Клуб «Поэзия»

« … если объективность конституируется в субъективности, не существует субъективности без объективной направленности.» Дж.Н. Моханти  «Понятие «психологизм» у Фреге и Гуссерля»

          Здесь рост слав, там сращение интересов честолюбов и романтиков, тут и там подскакивания невеликих, притапливание в помойном ведре беспомощных. Поэзия… Она обитает здесь.

          Первое моё знакомство с литературной Москвой состоялось примерно зимой 1986 года. Андрей Шатилов («случайный» пассажир, подошедший ко мне в метро) привёл меня на улицу Кибальчича, на очередное заседание клуба «Поэзия». В этот день как раз читали все желающие из зала. Андрей подтолкнул меня: «Попробуй!» И я попробовала. Прочла два стихотворения. Меня приняли хорошо. Я была счастлива. Помню, что в этот же день выступал и Игорь Лёвшин, его выступление тоже было очень одобрено публикой, ещё больше. Мне тоже понравилось. Слышала шёпот: «Он подал заявление на вступление в клуб! Наверняка примут!» (Лёвшин ничего такого не помнит). Заседание вёл Игорь Иртеньев. Так я выступала дважды. Помню – много панков среди публики.

           Из архивов: «Внутриклубная жизнь состоит из еженедельных вечеров по четвергам. В Клубе определились три поэтических направления, каждое из которых имеет свой четверг, а оставшийся четверг месяца - для выступления гостей Клуба.» Геннадий Кацов.

          «Довольно быстро выявились три главные группировки, в основе которых лежали как эстетические, так и личные пристрастия. Пригов, Рубинштейн, Айзенберг, Гандлевский, Кибиров, Сухотин объединились в группу “Задушевная беседа”. Искренко, Бунимович, Арабов, Иртеньев, Еременко, Строчков, Левин, Шатуновский, Немировская составили “Третье объединение”. Левшин, Кацов, Бараш, Байтов, Дарк назвали свой кружок “Эпсилон-салон”». Елена Трофимова.

          Я успеваю сходить ещё на несколько вечеров и обалдеваю. Я не подозревала, что существует что-то кроме печатаемого в советских журналах. И вдруг – взрыв, свобода, разные поэтики, азарт, цветение талантов! Я поняла, что всё написанное мною до сих пор – не годится. Но была абсолютно уверена, что найду новый язык, свой. На это ушло два года тяжёлой внутренней ломки.

          Потрясение, испытанное СЛ от знакомства с поэзией московских авангардистов, радикально повлияло на её манеру письма. На её дальнейшее творчество оказывают влияние: концептуализм, полистилистика, поэзия иронистов, перформативная практика. Это период художественных исканий. Эстетическая переориентация.

          Метареализм обошёл меня стороной. Парщикова я не застала в клубе, Жданова и Ерёму тоже, и даже их стихов тогда не читала. Однако, заглядывая в книгу К.Кедрова того времени, я писала свои внушительные картины маслом. Каким-то секретным способом претворяя впечатления от стихов в живопись. Эти картины сейчас находятся у детей Нины Искренко, у Евгения Бунимовича и у родственников Руслана Элинина.

           Где-то в это же время Андрей Шатилов знакомит меня с Михаилом Щербиной. Мы стоим в вестибюле метро Тверская, Миша бормочет свои стихи, которые мне весьма понравились. Я рада знакомству.

          Друзья, начинающие бурную художественную деятельность, приглашают меня участвовать в авангардных выставках, я впервые приглашена как поэт выступать в кафе «Синяя птица» на открытии выставки группы «Новые унылые», где имею успех, мои листочки разбирает публика. Кафе «Синяя птица» – культовое место, где многие годы застоя обретаются андеграундные музыканты и художники. Кажется, начинается взлёт… И всё обрывается. Я уезжаю (в феврале 1987 с детьми сбегаю от мужа к родителям, в Ковров, дочери 3г, сыну 1г 9мес Там состоялась моя первая публикация – два стихотворения в газете «Знамя труда», Ковров, 1 мая 1987). Возвращаюсь в октябре. Группа художников, с которой я начала выставляться, за это время стала весьма покупаемой и некоторым образом известной, а я не имела возможности рисовать – маленькие дети. Связь прервалась. Да и на поэтические сборища вырываться удаётся редко.

