28 марта 2024, четверг, 17:30
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

02 июня 2011, 08:51

Куда течет «текучая современность»?

21 апреля 2011 года с лекцией на «Полит.ру», вызвавшей большой интерес публики, выступил известный польско-британский социолог и философ Зигмунт Бауман (см. текст лекции). Размышлениям о его теоретических воззрениях посвящена публикация кандидата философских наук, доцента кафедры социологии РУДН Дениса Подвойского. Первоначальная версия этой статьи увидела свет в 1-м номере журнала «Человек» за 2010 год.

Зигмунт Бауман не нуждается в особых представлениях российской гуманитарной публике. Из его научных и публицистических трудов, переведенных на русский язык, сегодня уже можно составить небольшую, «походную» библиотечку[i]. Недавно она пополнилась очередным важным текстом – книгой «Текучая современность»[ii], впервые увидевшей свет в Англии в канун миллениума. При этом можно с уверенностью констатировать, – прошедшее десятилетие не обесценило большинства идей, содержащихся в работе корифея современной социологии. Книга, возвещающая эпоху «всеобщего устаревания», сама не кажется устаревшей. В наблюдательности и проницательности Бауману не откажешь. То, что вчера выглядело как «смелый прогноз», сегодня предстает как «убедительный диагноз» (хотя и, впрочем, с учетом известных корректив, вносимых в наше знание упрямой эмпирической реальностью).

Лики модерна в прошлом и настоящем

Социальная теория на протяжении двух последних столетий пыталась дать адекватное концептуальное описание изменений, совершающихся в человеческих обществах. В социальной жизни людей что-то происходит, и это что-то называется модернизацией. Раньше люди жили в деревнях (или замках), занимались сельским хозяйством (развлекались охотой или воевали) и думали, что общественное неравенство вырастает из природы вещей. Потом они переехали в города, стали работать на заводах (а кому повезло ‑ в офисах), разуверились в традициях, но уверовали в силу коллективного разума и порождаемый ею прогресс. Новый тип социальности носил разные имена – капитализм, общество модерна, индустриальное общество, Gesellschaft и т.д., ‑ но речь при этом продолжала идти об одном и том же комплексе явлений. И так продолжалось до 50 ‑60-х годов ХХ века. Тогда впервые заговорили о «грядущем постиндустриальном обществе», а впоследствии параллельно ‑ о постмодерне и глобализации.

В ходе дискуссии об особенностях нарождающейся эпохи оформились две полярные позиции. Поклонники идеи постсовременности указывают на принципиальное своеобразие новейшего периода общественного развития, что делает в их глазах оправданным само употребление различных терминологических характеристик с приставкой пост-. По их мнению, модерновый социум классического образца, воспитанный протестантизмом, Просвещением и научно-технической революцией, давно уже стал «историей». Сегодня люди живут в совсем другом мире, нуждающемся в иных названиях и иных теоретических интерпретациях.

Вторая сторона в споре утверждает, ‑ проект модерна до сих пор остается «незавершенным». Это значит, прежде всего, что тенденции, формирующие облик цивилизации конца ХХ – начала ХХI столетий, представляют продукт естественного саморазвития модерна как специфического типа социальности. Они вписываются в общий контекст эволюционного тренда модернизации, продолжая его магистральный вектор.

Бауман виртуозно балансирует на грани, образуемой противопоставлением упомянутых подходов. С одной стороны, он рассуждает именно о модерне, ‑ как Ю. Хабермас, Э. Гидденс или У. Бек[iii], ‑ но, с другой стороны, опять же, как и его коллеги, ‑ о модерне особого рода. Новая разновидность общества определяется им как «текучая современность». Эта метафора при всей ее нетерминологической внешности выступает у Баумана в качестве основного мотива, обеспечивающего стилевое и тематическое единство взгляда на социальную реальность рубежа тысячелетий.

Смена «агрегатных состояний» общества ‑ от твердого к жидкому?

Сама по себе модернизация – не только дня нынешнего, но и вчерашнего – определяется Бауманом как «плавление твердых тел». Физические аналогии кажутся заманчивыми и наглядными. Степень свободы индивидов как частиц социального вещества зависит от состояния общественного агрегата. Порядок и нормирование человеческих поступков уподобляются качеству твердости. Традиционное общество было слеплено из такого рода теста, но со временем запас прочности вышел, и материал начал крошиться. Классический модерн, пришедший на смену царству традиции, провозгласил приоритет динамических ценностей – развития и совершенствования, движения вперед. Образ общества, начавшего свой исторический путь в эпоху Нового времени, – уже не глыба, вкопанная в землю, но «махина на колесах», мчащаяся в будущее с постоянно возрастающими темпами и скоростями. Отвоеванное у Средневековья право на движение как будто бы увеличивало свободу, но только отчасти, ‑ ведь само движение должно было осуществляться порой в строго установленном направлении. Общество модерна требовало от своих членов не меньшей дисциплины: фактически оно лишь заменило обветшалый «старый порядок» на другой – новый, «более соответствующий требованиям дня». Так возникла «твердая» («тяжелая», жесткая») модификация современности.

