во всем, чем я хотела заниматься, у меня оказывались замечательные учителя: и в филологии, и в лингвистике, везде.

Л.Б.: Но импульс человек задает себе сам? Если Вы хотели жить так, если Вы ощущали в себе эту внутреннюю необходимость, массовая культура не могла этому помешать. Если семена есть, значит, они прорастут.

О.С.: Я думаю, это так. Хотя речь идет не о массовом явлении, и не о таком уж распространенном. Мне кажется, что если у человека есть какое-то призвание, то ему даются и силы, для того чтобы не принимать в себя чего-то враждебного. Я – человек довольно слабый по характеру. Я не борец, я, можно сказать, совершенно безвольное существо. Но если я знаю, что это плохо и некрасиво, меня не уверят, что это хорошо и красиво. И это уже не мое решение – это за меня внутри решено.

Конечно, бывает грустно, когда общаешься с детьми. Я глубоко убеждена, что каждый ребенок от природы очень одарен, что человеческое создание пока оно маленькое, оно замечательное. У него много богатых возможностей, которые потом чаще всего ему не потребуются в жизни. Их не разовьют, их убьют и сделают из него послушного человека вот этой социальной машины. Очень жаль, что все это погибает.

Л.Б.: Пройдя все ступени социализации, ребенок эти способности теряет?

О.С.: Конечно. И очень быстро. Я с детьми много общалась: мы в деревне устраивали театр. Как они на глазах отходили. Какие это были чудесные дети в шесть лет, поуже – в восемь, а в четырнадцать – это уже скучающие подростки. Но я не педагог, никаких планов, как с этим справляться, у меня нет. И никаких советов я дать не могу.

Л.Б.: Но Вы – автор детской замечательной книги. Как появилась эта идея? Я Вашу книгу читала, и, несмотря на свой, скажем так, не молодой возраст с большим удовольствием.

О.С.: А какую книжку Вы читали?

Л.Б.: О превращениях, ту, которая премию получила. Замечательная книга, такая детская, такая живая. В ней много непосредственности, что меня очень подкупило.

О.С.: Ну, а зачем детям другие книги.

Л.Б.: Именно. А вообще как появилась идея детской книжки?

О.С.: Не было никогда такой идеи, и книжки эти вышли по случайности. Я рассказывала эти сказки окружающим детям. И они заставили меня записать. Я ни в какие издательства это и не думала носить. Но дети росли и передавали это другим детям. Это был своего рода детский самиздат. Дети моих друзей это читали и разыгрывали. И потом каким-то образом – так было и с взрослыми моими сочинениями – нашлись люди, которые предложили мне сделать из этого книгу. Я сама их никому не предлагала, этот семейный фольклор.

Л.Б.: Но это же профессиональная детская литература.

О.С.: Это потому, что я не писала профессиональную детскую книжку. Зачастую профессиональные детские книжки для детей …

Л.Б.: …выгладят очень убого.

О.С.: Лучшие книги написаны ненароком. Например, «Алиса в стране чудес».

Л.Б.: Да, это первое, что приходит в голову. Человек рассказывает сказку детям.

О.С.: Первые стихи Корнея Чуковского…

Л.Б.: …это стихи его сыну.

О.С.: И это нормально. Я не представляю себе человека, который хочет специально писать для детей.

Л.Б.: А дети, они откликаются?

О.С.: Да, когда мы устраивали презентации на книжных ярмарках, дети там рисовали свои мысли по поводу Хрюнтика Мамунтика. Дело в том, что они проверены на детях: они для детей делались и детьми разыгрывались. Дети не так уж меняются до какого-то возраста – здесь еще не включились история и современность. Как только они начнут читать, писать и компьютером пользоваться, тогда мы почувствуем, что это – другое поколение. А в четыре-пять лет все люди более или менее одинаковые.

Л.Б.: Да, Вы писали о том, что дети, которые росли у Вас на глазах, с возрастом что-то теряли, что-то уходило. Но это неизбежно случается, и не так грустно, если на смену этому приходит что-то стоящее.

Мне очень жаль, Ольга Александровна, что Вы не преподаете в МГУ, а общаетесь только с отдельными студентами. Ведь Вы бы могли им очень многое дать. Или Вам это не очень интересно?

О.С.: Вы знаете, для меня период лекторства и преподавания закончился. Мне этого больше не хочется или мне тяжело про это думать. Несколько лет я регулярно преподавала. И надо сказать, Иоанн Павел II меня каждый раз спрашивал: «Вы еще не ушли из университета? Не уходите. Теперь молодым людям так редко приходится слышать что-нибудь хорошее». Он говорил, что никогда не мечтал быть римским папой, его мечта была стать профессором университета. Он был счастлив, когда он преподавал в университете. Он очень любил педагогику, общение с молодежью. Но вот ситуация лекций, курсов, это для меня стало обременительно.

Л.Б.: Не хочется существовать «по звонку».

О.С.: Планы, последовательность и все такое прочее… это уже не для меня. А, может, быть, мне одну лекцию хочется прочитать, а другую уже нет. Теперь я, слава, Богу, имею право выбирать. Поэтому я выбираю то, к чему у меня больше лежит душа.

Л.Б.: Спасибо большое, Ольга Александровна. Иметь возможность выбирать то, к чему лежит душа – это очень счастливая возможность. Еще раз поздравляю Вас с прошедшим юбилеем и желаю, чтобы Вам было интересно и хорошо. Вы, наверное, опять скоро поедете в свои европейские странствия.

О.С.: Да, я скоро должна поехать на Сардинию, потому что у меня еще месяц контракта там. А потом в мою любимую деревню.

Л.Б.: Вы там детям театр будете устраивать?

О.С.: Нет. Некому устраивать. Деревня вымерла, все уехали, только коттеджи новых русских стоят. Хотя у меня среди их детей тоже есть друзья. В этом году у меня был такой дружок, с которым мы птенцов кормили – я нашла двух выпавших галчат.

Л.Б.: И их удалось выкормить? Мне, кажется, что для ребенка это большая радость.

О.С.: Да. Он был в экстазе.

Л.Б.: Ну, дай Бог, чтобы галчата больше не выпадали из гнезда. А Вам счастья, успехов. Мне было очень приятно с Вами познакомиться.

О.С.: Спасибо.

См. также:

 

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.