          15 октября 1987 года Андрей Шатилов (мой добрый гений) приводит меня в студию Кирилла Ковальджи при редакции журнала «Юность». И снова я сразу попадаю на чтения по кругу. Впервые читаю стихи в этой студии. Первое обсуждение – весна 1988 (оппоненты Фаина Гримберг, Николай Иодловский), второе – 1989 (оппоненты Марк Шатуновский и Татьяна Васильева). Кажется, Бунимович сделал нелицеприятное заключение: что-то вроде того, что мне нечего пока сказать миру. Наверное, так и было. 2 января 1990 г по ТВ показывают документальный фильм «Великие дела» о Бунимовиче, студии Ковальджи и клубе «Поэзия» – с кадрами обсуждения моих стихов в «Юности». Возможно, мой вечер был ещё и 15 марта 1991 г.

          Итак, года через два после инициации я почувствовала уверенный прорыв. Можно сказать, что клуб «Поэзия» меня изнасиловал, лишил девственности моё поэтическое сознание. И я родила поэтессу Свету Литвак. Теперь оставалось признать ребёнка. И папочка не замедлил явиться.

          Клуб Поэзия в малом составе появился в студии Кирилла Ковальджи. На моё счастье. Иначе так и занималась бы студийным онанизмом. Бунимович и так там давно председательствовал, время от времени появлялся Марк Шатуновский. Наконец, явилась Нина Искренко, и начались регулярные собрания клуба ПОЭЗИЯ. Я уже была уверена в себе. Мне нужна была только возможность читать перед публикой, а в том, что меня услышат, я нисколько не сомневалась. Первые же мои выступления это подтвердили. Меня услышали, меня заметили, меня стали приглашать. Тем более, мне было интересно читать в таком достойном кругу. Я с удовольствием участвовала в акционной программе Клуба.

          Состояние клуба на этот момент: «Поэты — члены клуба получили достаточную известность, появились многочисленные публикации, вышли книги стихов... В ситуации распада еще недавно столь многочисленных московских поэтических клубов и андеграундных групп не избежал полураспада и клуб “Поэзия”. Однако, быть может, благодаря неиссякаемой творческой энергии и человеческой неуемности Нины Искренко, которую Андрей Вознесенский диагностировал как душу клуба “Поэзия”, клуб продолжает влачить свое призрачное, фантомное существование, изредка ошарашивая праздных москвичей своими акциями, проходящими в режиме “Бродячей собаки”».

          Вот этот-то период «Бродячей собаки» и стал периодом моего появления, признания и активного участия в «призрачном, фантомном» состоянии полураспада. Что для меня было, как ни парадоксально, многообещающим началом.

«То есть совсем как Катюша Маслова, вживается в падший мир, находит оправдание своего в нем пребывания и утешается». М.Шатуновский «Непротивление злу насилием над собой»

(Крамольная мысль: а может, я окажусь самым интересным поэтом из этой крутой тусовки впоследствии?)

Света Литвак

Света Литвак

 

          И начались открытия и закрытия сезонов.

          17 мая 1990 состоялось закрытие сезона в Клубе "Поэзия". 18 октября 1990 в помещении журнала "Юность" Клуб "ПОЭЗИЯ" в очередной раз отпраздновал открытие сезона … итд).

           Малый состав клуба Поэзия, к которому я примкнула или прильнула: Нина Искренко, Евгений Бунимович, Марк Шатуновский, Игорь Иртеньев,  Юрий Арабов, Владимир Друк, Павел Митюшёв, Владимир Аристов, Александр Левин, Владимир Строчков. Изредка появлялись: Андрей Туркин, Юлик Гуголев, Д.А.Пригов, Олег Дарк.

