Адрес: https://polit.ru/article/2010/10/26/ikona/


26 октября 2010, 08:31

Понятие иконы

Мы публикуем стенограмму передачи «Наука 2.0» – совместного проекта информационно-аналитического канала «Полит.ру» и радиостанции «Вести FM». Гость передачи – зам. директора по науке Института мировой культуры МГУ, основатель и директор Научного Центра восточнохристианской культуры, историк искусства и византолог Алексей Михайлович Лидов. Услышать нас можно каждую субботу после 23:00 на волне 97,6 FM.

Анатолий Кузичев: Итак, программа «Вести 2.0» вновь в полном составе. От «Полит.ру» это научный редактор Борис Долгин и Дмитрий Ицкович, председатель инновационного совета; от радио «Вести FM» – я, Анатолий Кузичев.

Сегодня – и я надеюсь, что не только сегодня, – мы беседуем с Алексеем Михайловичем Лидовым, историком искусства и византологом, основателем и директором Научного центра восточно-христианской культуры, а кроме того, зам. директора по науке Института мировой культуры МГУ.

Поскольку мы уже договорились, что у нас будет две программы, давайте сразу обозначим две темы. Первая тема звучит просто – икона. А вот вторая звучит сложно и я надеюсь, вы мне через неделю объясните значение этого слова – иеротопия. Я люблю подобные слова, вот ровно через неделю мы этим словом и займёмся. А пока икона. Давайте так: сразу договоримся о терминах. Бытовое моё представление об иконе и о том, что это такое, набор ассоциаций отличается от вашего как учёного? Или это одно и то же?

Алексей Лидов: Я не знаю вашего представления, поэтому мне очень трудно оценить [улыбается].

А.К.: Такая деревянная штуковина с ликом святого.

А.Л.: Думаю, что существенно отличается. А что вы имеете в виду под штуковиной?

Дмитрий Ицкович: И почему деревянная?

А.К.: Почему-то я к деревянным привык. Ну, хорошо, деревяшка, а не штуковина. Деревяшка с ликом святого.

Д.И.: Ой, Толь, ты увлёкся как-то опрощением самого себя. Ты отлично знаешь, что такое икона, ты бывал всё-таки в церквях и в музеях.

А.К.: Мы же сейчас сверяем бытовой, совершенно не заинтересованный взгляд и взгляд учёного.

Д.И.: Бытовой, незаинтересованный взгляд, я бы сказал, выглядит так: это некоторое изображение, на которое молятся. Так?

А.К.: Так, хотя не обязательно молятся.

Д.И.: Но могут молиться.

Борис Долгин: То есть в одном случае мы имеем попытку описания, а в другом – функционал описания.

А.К.: В большом количестве городских квартир вполне продвинутых людей висят иконы, и никто думать не думает молиться.

Д.И.: Откуда ты знаешь?

А.К.: Знаю, видел.

Д.И.: А почему знаешь, что они не молятся?

А.К.: Потому что у меня висят.

А.Л.: Понятно. Я думаю, что «это изображение, на которое молятся» – неплохое определение для бытового представления об иконе. Хотя действительно очень часто не молятся, но тем не менее...

Д.И.: Могут молиться.

Б.Д.: То есть такой исходный функционал.

А.К.: Исходный функционал, согласен.

А.Л.: Я думаю, что если пытаться сформулировать как-то наукообразно, то это некое религиозное изображение на плоскости. Если брать в самой общей форме.

Д.И.: Ну, почему? В нашей традиции хоть и мало скульптурных икон, но они есть. Есть объёмные иконы, Пермская хотя бы.

А.Л.: Но мы же говорим сейчас о массовом восприятии. Оно не воспринимает эту Пермскую скульптуру как икону. Всё-таки икона плоская. Здесь, пожалуй, самый-самый интересный момент, связанный именно с восприятием: насколько неподготовленный зритель различает икону и религиозную картину. На мой взгляд, он её всё же различает. А вот каким образом происходит это различение – очень интересный вопрос.

Д.И.: Религиозная картина – это «Явление Христа народу» Иванова, например?

А.Л.: Да, например «Явление Христа народу». Посетители Третьяковской галереи понимают, что это не икона.

А.К.: Там народу просто очень много.

А.Л.: Понимало и руководство Третьяковской галереи в советское время, когда всё время эта картина висела в Третьяковской галерее. Может быть, не всё советское время, но значительную его часть. Сколько я себя помню, картина была там.