Характерная модель тяжелой современности – фордистский завод, крайние случаи – общества, изображаемые в антиутопиях Дж. Оруэлла и О. Хаксли. Люди здесь служат «общему делу» ‑ каждый на своем месте выполняет приписанную ему функцию. Организационные структуры работают в соответствии с принципом инструментальной рациональности, ‑ «по-веберовски». Индивиды включены в систему разделения труда, а их деятельность подлежит регламентации и контролю. Цели коллективных действий задаются «извне» или «свыше», основным субъектом социального управления, планирования и нормообразования выступает государство. Все индустриальные общества в значительной степени похожи друг на друга, и в свете этого размолвка между «капитализмом» и «социализмом» кажется лишь «мелкой семейной ссорой».

Люди в обществах подобного рода могли чувствовать себя счастливыми или несчастными, но они едва ли были свободными. У критической теории здесь было много работы. Ее главная задача заключалась именно в выявлении и описании многочисленных (нередко скрытых) форм несвободы, тяготивших людей в их социально обусловленной повседневности. Юрген Хабермас – один из законных наследников традиции критической теории – в свое время провозгласил: «жизненный мир» человека колонизирован «системой» и нуждается в защите. И еще несколько десятков лет назад такие призывы звучали вполне актуально.

Сегодня, по мнению Баумана, ситуация меняется. Происходит постепенное «разжижение» структур модернового общества. Система ослабляет свое давление на индивида. Авторитеты хотя и не разрушаются полностью, но плюрализируются. Новое поколение читателей романа «1984» не боится пришествия Старшего Брата, поскольку не видит вокруг себя предпосылок для такого развития событий. Оно верит, что «гранд-нарративы» повержены навсегда, что тоталитарные амбиции государства или иных институтов, как и распространяемых ими идеологий и мифологий, – дела мрачного прошлого.

Сам по себе уход попечителя и контролера с позиции либерального интеллектуала можно было бы только приветствовать. Но у этого процесса есть и оборотная сторона: весь груз ответственности ложится на слабые плечи миллионов атомизированных индивидов. Способны ли они нести его, и хотят ли они делать это? Здесь Бауман вспоминает историю спутников Одиссея, превращенных волшебницей Цирцеей в свиней[iv]. Приняв впоследствии благодаря усилиям своего предводителя человеческий облик, они выражают негодование и досаду. Домашними животными «на полном довольствии» быть проще – не нужно ничего решать, ни о чем заботиться, отвечать за свои поступки, думать о последствиях. Все это – дело «хозяина»… Сегодня человеку приходится жить своим умом, принимать решения самостоятельно, без оглядки «на того дядю» (государство, начальство, вождя, пророка, «доброго пастыря»). Простой, среднестатистический человек становится свободен – быть может, как никогда прежде, но это отнюдь не делает его более счастливым.

Тем временем проблем в жизни людей не становится меньше. Многие из них имеют социальное происхождение и коренятся в сферах, не подвластных влиянию конкретных личностей. Но искать пути решения возникающих проблем индивиды вынуждены именно в одиночку, а в случае неудачи ‑ пенять приходится только на себя. Общество в его новейшем агрегатном состоянии определяется Бауманом – вслед за Ульрихом Беком – как общество риска. Многие из опасностей, подстерегающих нашего современника, являются «социально типическими» и глобальными – как шторм, но «выплывать», спасаться от них приходится каждому самостоятельно.

Эпоха рождает новые метафоры самопрезентации: сегодня говорят не об инженерии и контроле, лидерстве и управлении, но влиянии и культуре, командах и коалициях, не о структуре, а о сетях. Сообразующиеся с духом времени поведенческие стили сравниваются не с железной поступью марша, но с легким танцем или серфингом. Социальному миру приписываются такие атрибуции как разнородность, сложность, пластичность, неоднозначность, подвижность, парадоксальность.

Польско-британский социолог стремится убедить своих читателей в том, что реалии жесткого модерна сегодня можно рассматривать как дела давно минувших дней. И это вызывает некоторое удивление. Конечно, по тексту книги очень чувствуется, что она писалась в Великобритании, в значительной степени – на британском материале и для британской аудитории. Тенденции, о которых идет речь, разумеется, наблюдаются по всему миру, но, очевидно, в разных странах – отнюдь не в одинаковой степени и с ощутимыми вариациями.