           «Уже после распада Клуба, когда каждый сам по себе начал выстраивать свою собственную постсоветскую литературную судьбу в по-новому структурированной российской культуре, она по-прежнему пыталась как-то реанимировать модус коллективного существования группы поэтов. Все время придумывала что-то, и мы, то-есть некоторые, по-прежнему собирались, и в этих сборищах сохранялось обаяние эпохи коллективных порывов и акций». Д.А.Пригов о Нине Искренко.

           Всё-таки режим «Бродячей собаки», мне кажется, начался в 91/92 году, когда клуб стал собираться на других площадках, покинув гостеприимные редакторские своды «Юности». Не уверена, что в начале девяностых так уж хорошо издавались упомянутые авторы. Все они (или почти все) сидели какое-то время, грубо выражаясь «в жопе», что ими неоднократно и признавалось.

 

          Где-то в эти же годы моя подруга Шахи (из хипповской среды) познакомила меня с Бонифацием. Он тогда пропагандировал творчество своего отца, Геннадия Лукомникова, устраивал вечера и выставки рисунков. Я пригласила его в студию Ковальджи и затем на одну из акций Клуба Поэзия.

          Потрясение, испытанное СЛ от творческого и личного обаяния Бонифация, радикально повлияло на её отношение к эротическому в поэзии, а также к свободному и уместному употреблению ненормативной лексики.

          В те годы мы очень дружны с Германом. Живём не так далеко друг от друга: он – на Юго-Западе, я – в Тёплом Стане. Можно доехать автобусом. Ходим друг к другу в гости. Мои дети любят Бонифация и Андрея Шатилова.

          Герман, как и я, стал активным участником акционной и студийной программы клуба «Поэзия». До тех пор, пока клуб не заявил акцию под названием «Каникулы без Бонифация», что я восприняла как шутку, а Герман, как оскорбление, после чего прекратил своё общение с клубом (лето 1992 г). На самом деле «Каникулы без Бонифация» представляли собой совместный семейно-дружеский отдых на теплоходе (семья Искренко, Бунимовичей, плюс Арабов, Иртеньев, Джон Хай …?).

          Андрей Шатилов не одобрял моей дружбы с клубом. Он осуждал его лидеров за высокомерие, позу, и т.д., ну, понятно. Но, кстати, опять же, Андрей познакомил меня с Андреем Туркиным. Для знакомства он специально пригласил нас двоих к себе в гости. На меня произвели впечатление  зимние ботинки Туркина – мехом наружу. Видимо, он сам это изобрёл. Я всегда была крайне застенчивой, поэтому общение было натянутым. Помню, как А.Т., желая, видимо, произвести впечатление, похвастался: а хотите, я сейчас позвоню Дмитрию Александровичу Пригову и узнаю, когда будет (какой-то там) кинофестиваль? Андрей набрал номер, и мы благоговейно внимали. Андрей был очень доволен.

           В 1994 (93?) г. Андрей Шатилов выбросился из окна. Великий человек в моей жизни. Судьбоносный. Человек с улицы.

          В студии Ковальджи знакомлюсь с Ильёй Кукулиным, Владимиром Тучковым, Фаиной Гримберг, Таней Васильевой, Светой Вайнштейн, позже появляется Андрей Воркунов.

          Вероятно, в начале 1990 (а, может, и гораздо раньше) я дала подборку своих стихов Нине Искренко для отзыва (устного). Ни до, ни после, ни к кому из поэтов я с такими просьбами не обращалась. Нина: я ведь не критик, ничего умного сказать не смогу, только на уровне: понравилось-не понравилось. Через какое-то время Нина вернула мне подборку, сказав, какие именно стихи ей понравились. Я помню, что одно из них было: «Амбарная книга лежит на столе…». В этой же подборке было и очень старое стихотворение «Я хочу тебя нарисовать, / Холст давно готов, и на палитре…» В стихотворении рассказывалось, как у меня по разным причинам не получается сделать портрет любимого. Заканчивался стих строками: «Я хочу тебя нарисовать, / Но любовь свою не нарисуешь».

