Популярность фанфика — вольного развития любым желающим канонической истории о героях книг, фильмов, комиксов, а иногда и о реальных людях — стала маркером современной массовой культуры. Но что-то подобное было и в XVIII веке.
Кандидат исторических наук, доцент Высшей школы экономики Сергей Польской рассказал, как функционировала «любительская» литература, и как распространяли свои сочинения завзятые графоманы и описал главный бестселлер русской рукописной литературы XVIII века — сочинение Петра Крекшина «Повесть о зачатии и рождении Петра I».
Предыдущие онлайн-лекции — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Маратом Гельманом, Леонидом Вальдманом и другими — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.
Я сегодня продолжу разговор, который Андрей Костин начал в прошлый раз, о том, что такое литература и что такое русская литература XVIII века. Вообще, знаем ли мы, что такое литература и что за «поле»литературы XVIII века.
Мы сегодня с вами поговорим, возможен ли фанфикшн в XVIII веке. Вообще, в чем отличие литературы от фанфикшна? Можно ли провести эту границу? Когда сейчас говорят о фанфикшене — или о фанфиках, — то, как правило, перечисляют следующие признаки:
Это любительские сочинения. Они создаются по мотивам популярных книг, кинофильмов, комиксов, жизни знаменитых людей (потому что есть определенное направление: real person fiction, где описываются возможные варианты жизни того или иного героя, известного публике, т.е. живого человека).
Особо подчеркивается, что для них характерна некоммерческая основа. Как правило, эти произведения создаются для чтения «фанов», поклонников, соответственно рассчитаны на определенную группу, на определенное сообщество. То, что мы говорили в прошлый раз о русской литературе XVIII века, которая также имеет не просто писателя, но имеет читателей, которые читают эти произведения.
И, наконец, еще одна важная особенность — это наличие автора, которого часто называют фикрайтером. Как правило, это «поклонник» оригинальных произведений.
Когда мы говорим «оригинальные произведения», тут же возникает тезис о неоригинальности фанфикшна как литературы. Но насколько это верно? Насколько действительно литература — это профессиональное занятие? Действительно ли всякая литература — это коммерческая литература? И фикрайтер — это действительно неоригинальный автор, или автор в полном смысле этого слова?
Мне очень нравится высказывание американского писателя Льва Гроссмана, который утверждает, что те самые фикрайтеры — это писатели, но эти писатели пишут и выкладывают в интернет свое творчество ради собственного удовольствия. Интересно, а профессиональные писатели только для коммерческого успеха публикуют свои произведения? Можем ли мы здесь провести границу?
Он пишет, что они — это «фаны», обычные поклонники, но не молчаливые диванные потребители медиа, они отвечают культуре на ее собственном языке, когда она к ним обращается.
Наш герой был человеком, который писал ради собственного удовольствия, потому что у него была должность, у него были доходы. И в то же время он отвечал культуре на ее собственном языке. Я бы даже сказал, на ее собственных языках, он использовал несколько языковых регистров в своем ответе. В этом смысле граница между фанфикшеном и литературой, по-моему, достаточно условна.
Мы можем обнаружить истоки этого явления, конечно, которое во многом связано с культурой XX–XXI века, в более ранние эпохи. На это указывают исследователи. Во-первых, они подчеркивают, что существует проблема медиа: интернет является объединяющей платформой, на которой возникают фан-сообщества. Но мы знаем явления, которые могли бы существовать до интернета. Во-вторых, есть проблема языкового и семиотического поля культуры, потому что ответ всегда существуют в рамках этого поля. И это проблема истоков: фольклор и литературная традиция часто рассматриваются как некие предшественники того явления, которое появляется в конце XX века.
Чтобы далеко не ходить — два примера. Во-первых, некоторые исследователи говорят о том, что собственно литераторы XVI, XVII, XVIII веков мало чем отличаются от фикрайтеров. Самый известный из них, конечно, Шекспир. Потому что если посмотреть на большинство пьес Шекспира, то все сюжеты и герои заимствованы. Самый известный — Гамлет. Шекспир заполняет лакуны того, о чем не написал Саксон Грамматик в своей хронике в XII веке, рассказывая о датском принце. Так почему же Шекспира не считать фикрайтером? Но самое удивительное начинается в XVIII веке. В большей части Европы идут спектакли, который называются «Гамлет», но там очень мало что осталось от Шекспира. А «соавторы», которые создают эти переделанные немецкие или французские пьесы, полностью или частично изменяют сюжет, придают другие интонации. Самый известный пример — это «Гамлет» А. П. Сумарокова, потому что «Гамлет» Сумарокова очень мало общего имеет с «Гамлетом» Шекспира. Кто такой Сумароков: тоже фикрайтер или все-таки автор?
Еще один пример — это роман С.Ричардсона «Памела», самый популярный роман середины XVIII века. «Памела» вышла в 1741 году, и сразу же после ее выхода начинают появляться «сиквелы», продолжения. Неизвестные авторы публикуют продолжения «Памелы», а читатели их раскупают. Причем сам автор, Ричардсон, не имеет никакого отношения к этим продолжениям. То есть фанаты «Памелы» создают целую литературу, которая продолжает историю главной героини.