Не поспешили ли западные обществоведы с общепланетарными похоронами Старшего Брата? И Бауман, в отличие от многих своих коллег, с этим «персонажем» истории минувшего века был близко знаком. Но несколько десятков лет, проведенных на родине индивидуализма и либерализма, как видно, способствовали некоторой «рефокусировке» взглядов ученого. Стоит ли начисто исключать возможности рецидивов этатизма, коллективизма, эссенциализма, холизма и прочих институционально / ментальных «чудовищ» закрытого общества[v] ‑ если и не в виде «трагедии», то хотя бы в виде «фарса»?

«Благая весть» об окончательном уходе с исторической сцены твердокаменно-бетонных форм модерна, ‑ по крайней мере, при взгляде на нее из России, ‑ выглядит отчасти преждевременной и наивной. В этом смысле она рискует разделить участь навеянной ветрами Перестройки концепции «конца истории», вышедшей из под пера Фрэнсиса Фукуямы на исходе 1980-х годов. Однако многолетние сводки социальных метеонаблюдений свидетельствуют: с Востока обычно приходят холодные воздушные массы и лишь изредка теплые…

Другой вопрос – приносит ли с собой эра легкой современности «действительное освобождение» человека? Или же сам характер несвободы меняется и усложняется? «Сети» не являются принципиальной альтернативой «структурам». Они суть разновидность последних. Сети можно расставить, в них можно запутаться. Сети растяжимы, многообразны, потенциально переплетаемы, но все же их отличие от веберовской «железной клетки», списанной Бауманом на металлолом, ‑ относительное и количественное.

Социальный порядок и контроль в эпоху распространения сетевых отношений никуда не исчезают. Сети – форма дюркгеймовских социальных фактов. Они, как и их исторические предшественники, объективны, принудительны и анонимны. И отдельно взятый индивид перед лицом данных социальных конструкций столь же слаб и беззащитен; от него, по-прежнему, мало что зависит. В большинстве случаев не он выбирает их, а они – его. Поэтому в тенденциях к размягчению ткани социальной жизни едва ли стоит видеть «панацею» ‑ источник избавления от проблем, поставленных во времена тяжелого модерна.

Воздушное судно ‑ в зоне турбулентности, кабина пилота пуста

Современная культура разрушила идею статичного космического миропорядка и соответствующего ему циклического времени. Человек модерна опознает историю как вектор, молниеносно врывающийся в будущее. Его кредо – динамика, стиль жизни – бег с препятствиями, постоянная погоня за новым. Но между тяжелой и легкой современностью в этом отношении также имеются различия. Бауман – мастер аллегорического письма – сравнивает «старую» версию модерна с кораблем. На судне есть капитан, команда, пассажиры, пункт назначения известен. Учитывая опыт ХХ столетия, вполне возможно представить себе ситуацию, что экипаж взбунтуется, а пассажиры начнут роптать, ссылаясь на низкий уровень комфорта, обеспечиваемого в плавании. Общество новейшей эпохи, по Бауману, скорее, напоминает самолет, и притом довольно странный. Его пассажиры, ощутив тряску и желая поинтересоваться – все ли в порядке, обнаруживают к своему удивлению, что в кабине пилота никого нет. При этом воздушный лайнер продолжает свой полет ‑ на огромной скорости и в непонятном направлении.

Все проекты «светлого будущего», созданные теоретиками и идеологами последних веков, дискредитированы. Общая цель отсутствует. Единственное, что осталось, это – стремление миллионов людей к неуловимому субъективно интерпретируемому счастью (а для каждого оно – свое) и готовность продолжать путь до полного истощения индивидуальных жизненных сил. Финальной точки, достижение которой было бы равнозначно успокоению и примирению с наличными условиями, не существует. Человек наступающей эры живет «по Бернштейну»: движение ‑ все, цель – ничто.

Полет текучей современности отличает одна важная особенность – его траекторию рассчитать почти невозможно. Ситуация за бортом меняется ежеминутно, и новости нередко застают людей врасплох. Долгосрочное планирование биографии и карьеры становится бессмысленным. Действующая сегодня «формула успеха» скорее всего не будет работать завтра. Люди, устраивавшиеся полвека назад на заводы Форда или Рено, были уверены: на этих предприятиях при благоприятном стечении обстоятельств может пройти вся их профессиональная жизнь. Сегодня истории про надежные места в надежных компаниях воспринимаются как «ностальгические дедушкины рассказы». Среднестатистический молодой американец предполагает за свою будущую карьеру сменить место работы приблизительно одиннадцать раз. Новый сотрудник, нанимающийся в фирму Майкрософт, не знает, чем ему придется заниматься через несколько лет. Этого не знает даже Билл Гейтс.

Жесткий модерн в экономической и иных сферах востребует навыки «львов», текучий – способности «лис». Нужно уметь быстро перестраиваться, чутко реагировать на внешнее окружение и его запросы, диверсифицировать, осваивать новые знания и компетенции, короче, ‑ быть готовым к любым изменениям. Когда ближайшее будущее не определено, о далеком ‑ задумываться не приходится. Жизнь совершается и переживается в настоящем. Ориентироваться имеет смысл прежде всего на нужды дня сегодняшнего и скорейшее получение результата, поскольку в грядущей перспективе, скрывающейся за поворотом, «все это» может оказаться неактуально, немодно, непривлекательно.

