Декабристы Болотной

1. Зачем нужна история?

Грандиозные московские митинги, стартовавшие в декабре 2011 года, поражают внезапным пробуждением наших соотечественников от многолетней политической спячки. Общественный подъем последних лет осмысливается по горячим следам с точек зрения политологии, социологии, культурологии. Удивляет, что в гуманитарном оркестре партия истории почти не слышна. Хотя хроника текущих событий представляет обширное поле для ее осмысления методами исторической науки. Речь идет о чрезвычайно важной сфере, именуемой «местами памяти» или «исторической памятью» нации.

Феномен исторической памяти активно «задействуется», как участниками, так и наблюдателями декабрьского восстания креативных масс. Людей, посмевших выйти на московские площади, едва ли не единогласно именуют новыми «декабристами». Сравнение наших современников с герценовскими рыцарями, кованными из чистой стали, является общим местом публицистики^[1].

Апофеозом подобных воистину пушкинских «странных сближений»^[2] можно считать программу телеканала «Россия» из цикла «Исторический процесс» от 21 марта 2012 года. В анонсе телевизионной дискуссии на тему «Политические заключенные: от декабристов Сенатской площади до декабристов Болотной» пишется: «В декабре 2011 года на улицы вышли сотни тысяч людей возмущенных фальсификациями на парламентских выборах и недовольных действующей властью. <…>Они заявили, что в России установлено самодержавие и назвали себя декабристами. Так имеют ли право называться декабристами люди стоящие на оппозиционных трибунах и можно ли сравнивать события, произошедшие в начале 19 и 21 веков, и какие уроки декабристы 19 века преподали декабристам века 21?»^[3]

Феномен «декабристов Болотной» ставит перед исторической корпорацией весьма актуальные с точки зрения общественной функции нашей науки вопросы. Почему осмысление современных политических событий рождает у их участников и свидетелей отсылки к прошлому? Является ли «архаизирование» текущего момента избыточным украшением политической речи или в этом феномене отражается одна из сущностных черт политического мышления? Каким образом историческая память влияет на массовые политические действия? Каковы механизмы трансформации истории в орудие политики, конкурирующих общественных сил?

Надо признать, что отечественная наука пока не в состоянии ответить на эти и другие вопросы, связанные с работой исторической памяти. Причина такой «безответственности» проста: современные российские историки не проявляют заметного интереса к историческим воззрениям своих сограждан.

Чем объяснить равнодушие профессионалов к тому, как наше слово отзывается в народном сознании?

Причины подобной «герметичности» многие усматривают в наследии проклятого советского прошлого. Единственным способом позднесоветского гуманитария жить не по идеологической лжи коммунистического режима был уход в неактуальные для власти темы исследования, использование сухого «языка фактов», культивирование «научной» терминологии, затемняющей смысл высказывания для непосвященных. Для большинства ученых «идеология профессионализма» была пределом оппозиционности коммунистическому режиму. Искренняя вера в позитивистски понимаемую «чистую» науку, которую необходимо охранять от идеологических интервенций из враждебного научному сообществу окружения, явилась продуктом молчаливого «общественного договора» советских «воинов» и научных «колдунов»: власть сквозь пальцы смотрит на духовные поиски в незначимых для себя сферах «мелкотемья», ученые не участвуют в политическом движении диссидентов. Идеология профессионализма была тем клапаном, через который режим спускал пар духовного напряжения.

Вынужденное отчуждение честных историков от общества в брежневское время дополнилось отчуждением общества от исторической корпорации в процессе перестроечного стирания белых пятен истории. Переворот в коллективных представлениях был тогда осуществлен главным образом «усилиями журналистов, писателей, философов, экономистов, <…> социологов». Когда, наконец, стало возможным говорить, выяснилось, что историкам нечего сказать по ключевым вопросам советского прошлого. В этом нет ничего удивительного. В отличие от легковесных журналистов, ученым требуются годы кропотливого исследования архивов для того, чтобы свое обоснованное суждение иметь по той или иной проблеме истории. Молчание большинства историков-«профессионалов» в те судьбоносные годы было воспринято общественностью, как знак согласия с беспринципными «историками КПСС» и специалистами по «научному коммунизму».

Возникшее тогда недоверие к академической науке до сих пор компенсируется массовым интересом к «альтернативной» исторической концепции Л.Н. Гумилева и параисторическим построениям академика-математика А.Т. Фоменко. Было бы преувеличением сказать, что историки усиленно противостоят внедрению этих и других вульгарных версий прошедшего в общественное сознание. Критика откровенно антинаучных взглядов, если и ведется, то почти исключительно в специальных изданиях, недоступных широкой публике.

С другой стороны, мало кто из историков «ходит в народ» для пропаганды своих архивных открытий. Более того, «народники», которые активно сотрудничают со СМИ и c популярными издательствами, рассматриваются в научной среде едва ли не изменниками делу «чистой» науки. Люди, искалеченные советской властью, считают уродом любого коллегу, который не желает щебетать на их эзоповом птичьем языке. Свой увечный «эзотеризм» они прививают новым поколениям историков в качестве единственно возможного стандарта научной деятельности.

Без большого преувеличения можно полагать, что отечественная историческая корпорация замкнута на себя. Занимаясь преимущественно «самовоспроизводством среды», она, с общественной точки зрения, работает на холостом ходу. Историки теряются от «детского» вопроса, для чего необходима их наука? В отличие от представителей естественнонаучного цикла и большинства гуманитариев они не могут вразумительно на него ответить. Отсутствие проработанного ответа позволяет предположить, что историческая корпорация не рассматривает свое ремесло в качестве общественно необходимого занятия.

Историки ощущают себя избранными и, судя по крошечным тиражам большинства научных изданий, обращаются почти исключительно к себе подобным. Ученые, исповедующие «аристократическую» идеологию профессионализма, в большинстве своем презирают неразборчивых в потреблении исторических концепций представителей «демоса». Утрата просветительского пафоса, свойственного русской интеллигенции, — тревожный признак преобладания среди представителей исторической корпорации инфантильных черт социального эгоизма и иждивенчества. Современный русский историк живет «идеалом частного лица, прекрасно сочетающимся с идейным конформизмом».

Маргинализация профессии историка в современном российском обществе не может не беспокоить. Для ее преодоления ученым необходимо на деле доказать свою общественную необходимость. Лучшим доказательством этого небесспорного для большинства наших современников факта может стать эффективное, с точки зрения общественных интересов, воздействие на общепринятые представления о прошлом, именуемые исторической памятью. Отечественная историография нуждается в усвоении опыта европейских коллег, для которых «изучение прошлого сегодня трансформируется в изучение того, как оно функционирует в настоящем»^[4].

Недавние политические события демонстрируют, к каким неблагоприятным последствиям приводит самоустранение историков от работы с исторической памятью.