Мы обнаруживаем в европейской литературе XVIII века теже явления, которые в целом близки этой субкультуре, которая получила название фанфикшн.
В России тоже существует текст, который удивительно напоминает сочинения поклонников определенных знаменитостей. Это действительно бестселлер, который распространялся в огромном количестве рукописных списков. Это так называемая «Повесть о зачатии и рождении Великого государя императора Петра Великого, самодержца Всероссийского и о воспитании и взращении его». Этот текст появляется в начале сороковых годов XVIII века и очень активно расходится в списках, причем нужно сказать, что вэтисписки иногда свой текст вставляют читатели. Известно, наверное, около 400 списков этого сочинения. Например, только в Российской государственной библиотеке хранится более 100 списков, в Отделе рукописей Государственного исторического музея находится более 70 списков. То есть это один из самых распространенных текстов, который читатели активно переписывают.
Текст этот необычен тем, что неизвестный для переписчиков автор выдумывает подробности жизни Петра. Там встречаются те подробности, которые нам не известны из исторических источников, то есть это действительно fiction. Этот fiction пользуется большей популярностью, чем собственно исторические документы у читателей XVIII века.
Здесь нужно сказать, что рукописная традиция в русской культуре XVIII века была своеобразным медиа, который как раз во многом был альтернативой культуре официальной печатной традиции. Вообще, конечно, эта традиция еще старше, светская литература фактически существует в допетровскую эпоху только как рукописная. При этом у нее есть свои преимущества: это бесцензурный и относительно дешевый способ трансляции и циркуляции текстов. Если вам нравится книга, вы можете ее переписать, вы можете переписать ее фрагмент, это фактически вам ничего не стоит. Или вы можете отдать переписчику и заплатить ему минимальную плату.
Соответственно, участие переписчика, который выступает и читателем, в создании текста тоже очень значимо. Каждый список уникален, он несет на себе отпечаток того самого читателя-переписчика, который может переставить слова местами, который может вставить какой-то свой фрагмент, который может что-то добавить, и поэтому в действительности списки, конечно, похожи, но есть уникальные списки, которые имеют соавторов, где к неизвестному автору примешивается неизвестный соавтор.
И здесь возникает проблема автора, которая менее, может быть, заметна в фанфикшене, но вполне заметна в литературе XVIII века. Мы видим, что в рукописной литературе присутствует отсутствие автора. И читатель, как правило, не заинтересован в том, чтобы узнать имя автора, эта фигура не очень значима. А тем паче, если читатель добавляет от себя отсебятину в этот текст, мы понимаем, что он не очень признает авторство как таковое. Если Барт в середине XX века говорил о смерти автора, то в эту эпоху, видимо, автор еще не родился, автор как таковой не важен для читателя.
Как иллюстрация — замечательный кусочек из рукописи середины XVIII века, где переписчик себя обозначает. Он не знает автора текста, но себя он хорошо обозначает. Он пишет, что «сию историю писал, но не читал» копиист, который работает в сенатской типографии, Федор Оконичников. Причем пишет он это в выходной день, 5 сентября 1752 года, день тезоименитства императрицы Елизаветы Петровны. Поэтому вместо того, чтобы работать в типографии, он переписывает для себя любопытную книжку.
Собственно, так работает медиа в XVIII веке. Во многом рукописная литература становится способом распространения и чтения текстов, которые, естественно, не публикуют официальные типографии. В России первой половины XVIII века существуют в основном государственные типографии и публиковать художественные тексты там практически невозможно. Мы, например, знаем, что в первой половине XVIII века только в списках ходят переводные романы, переводные тексты, которые с нашей точки зрения можно назвать беллетристикой. Первые романы были опубликованы только в сороковые годы, в типографии Академии Наук. Это «Аргенида» Барклая и «Телемак» Фенелона.
Как я уже сказал, этот замечательный текст про Петра I, который безумно популярен, может быть, самой переписываемый текст второй половины XVIII века, — его все-таки начинают печатать в конце XVIII века. Мы видим по тиражам, что этот текст пользуется популярностью. Сначала его печатает Вороблевский, потом переиздает его. Потом его печатает Туманский. Еще одно сочинение этого автора снова печатает Вороблевский, выходят три издания в конце XVIII века. В последнем издании, 1794 года, Вороблевский сетует на то, что язык этого текста устарел, но, так как он написан современником Петра, он для нас имеет большую значимость, поэтому он его переиздает третий раз.
Эти тексты раскупаются, как раньше они переписывались. Но заметьте, что первые издания этих текстов выходят тогда, когда возникают частные типографии. И они выходят в частных типографиях.
Это определенное свидетельство изменения культурного ландшафта — появление частных типографий, которые могут публиковать то, что интересно публике; до этого публика переписывала те тексты, которые были интересно ей.
