В феврале 2006 года в рамках «Публичных лекций Полит.ру» Александр Архангельский выступил с темой «Культура как фактор политики». Мы публикуем часть его выступления. Полная расшифровка лекции и обсуждения доступна по ссылке.
Опираясь на опыт других стран и историю России, Архангельский показывает, как развивался конфликт между культурой и политикой государства. Что из этих двух феноменов первостепенно? Культура определяет политику или политика — культуру? И можно ли ответить на вопрос, что делает россиянина россиянином?
Александр Архангельский — литературовед, критик, публицист, профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна Высшей школы экономики.
Для меня культура — это вся совокупность институтов, которые порождают, транслируют и иногда разрушают ценности. Политика — это вся совокупность институтов, которые ценности эксплуатируют либо для поддержания или завоевания власти, либо для продвижения страны и общества вперед, либо для торможения этого самого движения. Это вся система эксплуатирующих ценности институтов.
* * *
Нормой является, по-моему, мирный конфликт между задачами культуры и интересами политики. Потому что политика — не важно, какая политика, демократическая или антидемократическая, — всегда будет прагматично, функционально относиться к культуре. А культура всегда относится к себе нефункционально, она ставит более сложные цели. И в этом смысле мирный конфликт хорош, он создает поле напряжения, которое заставляет энергично работать обе стороны, обе системы — порождающую и эксплуатирующую. В демократической модели этот мирный конфликт разрешается мирными средствами, потому что есть третий субъект, на который, в конечном счете, работают и политика, и культура, — это общество. В конечном счете, потребителем и той, и другой системы производства и эксплуатации ценностей является общество.
Есть другая модель. Она тоже, увы, приемлема. И наш исторический опыт подсказывает, что нам на протяжении долгих десятилетий и даже столетий это было ближе. Когда «творцы» — те, кто вовлечен в процесс производства культуры, — являются наемными работниками или, на самый худой конец, попутчиками государства. Но такими работниками, которые имеют права автономии. Художник не тотально вовлечен в процесс государственного дела, он отрабатывает «барщину», а взамен государство предоставляет ему некоторые анклавы, где можно действовать иначе, вспахивать свой собственный надел.
***
Самое неприятное для культуры начинается, когда есть полноценная тирания, которая не допускает никаких отклонений (шаг влево, шаг вправо — расстрел), и когда царит государственное равнодушие по отношению к культуре: государство занимается своими делами, не интересуясь никакими ценностными вопросами, не интересуясь никакими ценностями, кроме материальных. Культура не выполняет свою функцию, она не может порождать и транслировать эти ценности, она замыкается сама на себя, она не взаимодействует с третьим участником этого процесса — с государством.
***
Чем мягче становится авторитарный режим, тем больше таких анклавов. И существование параллельных систем самореализации допускается, иногда даже поддерживается государством, и это ловушка, в которую оно само и попадает. Да, мы понимаем, что в поздние советские годы, в такие «диетические» советские годы любые неформализованные формы существования культуры были так или иначе связаны с конкретными интересами тех или иных ведомств. Например, КГБ и художественный бизнес — это две вещи совместные. В 1970-е годы под присмотром КГБ продавалось неофициальное искусство. В 1930-е годы НКВД было вовлечено в антикварный бизнес и перепродавало клейма Фаберже, для того чтобы под присмотром этих же структур во Франции производили тот самый «фальшак», который сегодня отличить невозможно, потому что это то самое серебро, из которого лил Фаберже, и те самые клейма, которые он ставил. Попробуйте доказать, что это предмет истории, а не предмет без истории.
***
Сегодняшние проблемы мы пытаемся описывать в терминах 1960–1970-х годов: свобода — несвобода, имперские комплексы — борьба за демократию, советизация — антисоветизация. Мы дискутируем об этом, мы спорим о том, хорошо или плохо восстанавливать в правах советские мифологемы, вовлекать в наш интеллектуальный обиход «Старые песни о главном», эксплуатировать советскую сюжетику. А потом, когда рычажок тумблера щелкает после 4 ноября 2005 года, мы начинаем говорить о том, а хорошо ли восстанавливать в правах имперскую модель культуры? Уже как бы про советскую забыто. Но мы не замечаем, что под этим информационным и пиаровским прикрытием происходит нечто иное, происходит элементарный передел собственности. Он происходил и под прикрытием советской мифологии, он происходит и сейчас, под прикрытием мифологии имперской. Интеллигенты спорят о том, возвращается ли путинская Россия к имперским практикам, когда выставляет непослушной Украине новые счета за газ? Редко звучит главный вопрос: а в чьих интересах повышается цена на газ, кто от этого выигрывает? Выигрывает ли от этого Россия, выигрывает ли от этого даже конкретная компания «Газпром»? Или от этого выигрывают конкретные физические лица, владеющие «РосУкрЭнерго» или контролирующие его?
Ответ, мне кажется, очень простой. Всё дело не в имперском и антиимперском, не в советском и антисоветском, а во вполне конкретной борьбе конкретных интересов, которым никакого дела нет до того, что об этом скажут. Цель состоит в том, чтобы и государство, и массовая культура, и медиа служили инструментом для обслуживания интересов некоторых конкретных людей, вполне по Марксу.
