В 2006 году в клубе «Билингва» Людмила Алексеева выступила с лекцией «История и мировоззрение правозащитного движения в СССР и России». Сегодня мы публикуем небольшую часть ее выступления. Полный текст расшифровки лекции и дискуссии доступен здесь.
Людмила Алексеева рассказала, как формировалось правозащитное движение в Советском Союзе, как действовали правозащитники, как распространяли информацию и как изменилось движение после распада СССР. Алексеева основывалась на историях конкретных людей — своих коллег и тех, кому они помогали.
Людмила Алексеева — советская диссидентка, правозащитница, одна из основателей Московской Хельсинкской группы. В СССР Алексеева собирала и передавала материальную помощь политическим заключенным и их семьям. Участвовала в выпуске правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий».
Мы продолжаем цикл публичных лекций. 14 апреля в клубе «Клуб» выступит биолог, научный журналист, ведущий редактор издания N+1 Полина Лосева. Тема лекции — «Что такое старение и как с ним бороться». Регистрация желательна, но не обязательна.
***
Книгу о независимых движениях в России, всех, какие были после смерти Сталина в Советском Союзе, я назвала «История инакомыслия в СССР». Но, пожалуй, настоящее инакомыслие, альтернативу советским идеологии и образу мышления, предложили как раз правозащитники. Как это получилось — довольно таинственная вещь. Потому что можно выводить нашу идеологию из идеологии наших дореволюционных предшественников, скажем, кадетов или таких знаменитых правоведов, как Кистяковский. Но это сейчас мы их знаем. А тогда, поверьте мне, мы просто не знали ни их имен, ни тем более в чем заключались их идеи, — всё это было отрезано. Культурная традиция, развитие были жестко прерваны советской цензурой.
***
Первый и самый главный принцип, который начали исповедовать правозащитники и который до сих пор очень твердо присутствует в уже российском правозащитном движении, — это ненасилие. Даже свои принципы, даже всё самое для нас дорогое мы не намеревались утверждать с помощью силы. Почему? Я думаю, что это было отвращение к насилию, порожденное всем тем отрезком советской истории, в котором протекала не только наша жизнь, но и жизнь наших родителей.
К середине 60-х гг. это были люди — наши родители, — на детство и юность которых упали Первая мировая война, революция, а потом годы сталинского террора, а потом жестокость советской жизни. Ведь эти жестокости продолжались до самой смерти Сталина и не прекратились после смерти, хотя массовые репрессии прекратились. Но вы знаете, и наша нынешняя жизнь — очень жестокая. Мы очень часто поражаемся жестокости наших соотечественников. Это уже генетическая жестокость, переходящая из поколения в поколение.
У нас к этому было отвращение. Мы не верили, что путем зла можно дойти до добра, и категорически отрицали. Несмотря на преследования, которые потом в полной мере пережили участники этого движения, никогда ни один из них не прибегал к насилию и не проповедовал его. Это очень важный момент и совершенно новый в то время на идеологическом поле.
Еще очень важным и неожиданным моментом, по сравнению с предыдущими периодами, была открытость нашего движения. Это слово — «гласность» — было для нас ключевым. Всё делать открыто, не скрываться.
***
Мы, конечно, не верили, что, осуждая политический арест, мы тем самым убедим власть отпустить этого человека, или, требуя свободы слова, мы действительно ожидали, что наступит эта свобода слова и прекратится цензура. Конечно, нет. Это был некий символический жест. Тем не менее люди ставили свое имя, зная, что они этим навлекут на себя репрессии. Выглядело это довольно странно, и так окружающими воспринималось: «А что это вы сами на себя доносы пишете?» — примерно такое было рассуждение.
***
Люди знали, что нельзя переходить эту границу. Разрешалось говорить дома, за это уже не преследовали. И самым большим мужеством было, если люди не говорили того, что они не думали, а просто молчали в тех местах, где нельзя было говорить правду. Так поступали порядочные люди — они просто молчали. На это тоже иногда требовалось мужество: промолчать, а не кивать и не соглашаться.
А тут люди писали, требуя, скажем, свободы слова, зная, что эта свобода не наступит. Мягко говоря, довольно непрагматичный поступок. Уже потом, когда это было движение, я глубоко в это погрузилась, это стало основным в жизни, я думала: «А если бы я родилась немножко раньше, и этого открытого движения не было, а были бы подпольные кружки (подпольные кружки всегда были, в любое время, даже в сталинское), решилась бы я пойти в подпольный кружок?» Нет. Просто я не подпольный человек. А это движение с самого начала приняла как свое.
