28 марта 2024, четверг, 18:50
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Последняя история, или «доктор, исцели себя сам» - 4

Евгений Парнес
Евгений Парнес
Наталья Четверикова

 В жизни нашего автора, известного врача Евгения Парнеса случилось несчастье – ему приходится бороться с серьезной болезнью. Но Евгений Яковлевич не сдается, а анализирует, ищет способы лечения и пытается помочь своим советом другим.  Продолжение, см. Часть 1Часть 2 и Часть 3 его рассказа.

Ну и еще несколько впечатлений. На второй день после операции ко мне пришла физиотерапевт и принесла прибор для улучшения состояния легких – банку с водой, через которую по трубке прокачивается выдыхаемый воздух. Меня посадили в кресло рядом кроватью, я подышал. А перед уходом она сказала: «Посидите полчаса, а затем позовите сестру, она поможет вам перебраться в постель. Только не делайте этого сами, вдруг упадете». Через 25 минут сидения мне резко захотелось прилечь. Я нажал кнопку вызова, и не прошло еще 25 минут, как сестра появилась и помогла мне перебраться в постель.

Помимо серьезного отношения к санитарии у французов очень высокие отношения с диетой. На второй день пришла диетолог, чтобы выяснить мои пищевые пристрастия. Я ответил, что всеяден. «Хорошо, – сказала она. – Только вы должны понимать, что наша диета очень тщательно разработана и никаких дополнительных продуктов быть не должно». Вечером второго дня я согласился поесть. Мне принесли баночку йогурта 3,8 процента жирности и пюре из яблок, кроме того был овощной бульон с очень сложным вкусом. Я, конечно, испугался яблочного пюре с точки зрения метеоризма, но надо было следовать диете.

На следующий день поддуло, но не страшно. Утром сестра спросила меня, что я предпочитаю – кофе или чай. Я ответил, что чай, поэтому на завтрак мне принесли пиалку с кипятком. Рядом лежал пакетик чая с неопределенным вкусом и сахар. На обед, помимо того же бульона, мне выдали баночку фрамажа – жидкого сыра с жирностью около 8 процентов (хотя по вкусу это напоминало сметану; прямо как в рабочей столовке, к ней еще прилагался сахар) и пюре яблока с бананом. Ужин был аналогичным.

На третий день я почувствовал голод. На четвертый день завтрак мне, кажется, забыли принести, так как я спал. Но когда я напомнил, что не завтракал, мне принесли две булочки, одна из них калорийная (как оказалось, по воскресным дням полагалось две булочки), два куска масла и сыр с плесенью, но не острый. Обед же включал макароны с мелкими кусочками курицы, тонкий срез от большого куска заливного мяса с кучей специй и много других блюд, которые я не смог съесть. Вечером же мне дали кусок пряной ветчины, овощи, которые плавали в растительном масле, кусок мягкого сыра с плесенью, но не бри и не камамбер.

Было еще что-то, что нужно было есть с соусом винегрет – смесью винного уксуса и оливкового масла с горчицей. В общем, после ужина стало нехорошо, но надо же следовать прописанной диете… А на пятый день в обед дали коробочку с молодыми листочками какого-то растения, рис, булочку, срез от куска плохо прожаренного, практически сырого мяса, с которого капала кровь, и киви. В понедельник, на пятый день после операции, я выписался. К вечеру уже дома вдруг так разболелся правый бок, что я подумал о холецистите и пересадил себя на родную диету «стол номер пять». 

После операции достаточно долго держалась повышенная температура, около 38 С. В меня вливали антибиотики. Как я понял, у них любимый – амоксиклав, который они не жалеют и дают 6 грамм в сутки. Но температура утром была почти нормальная, о чем мне с радостью сообщали, а вот к вечеру поднималась до тех же цифр. Я намекнул доктору, что в предыдущей ситуации легко справился, добавив второй антибиотик – левофлоксацин. Но врачи на это не среагировали.

Приходит Галя, спрашивает, как дела, как температура. Я отвечаю, что все по-прежнему. «Как же так, – кавалерийским наскоком начала Галя, – вы обязаны были настоять на том антибиотике, который, по вашему мнению, вам больше подходит». «Ну, разве я могу советовать врачу, я же пациент, доктор должен лучше знать, да и неудобно». – «Ничего подобного, Женя, тело ваше, а значит, всю ответственность несете вы, а не врач».