Первый человек, который установил авторство этого текста (прежде авторство никого, даже издателей конца XVIII века, практически не интересовало), был очень противоречивой фигурой. Это Иван Петрович Сахаров, который известен как этнограф-фольклорист. Причем его публикации песен и сказок вызывали оторопь уже у исследователей конца XIX века. Его обвиняли в том, что он «поддельщик» и сочинитель «собственных сказок в слащавой псевдонародной манере». Действительно, то, как он публикует документы, вызывает большие вопросы. И вот он впервые публикует в своей книге «Записки русских людей. События времен Петра Великого», тексты Крекшина под его именем. Он устанавливают, что автором этих популярных текстов был Петр Никифорович Крекшин, новгородский дворянин, который, собственно, и является этим популярным литератором, имя которого неизвестно или малоизвестно современникам. Но, публикуя эти тексты, он снабдил их предисловием, в котором он воспроизвел впервые те мифы, которые до сих пор бытуют в научной литературе.
Вообще, нужно сказать, что эта публикация — своеобразная, это публикация 1841 года абсолютно ненаучная. Сахаров выкидывал те куски, которые ему казались неправдоподобными; он оставлял много текста, не публикуя; он не сравнивал списки, публиковал только по двум спискам, выбирая каждый раз то, что, по его мнению, более верное в том или ином списке. Собственно, у нас научных публикаций текста Крекшина нет до сих пор. В этом смысле это такой забытый писатель середины XVIII века.
Кто такой же такой Петр Крекшин? Ну, во-первых, до сих пор ведутся споры, как правильно произносить его фамилию: [КрЁкшин] или [КрекшИн]? Например, петербургский историк Павел Александрович Кротов утверждает, что все-таки правильно [КрЁкшин]. Потому что это утка-крёкша, соответственно, он видел в исповедальныхкнигах ударение на первом слоге, и поэтому правильно [КрЁкшин]. Но мы знаем, что буква «ё» не известна в русском алфавите до конца XVIII века. Хотя это не может быть показателем, конечно, произношения. И в действительности не вполне понятно, куда падает ударение. Но по традиции, собственно, я его называю [КрекшИн].
Кротов также установил, что принятые даты жизни не совпадают с реальными датами жизни этого человека. Например, он приписал себе десять лишних лет жизни (!). И Голикову он рассказывал, что он родился в 1684 году, чтобы удревнить свое происхождение и показать, что он был свидетелем практически всех дел Петра. Но по метрическим книгам устанавливается, что родился он все-таки не в 1684-ом, а в 1693-ем году XVII века.
По профессии он — если так можно выразиться — «знаток механических художеств», который сначала был комиссаром строительства Кронштадтского канала. Но после того, как проворовался, был уволен и попал под суд, он попал в Комиссию сочинения весов и мер и значился в этой комиссии до начала сороковых годов, пока не вышел в отставку и не занялся собственно своим творчеством. Он пишет большое количество сочинений о Петре, мы о них еще поговорим.
Кем он был: историком или литератором? Очень часто его называют историком-самоучкой. Но считал ли сам Петр Крекшин себя историком? Это большой вопрос: что пишет Крекшин, что он думает о том, что он пишет. И те обвинения, которые историки ему бросают, во многом связаны с тем, что его пытаются причислить к историкам, что, может быть, не совсем правильно.
Мы знаем, что он бессменный доносчик, он все время пишет доносы в Тайную канцелярию. Доносит он на всех подряд: на своих сослуживцев, на академиков, он вступает в конфликт с Г.Ф. Миллером по поводу родословия (Романовых) и пишет на него донос, он все время вступает в споры со своими соседями по имениям, которые лежат рядом с Новгородом. И самый известный случай: в 1753 году он устроил скандал в суде вместе с мичманом Пушкиным, своим соседом-помещиком. Скандал был такой грандиозной, они так друг друга материли, что Сенат издал специальный указ, который должен был опубликован быть и зачитан по всей России, о том, что в государственных учреждениях не допускаются склоки, ссоры и взаимные обвинения.
Причем он также был нарушителем церковных запретов: он четвертый раз женился, что Православная Церковь запрещала.
Но самая главная функция этого человека — мистификатор, мифотворец. В основном он создает мифы о Петре. Эти мифы мы до сих пор используем, эти мифы до сих пор присутствуют в нашей культуре, а их автором, собственно, является Петр Крекшин.
Как я уже говорил, историки еще в XVIII веке не доверяли сочинениям Крекшина. Например, Миллер упрекал его в том, что это «был удивительный человек. Я не думаю, чтобы читатели узнали что-нибудь важное из его истории Петра Великого». Он просто сочиняет, по мнению Миллера, о своем герое, и эти сочинения не опираются на исторические источники. Н.Г. Устрялов в XIX веке еще более жестко высказался о Крекшине: «Он слагал предсказания, выдумывал речи, изобретал факты. Трудно вообразить, чтобы можно было так бессовестно обманывать современников и потомство, как обманывал их Крекшин».