Критически мыслящее меньшинство российских граждан разочаровано результатами выборов президента РФ, состоявшихся 4 марта 2012 года. Сторонники оппозиции усматривают основную причину победы кандидата Путина В.В. в использовании административного ресурса для устранения реальных конкурентов и фальсификации результатов голосования.

Заявляя, что «креативом обуха не перешибешь», творцы из белоленточного стана лебединого снимают с себя ответственность за поражение в пропагандистской войне^[5]. Считаю необходимым напомнить, что за бездушным административным ресурсом стоят живые люди. Нелепо полагать, что их поведение мотивируется исключительно экономическими стимулами и страхом. Надо признать, что картина мира агентов правительства позволяет им оправдывать собственные противозаконные действия.

Войны в эпоху информационной цивилизации, в том числе и гражданские, выигрываются, прежде всего, в результате борьбы за умы и души людей. Интеллектуалам надо набраться мужества и признать: выходец из спецслужб переиграл высоколобых в той сфере, которую они считают своей вотчиной. Режим сумел предложить гражданам более убедительную модель мира, чем та, которую им преподносили идеологи оппозиции. Поэтому не стоит утешаться иллюзией, что в России произошло неудачное «восстание качества против количества»^[6].

Власть победила в информационной войне не столько из-за численного преобладания в сфере медиа, сколько благодаря эффективности ментальных технологий. В этом легко удостовериться, если вспомнить, что правительство контролирует далеко не все традиционные СМИ. Кроме того, в обществе все большее влияние завоевывают информационные ресурсы нового типа, транслирующие видео, аудио и письменный контент через сеть Интернет.

По данным исследовательской группы TNS Россия к концу 2012 - года президентских выборов число российских пользователей сети составило 76,5 миллиона человек, т.е. превысило половину населения Российской Федерации. Ежедневно интернетом пользуются около 50 миллионов наших граждан^[7]. На сегодняшний день возможности правительственного контроля над информацией, распространяемой через Интернет, ограничены. Рост аудитории виртуальных сетей ведет к изменению структуры телепросмотров. По данным той же исследовательской группы TNS Россия, если в 2010 году три основных пропагандистских канала власти (НТВ, Первый канал, Россия) смотрели 49,3% аудитории, то в 2012 – 41%^[8]. Мы видим, что аудитория, доступная воздействию оппозиционной пропаганды, уже не столь значительно, как прежде, уступает количеству граждан, облучаемых через СМИ подконтрольные правительству.

Важны и качественные различия между обитателями виртуального пространства и аудиторией телевидения. Интернет вовлекает в свои сети тех, кто моложе, обладает более высоким уровнем образования и материального достатка. Т.е. представителей тех слоев, которые своими действиями, мозгами и деньгами могут изменить курс общественного развития. Формирование мировоззрения этих людей приводит к умножению пропагандистского ресурса через механизм так называемого «вирусного редактора»^[9]. Кроме того пропагандисты власти и прочие агенты правительства также подвержены воздействию через Интернет. Следовательно, у оппозиции были благоприятные возможности для того, чтобы внести «когнитивный диссонанс» в правительственные ряды.

Следует признать, что сторонники демократических преобразований российского общества, располагая значительными возможностями информационного воздействия, проиграли пропагандистскую кампанию, прежде всего, уступив в качестве технологий. Политическая победа режима обеспечена победой в идейной сфере. Административный ресурс сработал, потому что власти удалось навязать большинству населения свой взгляд на мир или, говоря ученым языком, дискурс.

Оппозиционным гуманитариям надо признать профессиональное поражение и приступить к работе над ошибками. Необходимо изучить тактические приемы и стратегии, с помощью которых власть стала полновластной хозяйкой политического дискурса современной России.

Для начала необходимо определить ментальные структуры, воздействие на которые является кратчайшим путем к изменению политических аспектов мировоззрения.

Мировоззрение — это сплав личного и общественного опыта. В его составе можно выделить несколько уровней — от поверхностных гипотез-допущений до глубинных аксиом-убеждений. Убеждения — ядро мировоззрения, предписывающее определенные действия в качестве реакции на значимую для личности ситуацию. Действия эти не являются чистой импровизацией. Они всегда выступают вариацией того или иного священного, т.е. воспринимаемого со страхом и трепетом, «нуминозного» (Р. Отто) образца. Следовательно, убеждения – священные образцы социально значимых действий.

Из какого источника священные образцы убеждений проникают в сознание?

Для архаичных обществ основным источником является религия. Социальная функция религиозных мифов заключаются в первую очередь в том, чтобы представить образцы «правильного» поведения во всех сферах общественной жизни: «Мы должны делать то, что совершали боги в начале времен» (Шатапатха-брахмана, VII, 2, 1, 4)^[10].

В индустриальных обществах традиционная религия, а также ее священные образцы отходят на второй план. Но это не означает, что люди начинают действовать исключительно по своему разумению. Не только вера без дел мертва, но и дела без веры нежизнеспособны. Специфика рода человеческого не в мышлении, а в искренней вере.

На смену «вере отцов» приходят: религия будущего — утопия, религия настоящего — мода и религия прошлого — история. Утопия, мода, история — три источника священных образцов обмирщенного сознания индустриального общества. Правда, при переходе к информационной цивилизации один источник практически пересох. В результате кризиса либерального и краха коммунистического вариантов проекта Просвещения проектное социальное мышление утопии утратило свое влияние еще в большей степени, чем традиционная религия.

Соблазнительная религия моды не способна обеспечить эффективную для выживания общества картину мира, поскольку моделирует его исключительно в аспекте престижного потребления. Потребление ограниченного материального ресурса неизбежно оживляет этику саблезубого тигра. Если бы мир держался исключительно на ценностях моды, он бы в кратчайший срок превратился в звериное царство войны всех против всех.

Для поддержания хотя бы минимальных стандартов солидарности обществу необходимы образцы самоотверженности, предпочтения общественных интересов соображениям личной корысти. Эти священные образцы сегодня предоставляет в основном наставница жизни. Модники и модницы, находящиеся у власти, искренне презирают лузеров, ориентированных на исторические примеры. При этом власть понимает, что в наши дни история — это та самая моральная узда народа (Вольтер), которая позволяет обеспечить собственное необузданное потребление.

В современном обществе история приобретает статус «политической религии»^[11], занимая то место священного фундамента мировоззрения, которое в Средние века Европы отводилось христианству. Трансформация ментального «базиса» преобразует под себя все остальные разделы мировоззренческой «надстройки». Для укрепления своей власти любой политический режим пытается создать картину прошлого, которая оправдывает настоящий порядок вещей. Следовательно, власть над исторической памятью — залог легитимности правительства эпохи информационной цивилизации. Поэтому в жарких боях за будущее история используется в качестве одного из наиболее действенных видов оружия холодной гражданской войны.

