Ле Корбюзье: последствия канонизации

На дискуссии "Человек в мире Ле Корбюзье" (цикл: "Мутирующая реальность", организаторы: Президентский центр Б.Н. Ельцина, Посольство Франции, Отдел книги и французский институт в Москве, Франко-Российский исследовательский центр и "Полит.ру") царила, можно сказать, атмосфера праздника. Наверное, причина в том, что на Западе критиковать принципы Ле Корбюзье начали еще в 60-е, у нас же до сих пор многое строят, исходя из его идей – и отечественные  специалисты наконец-то собрались, чтобы высказаться за всех пострадавших. Оппонировал им только Паскаль Мори, сокуратор выставки Ле Корбюзье в ГМИИ, и я жалею, что у меня не было шанса спросить, в каком доме живет он сам, но, наверное, не в спальном районе.

Как отметил координатор московской секции DoCoMoMo Николай Васильев, «советская архитектура стала ориентироваться не на собственный авангард, а на корбюзианство. Корбюзианцы считают себя святее папы римского, и более радикальны, чем сам Корбюзье. Но проблема в том, что он себя постоянно развивал, последователи развивали лишь отдельный период его творчества». В ходе дискуссии часто всплывали отдельно взятые элементы его архитектурной программы, например, плоская крыша. Елена Овсянникова, профессор кафедры Истории советской и современной зарубежной архитектуры МАРХИ, сказала, что несколько поколений не представляло себе иного варианта кровли, кроме плоской, а то, что она не подходит к климату, просто игнорировали, и упомянула, что банкир Ля Рош потратил больше денег, на ремонт крыши, чем на всю постройку особняка в Париже. Нежелание модифицировать идеи гуру под жизненные реалии Васильев раскрыл в такой истории: «В Германии, помимо Гропиуса и Миса ван дер Роэ, работал менее известный архитектор-практик Бруно Таут. Он предложил делать плоскую крышу под наклоном в 2 градуса, что без приборов не видно, а все с нее стекает. Но немцы, жуткие педанты, его заклевали, он продолжал так делать, но его примеру никто не последовал».

Французский архитектор и историк архитектуры Паскаль Мори после сказанного снова пытался очаровать всех неудачной идеей мастера: «Он хотел делать крыши плоскими, потому что увидел в своих путешествиях, по Турции, например, как это может функционировать – на такой крыше можно сушить белье и отдохнуть после обеда. Это не просто форма, а форма использования – «пятый фасад», пространство между зданием и небом».

Можно оправдать мастера и сказать, что последователи просто не были достаточно умны, чтобы учитывать местный контекст, объем осадков зимой в России, например. Но надо сказать, что идеи самого Корбюзье вступали друг с другом в противоречия: он отдавал в своих больших градостроительных проектах приоритет автомобильному движению – а попробуйте «отдохнуть после обеда» под шум трассы в час пик, и «сушить белье» в чаду автомобильных выхлопов.

Мори также оправдался, что «результат иногда был не на высоте из-за плохого исполнения», и в конце концов, «не все могут учесть последствия». Борис Долгин, модератор дискуссии, припомнил, что и о социализме говорят, что это не то, что было построено, а то, что было спроектировано. Но разве это не одна из основных задач архитектора – учитывать последствия? Как минимум – предусматривать возможности модификации здания в связи с изменением обстоятельств жизни. Ле Корбюзье модификацию своих идей отрицал даже в малом: Овсяннникова рассказала, как он, приехав как-то в Швецию посмотреть на работы последователей, возмутился, что дома не белые, как он предполагал, а с красными стенами - а ведь там другая свето-воздушная среда, и нужен плотный силуэт.

Последствия «плохого исполнения» - не оправдание. Технические возможности времени и квалификация исполнителей – это данность, и архитектору-практику нужно ее учитывать. Советские конструктивисты в 20-х годах часто следовали идеям Ле Корбюзье часто лишь формально, но практически вынуждены были подстраиватьcя под реалии. Его постулаты были рассчитаны на железобетон, а у нас тогда все еще строили из кирпича. Двускатную крышу «по возможностям» прятали за прямоугольным экраном на фасаде, изображающим плоскую крышу, недоступную из-за невозможности отлить железобетонное перекрытие (железо было в дефиците). Также было невозможно поставить целый дом на «ножки», они появлялись фрагментарно и были скорее аналогом арок в старинных домах, способом удобной пешеходной коммуникации. Надо думать, что стесненность в средствах спасала наших архитекторов от некоторых ошибок. Постановка всего дома на ноги - противоречит нашему нежаркому климату, лишает возможности спрятаться в тишине двора от холодного ветра и от грохота автомагистрали. Дом на Беговой улице выглядит интересно – но жильцам его приходится дышать воздухом Третьего кольца и слышать его даже с окнами во двор.