Через некоторое время я услышала на одной из читок новое стихотворение Нины:

Я хочу тебя нарисовать
Я могу пожалуй это сделать
Но могу конечно и не делать
Чтобы лишний раз не рисковать

Я хочу тебя поцеловать
Целовать я вроде бы умею
Вот сейчас пойду    лицо умою
и вперёд    Так что?    Не целовать?

Я могу вообще-то и убить
Ну    в порядке самообороны
Ведь бывает знаешь    НА СТОЛИЦУ    ЭСКАДРОНЫ
Или в электричке    пять на пять

Я вообще не знаю что хочу
Похочу чуть-чуть и перестану
То    взять власть    То    стулья переставить
То    тебя
похлопать
по плечу

17.2.90

Я уверена, что это стихотворение началось как пародия на моё. Но доказать, конечно, не могу.

26 апреля 1990 моя публикация в газете «Советский цирк», врез Нины Искренко. (первая публикация в Москве)

22 мая 1990 взяли картину на 19-ую молодёжную выставку на Кузнецком мосту.

1989-91 – влюблена в Марка Шатуновского, который отвечал мне исключительно подмигиваниями, томными взглядами и ласковыми улыбками.

Первая публикация в газете «Гуманитарный фонд» в рубрике «Неизвестное имя» с предисловием Марка Шатуновского №24 (42-75), 1991 г. С момента этой публикации началась моя «широкая» известность. (Протекцию в ГФ мне сделал Бонифаций, к тому времени ставший там «своим», опубликовала Вероника Боде).

           Самой знаменитой, судя по интернет-упоминаниям, является «широкомасштабная акция клуба ПОЭЗИЯ под названием "Коллективные бездействия"», продолжавшаяся с 21 января по 5 марта 1991 включительно (пародия на название группы А. Монастырского и пр.).

6 марта 1991 г состоялся заключительный акт акции «Коллективное бездействие». Сбор происходил по повесткам в очереди ресторана «Макдональдс». Нина с картонным флагом (кажется, на нём была наклейка от кубика куриного бульона). Заполнены анкеты, выданы прокламации. После ужина участники коллективного бездействия заслушали доклады возле хозяйственной части во дворе Литинститута. Минута бездействия была отмечена коллективным сострясанием коробочек с чичиками. Фото на память. Презентация памятника Герцену, вручение ему переходящего знамени клуба. По дороге к Литинституту Герман Лукомников прочёл стихотворение:

* * *

Я сегодня пальцем шевельнул,
Весь вспотел,
Упал,
Да и уснул…

Отчёт Нины Искренко:

Сегодня многие так или иначе обеспокоены судьбой Клуба "Поэзия" и отсутствием сколько-нибудь вразумительной информации о его деятельности. В связи с этим сообщаем, что Клуб функционирует по заранее обдуманной и принятой к сведению программе, и всякие опасения, касающиеся как его экзистенциально-правовой основы, так и креативно-массовой работы можно считать безосновательными. В частности, после традиционной серии успешных открытий сезона 90-91 годов, после ряда фракционно флуктуационных поэтических выбросов и кулуарных мистификаций, а также после массового выхода на митинг 20 января, Клуб приступил к осуществлению новой широкомасштабной акции под названием "Коллективные бездействия", продолжавшейся с 21 января по 5 марта включительно. В ходе акции обнаружилось, что примерно каждый пятый из постоянных авторов Клуба настолько проникся духом коллективизма, что все это время находился в особо интенсивном творческом затишье, не создав ни одного по-настоящему бессмертного произведения. Далее, каждый седьмой почел своим долгом сжечь написанное им в указанный промежуток, а те, кто никоим образом не смог подавить в себе зуд созидательной деятельности, осуществляли ее в обстановке строгой секретности под вымышленными именами или, хотя бы, подделывая даты. Так или иначе — впечатление коллективного бездействия удалось создать максимально простыми средствами и в строгом соответствии с правилами хорошего литературного вкуса.         