Но действительно ли Крекшин намеревался обманывать своих современников? Для чего он придумывал те истории, которые были так популярны среди читателей XVIII века? Прежде, может быть, стоит разобрать мифы о самом комиссаре Крекшине и его сочинениях. Самый известный миф — фактически он передается в любом сочинении, — что в 1742 году Петр Никифорович Крекшин преподнес императрице Елизавете свое сочинение «Краткое описание блаженных дел Великого государя императора Петра Великого». Императрица «поощрила автора к продолжению столь полезной деятельности, открыв ему доступ к документам петровского архива». Это сообщение, конечно, восходит к предисловию И.П. Сахарова, который даже уточнял, что этот великий труженик рылся в бумагах Петропавловской крепости, где тогда хранился Кабинет дел и бумаг Петра Великого. Все, что здесь написано, — неправда! Абсолютная неправда, которая повторяется из одной книги в другую книгу. В 1742 году он ничего не преподносил Елизавете Петровне. Елизавета Петровна не знала ни о каком «Кратком описании блаженных дел» ее отца. Она никогда не разрешала ему заниматься с бумагами Петра Великого. Все эти факты выдуманы. Выдуманы Сахаровым и с тех пор 200 лет повторяются историками и литераторами.
Почему это известно? Как это можно доказать? Да, кстати, из статьи М.Б. Плюхановой еще два замечательных высказывания, которые мне кажутся тоже во многом мифическими. Во-первых, это утверждение о том, что рукописная литература теряет свое значение в XVIII веке, и что в действительности только полуобразованные слои населения пользовались рукописными книгами. И утверждение о личном невежестве Крекшина, который патриотическое чувство прежде всего использует для того, чтобы обосновать свои идеи.
Почему все-таки мы знаем, что он ничего не преподносил Елизавете? У нас есть дело Тайной канцелярии о «звезде-хвостуше» и «четвертой северной монархии». Дело в том, что в марте 1742 года над Петербургом появилась комета. И Крекшин начинает разговаривать со своими друзьями и знакомыми, доказывая им, что это вовсе не комета, что это прогностическая звезда, которая предвещает не беды, не падение царств, а «блаженное царствование российским великим государям императорам». И вообще «ведати подобает», что это звезда свидетельствует о том, что установленная Петром четвертая великая северная монархия будет существовать до скончания мира и «имать владычествовать вселенную». То есть России предназначено великое будущее владеть всем миром.
Собственно, рассказ о «четвертой монархии» говорит о том, что Крекшин был не так уж необразован, как его представляют. Потому что рассказ о «четырех великих монархиях» — это рассказ, восходящий к античной историографии о том, что четыре царства будут существовать, и четвертое, последнее царство будет предшествовать концу света — и это будет самое великое царство. И он приводит многочисленные цитаты в своих книгах из пророчеств древних и новых, чтобы это доказать.
Вот его рисунок из дела, где он описал свои пророчества. Эту бумажку он показал цалмейстеру Елагину. И цалмейстер Елагин подал на него донос в Тайную канцелярию. Потому что он не знает, что делать с этой бумажкой, а то, что говорит Крекшин — «страшное безобразие». Его берут под караул, отправляют сначала в Тайную канцелярию, а потом в Сенат. Сенат опечатывает все его бумаги и отправляет в Сенатскую контору. Его самого сажают под караул в Сенате. Он утверждает, что действительно сочиняет историю Петра, и несколько тетрадей дает принцу Гессен-Гомбургскому и камергеру Разумовскому. И, в конце концов, когда Сенат начинает рассматривать его бумаги, он принимает решение, что Крекшина следует отпустить, но запретить ему «писать бредни». Историей Петра должна заниматься Академия наук, а то, что пишет Крекшин — это бредни, и поэтому, если он снова будет эти бредни писать, «ему неотменно будет учинено жестокое наказание».
Сохранилось две челобитные Крекшина императрице Елизавете, где он, во-первых, рассказывает о том, что начал писать историю Петра еще с 1716 года, и, во-вторых, жалуется на то, что ему мешают писать историю. Он — собиратель историй, и цензурировать его нельзя. Вот когда я напишу, — пишет он в челобитной, — тогда можете вычеркивать все, что хотите; а пока я свободный автор, который должен писать все, что хочет писать в своих произведениях. То есть это один из первых защитников свободы слова в истории русской цензуры.
Во второй челобитной он еще более ясно говорит о том, что он не окончил свою историю, он только желает ее окончить, и «по окончании к Вашему Императорскому Величеству, по долгу рабства, нижайше принести». То есть в 1743 году он никакой истории еще не окончил. Естественно, Елизавете он в 1742 году ничего не преподносил, иначе бы не было этой челобитной.
Причем самое интересное, что Сенат отнимает у него все бумаги, которые были на этот момент у Крекшина, и не возвращает ему. Он подает еще несколько челобитных, и Сенат не возвращает ему бумаги. И эти бумаги, собственно, остались в Сенатском архиве, и их сейчас очень часто принимают за подносной том Елизавете Петровне. Это, конечно, не подносной том, это как раз те тетради, которые были отняты у Крекшина, и в XIX веке они были переплетены в один том. Это дело хранится в РГАДА (Российском государственном архиве древних актов), и это действительно не подносной экземпляр.