Как сказал Паcкаль Мори, «легко быть судьей со взглядом историка». Если нам сегодня не нравится, например, «жилая единица» – «это значит, что время сделало свою работу». Нужно учитывать, в каких обстоятельствах она создавалась: «после войны, когда Франция была разорена и 3 миллиона французов потеряли свое жилье. Среди французов был проведен опрос, в каких домах они хотели бы жить, и 70% населения сказали, что предпочли бы отдельные дома, но если удовлетворить такое желание 70-ти % французов, эти отдельные дома вылезли бы за территорию Франции. Что еще? Хотим не слышать соседей, свой отдельный садик, чтобы все было рядом – магазины, школа. Корбюзье прислушался к людям и нашел компромисс – отдельный коллективный дом, пространство, где живешь днем, и где живешь ночью - разделено, с одной стороны - спальни и ванные, с другой стороны - кухня и гостиная. Есть сад перед домом, школа на верхнем этаже, булочная и другие лавочки, есть коллективная деятельность – гимнастический зал, кинотеатр и театральная сцена на крыше. Чудище, пароход 50 метров в высоту, 25 метров в ширину и 150 метров в длину принимает эстетическую форму. Было сделано 5 000 планов, работала команда из 150 человек, представителей французского авангарда. Людям нравится жить в этом здании – это уже не какое-то социальное жилье, квартиры проданы частным лицам, цена превышает на 20 % стоимость квартир в соседних домах». Никто не заметил, что нужно было устроить 3 миллиона оставшихся без жилья, а не всех вообще французов. Степень «компромисса» видна в деталях, Овсянникова напомнила: «Когда он сделал сад возле дома, он не учел, что там солнца нет, и ничего там не растет». Надо прислушаться и к тому, что сказал Паскаль – те, кому досталось это социальное жилье как благо, продали эти квартиры и уехали к лучшей жизни. Андрей Миронов, представивший на дискуссии свою книгу «Философия архитектуры: Творчество Ле Корбюзье», высказался резко: «Он писал, что о человеке нужно заботиться, а поступал иначе – менее благоприятных для человека помещений не сделал никто. Та же марсельская «жилая единица» - там квартиры по 100 квадратных метров, но мало кто знает, что они длиной 24 метра, там даже невозможно поставить двуспальную кровать. В его виллах практически никто никогда не жил, нет ни одного его здания, у которого не протекала крыша».

В осуществленных «жилых единицах» Ле Корбюзье есть официальные хостелы, многие выкупленные квартиры сдаются в аренду туристам. Как признал Паскаль, не у всех «жилых единиц» так хорошо сложилось будущее, как в Марселе - «в Фирмини такая жилая единица стоит посреди поля, и там, увы, все плохо – это маленький город, который очень пострадал от кризиса, потому что там закрылись шахты».

Не раз за время дискуссии была упомянута важность исторического контекста. Архитектор, завкафедрой Управления территориальным развитием РАНХиГС при Президенте РФ Екатерина Ларионова провела параллель между временем, в которое рождались основные идеи Ле Корбюзье и нашим: «Он родился в конце уходящей эпохи XIX века, пережил мощнейший технический и социальный прогресс, научил людей не просто строить с помощью новых технологий, но проектировать новые пространства, решал не столько объемно пространственные задачи – но создавал новую модель общества. В 30-е годы основой в устройстве мира было понятие коммуны – это параллель с возникновением конвейера, вещью, изменившей мир. Появились заменимые люди. Корбюзье, сын часовщика, в эпоху конвейера пытался оставить штучный подход к продукту, хотел сделать общество равным, но разным». Увы, но равными и разными одновременно не получалось. Как объяснила Овсянникова, «в СССР он был канонизирован, потому что нам импонировали больше градостроительные концепции, тогда думали о массовости, о расселении в большом масштабе. Приватность, индивидуализм – ценности нашего времени».

Васильев упомянул о его политических воззрениях: «Корбюзье - член синдикалистского движения, его относят к левым, но на самом деле его взгляды – достаточно правые, даже фашистские, как могли бы сказать сейчас. Он тот, кто лучше знает, как жить. Это идеальная среда существования, сделанная сверху.

У него не было детей, поэтому жить в его квартирах с детьми крайне неудобно. Он был фанатом автомобилей – поэтому в его городах невозможно ходить пешком. Какой именно социальный проект он пытался осуществить? В «Афинской хартии» он отталкивался от статичной концепции - четкое зонирование города, районы для богатых и для рабочих, предполагающие узкую специализацию в течение жизни, статичную ситуацию доходов и неизменный уровень потребления. Такие проекты он делал до Второй Мировой войны, но и потом в Чандигархе он построил лишь миф об эгалитаризме - в равных условиях проживало 85 % общества, а верхушка - на частных виллах. То же повторил и его последователь Оскар Нимейер в городе Бразилиа».