По-моему, в октябре 1991 клуб собирался в каком-то помещении, похожем на класс. То ли в школе, то ли в университете? Сидели за партами. Председательствовали Ковальджи и Бунимович. Или это был студийный вечер? Помню, что я привела с собой шестилетнюю Анну, дочь. Она тоже прочла своё стихотворение. Бунимович записывал всех выступавших. Тогда впервые он спросил у меня: Я записываю тебя, как члена клуба «Поэзия»? Я кивнула, это был для меня знак окончательного «бюрократического» признания.

I фестиваль современного искусства в Смоленске (конец ноября 1991 г), три дня. Знакомство с Ларисой Березовчук. Нас поселяют в одном номере.

Я, ещё мало что из себя представляющая, как поэт, но уже знающая себе цену. На будущее.

Рубеж 1991-1992 года – осознание поэтической зрелости. Уверенность.

5 февраля 1991 г – вечер в музее Маяковского, немного было народу. Выступали: Бонифаций, я, Андрей Воркунов, Андрей Белашкин.

Организовал вечер Бонифаций, Андрея Воркунова пригласила я.

21.12 1991 в 16.61 мин состоялось открытие фестиваля палиндромов, организованного Бонифацием. Заболевание палиндромами.

 

Старый Новый год на Патриарших прудах и в доме Бунимовича, 13 января 1992

Акция «Мелкие вскрытия», кулуарная мистификация.

Акция “Как пережить эту ночь?»

Раньше Нина устраивала в этот день катание на коньках, как мне рассказывали. Я принесла «финку». Такая гнутая толстая проволока, которая надевается на правую ногу, так что под ступнёй идут два полозка. Можно отталкиваться левой и катиться на одной ноге. В городе Коврове, откуда я родом, «финка» – обычное дело, всем известная забава. Здесь же все разглядывали её как диковинку, не понимая, в чём прикол. Кажется, Арабов попробовал прокатиться по льду, затем Игорь Иртеньев, – не очень получилось. Я тоже немного покаталась. Вот описание «финки» Ниной Искренко в газете «Гуманитарный фонд» №14(117) 1992: «…элегантно-бесхитростным устройством типа кипятильника или капкана, позволяющим даже тонким стилистам по очереди скользить по льду на одной ноге, не теряя равновесия и подлинной духовности».

Потом пошли к Бунимовичу. Сидели плотно за длинным столом, заставленным закусью и выпивкой. Читали по очереди стихи. Акция «Мелкие вскрытия» заключалась в следующем (из того же описания Н.И в «Гумфонде»): «Незадолго до Нового года все приглашённые получили небольшие подарки (в просторечии «объекты»), тщательно и не без блеска запакованные. Причём строжайшим образом умолялось не вскрывать их до назначенного дня и часа (13.01.92, 20час11мин), а просто догадаться, что находится внутри, и описать это в свойственной каждому автору манере». В дальнейшем выяснилось, что у всех было одно и то же – иголка в клочке («стогу») сена.

Помню, что я читала: «Вода текла по матовой стене…» и «Вдоль бумажного листочка…», в конце стихотворения вместо многоточия трижды стукнула кулачком по столу. Помню благосклонное внимание Дмитрья Александровича, как он кивал в такт стиха. Володя Аристов начал читать что-то очень длинное. Монотонно, удержать внимание было совершенно невозможно. Я патологически не умею долго сохранять неподвижность. Мне становится нехорошо. Поэтому через несколько минут я резко опустилась под стол и замерла, испугавшись наступившей тишины. Володя прервал чтение, думая, что я что-то уронила и сейчас поднимусь. Но я затаилась внизу. Когда Володя продолжил чтение, я осторожно двинулась под столом, лавируя между ног. Медленно проползла на четвереньках вдоль длинного стола и вынырнула с другого конца у ног Дмитрия Александровича Пригова. Он слегка отодвинулся, выпуская меня. После чтений Д.А. с восхищением рассказывал: «Это было удивительно! Я даже испугался. Вы появились на четвереньках из-под стола как раз на словах Аристова о человеке с собачьей головой (или лицом, или мордой?)…»