Подобная ситуация возникла и несколько позже, во время консультации профессора Морера, который курирует всех онкологических больных в этом госпитале и определяет химиотерапию. На первом этапе Морер сказал, что надо ставить катетер в печеночную артерию и надолго ушел договариваться с тем, кто это будет делать. До того он бросил фразу, что они с Адамом сошлись во мнении насчет назначения нового препарата залтрап вместо авастина.

Галя говорит мне: «А вы выяснили все детали, вы согласны на залтрап? Сейчас он придет, консультация закончится, и больше уже ничего нельзя будет изменить». Когда Морер пришел, я засуетился, стал задавать много вопросов. Но Морер не особо спешил, и мы подробно все обсудили. Ну, например, что схема FOLFOXIRI, исчерпавшая себя при внутривенном вливании, может еще хорошо поработать при внутриартериальном введении. А так как лекарство будет подводиться прямо к метастазам, его дозу можно уменьшить, заодно увеличив продолжительность курса: четыре дня вливания вместо двух. 

В этом госпитале врачи очень верят в хронотерапию, то есть метод подведение лекарства в изменяющихся в течение времени концентрациях – одних ночью и других утром, что, по их мнению, снижает токсичность и повышает эффективность химиотерапии. Мне же нужно будет находиться в отделении все четыре дня.

Я спрашивал о других препаратах и способах доставки их к метастазам. Профессор Морер с абсолютным пониманием дела и без какой-либо тени неудовольствия рассуждал со мною о первых шагах предлагаемой химиотерапии. Он был согласен с моими предложениями, так как все они используются в клинике, но прежде хотел убедиться, что и препараты первой линии схемы FOLFOXIRI работают по их методике введения. Мы договорились, что проводим два курса химиотерапии, оцениваем эффект, а далее, если необходимо, он корректирует препараты, выбирая из тех, что помогают, я покупаю их и возвращаюсь в Москву для продолжения лечения. При этом держу связь с Адамом, чтобы вовремя приехать на второй этап операции.

Морер ушел в двухнедельный отпуск, а я собираюсь госпитализироваться, чтобы поставить катетер в печеночную артерию. И вдруг утром получаю ошеломляющую информацию. Оказывается, раньше мне проводили «химию» на основании генетического анализа кусочка биопсии, взятого еще до операции, то есть во время колоноскопии. Но после операции участок самой опухоли и метастаз в регионарный лимфатический узел были обследованы на генетику в другом учреждении. Так вот выяснилось, что во всех трех образцах генетика разная, а значит, может отличаться и химиотерапия. Конечно, учитывая такой разброс данных, верить ни одной из этих лабораторий нельзя, нужно было бы все переделать в более надежной лаборатории. Но результаты не не сказали, да и «поезд уже ушел». Однако этот факт стал принципиально важным, так как он требовал проведения нового генетического исследования уже в удаленных метастазах из печени, причем в тех, где имелся максимальный индекс деления  раковых клеток, чтобы узнать, как влиять на опухолевые клетки, которые больше всего ушли из-под контроля.

Я, очень озабоченный, поступаю с этими мыслями в онкологическое отделение, прошу врача узнать, проводится ли этот анализ на генетику и т.д. В ответ слышу: «А вы об этом разговаривали с профессором Морером?» Я объясняю, что обстоятельства дела открылись только сегодня утром, и я не понимаю, как без этого анализа проводить «химию». «Но мы ведь все уже обсудили, план действий составлен. Вы что, отказываетесь от лечения?» – прозвучал охлаждающий вопрос.

Ну и еще одна деталь. После операции мне было очень больно вставать, поэтому я попросил Галю купить утку. Бедная Галя потом жаловалась, что объехала пять аптек, но нигде ей утку не продали, так как это медицинское оборудование и на него требуется рецепт.

«Ну как же так, – возмущалась Галя. – Еще в госпитале вам следовало бы сконцентрироваться и подумать, что нужна утка, мне бы там ее выписали…»

***

А теперь немного о глобальном ретроспективно.

Как я понимал, а теперь все более убеждаюсь в этом, в РОНЦ отсутствует как таковая концепция лечения. Лечение в РОНЦ можно представить себе как набор услуг различной стоимости в крематории, ассоциация с которым возникает не только в процессе общения с врачами, но и при виде этого учреждения с башней в форме трубы. Смысл общения с больными примерно такой: если вам очень хочется, то, пожалуйста, но не отвлекайтесь от главного – от того, что впереди труба.