Б.Д.: Разница в функционале?

А.Л.: Опять-таки, о чём мы говорим. Разница огромная, принципиальная для меня как для исследователя. Но вот любопытно, что есть разница в восприятии и массовом, неподготовленном. И это, кстати говоря, было всегда.

А.К.: Извините, Алексей Михайлович. Давайте вернёмся немножко назад. Вы дали определение иконы как «религиозного изображения на плоскости»?

А.Л.: Я бы сказал, это неправильное определение.

Д.И.: Это определение, характерное для массового сознания.

А.К.: Да-да-да, именно.

Д.И.: А можно рассказать историю, очень коротко: про плоскость и не плоскость? Ко мне каким-то образом, неважно сейчас как, попала пермская скульптура «Христос в темнице» – самый распространённый канон. Довольно долго она ездила со мной, потом жила у моего дяди, немножко треснула, была с утраченной довольно сильно краской. Но при этом очень хорошо сохранившаяся, очень хорошее качество. В результате я ее подарил батюшке в Ардатове, отцу Михаилу Резину. Мы привезли её с Ильёй Михайловым, установили в храме. Утром пришли люди, верующие – ни у кого не было сомнения, что это икона, ни у кого не возникало недоумения какого-то – что с этим делать, как её почитать. А это Ардатов, там Пермской скульптуры никогда не было. Но всё было как полагается.

А.Л.: В ответ на вашу историю я приведу свою – историю XVI века, когда в Псков принесли две деревянные резные скульптуры Николы и Параскевы. Может быть, это даже была не круглая скульптура, а рельефы. Первая реакция псковичей середины XVI века была такая – надо изображения эти уничтожить как еретические. Только в последний момент этот акт вандализма был остановлен. Псковичи обратились к новгородскому архиепископу Макарию, и тот издал специальный указ, постановление о том, что можно почитать и молиться на такие образы. Но первая реакция была – немедленно уничтожить.

А.К.: Люди, о которых ты, Дима, рассказываешь, по идее тоже должны были схватить и колотить их. Они просто отравлены, как бы пополиткорректнее сказать…

Д.И.: Нет, это же другая ситуация была: было нечто, что находилось внутри храма, в присутствии их батюшки, и уже было принято в храме.

А.Л.: Все-таки по моему опыту, если говорить о сознании православного человека, мне трудно себе представить, что условный православный верующий будет молиться на круглую скульптуру «Христос в темнице» так же естественно, как он молится на привычную икону.

А.К.: Коллеги, скажите мне вот что. На икону есть же три разных взгляда. Тот, который я попытался представить, – бытовой взгляд. Есть взгляд научный, и есть тот взгляд, который мы сейчас выяснили.

Б.Д.: Какой науки? Есть взгляд искусствоведения, а есть богословия.

А.К.: Историко-искусствоведческий. Мы сейчас с Алексеем Михайловичем беседуем, понятен его взгляд как учёного. А есть ещё и взгляд верующего человека. Я боюсь запутаться, потому что тема интересная, но я боюсь потеряться.

А.Л.: Мы говорим обо всё сразу, и, наверное, вы правы в том, что надо сфокусироваться. Если говорить о тех смыслах, которые были вложены в понятие иконы в Византии, то имеется в виду образ, изображение, одновременно видение. Если мы обобщим то, что писали византийские богословы – отцы церкви, то речь идёт об образе-посреднике. И в этом принципиальное отличие иконы от религиозной картины. Потому что икона – это всегда медиатор. Это некое изображение, которое стоит на границе миров. Оно обеспечивает связь пространства верующего, то есть земного пространства с пространством иных реалий, да?

Б.Д.: То есть с сакральным пространством.

А.Л.: То есть с пространством небесным. Именно такая медиативная функция иконы является важнейшей. И именно это её отличает от религиозной картины, которая иллюстрирует евангельские события, библейские события, наставляет, учит, но он она не является образом-посредником.

Б.Д.: Она целиком находится в здешнем мире.