***
В ситуации, когда государство живет своей жизнью, не интересуясь ценностными рядами, когда власть замыкается сама на себя и использует любые культурные модели как пиаровские прикрытия, не более того, это кончается плохо. Не только для культуры и политики, но и для страны: никакие ценностные ряды не функционируют. Они расходятся непоправимо с ежедневной жизнью людей. Последний раз мы с этим сталкивались в 1970-е годы. Тогда вроде бы всё было в руках монолитного государства: два, потом три канала тотально принадлежали государству, все газеты принадлежали государству, все театры, за исключением двух-трех оппозиционных, которым позволяли быть оппозиционными, контролировались государством, художественная политика, художественные советы — всё тотально контролировалось и ничего не действовало, потому что те ценностные ряды, которые равнодушно транслировало позднее советское государство, уже непоправимо разошлись с ежедневной практикой людей.
***
Возьмем проблему библиотек — одного из ключевых институтов современного мира. Более-менее благополучно с библиотеками в Америке, где библиотека — это база американской демократии и один из ключевых институтов, порождающих и укрепляющих эту демократическую модель. Где еще? В авторитарном Китае, где есть внятное понимание того, что без вхождения в информационную цивилизацию никакого будущего у Китая нет. И там библиотечная жизнь развивается ясно, четко, по прогнозируемым сценариям. И в полутоталитарном Египте, где, как мы знаем, построено самое роскошное библиотечное здание современного мира — Новая Александрийская библиотека — при том, что любой, кто в ней был, знает, что в основном это экскурсанты, а не читатели. Там пока нет потребителя под задачу создания информационной цивилизации, но задача поставлена и сформулирована, потому что эта полутоталитарная власть прекрасно понимает, что без цели нет пути. Соответственно, она создает условия для вложений и сама вкладывает деньги в этот проект, который пока выглядит как пиаровский, но который формирует сознание следующего поколения и который демонстрирует возможности иного пути. Это внятная задача.
***
У нас нет сейчас ответа на вопрос, что здесь и сейчас делает россиянина россиянином. Вот кто-нибудь готов на этот вопрос ответить? Американец сходу, если он прочел хоть полторы книжки, а может быть, даже не прочел полторы книжки, всё равно ответит на элементарный вопрос «Что значит быть американцем?». Это значит быть индивидуалистом, верить в американскую мечту и разделять то, что написано на долларе: «В бога мы верим». Вот очень простой набор. Понятно, что любой экономист вам объяснит, что никакие американцы не индивидуалисты, что большинство вполне себе полагается на общественное и государственное прикрытие, но верят, удобно верить, приняли — под это выстроена вся цивилизация. Что значит быть датчанином? Датчанин, наоборот, должен быть коллективистом, иначе какой же он датчанин, если он не коллективист?! За это он готов платить немыслимую цену — он платит за это 68 % налогов, то есть 68 центов с каждого евро. Но это выбор нации, и она этот выбор транслирует через систему выборов из поколения в поколение. Любая индивидуалистическая партия, которая отстаивает индивидуалистические ценности, будет отторгнута. И культура воспроизводит эту ценностную модель из поколения в поколение, она транслирует ценностные представления. Это ценности среднего человека, усредненного человека, который не признает права на авантюризм, который не признает права на какое бы то ни было выламывание из общего ряда. Это ценности всеобщего усреднения, для меня, например, ужасные. Ясно совершенно, что я бы, например, там жить не смог. Но я там и не живу, собственно говоря, не для меня и формировали.
Ценностный выбор произошел. И на всех уровнях датское общество, датская культура этот выбор поддерживает, транслирует, и в этом секрет датского успеха. Они нашли себе хомут по шее.
У нас же нет ответа на вопрос, что делает россиянина россиянином. Простого, элементарного, который доступен и профессору, и шахтеру, и водителю, и парикмахеру, и русскому, и татарину, и еврею, и узбеку, который живет в России, и любому представителю любой другой нации. Нет этого элементарного набора ответов.
Ни литература как отдельный вид искусства, ни тем более балет как отдельный вид искусства, ни театр как отдельный вид искусства не дадут ответа на этот вопрос. Но культура как система общественных механизмов ответ на этот вопрос дать может.
Только не хочет. И в этом смысле претензии предъявлять нужно не только государству, которое внешними скрепами пытается удержать самое себя в определенных рамках и определенных границах, но и обществу, которое не желает заниматься этим, и культуре как системе, которая обязана порождать ценности и транслировать их, но этим занимается неохотно, если занимается вообще. Если культура превращается в фабрику интеллектуального самообслуживания, то нечего на государство пенять — оно не может само перед собой ставить ценностные задачи. Не имея никакой ценностной шкалы, которую должна вырабатывать культура, государство будет ее подменять теми инструментами, которые у него в руках, — управленческими, инструментами насилия, административными — и никаких других инструментов у него никогда не будет, если не будет предложена какая-то иная модель, не государством порождаемая.
Приближаясь к финалу своего рассуждения, я могу сказать, что вопрос о будущем российской культуры лежит в области политики, а вопрос о будущем российской политики лежит в области культуры.
Вот такие дела.