Если проводится химиотерапия, химиотерапевту не важно, сколько будет сеансов, так как химиотерапия паллиативная (цель паллиативной терапии – повышение качества жизни и ее продолжительности, при этом выздоровления не предполагается). А это означает, что рано или поздно она прекратит помогать, и все равно – труба. Разве что увеличение количества сеансов повышает доходность учреждения, вот и все… До меня поздновато это дошло, поэтому теперь кусаю локти.

Во Франции я понял, что смысл химиотерапии – даже паллиативной – в том, чтобы подавить хотя бы временно онкологическую активность и успеть выполнить оперативное лечение (то есть попробовать радикально излечить хоть какую-то часть больных в запущенной стадии), а потом после операции продолжить химиотерапию с целью уничтожения остатков опухолевых клеток. Согласно этой концепции, я должен был оперироваться после пятого курса химиотерапии, когда мой маркер резко снизился, а размеры метастазов существенно уменьшились. Но разговоры об операции необходимо было заводить с хирургом уже после третьего курса, так как наблюдался очевидный эффект.

Таким образом, затевать общение с Адамом надо было уже в середине января, чтобы сделать операцию в конце февраля или в начале марта. Я же надеялся на хирургов из РОНЦ, которые меня дважды продинамили, и начал общаться с Адамом только в середине  апреля, когда уже появились признаки резистентности к химиотерапии. Ну и с Адамом я тоже потерял немало времени – три месяца до операции. А теперь прогрессия опухолевого процесса: подросли метастазы в печени, резко поднялся СА-19-9 до 900 Ед. И Адам говорит, что в таких условиях второй этап операции категорически противопоказан, так как будет способствовать генерализации метастазов, то есть их распространению по всему организму.

Поэтому у меня начинается новый этап. В понедельник 28 июля меня повторно кладут в клинику, чтобы во вторник поставить порт в печеночную артерию для возобновления химиотерапии, но теперь подводя лекарство непосредственно к метастазам в печени.

***

При этой госпитализации повторились все те же гигиенические процедуры, то есть душ на ночь и в пять утра.

Надо сказать, что Пастер оказал чрезвычайно сильное влияние на эту нацию. Только во Франции ягоды, собранные в лесу, обязательно обеззараживают хотя бы уксусом, а уж дезинфекция стола, за которым ели, раковины, в которой мыли посуду, а также губки, которой мыли посуду или протирали стол, делается несколько раз в день. Спреи для обеззараживания и гели для обработки рук – непременный атрибут любой палаты. Тут вспоминается и Бенуа, юноша из Медона, которому мы показывали русскую деревню. От предложенного парного молока он наотрез отказался как от жуткого яда, а на нас, пьющих парное молоко от только что подоенной коровы, смотрел, как на самоубийц. Ведь молоко можно пить только стерилизованное и на фабрике расфасованное.

 И вот лежу я готовенький в одноразовой шапочке, жду, зайдет ли доктор. Процедура назначена-то на десять утра, а уже половина одиннадцатого. Доктора с момента госпитализации я так и не дождался, а ближе к одиннадцати меня покатили в рентген-операционную. Когда я уже лежал на столе, врач вдруг поинтересовался, знаю ли я, что мне собираются делать. Я, конечно, догадывался, что будут ставить порт, правда, не знал, каким образом, поэтому спросил. Мне объяснили, что порт будет поставлен через бедренную артерию, и работа началась.  Честно говоря, я думал, что постановка порта не должна занимать много времени. А я все лежу, мне что-то делают, но что именно, я не понимаю, так как не вижу экрана монитора.

По моим представлениям, проходит больше часа, а конца-краю нет. Вдруг доктор поворачивает трубку, и я хорошо вижу на экране контрастированную печень и какие-то кусочки цепочек в двух местах на фоне тени печени. Рядом с рентгенохирургом появляется другой доктор, который знает несколько слов на русском. Говорит, что все идет отлично, просто самым лучшим образом: «Мы вам закрыли левую ветвь печеночной артерии и ветвь, отходящую к поджелудочной железе. Таким образом, химиотерапия будет поступать только в правую долю, где и находятся метастазы». Теперь дело осталось за малым – провести катетер от бедренной артерии в подвздошную область, где и расположили порт в области шва от аппендэктомии. Я думал: как же они умудряются сделать так, чтобы из артерии не подтекало в том месте, где катетер выходит из артерии? Через неделю, когда отек спал, я прощупал на артерии в месте выхода катетера что-то наподобие муфты, как выяснилось в дальнейшем, являющейся петлей катетера вокруг артерии.