Геополитическая концепция режима «суверенной демократии»: коварный Запад хочет покорить и уничтожить Россию с помощью своих агентов под прикрытием оппозиции — подкрепляется множеством «исторических» примеров. Точнее, конспирологическая картина мира изначально воплощается в этих «примерах». Телезрителей, радиослушателей и читателей пичкают рассказами о давних и вчерашних мировых заговорах против России. Мировоззренческое полотно, сотканное из подобных аргументов и фактов, неизбежно проецируется на противников нынешней власти, которым национальный лидер по-отечески рекомендовал «не изменять своей Родине»^[12].

Конспирологическая версия патриотизма близка многим нашим согражданам, пережившим некультурный шок девяностых. В то время экономический, социальный, территориальный крах государства сопровождался призывами к демократии и сближению с западными странами. Путинский режим с успехом сыграл на унижении национальных чувств великого народа. Риторика противостояния Западу сочетается с утверждениями о том, что атлантическая демократия, с ее принципом регулярной смены руководителей всех уровней в результате выборов, неприемлема для русского народа. Благодаря этой стратагеме любой оппонент режима, призывающий к установлению в России реальной политической конкуренции, автоматически превращается во врага своего народа, вольно или невольно действующего под влиянием западных спецслужб.

Верит ли сам Путин в эту концепцию патриотизма? Нет оснований считать, что он неискренен в стремлении заставить западных лидеров считаться с ним в качестве бессменного руководителя могучей державы. Но согласитесь, что подобная любовь к родине, приводящая к почти полной остановке кадровых лифтов, не способствует модернизации российского общества.

Несмотря на двенадцатилетний прилив нефтедолларов, наша страна так и не создала предпосылок для технологического прорыва, оставаясь в унизительном положении сырьевого придатка (по данным за первое полугодие 2013 «топливно-энергетические товары» составили 74,9 % российского экспорта, металлы и изделия из них, в том числе кованые изделия, – 7,6 %, машины и оборудование – 3,6 %)^[13]. О том, что развитие российской экономики не соответствует статусу великой державы можно судить по размерам ВВП на душу населения. В 2012 году Россия занимала по этому показателю 41 место в мире^[14].

Мы видим, что имидж Путина-патриота опирается не столько на реальное экономическое положение России в современном мире, сколько на заржавленную ядерную кнопку и обоснованный «историческими» примерами образ противостояния чужеродному Западу.

В этой связи мастера кремлевского пиара неслучайно приурочили финальную предвыборную речь своего кандидата в президенты к исторической дате Дня защитника отечества 23 февраля 2012 года. Неслучайно включили в ее текст упоминание двухсотлетнего юбилея Отечественной войны 1812 года. Неслучайно цитировались строки из шедевра Лермонтова «Бородино». Неслучайно заключительными, т.е. несущими главную смысловую нагрузку, были слова, позаимствованные из выступления Сталина 7 ноября 1941 года на Красной площади перед войсками, отправлявшимися на фронт: «Победа будет за нами»^[15].

Благодаря нагнетанию исторических ассоциаций предвыборная кампания была приравнена к войне. Оппоненты Путина отождествлены с чужеземными захватчиками, подобравшимися под предводительством Наполеона и Гитлера к священному сердцу России. Царские и советские ветераны Отечественных войн становились, таким образом, святыми предшественниками специалиста по изобличению пятой колонны инфернального Запада.

Немаловажно, что у Лермонтова умереть под Москвой своих подчиненных призывал «слуга царю», сраженный булатом в борьбе с иноплеменным нашествием. Повторяя предсмертные слова, которые завещал солдатам «полковник наш», наш полковник КГБ, не только отождествлялся с его жертвенным подвигом. Путин также предлагал дорогим россиянам отдавать ему голоса с той же самоотверженностью, с какой герои Бородина отдавали свои жизни за царя-батюшку. Этот метафорический сдвиг в синтагме «отдавать голос» придавал рутинной процедуре голосования священный смысл героического самопожертвования и, несомненно, способствовал мобилизации электората власти. На этом виртуозном примере следует учиться методам эффективной работы с исторической памятью.

Мы видим, что через «примеры» истории в общественное сознание успешно внедряется тезис о том, что благодетельные изменения могут исходить только от правительства. Любые движения «снизу» — дело рук либо разведки конкретного геополитического противника, либо всемогущего масонского интернационала.

Почему конспирологическая идея овладела российскими массами?

Разумеется, что кремлевские технологи пишут свои сценарии не с чистого листа. Они опираются на традицию исторической памяти нации, успешно эксплуатируя архаический страх перед потусторонним монголо-татарским, польским, шведским, французским, германским чужаком, закрепленный «импринтингом» сталинской шпиономании.

Не следует забывать и провал «западнических» настроений советских людей конца 80-х — начала 90-х годов. За несколько лет ельцинских «реформ» они преобразовались в стойкое недоверие к США и их союзникам. И дело не только в том, что переход на западные модели экономической и политической жизни не мог быть безболезненным. Следует согласиться с либеральным историком Н.Е. Копосовым в том, что Запад не оказал реальной помощи российским реформам, в том числе и под «влиянием сил, не заинтересованных в сильной демократической России»^[16].

Но ограничиваясь констатацией данных фактов, мы тем самым отказываем русскому народу в праве на перемену своей судьбы. Стоит напомнить, что одна из главных ценностей христианства — это свобода выбора между добром и злом. Разве Россия не христианская страна? Или следует согласиться со старым-новым президентом РФ, как-то заявившим, что восточному православию восточный же ислам (в переводе с арабского — покорность) ближе, чем западное католичество?^[17]

Необходимо признать, что отказ от демократических процедур, сопровождающихся ротацией политических кадров путем открытой конкуренции, делает нашу страну неконкурентоспособной в геополитическом соревновании. Бессменность выборных руководителей государственных структур всех уровней — от президента страны до заведующего кафедрой — одна из основных причин общественного застоя. Отказываться от эффективных западных политических технологий «назло» Западу фактически означает содействовать планам американских «ястребов» по ослаблению одного из главных конкурентов США. Поддавшись на эту стратагему, Россия потеряла драгоценное время. Если наша страна хочет стать действительно великой, она не может позволить себе и дальше столь бездарно тратить этот невосполнимый ресурс.

Поэтому не стоит объяснять мировоззренческую победу режима исключительно объективными факторами: историческим наследием и неизбежными происками геополитических соперников. С точки зрения подзабытой с перестроечных времен активной жизненной позиции следует выделить вторую причину формирования у наших граждан неконкурентоспособной модели мира: правительственная концепция победила, потому что у нее не было реальных соперников. Надо признать, что историческое сообщество, в рядах которого много оппонентов нынешнего режима, своим «борисгодуновским» молчанием фактически выразило согласие со спецоперацией по переформатированию исторической памяти.