Николай Васильев подтвердил: «Социальное жилье, предполагающее сегрегацию - город ухудшает, консервирует ситуацию. То, что делал он сам – это одно, но построенное по его заветам – за редким исключением не выполняет поставленную задачу. Удачным опытом можно считать Дом аспиранта и стажера на улице Шверника, построенный как жилой, но ставший общежитием работников ТАСС - верно выбрана целевая аудитория, люди одного поколения и рода занятий. А вот жилой дом в Риме километровой длины, построенный в 71 году – это социальная катастрофа: пустая торговая улица на 5-м этаже, а парк рядом – популярное место уличных преступлений, так как в соответствии с теориями Корбюзье отодвинуто от городской среды, «исключено» из нее. Важные пункты «Афинской хартии» показали свою нежизнеспособность: Отдельно стоящий жилой блок превращался в здание смешанного использования, как только после развала СССР стало возможным продать квартиру – на первых этажах вместо квартир появлялись продуктовые и хозяйственные магазины, аптеки. Четкое зонирование города на транспорт, отдых, промышленность – утопия. Это может работать в маленьком масштабе». Конвейерный подход не дает результатов: «Одно дело - отдельный небоскреб, одна жилая единица в историческом городе, а другое дело - город только из этих небоскребов. Нельзя увеличить масштаб механически и получить тот же результат». И Паскаль Мори признал, что «распространенной градостроительной ошибкой XX века была мысль, что целый город можно построить в один момент, в то время как генплан нуждается минимум в 30-40 годах».

Ларионова охарактеризовала все это как «метод и тип мышления ушедшего века и даже тысячелетия – социальный инженер». Ле Корбюзье - инженер, который строит машины для жилья – но «как у машины есть определенный срок службы, так и у его проектов. Он не предусмотрел такую штуку, как шаг вправо и шаг влево. А в Москве, например, какой генеральный план не положи на лоскутное одеяло исторического города - все не подходит. Екатерина II, будучи чистым палладианцем, кстати, пыталась построить в разных частях России примерно одинаковые по типу управления и внешнему вида города, но не очень получилось». Борис Долгин отметил важную оппозицию между социальной инженерией и развитием, и Екатерина Ларионова постаралась найти причину этому противоречию. Попытка спустить сверху наилучший вариант образа жизни, диктовать его с помощью архитектуры - обречена на провал: «Общество - это живой организм, его трудно уложить в какие-то рамки. Можно провести аналогию с животным миром – есть определенный вид животного, но он меняется в зависимости от изменения климата. Чайка – где-то она больше, где-то она другого цвета, она адаптируется к внешним условиям, мимикрирует». Ле Корбюзье не предусматривал вариантов.

Одна из причин того, что его проекты противоречат живой жизни – то, как он изменил понимание целей деятельности архитектора. Веками архитекторы были ремесленниками, он же возложил на себя и на своих последователей функцию создания парадигмы, и тем самым превысил полномочия. «Архитектор не должен рождать парадигму, он должен ее визуализировать, каким бы великим ни был архитектор – он всегда есть предложение на спрос. Если он будет корпеть над парадигмой, то просто не успеет сделать проект, продумать его и предусмотреть все, что должен» - сказала Ларионова, и Долгин задал ей вопрос – если не архитектор, то кто должен парадигму создавать, заниматься социальным проектированием? Она возложила эту миссию на самих горожан: «О территориальном развитии должны заботиться «клубы по интересам», люди, которым не все равно. На планете немыслимое количество городов – и это все территории, организованные определенным видом деятельности, в основном это - торговые отношении, кроме экономики людей мало что объединяет. Сложно в 21 веке встретить человек с горящими глазами – сейчас людям интересно тратить деньги и делать карьеру. У нас в России много золотоносных жил, не только нефть – главное, у нас существуют сообщества людей, объединенные интересом на всю жизнь. Если где-то и есть свежий воздух для будущего развития в 21 веке, в том числе и городского – это в мире хобби, личных увлечений и дизайна». Николай Васильев тут же напомнил, что «Ле Корбюзье был против изменения своих помещений, не разрешал что либо переставлять, перекрашивать – дизайн был запрещен для личного пользования».

Как же получилось, что архитектор, создавший столько ошибочных, тупиковых решений, стал тем, кто определил облик современного города, знаковой фигурой 20-го, да и 21-го века? Паскаль Мори объяснил известность и влияние Ле Корбюзье объемом и размахом его творчества: «Он оставил 480 картин, 110 скульптур, 40 книг, и строил по всему миру – его здания есть и в Африке, в Индии и Японии. Он хорошо хранил свои архивы и создал себе потомство». Николай Васильев предположил, что дело не только в архивах: «Ле Корбюзье был графоманом, но убедительным, и во многих областях архитектуры не возникло до сих пор внятной альтернативы его идеям». О воспитании потомков высказался Андрей Миронов: «Афинская хартия содержит взаимоисключающие тезисы, и неудивительно, что она оказала такое влияние на архитекторов - каждый читал тот кусок, который ему нравится. В пропаганде своих взглядов он не знал равных». Елена Овсянникова сказала, что «сам Ле Корбюзье не был доволен своим временем, он выгрызал зубами поклонение ему и положил на это жизнь. Он был в большей степени художником, чем инженером человеческих душ, перегибал палку в запальчивости полемики, у него были манифесты широкого спектра – и поэтому у него было столько последователей, и потом столько ругани как понятная стадия развития». Собственно, как сказал Васильев – «Ле Корбюзье - удобная мишень для того, чтобы многое понять про архитектуру и урбанизм вообще, если бы его не было - мы бы меньше понимали про то, как мы хотим жить».