А.Л.: Да. Поэтому если на нее и можно молиться, то это будет совершенно другая молитва. Надо сказать, что это принципиальное различие иконы и религиозной картины на уровне живого чувства осознавалось очень рано. Я очень люблю пример, связанный с Италией XV века. Это Кватроченто, расцвет новой живописи, преимущественно религиозной, кстати, во Флоренции и в других итальянских городах. Это малоизвестный факт. В то время итальянцы закупают тысячи греческих икон. То есть в Италии эпохи Кватроченто существует огромный рынок на, как бы мы сейчас сказали, византийские иконы. Мы это знаем точно, поскольку до нас дошли контракты. Этим бизнесом, как бы мы сейчас сказали, занимались венецианцы. И в венецианских архивах сохранились контракты. Например, один, который я читал, состоит в том, что в одной только иконописной мастерской на Крите венецианцы заказали 700 икон, которые должны были быть изготовлены за 40 дней.

Д.И.: А сколько было иконописцев?

А.Л.: Сколько было иконописцев в мастерской, мы не знаем, но сколько бы ни было, понятен масштаб. Это же один из многих контрактов. То есть уже в XV веке на Западе, в эпоху такого цветущего Ренессанса. Повторяю, в XV веке это была преимущественно религиозная живопись. Итальянцы к тому времени уже поняли, что вот это bella arte, то есть прекрасное искусство, которым они восхищаются, которое они обсуждают. И это искусство было предметом общественной жизни, его обсуждали все, включая и торговцев и ремесленников, на базарных площадях. То есть во Флоренции XV века это была неотъемлемая часть общественной жизни – великие мастера, прославляемые, легендарные и так далее. Но одновременно они понимали, что есть образы, на которые надо молиться.

Б.Д.: И это совершенно другое.

А.Л.: И это совершенно другое, потому что одно – искусство, а другое – образ-посредник.

А.К.: Мы продолжаем разговор с Алексеем Михайловичем Лидовым, историком искусства, византологом, основателем и директором Научного центра восточно-христианской культуры и зам. директора по науке Института мировой культуры МГУ. А беседуем мы об иконе, о том, что это такое.

Итак, всем интуитивно понятно, чем отличается религиозная картина от иконы. Одно – это некое изображение, возможно, поучительное и с религиозным смыслом. Другое – это медиатор, как вы выразились. А вот что позволяет иконе быть или считаться медиатором? Это некий ритуал, сопровождающий её написание или некие формальные признаки в самой композиции?

Б.Д.: Или автор и его какая-то внутренняя установка. Отсюда следующий вопрос: могло ли случаться так, что статус менялся?

А.К.: И в ту, и в другую сторону.

А.Л.: Статус в том смысле, что икона становилась религиозной картиной…

А.К.: Или религиозная картина становилась иконой.

А.Л.: То, что религиозная картина часто начинала восприниматься как икона, такие случаи известны. Мне приходилось с этим сталкиваться, например, в восточных церквях. В Коптской церкви иногда встречаются образы, как бы мы сказали, такой реалистической западноевропейской живописи…

Б.Д.: Поясню. Копты – это египтяне-христиане.

А.Л.: Потомки древних египтян, которые исповедуют христианство.

Д.И.: Одна из древнейших христианских восточных церквей.

А.Л.: Да, их сейчас примерно около 10 миллионов в современном Египте. Там известны случаи, когда картины начинали почитаться как иконы. Кроме того, ведь действительно здесь граница очень размытая, потому что если мы вспомним искусство, живопись и иконы XIX века, да и более ранние, начиная с XVII века, мы увидим, что начинается активное проникновение в иконопись самых разных мотивов западного религиозного искусства и традиционно-религиозной, в том числе и масляной живописи. В частности, одна из самых знаменитых чудотворных икон конца XIX века, связанная с именем Амвросия Оптинского, так называемая «Богородица Спорительница хлебов» – это просто картина, написанная академическим живописцем, изображающая Богоматерь над колосящимся полем. Вследствие разных причин и благодаря, конечно, авторитету Амвросия Оптинского и Оптиной пустыни, этот образ в конце XIX века стал невероятно широко распространён и почитаем. Так что на этот вопрос: что делает икону иконой…

Бывали и такие переходы, что икона переставала быть иконой. То есть написанная как икона начинала восприниматься просто как религиозная картина. Такое тоже бывало, но это в совершенно профанной среде.

Д.И.: Целая эпоха такая была?

А.Л.: Если мы вспомним время открытия иконы в нашей стране, 1960-е годы, то, конечно, собиратели иконы начали собирать их отнюдь не как иконы, не как образы для молитвы, а именно как особые религиозные картины. Причем «религиозные» я бы поставил на втором месте: некое прекрасное искусство, забытое, неизвестное.