На следующий день меня отпустили домой. Кстати, оказалось, что за эту госпитализацию платить не надо, так как я сэкономил во время операции. Хотя потом мне прислали счет в Москву на сумму чуть больше тысячи евро за оборудование: катетер, порт и спирали.

На химиотерапию надо было приехать к двум часам дня.  Больных в отделении встречает секретарь врачей, которая сразу дает направления и объясняет, что делать. Оказалось, что к процедуре постановки иглы в порт там относятся очень серьезно. Первым делом надо было зайти в рентгеңоперационную. Так как я встретился с врачом рентгенохирургом впервые после процедуры постановки катетера, он удалил мне швы, причем все было обставлено так, как будто идет настоящая операция – то есть и обработка раны, и куча белья… А потом воткнул в порт иглу и ввел контраст. Убедился, что контраст проходит по катетеру, катетер стоит на месте, а перекрытая ветвь печеночңой артерии не функционирует. Только после этого он сделал снимок, который и является пропуском для начала химиотерапии.

Далее секретарь послала оплачивать госпитализацию. Надо сказать, там не любят, чтобы больные переплачивали, так как потом предстоит занудливая процедура возврата денег. Поэтому с меня взяли только аванс – тысячу евро. Ну, казалось бы, все, можно в палату, но она еще не готова. После ухода предыдущего пациента ее еще не полностью вымыли (а моют здесь не только пол, подоконники, тумбочки, столики и туалет, но и тщательно обрабатывают всю кровать и матрац с двух сторон). Не беда, час ожидания, и можно заходить по мокрому еще полу. Я расположился в палате (все палаты рассчитаны на одного больного), жду.

Часа через два зашел доктор, сказал, что дежурный. Он спросил меня, действительно ли я врач. Долго выясняли, по какой специальности, пока не сошлись, что по внутренним болезням, – специальности терапевт они не знают. Он меня что-то спросил о дозах препаратов, которые я получал в Москве, а потом случилось чудо. Это был первый и пока единственный доктор, который снизошел до телесного контакта. Он послушал мне сердце, легкие. Его что-то смутило справа, и он со знанием дела провел перкуссию. А когда он ушел, я опять надолго остался в одиночестве. Около десяти вечера у меня взяли кровь на кучу анализов, включая посев на стерильность, и только к половине двенадцатого ночи принесли рюкзачок, в котором находился многоканальный чудо-дозатор с четырьмя пакетиками растворов лекарств. Хронотерапия заключается в том, что часть препаратов, например фторурацил и иринотекан, вводятся только ночью, вроде бы с пиком в четыре часа (это я в какой-то их статье прочитал), а оксалиплатин вводится только с утра до вечера. И это продолжается на протяжении четырех дней.

Такая схема существенно отличается от принятой в РОНЦ, да и в других клиниках (я спросил Морера, сколько клиник в мире используют хронотерапию, оказалось, всего пять: одна в США, одна в Великобритании, две во Франции и, кажется, еще одна в Италии), где оксалиплатин и иринотекан вводятся за полтора-два часа днем за один раз, а потом фторурацил из купленной тобой помпы медленно поступает в кровь на протяжении сорока восьми часов. Можно отметить плюсы и минусы. Плюсом терапии в РОНЦ является возможность убежать из отделения домой, как только прокапают все капельницы и поставят помпу с фторурацилом. Дома все же «химия» переносилась лучше. При хронотерапии я с удивлением обнаружил, что не возникает острая нейротоксичность в виде непереносимости холода и тризма. На второй день аппетит снизился, но все-таки я ел их рожки с жареными шампиньонами (это к вопросу об изысканности французской диетотерапии).

В Москве я достаточно быстро усвоил, что есть в первый день химии бессмысленно, все равно все вынесет. В Париже даже позывов на рвоту не было. Правда, они и противорвотные не жалели: трижды в день в вену, да еще наклейка скопаламина за ухом. Тяжесть в эпигастрии, обычно возникающая от фторурацила, как обычно, появилась на второй день, но была существенно менее выраженной, чем в Москве. Минус, конечно, в том, что при хронотерапии надо торчать в больнице пять дней: со вторника до субботы, а это накладно, почти семь тысяч евро.