Я позвонила кому-то, не дозвонилась, поскучала в коридоре и осторожно приоткрыла дверь в комнату. Аристов продолжал читать. Все сидели с каменными лицами. Иртеньев, скорчив рожу, замахал на меня руками: мол, уходи, пока не попала. В конце вечера, когда все уже шумно общались, Дмитрий Александрович пригласил меня к себе в гости. Я смутилась. Поблагодарила и не продолжила разговор. Жалела, конечно, потом. Хотя, кто знает этого Пригова…

Приятно было быть «молоденькой поэтессой», обласканной вниманием мэтров. Хотя, безусловно, они держали дистанцию. На свои чтения в Политехническом с подачи Андрея Вознесенского или какие ещё представительные «концерты» меня никогда не приглашали. Дружба со звёздной обоймой, конечно, принесла мне славу и уважуху прочей литературной общественности. Моим главным кумиром всегда был Д.А.Пригов.

22 января 1992г. публикация в газете «Арена» (бывший «Советский цирк»), врез Павла Митюшёва.

29 февраля 1992 состоялась акция клуба «Поэзия» – «Приятные излишества»*(пригласительный билет) на квартире у Бонифация, где проводился спонтанно аукцион (идея Е. Бунимовича»). На кону была моя картина маслом «Пробуждение», довольно большая. На сюжет известного полотна, где я заменила центральную возлежащую женскую обнажённую фигуру на мужскую. В аукционе самое активное участие приняли Джон Хай и Андрей Белашкин. Джон Хай выиграл и забрал картину за 850 рублей. Выставленную здесь же мою картину «Открытие Новой Зеландии» купила тогдашняя подружка Джона – Галя Быковская (продюсер какой-то известной музыкальной группы) за 700 рублей. Для меня это были весьма приличные деньги. 

Я помню, принесла с собой мешочек с домашней выпечкой – ржаные лепёшки с прорисованными буквами. Бунимович нашёл свои инициалы – случайное совпадение (ЕБ) и съел.

(Через год или два, когда Джон Хай покинул Москву, ему пришлось оставить картину, так как проблематично было вывезти такое большое произведение искусства. С тех пор она перекочевала к Нине Искренко, заменив, по словам Нины, репродукцию Модильяни на стене над диваном. Женя Бунимович выразил желание также иметь у себя одну из моих картин. На очередном закрытии сезона я подарила ему опять же не маленькое произведение искусства: «Катенькино воскресенье», холст, масло. Картина из того же цикла и того же примерно размера «Ламия» была позже куплена за 50 долларов Русланом Элининым и висела в его кабинете. После смерти Руслана Лена Пахомова, на мою просьбу сделать фото картины (у меня осталось только чёрно-белое) ответила, что не знает, где она. Возможно, у родителей Р.Э..)

Там же, на этом вечере, произошло незаметное, казалось бы, событие, однако имевшее некоторые отдалённые последствия. У Бонифация был друг, тогда ещё никому не известный Вилли Мельников. И Гера, на правах хозяина, всунул его в общие чтения по кругу. Со свойственной ей (и всему основному составу клуба «Поэзия») бесцеремонностью (особенно, если начиналось занудство), Нина встала спиной к выступающему Вилли и завела громкий разговор.

Мельников очень переживал, что его проигнорировали. Гера Лукомников обиделся за своего друга и решил, что к себе клуб «Поэзия» больше не пригласит. Забавная история произошла много лет спустя, на одном из вечеров памяти Нины Искренко. Дмитрий Кузьмин, ведущий того вечера, хитро улыбаясь, объявил: сегодня выступят старые и новые друзья Н.Искренко. Вилли Мельников вышел на сцену и пустился в «воспоминания»: Нина частенько говорила мне: «Вилли, у нас с тобой много общего! Общая эстетика – и т.д. и т.п.». Присутствующие внимали благосклонно, ибо никому в голову не могло придти, что подобным образом можно использовать смерть поэтессы. Так состоялась месть Вилли. Когда я рассказала об этом Гере, он не мог поверить. Потом признался: «Ты знаешь, я даже как-то зауважал Вилли после этого».