Сразу скажу, что дело не только в трусости мыслящего тростника, кормящегося из госбюджета. Многие неробкие историки либеральных взглядов молчат в силу интеллигентских предрассудков. Эрудированные профессора мнят себя аристократами духа, которым не пристало вступать в полемику с невежественными историками в штатском. Ученые коллеги страдают манией величия, согласно которой все обязаны читать их труднодоступные монографии или статьи в ведомственных журналах, где все описано, так «как оно в сущности было». А кто не прочел, тот — дурак. Обитателям башни из слоновьей кости почему-то не приходит в голову, что все их познания о новых открытиях естественных наук почерпнуты не из монографий, а из популярных статей, опубликованных в изданиях «общего пользования».

Физики шутят? А вот историки не намерены шутить. Вспоминаются слова о «всех глупостях на свете», которые делаются с серьезным выражением лица.

Безграмотность докторов конспирологических наук вовсе не означает, что настоящие ученые должны высокомерно игнорировать их паранаучные открытия: «Это хуже, чем преступление, это — ошибка». Высоколобые должны отдавать отчет, что брезгливое молчание — является не просто пассивным соучастием во лжи, но нанесением прямого ущерба дальнейшему развитию «чистой» науки. Напрасно надеяться, что при нынешних манипуляциях с исторической памятью удастся сохранить стандарты научных исследований хотя бы в научных малотиражках. Репрессивное давление исторического мифа на историческую науку возможно даже без прямого администрирования. Но с учетом российских традиций можно быть уверенным, что после того, как идея всемирного заговора зарубежных разведок окончательно овладеет чиновными массами, административный ресурс также будет задействован в «противодействии попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России». Башня из слоновой кости не устоит перед взрывчаткой конспирологического мифа.

Проводимые политическим режимом «реформы» высшего образования и Российской академии наук свидетельствуют, что большая наука, унаследованная от СССР, не вписывается в концепцию великой нефтегазовой державы. С точки зрения «экономики трубы» наличие широкого слоя хорошо образованных людей и, тем более, мощной фундаментальной науки рассматривается, как неэффективное расходование средств. Власть откровенно идет по пути уничтожения научной корпорации. Пора понять, что «договориться» не удастся. В безвыходной ситуации зайцы набираются храбрости и бросаются на волков. Для русских ученых тоже настала безвыходная ситуация. Неужели мы трусливее зайцев?

Для современного русского историка «бои за историю» теряют антикварный смысл, вкладываемый одним из основоположников школы «Анналов». Битва за историческую память одновременно означает и борьбу за свое право на свободное научное творчество, и сражение за гражданские свободы сограждан. Поднятый Герценом старинный лозунг польских бунтарей: «За вашу и нашу свободу!» — для историка актуален, как никогда. Исследователь прошлого принесет больше пользы свободолюбивым соотечественникам, если посмеет выйти на площадь, оставаясь за письменным столом. И это отнюдь не трусливая отговорка для неучастия в разрешенных митингах. Для того чтобы публично выступить под своим именем против циничных «криэйтеров» правительственного мифа русской истории необходимо набраться мужества. Профессионализм и гражданская доблесть в отечественной исторической науке опять представляют нерасторжимое единство. И нам следует исполнять свой профессиональный долг.

2. Mythistory, или как сделана историческая память

Прежде всего, необходимо уточнить, что общепринятые представления о прошлом исторической памятью именуются по недоразумению.

В безосновательности подобного именования легко удостовериться, если вспомнить, что историческая наука стремится без гнева и пристрастия нанизать на причинно-следственные нити времени все события без исключения. В отличие от истории-энциклопедии, историческая память — это хрестоматия, избранные деяния предков, разнесенные на полюса греха и святости религиозного пространства. По мнению ведущего религиоведа XX века МирчиЭлиаде, хранение в общественном сознании священных образцов «для всех важных видов человеческой деятельности» — основная задача мифологии^[18]. Таким образом, историческая память — это mythistory, прошлое, увиденное глазами мифа^[19].

Черно-белая однозначность исторической памяти обусловлена тем, что в ее основании лежит мифологема битвы добра со злом, так называемый «основной миф» — поединок божественного героя с демоническим противником^[20].

Бой не на живот, а на смерть между Иваном-царевичем и Змеем Горынычем запечатлен в нашей памяти в качестве самого яркого сказочного образа. Основоположник структурной филологии В.Я. Пропп доказал, что все русские сказки имеют единый порядок сюжетных ходов^[21]. Позже выяснилось, что по этой формуле устроены волшебные сказки всех времен и народов. Каким образом объясняется это неслыханное сходство во всем остальном разительно отличающихся культур?

Один из самых авторитетных религиоведов современности Вальтер Буркерт считает, что происхождение данного феномена выходит за рамки культуры. По его мнению, сюжетное тождество сказок народов мира вызвано тем, что в них средствами культуры воспроизводятся биологические программы пищевого и сексуального поведения. Так поведение крысы, направляющейся из своей норы на поиски пропитания и возвращающейся с тяжелой добычей назад, подвергая себя по этой причине серьезным опасностям, полностью укладывается в алгоритм волшебной сказки^[22].

С этой точки зрения исключительное внимание, отводимое бою за добычу (в том числе и за красну девицу) с могучим противником, превращение его в апофеоз повествования — это искажение средствами культуры генетически унаследованного алгоритма. Вспомните, как в детстве у вас наступал «катарсис» — радостное расслабление, в момент, когда в сказке говорилось о победе героя над чудовищем. Но после того как возникала уверенность, что возвращение героя с добычей домой — это ничем не омрачаемый хэппиэнд, оказывалось, что сказке еще далеко не конец и добру молодцу предстоит преодолеть не одно опасное препятствие.

«Основной миф» — это волшебная сказка, от которой отсекли все лишнее. Лишнее с чьей точки зрения? На этот вопрос легко ответить, обратив внимание на разные установки двух феноменов. Очевидно, что задача мифа заключается в воспитании решимости вступить в бой за добычу, а сказки – умения вернуться с добычей домой. Тем самым сказка отражает интересы индивида, а «основной миф» – вида, в действительности интересы тех, кто индивидами правит. По этой причине «заветные» сказки тайком передаются самим народом, а миф ему навязывается народными вождями в качестве божественной воли.

«Основной миф» – это идеологическая уловка, при помощи которой господствующий слой овладевает массами. Она состоит в том, что в процессе сокращенного перевода биологической программы на язык культуры производится скрытая подмена исходного смысла выживания индивида. Готовность жертвовать жизнью за «отечество», т.е. в буквальном значении этого древнерусского юридического термина, за наследственные владения батюшки-царя, выдается за выражение глубинных чаяний народных масс.

Откровенная идеологичность «основного мифа» ставит под сомнение укоренившееся представление об исторической памяти, как фольклорном (осуществляемом творчеством народных масс) способе передачи информации о прошлом. Историческая память – это продукт постоянного переформатирования истории победителями, в том числе и в пропагандистской войне.