Работодатели и работники, коллеги и партнеры, друзья, мужья и жены, организации … не хотят загадывать наперед, обременяя себя «лишними» обязательствами, о которых впоследствии придется сожалеть. Формула «покуда смерть не разлучит нас» больше не действует. Ей на смену приходит тенденция, маркируемая оборотом «от брака ‑ к сожительству». Фактически это означает, что люди говорят друг другу или подразумевают: пока мы вместе, а дальше – как получится. Бауман, вслед за М. Грановеттером, характеризует новейшую эпоху как время «слабых связей». Эмиль Дюркгейм – известнейший из заступников идеи солидарности, ‑ наверное, пришел бы в ужас от таких формулировок, ведь данное состояние чревато аномией.

Однако в действительности никакого социального распада не происходит. Общество продолжает функционировать «нормально», но в ином режиме. Люди вступают в многообразные, фрагментарные, временные отношения, и такой же является их групповая принадлежность. Их социальные роли Бауман уподобляет одежде с застежкой на молнии – эти «костюмы» легко снимаются и при необходимости столь же быстро надеваются вновь. Человек предпочитает не иметь стойких и длительных привязанностей, а совокупность его непрекращающихся интерактивных контактов напоминает мир вещей одноразового использования.

В эпоху текучей современности равновесие и устойчивость перестают восприниматься как «норма». Наука, воспевшая некогда оду механическому детерминизму, на исходе тысячелетия перестроилась: сегодня она говорит случайностях и хаосе, неопределенности и непредсказуемости событий. За обретенную «относительную свободу» приходится платить не только одиночеством, но и ощущением ненадежности, неуверенности, отсутствия безопасности.

Очередное баумановское сравнение – жизнь как образ лабиринта. Этот лабиринт образован сложной сетью ходов, к тому же подлежащей постоянной реконфигурации. Старые алгоритмы не работают, нить Ариадны порвалась или потеряна. Но лабиринт ни в коей мере не является средой свободного движения. Он имеет стенки и его ограничивающий потенциал не уступает нормирующей силе «прямого туннеля», хотя, конечно, для особого типа творческого сознания по лабиринту поплутать бывает интереснее.

Потребляю – значит существую

Модерн, говоря языком позднего Питирима Сорокина, является культурой специфически «чувственной» ‑ «мирской», ориентированной по преимуществу на материально-утилитарные ценности. При этом ранняя и классическая современность отнюдь не была эпохой «всеобщего благоденствия». Ей нередко приходилось взывать к аскетизму и идее «отложенного удовлетворения» (работаем сегодня, а наслаждаться и отдыхать будем завтра – «когда наступят лучшие времена», «после смерти», «не мы, а наши дети или внуки», и т.п.). Твердая стадия модерна носила производительно-созидательный характер, нынешняя жидкая – призывает к гедонизму и потреблению. Времена «счастливых» потомков, завладевших чудесным рогом изобилия, наконец, наступили.

Мир вещей, товаров, услуг, работы, досуга, идентичностей, социальных практик напоминает гостиничное обслуживание в системе ultra all inclusive. Предложение огромно – глаза разбегаются; попробовать все невозможно. Авторитеты и референтные группы многочисленны. Место лидеров занимают консультанты. Кого ты послушаешь, на кого хочешь быть похожим – решать только тебе. Это значит, что конкретное содержание выбора остается за индивидом. Но отказаться от выбора, выйти из игры нельзя – потребление как стиль жизни навязано обществом.

Социально значимые свойства индивида в модерновом обществе определяются не как quality и ascription («приписанные качества»), а как performance и achievement («исполнения» и «достижения»)[vi]. Или, ‑ выражаясь экзистенциалистскими категориями, ‑ человек не обладает изначально особой сущностью или природой, но приобретает их в процессе своего существования, своей эмпирической биографии. Человек не является кем-то или чем-то сам по себе, но он становится таковым. Он есть то, что он может, что он умеет, что он делает. Общество потребления уточняет требования, предъявляемые к собственным членам. В его основании лежит описанный Эрихом Фроммом «модус обладания»[vii] ‑ я есть то, что я имею, и другие будут судить обо мне, прежде всего, исходя из этого аспекта моей жизни. Мой перформанс, мой послужной список – это моя работа, круг общения, квартира, загородный дом, автомобиль, обстановка, бытовая техника, одежда, хобби, эстетические вкусы, гастрономические пристрастия, места проведения отпуска и т.п.