А.К.: Собственно, ваши флорентийцы, они, наверное, тоже с этой целью покупали.

Б.Д.: Нет, похоже, что нет.

Д.И.: Они покупали для молитвы, потому что на своё-то не помолишься, которое уже живопись.

А.Л.: Да. Они очень чувствовали разницу между bella arte, то есть вот этим замечательным, прекрасным искусством, которым они восхищались, и образами, на которые можно молиться.

Д.И.: Здесь надо пояснить среду. Вот XII-XIII век, когда ещё цветёт западная икона, и новое искусство. Они ж всё это видели. Вот у них есть икона. У них чувство, что есть икона, слава Богу. Потому что всё было на глазах.

А.Л.: Нет, у них там особая была ситуация, если брать Запад. Там были иконные образы, но их было минимальное количество. Обычно, если мы возьмём Италию, там были распространены больше, чем где-либо, наиболее близкие Византии иконные образы. Что, например, в XIII веке мог видеть итальянец? Он мог видеть висящее над алтарём распятие, висящее в воздухе. И такие распятия сохранились, в том числе, сделанные Чемабуэ Дуччо и Джотто, крупнейшими мастерами конца XIII – начала XIV века. И алтарные образы, так называемые ретабли, такие картины, которые стояли за алтарём. Практически других изображений не было. Фрески иногда были, иногда не были. То есть общий интерьер был совершенно другой по отношению к православному храму.

Есть интереснейший документ, который принадлежит Сильвестру Сиропулу, участнику Посольства константинопольского патриарха, который пришёл в Италию в 1438 году для участия в Ферраро-Флорентийском Соборе. Соборе, который должен был заключить Унию. Накануне падения Константинополя это был огромный политический проект, кончившийся крахом, потому что хотя Унию заключили, подписали с Римом, то есть между Римской церквью и Константинопольским патриархатом, но выполнять её отказались. Потому что большая часть православного духовенства сказала, что лучше быть под мусульманской чалмой, чем под папской тиарой. Это исторический фон. Значит, приходит этот византиец во Флоренцию 1438-1439 года. И он описывает свои ощущения. Он приходит в храм, где проходит Собор, – церковь Санта-Марии Новеллы, такой древний монастырь. И он говорит: «Я хотел помолиться и никого не узнал. Я смотрел на эти образы и никого не узнавал». Он говорит: «Я, кажется, узнал Христа, но не был абсолютно уверен». Этот византиец, настроенный к Западу сочувственно, он ведь Унию пришел заключать, продолжает: «Поэтому я нарисовал на земле крест и помолился на этот крест». Это поразительно: он эти образы, кажущиеся нам гораздо более естественными, чем образы иконы, не воспринимает совершенно, они ему абсолютно чужеродны. Причём не воспринимает искренне, потому что это не какой-то обскурантист, а человек, пришедший договариваться, дружить.

И, возвращаясь собственно к иконе, что делает икону иконой? Можно ответить коротко и непонятно, потому что слишком много здесь разных моментов. Потому что, например, как я пытаюсь показать в разных своих работах, икона отнюдь не сводится к фигуративному изображению на плоскости. Икона как образ-посредник в византийских представлениях принципиально пространственна, то есть пространство может быть иконой. В частности, весь храм византийский или православный воспринимается как некая единая икона…

Б.Д.: Об этом подробнее, может быть, в следующий раз поговорим.

Д.И.: Подожди, надо, чтобы Алексей Михайлович сейчас ответил, что икону делает иконой.

А.Л.: Мне кажется, что самым важным является именно это медиативное начало.

Б.Д.: А для того, чтобы оно было возможно, нужна способность распознавания, узнавания того, кто собственно там изображен. Что мы видим на примере этого участника Посольства.

А.Л.: Да. Дальше к этому процессу подключается уже традиция, канон.

А.К.: Подожди, Боря, ты очень упрощаешь. Если там есть конкретный персонаж, грубо говоря, это и есть икона? Конечно, нет, потому что на религиозной картине….

Д.И.: Подождите, дайте дорассказать. Мы остановились на том, что дальше к этому прибавляются каноны, традиции и так далее, к которым прибавляется, как я понимаю, и роль автора иконы, который исчезает.