Инерционный характер психики приводит к отложению хронологических пластов, в которых заключены различные, порой взаимоисключающие, представления об одних и тех же делах давно минувших дней. Работая с этими геологическими слоями национальной памяти, не стоит искушаться объяснением, что «бинарные оппозиции» в отношении героев истории порождены синкретизмом «пралогического мышления» наших предков. Надо все время отдавать отчет, что это не столько продукт народной исторической мысли, сколько разновременные пропагандистские штампы навязанные массам «сверху».

Прямая связь мифа с биологией объясняет его преимущество в споре с доводами «чистого разума» — продукта исключительно верхних отделов головного мозга. Миф же начинается из подвала гипоталамуса — одной из наиболее древних частей мозга, ответственной за сексуальное и пищевое поведение, пронизывая оттуда все вышележащие слои нашей психики. Неслучайно в самых ранних вариантах «основного мифа» битва ведется либо за женщину, либо за стадо коров. Благодаря своей укорененности в физиологии мотив священной битвы с демоническим противником обладает «архетипической» и потому огромной силой воздействия: «Тот, кто говорит архетипами, говорит тысячей голосов» (К.-Г. Юнг).

Даже в тех случаях, когда «основной миф» обращается к прошлому, он является программой — политикой, устремленной в будущее.

Историческая память ни в коем случае не является суммой мифов. Это всегда один и тот же «основной миф». МирчаЭлиаде отмечает, что в устной памяти народа изменчивые исторические герои заменяются устойчивыми архетипами, а противоречивые исторические события – однозначными мифическими категориями, вроде борьбы с чудовищем^[23]. Историческая память — неизменная алгебраическая формула, в которой «X» героя и«Y» его противника принимают разнообразные имена участников преходящих событий. От смены значений отношение непримиримой битвы не на жизнь, а на смерть не меняется. Можно сказать, что отношение элементов формы являются истинным содержанием мифа.

Исходный «X» всех времен и народов — это небесный громовержец, а «Y» его пресмыкающийся противник — змей, дракон и прочие гады. В различных культурах этот вечный конфликт священного верха и дьявольского низа получил различные воплощения.

Для христианских народов, и Россия тут не является исключением, «основной миф» воплотился в поединке святого рыцаря Георгия Победоносца с драконом. В нашей стране этот образ со времен московских князей актуализирован в главном символе власти — государственном гербе. Поэтому русский правитель (князь, царь, император, генеральный секретарь, президент) — это всегда святой рыцарь, который борется со змием внешних врагов и внутренней измены.

Миф власти долгое время лишал ее противников символической опоры в общественном сознании. Единственным средством обрести благородный рыцарский образ и, тем самым, получить массовую поддержку было самозванчество Лжедмитриев и Емельяна Пугачева, выступавшего под именем Петра III против своей «супруги» Екатерины II. Иван Болотников и Степан Разин представлялись воеводами «воскресших» царевичей, соответственно Дмитрия и Алексея. Даже декабристы, проникнутые новомодными идеями, были вынуждены выводить солдат на площадь под предлогом сохранения присяги «законному» императору Константину, т.е. применять традиционный прием самозванцев.

Контр-миф власти, т.е. миф оппозиции, борющейся за власть, создан гениальным мифотворцем Александром Герценом. Он раз и навсегда избавил мятежников от необходимости привлекать народ обманными утверждениями, что они действуют от имени истинного царя. Издатель «Полярной звезды» поступил с гениальной простотой — он перевернул мифологические образы. Императору Николаю I приписал чудовищные свойства. Его противников-декабристов представил в виде святых рыцарей, «богатырей, кованных из чистой стали». Благодаря данному символическому перевороту древняя конструкция «основного мифа» заработала на новый мятежный лад.

Герцен не только лишил власть монополии змееборчества. Он добавил к этому языческому, по сути, ритуалу жертвоприношения врага, дополнительный смысл христианского самопожертвования. Декабристы не потерпели поражение в борьбе с драконом самодержавия, но, выйдя «сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение»^[24], добровольно принесли себя в жертву. Отчаянное выступление героев 14 декабря, неправедный суд над ними и жестокая казнь представляются в герценовском мифе как новое воплощение страстей Христовых, искупительная жертва за грехи образованного слоя перед народом. Декабристы не только святые рыцари, но еще и христианские мученики. Соединив взаимоисключающие мифологемы языческого жертвоприношения (убийства старого царя) и христианского самопожертвования Герцен придал мифу оппозиции не только смысловую глубину внутреннего противоречия, но и практическую эластичность. В ситуациях «революционного подъема» на первый план выдвигалась змееборческая ипостась. В «годы реакции» миф оборачивался своей христианской стороной святых страстотерпцев-мучеников^[25].

На примере декабристов мы видим, сколь бездонной может быть пропасть между историческим и мифологическим взглядами на одно и то же событие. Мятежи в Петербурге и под Киевом, подавленные в одночасье, не произвели с точки зрения реальной политики никаких значимых последствий: «Зима железная дохнула — И не осталось и следов» (Ф.И. Тютчев). Не случайно в обширной западной славистике почти все немногочисленные исследования декабристской темы принадлежат выходцам из России. Зарубежные специалисты, не подвергнутые облучению нашей исторической памятью, не находят ничего выдающегося в неудачливых заговорщиках. В то же время русские авторы до сих пор не могут освободиться от чар герценовскихмифотехнологий: «И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья» (В.В. Розанов).

Разбуженная Герценом память о декабристах стала «основным мифом» народившегося в пореформенной России слоя критически мыслящих личностей, который с легкой руки П.Д. Боборыкина стал именоваться польским словом «интеллигенция». С тех пор декабристы выполняют роль метафоры мятежа, являются контр-мифом власти. Надо понимать, что это не локальный миф — частное значение «X» в змееборческом уравнении. Декабристы — это коллективная мифологическая персона, архетипический змееборец оппозиции. Также как в мифе власти за преходящими образами правителей просвечивает неизменный святой рыцарь Георгий, в контр-мифе за народниками, большевиками, диссидентами, несогласными, белоленточниками вечно, точнее пока не явится новая версия метафоры мятежа, будут стоять святые рыцари-декабристы.

Тотальность мифа власти приводит к тому, что христианский образ Георгия Победоносца распространяется не только на первых князей-язычников, но и на советских правителей-атеистов. Отсылки к конной фигуре святого рыцаря возникали и в связи с обращенными из членов КПСС в истинную веру вождями новой России: Ельциным на танке, Путиным за штурвалом истребителя. Жалкая роль «местоблюстителя», заранее отведенная Медведеву с ракеткой для бадминтона, выразилось и в том, что для него в общественном сознании «георгиевских» ассоциаций не нашлось.

Миф декабристов в качестве контр-мифа власти также проецируется на всю глубину исторической памяти. В такой оптике не только мятежные наследники «первого поколения», но и средневековые оппоненты самодержавной власти: князь Андрей Курбский и митрополит Филипп Колычев, церковный реформатор Нил Сорский и религиозный консерватор протопоп Аввакум приобретают черты мифологических декабристов.