При этом консьюмеристский социум ни секунды не стоит на месте. Он «бежит», заставляя не слишком расторопных сограждан чувствовать себя неудачниками. Индустрия потребления, обслуживающая теперь практически все слои населения, постоянно выбрасывает на рынок новые модели и образцы, причем речь здесь идет далеко не только о приобретаемых покупателями материальных предметах. Полностью удовлетворить желания потребителя невозможно, поскольку они не заданы наперед. Их череда уходит в бесконечность.[viii].

Жить для современного человека – значит хотеть (…хотеть чем-то обладать, чего еще не имеешь, попробовать, что еще не пробовал). Чувство насыщения конкретными благами мимолетно, ему на смену всегда спешат новые формы голода. Идея «всеобщего устаревания» порождает особый тип отношения к объектам обладания. Зависимость от вещей в целом только усиливается, в то время как привязанность к конкретным вещам ослабевает. Люди с легкостью расстаются со старым предметным и символическим окружением, стремясь соответствовать авангардным потребительским стратегиям.

Текучая современность не избавляет общество от «проклятия» товарного фетишизма. Новейший капитализм продолжает базироваться на старом принципе ‑ «не люди и их вещи, а вещи и их люди». Несвобода становится более изощренной, и в данном пункте Бауману приходится в очередной раз констатировать то, о чем на протяжении ХХ века писали почти все западные левые интеллектуалы – от Грамши до Маркузе: «Зрелища пришли на место надзора, не утратив дисциплинирующей власти своего предшественника. Подчинение стандартам … теперь достигается посредством соблазна и искушения, а не принуждения, ‑ и проявляется в личине осуществления свободной воли, а не обнаруживается в форме внешней силы»[ix]. Обольщение в качестве инструмента влияния на массовое сознание и поведение работает гораздо лучше, чем дубинка. Зачем заставлять людей что-то делать или думать, когда у них дома есть телевизор?

В целом, создается впечатление, что текучая – легкая ‑ мягкая современность, несмотря на свою текучесть, легкость и мягкость, все же не решает проблемы человеческой свободы, в чем бы таковая ни заключалась. Можно считать, что молекула жидкости свободнее молекулы твердого тела, но все же она отнюдь не свободна по отношению к тотальности окружающего его вещества и контекста. Игра социального взаимодействия, при всей ее рукотворности, происходит в большинстве случаев по правилам структур-сетей. Правила могут меняться, дифференцироваться, варьироваться от одной ситуации к другой, но от этого не переставать быть правилами. Если воспринимать зависимость человека от общественных условий как «плен», то, конечно, подобный плен в эпоху текучей современности сохраняется.

Потребление, скорости и темпы, смена картинок и образов, быстротечность и неопределенность… принудительны. Вернее, они, будучи социальными фактами в дюркгеймовском смысле, начинают восприниматься как ограничения и источники несчастий везде и всюду, где и когда индивиды демонстрируют стремление поступать и мыслить вопреки формулируемым ими «рекомендациям». Причем навязанность и подневольность изменений многими людьми в разных уголках планеты переживается, вероятно, не менее болезненно, чем статически-рутинный характер привычных порядков. Свобода же при столкновении с обществом традиционно сохраняет свою неуловимость и проблематичность.

Покорение пространства и времени

Традиционное общество перемещалось по территории ойкумены со скоростью человеческих ног и лошадиных копыт. Оно по преимуществу было обществом оседлым, живущим землей и привязанным к ней. Модерн со своей изначальной миропреобразовательной ориентацией делал ставку на освобождение времени от пространства. И он добился этого: сегодня информация за считанные мгновения преодолевает расстояния в тысячи километров, человек, в распоряжении которого находятся соответствующие технические средства, может попасть почти в любую точку земного шара в течение суток. Правда, классический модерн находился лишь на полпути к данной цели. Он все еще был озабочен местом своей дислокации.

Тяжелая современность отличалась гигантоманией «стационарного» типа. За пространство и ресурсы велись войны, захватывались колонии, создавались империи, производилось «огораживание» территорий, строились огромные заводы, небоскребы и т.п. Поверхность земли была разделена на сферы влияния и контроля национальных государств. Границы держались на замке и представляли реальное препятствие для актуальных и потенциальных социальных коммуникаций. Внутри собственных границ государство чувствовало себя в полной мере «хозяином положения». Во многих аспектах такая ситуация сохраняется и поныне.

Бауман, однако, считает, что эту страницу мировой истории на рубеже ХХ–ХХI веков можно с уверенностью перелистнуть. И так, действительно, может казаться аналитику, обустроившему свой наблюдательный пункт в нескольких десятках километров от Манчестера – в самом сердце старой доброй Англии, сегодня, как никогда ранее, «открытой миру» и «космополитичной». Бауман, увы, как и многие другие диагносты постиндустриальной эпохи, предпочитает говорить прежде всего о распознаваемых чертах нового, нежели выявлять в нем модификации хорошо известного (или забытого) старого. А будущее, по его мнению, принадлежит силам глобализации, экстерриториальным по природе своей.