Вообще, Елизавета хорошо знала Крекшина, прежде всего — как бюрократа, который как раз работал в Комиссии мер и весов. В 1747 году она лично смотрела испытание идеальных весов комиссара Крекшина, эти образцовые весы сейчас хранятся в Государственном историческом музее, и на их примере Крекшин демонстрировал императрице, как работают эти весы. Но при этом Елизавета, конечно, была дочерью своего отца: она прекрасно понимала, что чиновники должны выполнять свои дела, они должны прежде всего заниматься своими профессиональными обязанностями. Поэтому человек, который работает в Палате мер и весов, не должен писать историю ее отца. Это видно по событиям 1749–1750 гг., когда Крекшин нашел в Петропавловской крепости гниющие бумаги Меньшикова, Шафирова: он тут же написал Елизавете очередную челобитную, где просил ее допустить его к разбору этих бумаг. Что делает Елизавета? Она издает указ, по которому эти бумаги должны разобрать академики из Академии наук, а Крекшина к ним — не допускать. Крекшин жалуется на это, но его не допускают к разбору бумаг сподвижников Петра. Оставшиеся документы он выкупает и крадет из Петропавловской крепости. Его секретарь пишет донос на него, он сообщает, что он покупает бумаги Петра. Тут же выходит грозный указ, чтобы все бумаги изъяли у Крекшина и отправили в Академию наук. То есть Елизавета не покровительствует Крекшину, она не разрешает ему работать с бумагами отца, и тем более не допускает к кабинетным бумагам. Впервые к кабинетным бумагам был допущен Щербатов Екатериной II. В этом смысле Крекшину остается придумывать, заполнять пробелы, которых он не знает. Он никогда не работал, собственно, с самими бумагами Петра, ему не разрешили это делать.
Это — тот самый конволют 1742 года, на котором мы видим, что как будто бы он закончил его в 1742 году. Отсюда эта ошибка. В действительности, если открыть это дело, мы видим, что там все листы тетради перепутаны, там двойная нумерация: нумерация Крекшина и нумерация архивная, и нумерация Крекшина — разная. То есть в этот конволют собрали самые разные бумаги, которые писал Крекшин, и которые не являются единым текстом. И это прекрасно! Потому что это открывает возможность исследователю увидеть творческую лабораторию автора середины XVIII века. Он действительно экспериментирует с языком, он пытается выбрать лучший мотив: как начать писать. Там несколько вариантов предисловия. Он пытается выбрать нужные слова: как описывать те или иные события. В этом смысле это — уникальный текст. Если бы Сенат не изъял у Крекшина его бумаги, мы бы лишились возможности анализировать то, как работает автор середины XVIII века.
Вот фрагменты текста. Мы видим, что в основном пишет секретарь. Вообще, почерк Крекшина ужасный. Вот этот забор из букв, который над зачеркнутыми словами — это почерк Крекшина. Мне даже кажется, что он сам много ничего не писал: он диктовал секретарям, после чего правил. Потому что, видимо, он был уже не очень молодой и плохо владел пером. То, как он пишет, разобрать очень сложно.
Проблема языка. Да, действительно, нужно сказать, что мы всегда думаем, что русский XVIII век — это такое прямое движение к современному русскому языку. Формирование современного русского литературного языка. Но в действительности все было гораздо сложнее. (Я отсылаю всех, конечно, к замечательной книге В.М. Живова «Язык и культура России XVIII века».) Для русской культуры в середине XVIII века существовало минимум три языка: это церковнославянский язык — язык книжности; это славяно-российский язык — гибридный язык, который упрощает славянизмы и пытается адаптироваться к разговорному языку; и это, собственно, формирующийся русский язык, в котором перемешаны диалекты и регистры. И нормализаторской функцией в этом процессе занимается Академия наук: академические переводчики пытаются разобраться в этом и создать общую грамматику. Ададуров — одним из первых, в 30-е годы. Но этот процесс — живой, он идет, он не завершен. И поэтому автор, который берется что-то писать, должен выбрать, на каком языке он будет говорить со своим читателем.
И Крекшин каждый раз выбирает свой языковой регистр. Он пытается каким-то образом построить свой разговор с читателем и что-то сказать ему каждый раз, когда он выбирает разный язык разговора.
Вот — два примера, насколько разные языки он использует, из конволюта 1742 года. Здесь он использует настоящий, книжный церковнославянский язык. Этот язык, конечно же, восходит к Библии, к Псалмам. И он пишет о Петре так, как писали в XVI веке. Этот книжный язык необыкновенно архаичен для середины XVIII века, но необыкновенно величественен. Он, с точки зрения Крекшина, красив. О великом нужно говорить сложным языком, который отстраняет от повседневности. Поэтому мы здесь видим, например, что это речь Бога о Петре, сам Бог говорит о Петре в сочинении Крекшина, что «Петр Россию прославих, возвеличих, удивих» и так далее. Тут прошедшее время книжного церковнославянского языка, которое в речи уже никто не употреблял. И другой фрагмент из этого же конволюта, где он пишет о Петре нормальным русским языком середины XVIII века: «От природы он был охотный к оружию, к учению военному, имел охоту водить и строить полки», «младенческие игрушки»и так далее — то есть все эти слова вполне вписываются в обычный язык середины XVIII века. И в этом тексте видно, что он пытается выбрать правильный язык: как говорить о Петре, о великом, но в то же время так, чтобы было понятно читателям.