Формула исторической памяти России образована из непримиримого конфликта мифа власти и мифа декабристов, каждый из которых является контр-мифом своего конкурента. Именно благодаря мифологическому клинчу (и власть и интеллигенция видят друг в друге сатанинских чудовищ) сотрудничество власти и общества в нашей стране чрезвычайно затруднено^[26]. Исходы мифологического противоборства напрямую сказываются на поворотах русской истории. Поэтому историческая память является одним из важнейших фронтов идеологической битвы за русское будущее. Заглянув по обе стороны мифического фронта, мы получим важный материал для диагностирования душевного здоровья русского народа.

3. Декабристский миф в эпоху информационной цивилизации

Миф декабристов нацелен на свержение самодержавной власти. Утилитарный до мозга костей дедушка Ленин вспомнил в 1912 году о декабристах, разбудивших Герцена, отнюдь не ради ролевой игры с Инессой Арманд в поручика Анненкова и Полину Гебль. Гениальный борец за власть чувствовал, что подключение к мифологеме «трех поколений» усилит ненависть читателей к правнуку-тезке Николая-вешателя. Не только большевики, вся оппозиция царизму, включая кадетов, воспитывалась на герценовском мифе ненависти к дракону самодержавия.

После 1917 года красные фараоны по обычаю царствующих домов превратили декабристов в священных предков своей родословной. Победители в Гражданской войне усиленно выхолащивали из декабристов подрывное содержание. В сталинской интерпретации они были отнюдь не заговорщиками, мечтавшими «между лафитом и клико» импортировать французские либеральные идеи, а, напротив, героями Отечественной войны, движимыми исключительно квасным патриотизмом.

Поскольку советский режим отличался от царского еще меньшей степенью свободы, то оппозиция ему могла осуществляться только в виде заговоров и мятежей. Опытный конспиратор Сталин учел недоработки царской охранки и создал аппарат превентивного уничтожения людей, способных к бунту. Благодаря такой селекции генофонда протестные движения даже в послесталинском СССР свелись едва ли не единственно к напуганному шептанию на кухне.

Но и этот робкий протест не мог осуществляться без опоры на историческую память. С 60-х годов прошлого века герценовская метафора мятежа начала поступательно захватывать сознание интеллигенции. Прикрываясь официальным мифом декабристов — предшественников большевиков, фрондирующие авторы из творческих союзов и Академии наук тиражировали крамолу эзоповым новоязом^[27].

Символично, что восьмеро смелых, вышедших в 1968 году на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, накануне слушали «Петербургский романс» Александра Галича с его повелительным вопрошанием: «Можешь выйти на площадь,// Смеешь выйти на площадь// В тот назначенный час»^[28].

И это был не единственный в брежневском безвременьи случай преобразования мифа в протестное действие. Можно полагать, что массовое тиражирование декабристской метафоры силами талантливых писателей, филологов, художников, театральных деятелей и кинематографистов эпохи застоя в немалой степени содействовало тому, что в 1991 году на площадь перед Белым домом посмели выйти десятки тысяч людей.

В девяностые годы декабристский миф эпизодически воскрешался лишь единомышленниками Александра Проханова и сторонниками КПРФ применительно к тем, кто в 1991 году не отдал приказ о штурме Белого дома, а также к защитникам того же почерневшего в 1993 году от танкового обстрела здания. Даже во многом иллюзорная возможность смены власти путем выборов отодвинула в то время декабристов на периферию общественного сознания.

Утверждение режима полковника госбезопасности закономерно привело к возрождению метафоры мятежа в России начала третьего тысячелетия.

Рейдерский захват НТВ 14 апреля 2001 года, дело Ходорковского, символическая оккупация помещения в приемной администрации президента РФ 14 декабря 2004 года, марши несогласных, белоленточные митинги и другие акции гражданского сопротивления не только вызывали декабристские ассоциации в общественном сознании, но и, по крайней мере, в случаях декабристов-лимоновцев и белоленточных декабристов, во многом вдохновлялись контр-мифом власти, извлеченным из архива исторической памяти^[29].

В свою очередь миф власти в приложении к бунтарям-декабристам выступает в качестве контр-мифа. Антидекабристские проекции современного общественного сознания далеко не однородны. Критика ведется с двух трудно совместимых точек зрения.

Первая принадлежит прагматикам суверенной демократии. Эти люди цинично сочетают методы авторитарного правления и государственного вмешательства в споры хозяйствующих субъектов с формально демократическими «альтернативными» выборами и либеральными по своей социал-дарвинистской сути стратегиями распределения ВВП.

Также цинично их отношение к прошлому и в частности к декабристам. Вполне возможно, что технологи Кремля утирали слезу, глядя на «Звезду пленительного счастья» и даже сочувственно читали «декабристские» романы Тынянова, Эйдельмана, Окуджавы. Они не испытывают никакой такой личной неприязни к потерпевшим от мстительного императора Николая. В их публичном отношении к декабристам, вообще, нет ничего личного — только политический бизнес. Технологи власти понимают, что переместить декабристов в ряды «плохих» героев черно-белой исторической памяти — означает вышибить из под всяческих несогласных очень важную точку символической опоры. Они без излишнего фанатизма занимаются переписыванием истории в пределах, предписанных служебной инструкцией.

Технология декабристскогоконтр-мифа власти исходит из следующих посылок: «Оппозиционеры сравнивают себя декабристами? Согласимся с таким саморазоблачительным признанием. Поведав правду о том, кем были и за что боролись дворянские революционеры, мы продемонстрируем истинное лицо нынешних противников режима». Находчивый прием дискредитации политических оппонентов через очернение их символических предков свидетельствует, что технологи власти честно отрабатывают свое жалованье.

Разоблачение декабристского мифа ведется мифологическими же средствами. Согласно мифу власти православный император Николай I противостоял огнедышащему дракону безбожного Запада. В этой борьбе не на жизнь, а на смерть заговорщикам 14 декабря отводится предательская роль Мальчиша-плохиша. За бочку варенья да корзину печенья декабристы готовили удар в спину Православию, Самодержавию, Народности. Но рука Всевышнего и царя, и отечество спасла. Благодаря чему ужасы бессмысленной и беспощадной революции были отсрочены почти на столетие.

В таком мифодизайне декабристы низводятся на жалкую и комичную роль подручных заморского Змея Горыныча. В традиционной мифологии шутовского вида помощники основных действующих лиц «основного мифа» именуются трикстерами (англ. trickster—шалун, трюкач), так как сочетают в себе подлость намерений с неловкостью их исполнения. Таким образом, идеологи Кремля используют в отношении декабристов — героев антинаполеоновских войн технологию наполеоновского парадокса: «От великого до смешного — один шаг».