А.Л.: В какой-то момент как обязательный принцип возникает идея надписи – что образ должен быть подписан. Но это не абсолютно древняя традиция, потому что есть неподписанные древние образы, в частности замечательные, гениальные древние иконы, сохранившиеся на Синае, относящиеся к эпохе Юстиниана, то есть к VI веку. Мне приходилось ими заниматься, в своё время я издал книгу-альбом, посвящённую византийским иконам Синая. Эти древнейшие иконы не подписаны, тем не менее, никакого сомнения в том, что это именно иконы, не возникает.

 При том условии, что эти образы ещё сделаны в технике энкаустики, то есть такой восковой живописи, когда воск смешивался с пигментами, и надо было писать в тот момент, пока краски, смешанные с воском, были ещё горячими. Поэтому эффект – впечатление от этих древнейших икон – такой, как будто они написаны маслом. Тем не менее, мы смотрим на гениальный образ Синайского Христа Пантократора VI века, и не возникает никакого сомнения в том, что перед нами великая икона, а отнюдь не религиозная картина. Если быть честными, можно установить какую-то формальную кодификацию, но она будет в значительной степени условна. Главное, возникает – я не хотел сказать мистическое ощущение, но, наверное, это будет правильно. То есть интенция художника. Что он делает иллюстрирующие изображения …

А.К.: Или зрителя.

А.Л.: Да, или это интенция создателя, которую воспринимает зритель.

А.К: Я понял. В итоге вышли на то, что вы не называете ни одного формального признака, кроме интенции художника, которую воспринимает зритель.

А.Л.: Формальных признаков множество, их легко перечислять. Но я пытался отвечать честно, да?

Б.Д.: Кстати, в приведённом вами примере видно, что ещё одним – не то чтобы признаком, а формирующим фактором может быть авторитет того, кто признаёт данное изображение иконой.

А.Л.: Да, несомненно. Это очень древняя византийская практика. То есть вот оптинские старцы освятили эту масляную живопись академического художника своим почитанием и признанием – и это становится иконой, начинает почитаться по всей России как один из самых популярных иконных образов. Я говорю, что реальность – она очень сложная. Более того, с XVI века иконописцы пользуются иконописными подлинниками, то есть набором схем. В том числе и для того, чтобы не нарушить какие-то запреты и не уйти куда-то очень далеко. Вот им дают специально для них созданные наборы схем, которые они должны были воспроизводить. Если они их воспроизводят, то есть некое согласие церковной среды, что если эти схемы воспроизведены, то это уже иконно. Как уж там – хорошо, плохо, желательно хорошо, иногда не очень хорошо, но это икона.

Это неправильно с точки зрения византийского отношения к иконе, византийского понимания образа, потому что византийский иконописец не работал со схемой. Вообще это появление схемы, на мой взгляд, появление схемы иконописного подлинника в XVI веке было одним из ярчайших проявлений начавшегося глубочайшего кризиса иконы. Икона – принципиально не раскрашенная прорись, как как её представляют сейчас.

Вот если мы задумаемся о том, что такое современный иконописец. Это человек, который переносит из определённых книг или образцов, с этих иконописных подлинников некую схему на доску. А дальше эту схему, этот рисунок, перенесённый на доску, раскрашивает. Я упрощаю, естественно, процесс, но принцип именно такой. Это принцип сугубо не византийский. Икона де-факто превращается в плоскую декоративную картинку, как её и воспринимает большинство людей.

А.К.: То, что вы описали, – это конвейер такой современный.

Б.Д.: Это работа с трафаретом.

А.Л.: Это ремесло, да.

А.К.: А византийский подход?

А.Л.: Вы знаете, среди людей, которые занимаются этим ремеслом, есть большие художники. Может быть, с большими художниками я немножко преувеличил, но есть люди, которые способны сделать это на очень высоком профессиональном уровне.

А.К.: Но высокий профессиональный уровень – это же к иконе никакого отношения не имеет.

А.Л.: Имеет, потому что такое количество иконных изображений самого низкого качества, просто мутный поток халтуры…

Б.Д.: С какими-то такими аляповатыми цветами.

А.Л.: Да, аляповатыми, где много дешёвого золота, какие-то розовощёкие лица, гипертрофированные, глаза немножко ненормальные, или какое-то такое умиление, передающееся очень грубыми, схематичными…

Д.И.: …кичевыми средствами.