Собственно, идеальный текст — это текст «О зачатии и рождении Петра I». Он уже содержится в этом конволюте. И понятно, что этот текст он сочиняет как отдельный текст, это некое предисловие к истории Петра, это рассказ о юности, о зачатии и рождении Петра, и там он рассказывает нам о прогностике — о предсказании Симеона Полоцкого и Дмитрия Ростовского о рождении великого монарха, который начнет ту самую четвертую северную монархию.
Нужно сказать,что он всегда отталкивается от неких фактов. Для того, чтобы изобрести предание, создать миф, он отталкивается от неких фактов: действительно Симеон Полоцкий работал при дворе Алексея Михайловича, он составлял придворные вирши, причем очень часто вот такие прекрасные, как мы видим на рисунке: в виде звезды, сердца. Это обычная практика для барочных стихов: писать их в виде неких фигур, аллегорических фигур. Нам известны вирши Симеона Полоцкого на рождение Петра. Но написаны они были уже после рождения. А Крекшин переставляет события: он рассказывает нам о том, что эти вирши написаны до рождения Петра и предсказывают рождение «Великого повелителя Севера».
Когда он пишет этот текст, он, отталкиваясь от этих событий, вставляет в текст куски других произведений, в том числе Полоцкого. Самый замечательный кусок — это рассказ о смерти царя Алексея Михайловича. В 1676 году он умирает, призывает к себе родственников и детей и начинает с ними говорить стихами на 12 страницах. То есть 12 страниц текста умирающий Алексей Михайлович рассказывает детям, как нужно править, как нужно себя вести и так далее. Конечно, текст сразу узнается, это стихи Полоцкого, все того же Полоцкого. Никаких указаний, конечно, нет у Крекшина. Причем царица Наталья Кирилловна отвечает умирающему царю тоже стихами Полоцкого. Я думаю, что Крекшин прекрасно понимал, что нормальные люди, умирая, не произносят речи на 12 страниц в стихах. Поэтому, составляя историю Петра, он составляет что-то другое. Это не история, это художественный текст, изначально «ненормальный»: так люди не говорят, как говорят в художественном тексте. И поэтому уже их структуры текста ясно, что отношение Крекшина к этой истории — иное, чем просто к истории. Если посмотреть, что говорит младенец Петр в трехлетнем, пятилетнем, семилетнем возрасте, то он разговаривает в основном афоризмами. Например, пятилетний младенец Петр говорит: «Я труждаюсь оставить по себе незабвенную память бытия своего в мире». Или: «Уединение есть школа, в которой добру и злу научиться можно». То есть он рассказывает нам о том, что с детства Петр — необыкновенный аскет, который посвятил себя образованию, чтению книг и уединению, и с младенчества он наделен необыкновенной мудростью. Это очень напоминает житие святого, но это не совсем житие святого. И понятно, что все это он выдумывает. Мы знаем, что Петр в юности отнюдь не аскет, и Зотов практически с ним не занимается. Все рассказы об образовании Петра и об уроках Зотова — это, как правило, пересказ Крекшина. То есть придуманного биографического текста. Мы ничего конкретного не знаем о занятиях с Зотовым.
Вот еще один рассказ. Это рассказ об охоте Петра. Петр занимается, он читает книги, но его отвлекают дети князей и бояр, которые хотят идти на охоту, которые говорят, что не положено царю заниматься военными потехами или чтением книг, нужно заниматься полевой, псовой охотой и птичьей. И тогда Петр велит прогнать их слуг, которые держат собак, и самим детям князей и бояр держать собак. И происходит безобразие: они падают с коней, запутываются в поводках, и Петр говорит им: «Псарями ли вам быть удобней, или светлыми воинами? И в шнурах ли псовых удобнее забаву иметь, или во оружии? Так пошто мя к той охоте от дел царских приглашаете, от славы к бесславию? Аз царь, и подобает ми быть воину. Псы подлежат пастырям и тем подобным». То есть мы понимаем, что этот текст — нравоучительный, что эта история пишется не для того чтобы позабавить читателя и рассказать ему замечательные и веселые истории из жизни Петра, а для того чтобы научить читателя этой историей неким важным смысловым моментам.
Там же встречается рассказ о путешествии Петра за границу — собственно, о «Великом посольстве», где «происходит»встреча Петра и королевы Анны в 1697 году. Там в действительности очень много исторических ошибок, эта — одна из самых ярких: Анна, как известно, стала королевой в 1702 году, через 5 лет после отъезда Петра из Англии. А там он подробно описывает, как они встречаются, как Анна заказывает портрет Петра, как она узнает его по царскому виду, хотя он прибывает инкогнито… То есть, Крекшину зачем-то понадобился этот сюжет про Анну и Петра, и он выдумывает этот сюжет, хотя его издатели уже в конце XVIII века знают, что это неправда, и снабжают примечанием: Туманский и Вороблевский пишут, что здесь ошибка Крекшина, а в целом, конечно, это — история, очень похожая на правду, говорят они.