Антидекабристский миф бомбардирует историческую память нации по всем каналам массовой информации. В токшоу крупнейших телевизионных и радио каналов, в публикациях популярных газет, в книгах, написанных никому не известными «историками», но изданных в ведущих издательствах многотысячными тиражами, декабристы обвиняются, прежде всего, в том, что они, как и их современные потомки, «шакалили у иностранных посольств».

Технологи власти действуют мифологически точно, но бесстрастно. Отсутствие творческой страсти к разрушению герценовского мифа значительно снижает эффект их контрпропагандистской деятельности.

Совершенно по-другому ведут себя публицисты, группирующиеся вокруг СМИ различных православных организаций монархической ориентации. Православные монархисты — бескорыстные романтики изоляционистского авторитарного режима. Нынешнюю власть они громогласно одобряют за восстановление державных традиций осажденной крепости и шепотом критикуют за приверженность плотским искушениям гнилого либерального Запада.

Отправной точкой контр-мифа в его православно-монархическом измерении является утверждение о мифической природе общеизвестных представлений о декабристах. Стратегическое направление дискредитации идет по линии «христианство — язычество». Ядро интеллигентского мифа заключается в уподоблении самопожертвования декабристов и Христа. Православные публицисты целенаправленно вышибают этот краеугольный камень интеллигентского самосознания. В их интерпретации декабристы не святые герои самопожертвования, а родоначальники кощунственной традиции жертвоприношения священного царя. По мнению истинно православных декабристский миф, прославляющий цареубийц, должен быть удален из школьной программы, дабы не искушать малых сих.

Таким образом, контр-миф декабристов предстает сегодня в двух ипостасях. Одна конструируется цинизмом кремлевских технологов. Другая – истовым усердием идеологов православного монархизма. При этом власть утилитарно использует энтузиастов Православия, Самодержавия, Народности в собственных целях.

Если миф власти представлен на декабристском участке исторической памяти «симфонией» священства и царства, то декабристский миф оппозиции находится в состоянии разброда и шатания двух непримиримых между собой модификаций – советской (ленинской) и либерально-интеллигентской (герценовской).

Ленинский миф декабристов является составной частью концепции «трех поколений» революционных деятелей, устремивших русскую историю спасительным путем Октября. Она используется в партийной риторике КПРФ и по инерции разделяется воспитанным на советской пропаганде пожилым электоратом зюгановских коммунистов.

Пропаганда КПРФ во многом продолжает традиции советского мифа о декабристах — духовных предках большевиков. Дворянские революционеры непременно упоминаются в числе предтеч Октября и становятся, тем самым, предшественниками большевистских наследников — зюгановских коммунистов. Декабристы — герои Отечественной войны 1812 года выступают доказательством страстного патриотизма всех революционных поколений, включая современных коммунистов. Кроме того, декабристы выступают связующим звеном, через которое общенациональный миф о Пушкине также включается в наследие КПРФ. Благодаря «революционной линии» наследования гению русской литературы, поэт-основоположник национальной культуры превращается в пламенного и последовательного революционера — лучшего друга декабристов. Наряду с почитанием герценовских героев-мучеников коммунисты и их сторонники не утрачивают «благоговения перед величием подвига» их жен^[30]. Память о дворянских революционерах включена не только в миф, но и является частью протестного ритуала КПРФ. Декабристы не раз поминались на различных партийных акциях. Ряд из них был приурочен к 14 декабря.

При этом, декабристы не являются для современных российских коммунистов самодостаточным феноменом исторической памяти. Они представляют один из элементов ленинской концепции «трех поколений». Практически все упоминания дворянских революционеров помещают их в контекст закономерности большевистской революции. Несамостоятельность декабристской темы приводит к отсутствию публикаций об истории тайных обществ на центральном и региональных сайтах КПРФ и в ее главном печатном органе — газете «Правда». Несколько «декабристских» статей можно обнаружить лишь на страницах сочувствующей безнадежному делу советского камбэка «народной» газеты «Советская Россия».

Подчиненное положение декабристов — предшественников Красного октября приводит к огрублению их взглядов, представлению в качестве борцов за социальную справедливость, едва ли не сторонников уравнительного социализма. Присущее зюгановским коммунистам антизападничество приводит к замалчиванию европейских влияний в идеологии декабристов, за счет подчеркивания в сталинском духе их патриотического участия в Отечественной войне с Наполеоном. Благодаря таким «лучшим друзьям» образ национального поэта приобретает в партийных изданиях КПРФ образ «революционера», невольно пародирующий построения «социологического» литературоведения 20-х годов прошлого века.

Но проблема безжизненности «декабристской» риторики российских коммунистов не может быть сведена к вульгарности. Жизненность исторического мифа определяется вовсе не соответствием фактам истории, а способностью внушать веру и побуждать к действию по священным образцам. У ленинской мифологемы «трех поколений» в интерпретации агитпропа КПРФ эти качества напрочь отсутствуют.

Объяснить это можно, прежде всего, испарением социальной базы индустриальной идеологии ленинизма в стремительно деиндустриализирующейся стране. Теоретики зюгановского коммунизма неспособны увидеть в формирующейся информационной цивилизации ничего кроме трагической гибели общества, основанного на армейской дисциплине централизованного промышленного производства. При этом мимо них проходят обнадеживающие тенденции постиндустриального развития, которые оправдывают марксовы предчувствия о последовательном демонтаже главного препятствия между человеком и его человеческой природой — собственности. Неспособность конструировать обоснованное Марксом информационное будущее обрекает на усталое повторение вчерашних слов.

Невозможность оживить окаменелости усопших смыслов явственно запечатлена в тяжеловесной риторике КПРФ. Словесная каша из советских агитационных клише вперемешку с ксенофобскими грезами о державной автаркии не может вдохновлять молодое поколение. Мумия декабристского фрагмента исторической мифологии современных российских коммунистов убедительно свидетельствует о справедливости подобного утверждения. 

Не опосредованный ленинскими «тремя поколениями» герценовский миф находит свою нишу среди либерально ориентированного слоя наследников интеллигенции. Очевидно, что его содержательные манифестации сегодня имеют ограниченный характер. За последние двадцать лет мастера культуры не запустили в массы ничего сопоставимого с «культовой» «Звездой пленительного счастья» или декабристскими романами Эйдельмана и Окуджавы.В сравнении с периодом позднероссийской империи и советскими временами художественные и публицистические воплощениягерценовского миф уступают даже не качеством. Их количество сегодня – ничтожно. На страницах «толстых журналов» умирающей интеллигенции «декабристская тема» представлена преимущественно ерничанием по поводу «чистых героев»  советского мыслящего тростника.

Угасающее состояние двух изводов декабристского мифа заставляет задаться вопросом: А для чего, собственно, власть в союзе с православными монархистами так яростно борется с памятью о дворянских революционерах?