А.Л.: Да. Это, к сожалению, составляет основную часть современной иконной продукции. Это очень большая проблема, и мне кажется, что возвращение к иконе как к искусству лежит именно через восстановление – это я уже вот свои идеи излагаю. Через восстановление византийского понимания иконы как пространственного образа.

А.К.: А какой был профессиональный подход? Вы говорите, что у византийцев он совершенно другой был, а какой? Профессиональный подход, я имею в виду.

А.Л.: Это очень интересный вопрос. Профессиональный – как они работали. Вы знаете, как примерно работал византийский художник, я увидел относительно недавно, когда был в миссии ЮНЕСКО в Косово в 2004 году – в Монастыре Дечани, это в центре Косово. Этот монастырь был чудесным образом спасён охраняющим его итальянским батальоном. Там появилась поразительная группа монахов, которых я могу сравнить только с раннехристианскими мучениками. Они появились там, когда стало невероятно опасно, появилась реальная угроза уничтожения монастыря и их собственных жизней. Это высокодуховные люди, которые занимаются в монастыре древней духовной работой Византийского монастыря. Они восстанавливают древние византийские песнопения, у них потрясающий хор, и они восстановили иконописную мастерскую. И вот там я воочию увидел…

Д.И.: Прошу прощения. Они пришли в монастырь или они были в монастыре?

А.Л.: Нет, их там не было. Когда я там был в 1980-е годы, там был один священник. Они пришли из разных других мест Сербии в тот момент, когда возникла угроза жизни.

Д.И.: Это такие подвижники, которые пришли спасать монастырь.

А.Л.: Да, они пришли спасать монастырь, и они пришли совершать духовный подвиг, потому что угроза их физического уничтожения на протяжении всех этих лет была абсолютно реальной. И несколько раз их спасало чудо. То есть это особые люди совершенно. В 2004 году их было 22 человека, не мало. По сравнению с одним, который был там в благополучные времена посттитовской Югославии, это некий поступок.

Там я видел, как эти иконописцы работают. Перед ними стоит мольберт с образом. Иконописец пишет икону Христа. И рядом с ним стенд, на котором выложены самые разные образы Христа, начиная с VI века (там был знаменитый Синайский Пантократор), по конец Византии, то есть по XV век. Порядка 10 разных образов Христа. Он смотрел на эти образы за 1000 лет и писал свой.

Б.Д.: Не воспроизводя какой-то один конкретный, а вдохновляясь.

А.Л.: Да, вдохновляясь, как бы мы сейчас сказали, синтезируя и отбирая то, что ему наиболее близко и то, что ему кажется самым точным, глубоким и органичным. А были мастера, у которых эти образы вообще были в уме. Например, есть знаменитый документ о том, как работал Феофан Грек, великий, гениальный, мы можем без всякого преувеличения употребить это слово, византийский мастер, который в конце XIV века пришёл на Русь. Есть письмо монаха Епифания Премудрого своему другу, Кириллу Тверскому, где он описывает, как работает Феофан Грек. Он говорит о том, что он пишет образы, не глядя на образцы, а в процессе работы рассуждает на философско-богословские темы. Образ, который у нас плохо ассоциируется с традиционным иконописцем, а скорее с каким-то маэстро эпохи Возрождения. Великие художники византийские работали так. Потому что все эти образцы за тысячу лет были у них в головах.

Д.И.: Или не в головах, а перед ними.

А.Л.: Или перед ними. Они создавали своё искусство, и мы знаем искусство Феофана Грека по росписям Троицкого придела церкви Спаса на Ильине в Новгороде. Это действительно гениальное искусство, причем гениальное по любым критериям, а отнюдь не только иконописным. Я думаю, любой актуальный художник, хоть что-то понимающий в искусстве, когда он видит эти фрески, понимает, что он имеет дело с гением. А не просто с человеком, который представляет некую древнюю традицию. Я не знаю, мы ответили на вопрос, который был задан?

А.К.: Да, конечно. Даже чуть шире, чем я ожидал. Поэтому мне придётся формулировать новый, чтобы втиснуть его в ответ, который вы дали. Спасибо в любом случае.

Мы прощаемся на неделю, когда с нами вновь будет Алексей Михайлович Лидов, историк искусства, византолог, основатель и директор Научного центра восточно-христианской культуры, зам. директора по науке Института мировой культуры МГУ.

До встречи.