***
Каждый раз, когда кого-то из знакомых, родственников вызывали на допросы, мы собирались у этого человека дома, ждали, пока он вернется, и жадно расспрашивали его, о чем спрашивали на допросе, как он себя вел, какие были ответы, какие были вопросы. Во-первых, нам это было интересно, потому что мы хотели понять, что происходит с арестованными. А во-вторых, каждый из нас ждал, что вдруг его вызовут на допрос. А мы все были московские интеллигенты, не имевшие никакого опыта на этот счет. Я помню, я смертельно боялась, что меня вызовут на допрос, они же — профессионалы, они же так меня разговорят, что, не дай Бог, я скажу что-нибудь, что повредит арестованным и кому-нибудь другому. А потом что, самоубийством кончать? И вообще, что делать, если из-за тебя человек пострадал? Поэтому я каждый раз бегала и внимала, старалась чему-то научиться, чтобы прийти на этот допрос хоть как-то подготовленной.
И вот входит Лариса с допроса и рассказывает: «Он мне говорит: "Лариса Иосифовна, мы надеемся, что вы будете сотрудничать со следствием, поможете нам, потому что вы же понимаете, что ваш муж виноват…"» «Погодите! — говорит она. — Как виноват? Это может решить только суд. Суда еще не было». Вроде бы просто, а тогда мне казалось: ну, надо же, как она потрясающе ответила. А потом он ей говорит: «Вы решительно не хотите сотрудничать со следствием. Ведь вы работаете. Мне придется сообщить на работу…» — «О чем вы сообщите? Что мой муж арестован? Но ведь он еще не осужден! А потом… даже если он осужден. Это ведь муж, а не я. А я здесь при чем? О чем вы сообщите на работу?» И я буквально рот открывала, когда она так отвечала. Это была очень важная школа жизни.
Немного отступив, надо сказать, что когда мне все-таки пришлось ходить на эти допросы, я обнаружила, что не такие уж они профессионалы, что я прекрасно понимаю, что таится за каждым вопросом, и, если не нервничаю и думаю над своими ответами, вполне могу никого не подвести. И надо сказать, что допросов было очень много, не помню, сколько, и я очень горда тем, что ни разу тем, что я говорила на допросах, ни один следователь не воспользовался во вред ни одному подсудимому или кому-нибудь из моих товарищей. Так что не так страшен оказался черт, как его малюют. Но тогда было страшно.
***
Конечно, в этом положении был один минус. Для большинства он кончался арестом. Меня, к счастью, эта доля миновала. Но почти все мои друзья и просто знакомые по этому движению побывали или в тюрьмах-лагерях или в психиатрических больницах. Мой младший сын, еще совсем маленький, видя, кто приходит в дом, спросил: «Мама, а почему все, кто приходят к нам в дом, — или каторжники, или сумасшедшие?» Потому что почти все они прошли через лагеря и тюрьмы.
Эти люди оставались свободными и в тюремных условиях, и в условиях психиатрической больницы. Это зависит от настроя ума. Хотя им было труднее в том смысле, что к ним более сурово применяли правила режима, потом, когда они выходили, они говорили, что и там им было легче от того, что они сохранили чувство собственного достоинства. И, сохраняя чувство собственного достоинства, они каким-то образом передавали это своим тюремщикам, таких людей тюремщики уважали, даже если мучили. Это сказывалось на их положении. И товарищи их уважали, не только единомышленники, а и уголовники.
***
Поскольку людей арестовывали и у нас появились друзья в политических лагерях, психиатрических больницах, туда к ним на свидания ездили родственники, они иногда писали письма, пусть и подцензурные, а иногда удавалось передать записочку и неподцензурную, мы более-менее начинали представлять себе, что там происходит. Очень серьезно расширились наши представления о том, что происходит в стране.
Например, для меня и всех московских правозащитников было большим открытием, что, оказывается, в политических лагерях полно украинцев. Украинцев — участников национального украинского движения. Кто-то из них был за культурную свободу, свободу украинской культуры, кто-то и за отделение — были разные. Мне это было совершенно непонятно. Какое украинское движение? У нас половина правительства была с украинскими фамилиями. Но, оказывается, это украинская номенклатура, а движение — это совсем другое. Они для нас не поленились перевести на русский язык свой украинский самиздат по поводу своих проблем. И мы стали им сочувствовать, потому что выяснилось, что украинские школы закрывают, насаждают русский язык, арестовывают людей, которые проповедуют украинскую культуру и язык, и т. д. Мы узнали и о проблемах верующих.
Нас буквально распирало от этой информации, нам уже недостаточно было рассказывать об этом друг другу. Поэтому в апреле 1968 г. вышел первый номер «Хроники текущих событий» — такое информационное издание, которое рассказывало и о независимых движениях, и о преследованиях, и о сопротивлении этим преследованиям, советским порядкам и идеологии.