Впрочем, мифомания – психическое заболевание, связанное с патологической лживостью. К безнравственности или к художественному эпатажу не имеющее никакого отношения.

20 марта 1992 вечер в музее Маяковского. Павел Митюшёв, Дмитрий Авалиани, Света Литвак, Бонифаций. Полный зал.

Акция «Репетиция Сада» или что-то в этом роде – на квартире у Джона Хая и Кати.

Объявляя меня, Нина делает саркастическое замечание в мой адрес, желая меня явно уесть: Света Литвак, которая весьма неравнодушна к вниманию мужчин (что-то в этом роде). Я дерзко подтверждаю: «Да, я такая!». Нина, не ожидав резкого отпора, медленно тянет: «Да-а, ты – такая…»

Я читаю стихотворение Михаила Кузмина

* * *

Ах, наш сад, наш виноградник
надо чаще поливать
и сухие ветки яблонь
надо чаще подрезать.
В нашем садике укромном
есть цветы и виноград;
кто увидит кисти гроздей,
всякий сердцем будет рад.
И калитка меж кустами
там прохожего манит —
ей Зевес-Гостеприимец
быть открытою велит.
Мы в калитку всех пропустим,
мы для всех откроем сад,
мы не скупы: всякий может
взять наш спелый виноград.

Затем я начала читать своё стихотворение. Произнесла первую строку: «Вы не видели пустынный этот сад?» И замолчала. Аудитория тоже молча ждала продолжения. Тогда, чтобы завершить угрожающую паузу, я пролепетала: «У меня, собственно, всё». Взрыв смеха. Аплодисменты.

Нина предложила мне так и опубликовать это в отчёте об акции в ГФ, стих Кузмина и следом мой риторический вопрос.

Сад

Сад

Не этот ли текст Нины посвящён той акции?

          Нина   ИСКРЕНКО

         (место — смещение — путешествие — изгнание...)

В местах далеких от совершенства любое перемещение часто кажется нам желанным и заманчивым, как увлекательное путешествие. И даже более того — как выход из тупика. Освобождение. Исход.

Вопрос: а существуют ли места, достаточно близкие к совершенству? Ответ очевиден. Да. Как это ни нелепо.

Например, Дом. Организованная некоторым образом куча камней и досок, ограничивающая пространство, где живут любящие друг друга люди. Микроскопически малое место с чудовищной плотностью внутренней энергии, эмоционально заряженный черный ящик. Никакие перемещения и путешествия гам, в сущности, не нужны и не возможны. Разве что свет включить или зубы почистить. Не возможны и не нужны, как искажающие пространство Числа и Духа, Утреннего Вздоха и Чистого Полотенца.

Или Сад. Секундное ощущение приближения к горнему, к Непроизносимому Всуе, ветер, стирающий краску стыда, бескорыстная забывчивость и шелестящая в траве благодать. ЯБОЛЬШЕНЕБУДУ, произнесенное со слезами на глазах.

Или Сон. Вот уж славное местечко, допускающее любые виды смещений или искажений, и именно поэтому абсолютно неискаженное. Уж там-то я могу себе позволить не только выйти в открытый космос в краснознаменных штанах с серпом и молотом, но и душу вашу бесценную, мон шер, бесцеремонным образом вывернуть наизнанку.

Только Изгнание ломает часы и отбивает всякую охоту к мифотворчеству, граничащему с высокомерным самоуничижением. Изгнание — это ад, и любой его вид лишает нас всех перечисленных выше возможностей. Не говоря уж о многих других.

                                                                                            3.7.92.

Продолжение следует