Пространственной составляющей текучести социального вещества является подвижность, а временной – быстрота. Эпоха доминирования «тучных тел» проходит. Моду задает «спортивный стиль». Кто остается на месте, рискует рано или поздно остаться ни с чем. Выигрывает тот, кто быстрее движется. Идеи, инновации и финансовые средства передвигаются по миру со скоростью электронного письма и банковского перевода. Как известно, у капитала – нет отечества, он направляется туда, где лучше условия и больше возможностей для роста.

На страницах книги не раз появляется любимая аллегория Баумана: капитал, путешествующий налегке, берущий с собой в дорогу лишь портативный компьютер и сотовый телефон[x]. Оседлость обременительна, укорененность в локальных средах, прочные социальные связи и обязательства отягощают. Лидирующие позиции в ряду рациональных поведенческих стратегий приобретает «кочевой образ жизни». Значительная доля власти переходит к экстерриториальным субъектам и организациям. Они, как отсутствующие лендлорды, могут управлять своими владениями и извлекать из них доход, находясь при этом «в другом месте».

Неразвитость и негибкость системы инвестиций в эпоху тяжелой современности привязывала собственника к работникам и местам, где разворачивалась их профессиональная деятельность. Сегодня капитал освободился, чего нельзя сказать о большинстве видов труда. Работник нередко оказывается прикованным к месту теми или иными жизненными обстоятельствами. А капитал может в любой момент испариться, убежать, найдя для себя более привлекательные зоны приложения. Труд, особенно не требующий эксклюзивных навыков и знаний, является принципиально заменимым и зависимым. Понятно, что при такой логике движения ресурсных потоков говорить об «уверенности в завтрашнем дне» не приходится.

Национальные государства, считавшиеся традиционно источниками силы и могущества, обнаруживают свою слабость перед лицом анонимно-универсальных тенденций текучей современности. Глобализацию невозможно запретить, закрыть для нее двери. Ценой такого предприятия была бы полная и, вероятно, недолговечная изоляция (в конце концов «упрямому бастиону» пришлось бы сдаться). Веяния легкого модерна распространяются по планете, не обращая внимания на границы и пропускные пункты. При необходимости они даже разрушают их. Захватывать непокорных и устанавливать на их территории оккупационный режим, как правило, не требуется – это слишком дорого и неэффективно.

Обычно удается обходиться вообще без силового вмешательства, но если война все же оказывается неизбежной, предпочитают использовать опробованную тактику: разбомбить инфраструктуру, деморализовать население и скрыться. Поэтому во избежание неприятностей дальновидные государственные режимы, адекватно оценивающие свои возможности, стремятся максимально угождать глобальному капитализму, создавая благоприятный политический, экономический и культурный климат для развертывания его мощностей в пределах конкретной страны. Их задача, ‑ пишет Бауман, ‑ состоит в том, чтобы побудить мировой бизнес строить в их городах многоэтажные офисы, а не арендовать (в ходе ознакомительных визитов) гостиничные номера на одну ночь.

В поисках солидарности и идентичности

У всех описанных выше процессов, ‑ как бы мы их ни оценивали, ‑ есть своя оборотная сторона. Человек в обществе нового типа многое приобретает, но также кое-что теряет. Он утрачивает чувство онтологической безопасности, он одинок и растерян, ищет помощи вовне и не находит ее. Индивид нуждается не только в свободе выбора, но и в узах солидарности, хочет ощущать принадлежность к группе близких ему по образу жизни и миропониманию людей. От «холодных» и непрозрачных отношений эры текучести он хочет спрятаться за чьей-то спиной – как за стеной. В ненадежном мире люди ищут «тихой гавани» ‑ «теплых» форм социальности, того, что со времен Ф. Тённиса социологи привыкли называть словом Gemeinschaft.

Стремление обрести приют в материнском лоне тех или иных «сообществ», «общностей», «общин» ‑ естественная реакция на переживание хрупкости индивидуального жизненного проекта. В коллективе можно разделить с другими бремя ответственности, уйти от необходимости принимать самостоятельные решения. В качестве подобных приютов сегодня нередко выступают сообщества «примордиалистского» типа, т.е. такие, в которых бытие группы и принадлежность к ней определенной категории лиц характеризуется как «природный факт». Тот, кто не может справиться с вызовами текучей современности в одиночку, стремится делать это сообща с другими.

Но «альтернатива» сообществ, ‑ полагает Бауман, ‑ является по сути «тупиковой». Сторонники сообществ предлагают не стратегии решения проблем человеческого существования в новых условиях, но стратегии бегства от них. Сообщества часто конструируются в соответствии с принципом «негативной идентичности» (мы – они, свои – чужие). Замыкание в изоляционизме групп «себе подобных» объяснимо, но бесперспективно. Желание уйти от сложности и гетерогенности к гомогенности и простоте не имеет шансов на осуществление в современном мире. «Город – единство непохожих» ‑ сообщают политкорректные плакаты, висящие на стенах эскалаторных туннелей московского метро.