Там есть замечательная речь по возвращении из «Великого посольства». Петр возвращается и, как нормальный исторический деятель в исторических сочинениях XVII-XVIII века, произносит речи, которые никогда, конечно, в жизни не произносил. Там есть речь к народу после возвращения из «Великого посольства», где он объясняет им, зачем он ездил за границу, и вообще зачем нужен царь. И он приводит притчу о пчелах. Он рассказывает о том, что жизнь пчел похожа на жизнь общества: у пчел тоже есть царь, и все, что приносят пчелы, это не мед и воск, пока не придет царь пчел и не одухотворит эту жидкость, которую приносят остальные пчелы. Поэтому то, что он делает — это одухотворение царства. Это рассказ о том, как происходит создание сообщества, общества, государства.
Самое интересное: может показаться, что он рассказывает какую-то сказку, что он несет какую-то околесицу, которую сам выдумал. В действительности, мотив пчел как сообщества, как государства характерен для европейской литературы XVII–XVIII века. В частности, Юст Липсий об этом пишет, или об этом пишут целые трактаты, (например «Общество пчел» Локцениуса), которые потом переводятсяна русский. То есть он отталкивается от определенной литературной и политической традиции, он не так прост, как кажется на первый взгляд, этот «сочинитель басен» комиссар Крекшин.
В действительности он пишет несколько текстов, которые посвящены Петру. Кроме этого популярного краткого рассказа о юности Петра, он создает целый цикл. Самый потрясающий — цикл «Журналов великославных дел великого государя-императора Петра Великого». Это сорок пять томов, которые охватывают каждый день жизни Петра от 1682 года до смерти, и даже дни жизни ЕкатериныI, первой его жены, он тоже захватывает. Самое интересное, что по большей части факты этих «дней» придуманы. Здесь биография Петра почти полностью придумана, когда Крекшин не знает фактов, он начинает придумывать. Иногда очень неумело: Петр ест с семьей, выезжает в город, смотрит какие-то заводы и т.д. и т.п. Для того чтобы это можно было читать, он составляет «Экстракт» — краткий пересказ того, что рассказано в 45 томах: «История жития и славных дел Петра Великого».
Для тех, кому трудно осилить триста страниц вместо сорока пяти томов, он составляет табличку на десяти страничках, которая называется «Описание лет и преславных побед Петра Великого». Суперкраткий экстракт петровского цикла. А также он пишет «Историческое разыскание о величестве дел государя-императора Петра Великого», где сравнивает Петра со всеми великими героями древности и новых времен. А во второй части он даже разрабатывает словарик: с кем можно сравнить Петра.
То есть мы видим определенную обсессию на Петре. Крекшин большую часть своей жизни в отставке посвящает описанию «великославных дел» Петра.
Он пишет не только прозой, но и стихами. В «Описании лет и преславных побед Петра Великого» есть заключительный эпилог стихотворный, где после описания смерти Петра он пишет: «Как бы некое чудо, духом в горние преселился; / Телом же Свет Российский в тесном гробе положился. / А паче аще телом умре, но не делами, / Живы, не пошли бы во гроб, но осталися с нами. / И будет жить вовеки в Российской державе! / Жил Петр на земле — живет в небе в славе. / Ибо да вострепещут вси врази петровы, / Мы же верно служить будем его крови: / Елисавете Первой, Петра родной дщери, / И ея наследнику в православной вере. / Обрадуй всех нас, Боже, даждь им многа лета, / Едино тя да славим, в Троице сущего Бога!»
Мы видим, что стихи необыкновенно архаичные, они восходят к той самой виршевой поэзии. То есть они написаны примерно тогда, когда Ломоносов и Сумароков пишут свои оды. И это два разных века. То есть он выглядит очень архаичным в середине XVIII века со своими виршами.
Нужно сказать, что (я не буду, наверное, все тексты рассматривать) я хотел бы обратить внимание на еще один жанр, в котором он работает. Это «разговор в царстве мертвых». У него есть замечательный текст, где Петр и Иван Грозный встречаются в царстве мертвых, они обсуждают свои дела, и там есть замечательный комический эпизод, как кажется современному читателю, где Петр говорит, что он император, а Иван восклицает: «Как ты потерял звание царское?! Как ты потерял корону царскую?!» Он объясняет Ивану, что быть императором — гораздо лучше, чем царем. В действительности это снова славословие в честь Петра, которое продолжается, в частности, в сравнении с деятельностью Александра Македонского и Карла ХII. Естественно, Петр выигрывает в этом сравнении.
В «Историческом разыскании» есть замечательный словарик, там буквально по алфавиту идет список того, как мы можем назвать Петра, с кем его можно сравнить: с «зерцалом, кораблем, златокованной трубою, многотрудною пчелою, медикаментом здравым (потому что он уврачевал все болезни, ими же соболезновала до дни его Россия)».
То есть это в действительности прямой путь к объяснению текстов Крекшина: это риторический словарь, это словарь готовых сравнений, готовых комплиментов, которые должны через образы показать истинное значение деяний Петра.