Итак, рюкзачок висит, трубочки от него и от капельницы меня обвивают, пожилые дядьки, похожие на профессоров, подходя ко мне, представляются как «nurse», сестры, вставляют иглы в вены, приносят пищу, а мне хочется узнать, кто же мой лечащий доктор, – ведь у меня уже столько вопросов. Опять же хотелось, чтобы проверили, работает ли мой венозный порт, а если он в рабочем состоянии, то потом им бы пользовались (сколько можно тромбофлебитов устраивать на руках). Но «порт трогать нельзя, это же риск инфекции», говорят сестры, устраивая мне очередной тромбофлебит. Наконец, забегает какая-то женщина-доктор, спрашивает, есть ли рвота, поносы. Я отвечаю, что нет. Она немедленно выбегает.

На следующий день заходит врач-индус. Я затеваю беседу относительно важности определения генетики в моих метастазах, а еще я хотел бы знать результаты анализов. Про исследование на генетику он ничего не знает, про анализы тоже, но уверяет, что в пятницу я получу все необходимое в письменном виде. В пятницу меня навестил Морер с несколькими врачами. О результатах анализов опять никто не знал. Морер остался доволен моим самочувствием, а от моей просьбы насчет повышения доз препаратов (дозы были меньше тех, что я получал в России) и добавления залтрапа (вроде бы о нем договаривались на встрече) наотрез отказался.

Зашла администратор, спросила, получил ли я направления и рекомендации. Узнав, что у меня пока ничего нет, она через некоторое время принесла папочку с кучей рецептов и бланков направлений на анализ крови.

И вот рабочий день в пятницу подходит к концу, а я так и не знаю, какая генетика, поэтому предполагаю, что может быть есть шанс для еще одного препарата. Наконец, решаюсь идти искать лечащего врача или кого-нибудь еще, чтобы выяснить, как можно добыть кусочек из моих метастазов, чтобы самому отдать его в лабораторию. Администратор посоветовала мне обратиться к врачу-женщине, которая на второй день ко мне забегала. Но, когда я ее нашел, она что-то в гневе обсуждала с администратором насчет расписания работы. Я подождал полчаса, но они все не могли найти консенсус. Попытка подойти к ней, когда она вроде бы успокоилась, закончилась провалом, – она отвернулась и ушла. А я остался на стульчике ждать кого-нибудь еще.

Вдруг в коридоре появился доктор, который меня принимал. Я подбежал к нему и начал издалека объяснять насчет метастазов и генетики. «Позвольте, – сказал он, – я видел ваш анализ в истории болезни.  Исследование показало, что в клетках из метастазов есть мутация в KRAS, а значит, других лекарств для вас нет. А вот микросаттелитная нестабильность есть, но это на терапию в настоящий момент не влияет». Для себя же я понял, что, возможно, болезнь моя имеет наследственную предрасположенность, так как имеющийся у меня дефект нарушает восстановление ДНК при сбоях во время ее транскрипции (удвоения).

Утром в субботу химиотерапия закончилась, но выписывают после двух. Жду. Никаких анализов, выписок, доз препаратов, которые я получал, никто не принес. Я в общем-то догадывался, что так будет, по опыту предыдущих госпитализаций. Поэтому вовремя подсуетился: вынул из рюкзачка прибор вместе с пакетиками, на которых была написана суммарная доза препарата, и сфотографировал все это с помощью планшета.  Ну, жду дальше, радуюсь тому, что хоть про генетику узнал. А тут вдруг доктор заходит – тот самый, что меня принимал. А мне говорили, что в выходные дни врачей в госпиталях не бывает… Ясное дело, что я обрадовался, стал расспрашивать его о результатах анализов, особенно интересовал меня онкомаркер СА-19-9. Про этот анализ он ничего не знал, но обещал занести все, что найдет в истории. Я же еще попросил поподробнее указать дозы лекарств на случай, если придется продолжать лечение в Москве.

Прошло часа три, я уж подумал, что все как всегда, но тут он пришел, держа в руках два листочка. На одном были выписаны суммарные дозы препаратов, а на другом все результаты онкомаркеров, начиная со второго июня. Неприятно удивила арифметическая прогрессия роста СА-19-9, которая за последнюю неделю переросла в геометрическую, так что перед «химией» он вырос почти до двух тысяч, – и это несмотря на операцию, во время которой удалили много опухолевой массы.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.