Жизнь в гиперразнообразном социальном и культурном окружении ‑ судьба современного человека. Мы ежедневно встречаем «чужаков» на улице, порой они становятся нашими коллегами, клиентами, соседями и т.п. Научиться жить рядом с «другими» непросто, ведь это, в конечном счете, становится испытанием, своего рода проверкой на прочность для наших собственных ценностей, привычек и представлений. И не всегда наши «картины мира» выдерживают данную проверку. Существование в мире различий немыслимо без конфликтов и столкновений. Но позитивной стороной процесса обоюдного приспособления друг другу «непохожих» социальных субъектов также повсеместно становятся компромиссы, уступки, взаимообмен и диалог. Поэтому искусство устроения совместной жизни на началах терпимости оказывается одной из важнейших и наиболее востребованных в современной действительности человеческих способностей.

«Новые» задачи критической теории и позиция социолога

Бауман полемизирует по ряду частных вопросов с представителями критического направления в социальной теории, как будто бы пытаясь от них дистанцироваться. Но все же в главном он с ними солидарен ‑ общественная наука должна служить освобождению человека. Но как это возможно? Эмпирически наличествующие формы социальных отношений «несовершенны» и нуждаются в понятной интерпретации. Как совместить непротиворечивым образом задачи объяснения мира с задачами его преобразования?[xi] Ведь между ними пролегает чудовищная пропасть: «Тот, кто мыслит и проявляет интерес [к изменению мира – Д.П.], обречен пройти между Сциллой чистых, но бессильных мыслей и Харибдой эффективных, но порочных претензий на доминирование»[xii].

«Ни попытки действовать, ни отказ от действий не будут хорошим решением. Первое имеет тенденцию неизбежно превращаться в доминирование – со всеми сопутствующими ужасами новых ограничений, которые должны быть наложены на свободу, с утилитарной прагматикой результатов, имеющих приоритет над этическими принципами, и с ослаблением и последующим искажением амбиций свободы.

Второе, возможно, способно удовлетворить нарциссическое желание бескомпромиссной чистоты, но оставляет мысль неэффективной и, в конечном счете, бесплодной: философия, как печально отметил Людвиг Витгенштейн, должна оставить все, как есть; мысль, порожденная отвращением к бесчеловечности условий человеческого существования, не сделала бы практически ничего, чтобы улучшить эти условия. Дилемма созерцательной жизни и активной жизни свелась к выбору между двумя одинаково непривлекательными перспективами. Чем лучше ценности, содержащиеся в мысли, защищены от загрязнения, тем менее значимы они для жизни тех, которым они должны служить. Чем больше их воздействие на эту жизнь, тем меньше будет преобразованная жизнь напоминать о ценностях, которые вызвали и вдохновили преобразование».[xiii]

Чем же социолог, чудом преодолевший эту извечную мировоззренческую и эпистемологическую оппозицию, может помочь людям? Самое важное, на что он оказывается способен: это – в ходе исследовательского процесса мысленно поставить общество под сомнение. Почему он обладает такой оптикой?

Хороший социолог, в представлении Баумана, всегда в том или ином смысле – культурный гибрид. Он смотрит на любое общество как бы извне и изнутри, преодолевая узость конкретных, локализованных во времени и пространстве социально обусловленных перспектив. Отчасти он похож на «чужака» и «маргинального человека» в интерпретации Г. Зиммеля и Р. Парка, а также на «свободно парящего интеллектуала» в описании К. Мангейма.

Сам автор «Текучей современности» сравнивает позицию социолога с положением писателя или художника, ‑ человека, имеющего «больше одной родины», одновременно «патриота» и «космополита», изгнанника (внутреннего или внешнего, физического или духовного, в «своей» или «чужой» стране). Разумеется, для Баумана эта проблема глубоко личная, выстраданная на собственном опыте, и только скромность не позволяет ему привести в пример такого положения самого себя (в книге в качестве иллюстраций берутся Жак Деррида и Хуан Гойтисоло).

Настоящий социолог, также как философ или писатель, отказывается от бездумной, некритической интеграции в общество. Осмыслению логики функционирования любого социального агрегата и осознанию ее относительности способствует принятие специфически компаративной точки зрения на объект. Или, как говорил Сеймур Липсет, «если вы знаете только одну страну, ‑ вы не знаете ни одной». Похожие качества могут вырабатываться и у широкого круга наших современников, ‑ ведь сегодня человек все более ощущает себя не удовлетворенным жизнью «кочевником», «бродягой», привыкшим к изменчивости социальных условий и обстоятельств.