Еще один текст Крекшина, который он посвящает уже Елизавете, — это «История о бедственном злострадании и вступлении на престол императрицы Елисаветы Петровны». Нужно сказать, что тут он сразу выбирает язык книжный, церковнославянский, язык проповеди. И когда ты читаешь этот текст, можно подумать, что это написано одним из елизаветинских проповедников. Но это — текст Крекшина, где он весьма ясно развивает идею, которая была характерна для политического богословия елизаветинского царствования: Елизавета вступила на престол, потому что она избрана Богом, Бог испытывал ее, он посылал ей страдания, для того чтобы проверить, насколько совершенной императрицей она будет. То есть вся жизнь Елизаветы до вступления на престол — это испытание, и все, кто восходят на престол, восходят прежде всего чудом Бога. Он пишет, например, что «Бог, чудодействуя, возвел на престол Анну, которая не мыслила о престоле», но получила вдруг неожиданно престол. А законную наследницу, Елизавету, Бог отстранил, для того чтобы испытать ее.
Нужно сказать, что текст этот действительно очень интересный и важный, потому что Елизавета — типичный пример узурпатора, заговорщицы, которая, нарушив клятву и присягу, захватила власть. Для нее было очень важно обосновать, почему она вступила на престол. И этот текст включал Елизавету в определенный круг важных богословских идей: Крекшин доказывал читателю, что Елизавета достойна престола в том числе потому, что она верная христианка, последовательница Христа, которая терпела тяжкие злоключения и, подобно Иову блаженному — он сравнивает Елизавету с Иовом — в конце концов удостоилась награды - престола.
Подводя итоги, я хотел бы обратить внимание на некоторые аспекты творчества Крекшина. В «Посвящении» в одном из вариантов предисловия он пишет, что «аз должен блаженные дела его (то есть Петра) прославлять, а не образом истории писать дерзаю».То есть он сам признает, что он не историк. Что такое «прославлять»? Это, прежде всего, создавать панегирик. Поэтому можно охарактеризовать тексты Крекшина как риторико-панегирическое историописание с определенной дидактической, политической направленностью. Фактически онвыступает как евангелист Петра, который описывает жизнь этого героя, но описывает для того, чтобы вынести некий смысл, некую мораль из этого описания. Крекшин также понимает художественный характер своего повествования, иначе бы там не было двенадцать страниц «предсмертных стихов» Алексея Михайловича. В действительности, он вполне нормально существует в рамках риторической культуры «готового слова». То есть образы, мотивы, даже тексты заимствуются им, переставляются, как в калейдоскопе, и в этом смысле он действительно не «оригинальный» (в кавычках) автор. Как не оригинальны все авторы риторической культуры, потому что они используют схожие модели, слова, образы, для того чтобы построить свои тексты.
О Крекшине часто писали, что у него хаотическое смешение жанров: биография, проповедь, летопись, роман, исторический документ, устная традиция — все смешано у него. Это действительно так, он использует самые разные модели рассказа для того, чтобы восславить Петра.
Наконец, за его дидактикой, конечно, скрывается политическое богословие. Это идея божественного провидения, его воплощения в четырех монархиях и, конечно, патриотический мотив: четвертая монархия — самая совершенная, а Петр I — самый совершенный монарх в истории человечества. То есть там есть определенная политическая тенденция, то есть кроме риторической панегирической культуры здесь очень мощный политический подтекст.
Ну и, наконец, почему тексты Крекшина были так популярны? Мне кажется, что это связано как раз с теми ментальными конструкциями, которые были близки его читателям. Во многом он отзывался на те модели восприятия, мышления, объяснения истории, которые существовали у русского человека, не обязательно образованного, но читающего, в середине XVIII века. В этом смысле его популярность вполне объяснима.
Ну и, наконец, нужно сказать, что Крекшин оказался замечательным мифотворцем. Его мифотворчество оказало влияние на массовое восприятие образа Петра. Многие мотивы, идеи и образы, которые создает Крекшин (которые не всегда соответствуют действительности или полностью не соответствуют действительности) до сих пор живут в представлении обычного человека о Петре I. В этом смысле он — сильнее всех историков, которые писали о Петре: он создал некие мифы, которые бытуют до сих пор, несмотря на их несоответствие действительности. Как пример, самый известный миф — миф о борьбе Петра с Софьей, которая будто бы началась с самого рождения Петра. Это как раз из его повести о юности Петра, но мы точно знаем, что эта борьба обостряется только во 2 половине 80-х гг. XVII века. У Крекшина это — борьба не на жизнь, а на смерть между такой фольклорной девой-богатырем и Петром. Там фольклорный мотив вполне прощупывается.
Нужно сказать, что, возвращаясь к нашему вопросу о литературе и фанфикшн, мне кажется, что грань между ними практически не существует. Фанфикшн — это вид литературы, и в этом смысле элементы фанфикшн присутствовали всегда в истории литературы. Крекшин — доказательство, конечно, этому.
С другой стороны, нужно сказать, что сочинения Крекшина незаслуженно забыты. Мне кажется, что нужно возвращаться к их изучению для лучшего понимания самой русской культуры, переходного периода XVIII века, когда элементы старой, древнерусской культуры и новой культуры, европейских культур, — сливаются и очень интересно инкорпорируются. Вот Крекшин — это замечательный образец слияния разных культурных течений, совмещение разных языков культуры. И то, что он пишет, представляет большой интерес для исследователя.