Объяснение находится в потенциальной ассиметрии, свойственной бинарной оппозиции «слово-дело» («дискурс-практики»). Мы знаем, что, зачастую, слова пусты. За ними не стоит никакого дела. В соотношении мифа и ритуала наблюдается обратное явление. В истории религии известны многочисленные случаи, когда вера в миф теряется и его смысл начинает уходить из общественной памяти, но, при этом, ритуал какое-то время продолжает осуществляться. Поскольку бессмысленные действия вытесняются на периферию общественной жизни в сферу описок, оговорок и прочей фрейдовской симптоматики неврозов, то у ритуала без мифа есть два варианта развития. Первый – угасание. Второй – переосмысление.

Состояние обоих изводов декабристского мифа – ленинского и герценовского – недвусмысленно свидетельствует, что он переживает фазу гумилевской «обскурации». И связано это не столько с успехами агитпропа власти, сколько с кардинальной сменой этоса образованного слоя русского народа. Практика, которая, как помним, критерий истины, поставила под сомнение справедливость интеллигентского самопожертвования «ради народа». Катастрофа становления большевизма обессмыслила самоотверженный труд тысяч сельских врачей, учителей и прочих интеллигентных культуртрегеров царской России. Катастрофа умирания большевизма приравняла усилия советской интеллигенции к строительству замков из песка. Трудно после двух таких глубоких разочарований требовать от современных представителей образованного слоя самоотверженности ради просвещения сограждан, довольствующихся наивной желудочной жизнью. В этих условиях можно понять бывшую интеллигенцию, которая отринула дважды обессмысленные идеалы культурного подвижничества и устремилась жить, «как люди» мирными ценностями буржуазного комфорта.

В девяностые годы «образованщина» была востребована властью в пропагандистской войне против коммунистического реванша. Наша прослойка честно отработала каждый витамин, скормленный ей властью и в 93-м, призывая расправиться твердой рукой, и в 96-м, зомбируя голосовать сердцем.

Именно в «лихие девяностые» и в период первых попыток «поднятия с колен» в ранние «нулевые» герценовский миф тихо таял в потоке соцартовской иронии, одним из образцов которой была установка памятника пушкинскому зайцу. Забавно, что власть в этот период не просто терпимо относилась к отвергнутым самой интеллигенцией «чистейшим образцам» героев-мучеников. Она даже тратилась на расширение их присутствия в исторической памяти, устанавливая новые памятники и открывая новые музеи декабристов. 

Симбиоз бывшей интеллигенции и власти начал расстраиваться с середины «нулевых». Режиму суверенной демократии к тому времени удалось приручить зюгановскую ПКРФ, сделать ее, по сути, клоном партии Жириновского. «Системная оппозиция» коммунистов стала безобидным свистком, колеблющим воздух во время сброса пара социального напряжения. Антикоммунистические услуги либеральной постинтеллигенции перестали требоваться. В исчезновении платежеспособного спроса на антикоммунизм, отчасти, виноваты сами неопытные ударники пропагандистского труда. Своим рвением они напомнили молодого доктора, в пять минут вылечившего геморрой у богатого клиента, которого папа медицинского вундеркинда бережно лечил десятилетиями.

Кроме того, интеллигенты, опять же на свою голову, так убежденно внушали: «Рынок отрегулирует», - что власти предержащие начали активно осваивать основы маркетинга. Ельцинские «младореформаторы» задолго до путинских «эффективных менеджеров» перевели учителей и врачей на самоокупаемость за счет благодарных родителей и пациентов. Вожди суверенной демократии пошли дальше. Они смекнули, что для эксплуатации «трубы» массовое высшее образование и фундаментальная наука не требуются. Процесс «оптимизации» не свелся к слияниям и поглощениям. Началась политика системного вывода из-под профессуры таких важных источников финансирования, как «благодарность» поступивших на бюджетные места. Реформа ЕГЭ преследовала очевидную цель перевести денежные потоки от постинтеллигенции к «классово близким» бюрократам районного и областного уровней школьного образования. Проводимая в настоящее время реформа РАН лишает ученых возможности сдавать в субаренду «общественную собственность». Кроме того верхушка «креативного класса» после 2004 года утратила такой важный источник дохода, как участие в губернаторских предвыборных кампаниях. Написание диссертаций для чиновников – слишком эксклюзивная услуга, чтобы компенсировать массовые финансовые потери «мыслящего тростника».

Планомерное лишение бывшей интеллигенции ее «кормовой базы» стало одним издо сих пор недостаточно проанализированных источников протестных действий несистемной оппозиции.

Для пропаганды протеста нужна риторика, основанная на мифе оппозиции. Кроме декабристов, другой приемлемой метафоры мятежа, обладающей брэндовой узнаваемостью и способной символизировать либеральный протест, в современной России нет. Поэтому протестный ритуал герценовского мифа был неоднократно использован в акциях оппозиции, несмотря на то, что веру в героев-мучеников 14 декабря наследники интеллигенции утратили безвозвратно.

Поскольку миф умер только вчера, протестные действия сообразуются с остатками памяти о нем. Но в связи с тем, что промоутеры протеста не живут мифом, их пропаганда посредством декабристских символов лишена той действенности, которая отличала пафос «агитаторов, горланов, главарей» во времена пореформенных царей и послесталинских генеральных секретарей. Жертвенный ритуал без жертвенного настроя не может не обернуться фарсом. Неготовность креативных масс хотя бы к минимальным уровням самопожертвования, например, увольнению с непыльной работы в госконторе, в разы снижает эффективность борьбы русского народа за христианское право свободы выбора между добром и злом.

В то же время массовая безжертвенность толкает на желание получить чистенькую жизнь по европейским стандартам не усердным трудом, а по щучьему велению чужими руками. Этот инфантилизм оказывается питательной средой для появления очередного отца нации, который знает как надо и которому можно передоверить свою волю. Жутко наблюдать такие настроения не среди малообразованных зрителей федеральных каналов, а у профессуры, собравшейся 9 сентября 2013 на очередное восстание «болотных декабристов».

Антиавторитарные протесты под монархическими лозунгами «Навальный!» не могут изменить режим. Но могут изменить персональный состав власти. Поэтому те, кто сегодня находятся у руля, борются с метафорой мятежа, грозящей их существованию. В этой пропагандистской войне используется православно-монархический миф о цареубийственных нехристях 14 декабря. Его дополняет корпоративная мифология выходцев из спецслужб о всемирном заговоре против России, который в первой четверти XIX в. британская корона плела руками декабристов.

Война мифа власти с ритуалом мифа оппозиции продолжается. Полагаю, что систематическое изучение различных проявлений ритуала декабристского мифа в последнее десятилетие позволит более аргументировано ответить на вопросы: Обладает ли протестное движение иным потенциалом, кроме архаичной смены старого царя на молодого? Или наша жизнь уйдет на участие в забеге по очередному кругу русской истории?