Ссылаясь на К. Касториадиса, Бауман заявляет: общество можно считать больным, если оно не подвергает себя сомнению. Приписываемая социологии критическая миссия делает ее формой публичного знания [xiv]. У индивидуально переживаемых человеческих страданий есть структурные причины. Они должны быть вскрыты и продемонстрированы людям. Здесь Бауман идет по стопам Ч. Райта Миллса. Диагностика социальных «недугов» не тождественна процессу лечения, но она является его начальным этапом. Знание этиологии и особенностей протекания болезни в случае с обществом уже само по себе может содействовать исцелению: «нужно понимать, как работает изменчивый мир, если не хочешь, чтобы он обработал тебя».

Идею отвлекающейся от нужд общества, «незаинтересованной» социальной науки Бауман категорически отрицает, усматривая в ней неправедный консервативно-апологетический импульс. Вслед за П. Бурдье[xv], он замечает: «Нет ничего менее невинного …, чем невмешательство. Хладнокровно наблюдать человеческое страдание, успокаивая муки совести ритуальным заклинанием «нет никакой альтернативы», – значит соучаствовать. Кто бы охотно или ввиду бездействия ни участвовал в сокрытии или, еще хуже, отрицании рукотворной, не неизбежной, условной и изменчивой природы общественного строя, особенно того строя, который ответствен за несчастье, этот человек будет виновен в безнравственности – в отказе от помощи человеку, находящемуся в опасности»[xvi].

В обществе нет ничего заданного раз и навсегда. Социальные образования и институты, ‑ если выражаться кантовским языком, ‑ обладают качеством «негетерономности» («автономности»). Это значит, что они, в конечном счете, зависят от людей и могут быть ими преобразованы. Следовательно, шансы человеческой свободы никогда не бывают реализованы полностью, и перспектива ее «исторически относительного» расширения всегда остается открытой.

Социология твердой современности поставила в центр собственного познавательного интереса проблему подчинения и сопротивления обществу. Социология текучего модерна фокусируется на проблеме соотношения ответственности и желания уйти от нее. Жизнь с правом выбора в мире конкурирующих ценностей сложна и за одну лишь возможность самоопределения, отнюдь не всегда становящегося реальностью, необходимо платить немалую цену.

Мэтры новейшего обществоведения ‑ Бауман и Бурдьё – полагают: социальные системы (или только западный мир?) на исходе ХХ столетия преодолели «большие несчастья» и погрузились в состояние, характеризующееся «большим количеством маленьких несчастий». Но корневая задача социологического просвещения остается принципиально неизменной: «Занятие социологией и написание книг по социологии нацелено на раскрытие возможности жить вместе по-другому [курсив наш – Д.П.], с меньшим страданием или вообще без страдания: той возможности, которую мы ежедневно скрываем, не замечаем или в которую не верим»[xvii].

Примечания:

[i] Бауман З. Мыслить социологически. М.: Аспект-Пресс, 1996; Он же. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002; Он же. Глобализация. Последствия для человека и общества. М.: Весь Мир, 2004; Он же. Свобода. М.: Новое издательство, 2006.

[ii] Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

[iii] См., напр.: Habermas J. Die Moderne – Ein unvollendetes Projekt. Philosophisch-politische Aufsätze. Leipzig: Reclam, 1990; Giddens A. The Consequences of Modernity. Stanford: Stanford University Press, 1990; Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.

[iv] В интерпретации Лиона Фейхтвангера.

[v] Поппер К.Р. Открытое общество и его враги. Т.1-2. М.: Феникс, «Культурная инициатива», 1992.

[vi] «Quality / performance» и «ascription / achievement» ‑ две из шести пар «типовых переменных действия» в социологии Т. Парсонса.

[vii] Фромм Э. Иметь или быть? М.: Прогресс, 1990.

[viii] Эта особенность практик современного потребления точно иллюстрируется экспрессивно насыщенным диалогом «мещанина» и «интеллигента» эпохи оттепели: «Когда все купим – успокоимся» / «Ты никогда не успокоишься, потому что ты – прорва!» (кинофильм «Шумный день» ‑ знаменитая экранизация пьесы В. Розова).

[ix] Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 94.

[x] Техническое развитие последних лет только усиливает данное сравнение. Сегодня это уже может быть одно единое устройство (напр., iPhone и т.п.).

[xi] Эта тема является исключительно болезненной и вместе с тем ключевой для большинства обществоведов, испытавших на себе влияние марксизма.

[xii] Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 51.

[xiii] Там же. С. 51-52.

[xiv] См. об этом подробнее: Подвойский Д.Г. «Публичная социология» в прошлом и настоящем: уточнение координат // Социологические исследования. 2009. № 5.

[xv] О соотношении научного и публичного «измерений» социологического знания в трактовке Бурдьё см.: Бауман З. Пьер Бурдьё, или диалектика vita contemplativa и vita activa // Социологический журнал. 2002. №3.

[xvi] Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 231.

[xvii] Там же. С. 231.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.