Адрес: https://polit.ru/article/2010/05/25/vainshtein/


25 мая 2010, 23:34

«В соответствии с фигурой»: полное тело в советской моде

Каноны женской красоты в советскую эпоху базировались на трех ключевых формулах: простоте, скромности и чувстве меры. Именно эти качества составляли идеологию «социалистической» красоты и всячески рекламировались журналами мод. Однако особое место в пространстве советской моды занимали полные женщины: их тело выходило за рамки советских мерок и стандартов, превышало «чувство меры» и подрывало образ суровой героини труда или спортсменки-комсомолки. Полнота маркировалась как отклонение от нормы, поэтому для полных женщин существовали четкие правила в отношении домашней и рабочей одежды, макияжа и даже походки и жестикуляции. «Полит.ру» публикует статью Ольги Вайнштейн, в которой автор рассуждает о проблеме женской полноты в советской культуре на основе материалов модных журналов 1960-х годов. Материал опубликован в журнале «Теория моды. Одежда. Тело. Культура» (2010. Вып. 15).

Данная статья представляет собой расширенный и переработанный вариант статьи: Вайнштейн О. «Полные смотрят вниз»: Идеология женской телесности в контексте российской моды // Художественный журнал. 1995. № 7. С. 49–53. Англоязычный вариант статьи см. в: Vainshtein 1996.

Предметом нашей статьи будут одежда, телесность и проблема женской полноты в советской культуре 1960-х годов. Основным материалом для работы послужили женские журналы «Работница» и «Крестьянка» 1950–1960-х годов.

Советский модный канон этой эпохи базировался на двух ключевых формулах: 1) «просто и красиво»; 2) «скромно и красиво». Простота и скромность составляли идеологию красоты, отличающую социалистическую моду от буржуазной. В это же смысловое поле входили эпитеты «удобный», «сдержанный», «практичный», «строгий», однако они не носили столь программный характер. Скромность, казалось, служила абсолютным императивом внешности, манер и туалетов модной женщины 1960-х годов: «Прическа на каждый день, так же как и костюм, должна отличаться скромностью»… (Работница, 1962, № 1). Скромность преподносилась и как сугубо рекламное качество — помещая снимки из чехословацкого журнала мод, редакция «Крестьянки» мотивировала свой выбор тем, что «моды, публикуемые в этом журнале, скромны и удобны» (Крестьянка, 1961, № 5). И уж конечно, всяческие перегибы в моде сразу клеймились как «нескромность»: так, нескромными считались массивные металлические цепочки, мини-юбки, длинные распущенные волосы.

Наряду со скромностью, другим существенным свойством, которым должны были обладать любители моды, являлось «чувство меры». Девушка прислала в редакцию письмо с вопросом о модных аксессуарах. Ответ, адресованный ей, озаглавлен «Украшения? Да, но в меру» (Работница, 1959, № 12). Или же вот типичная риторика осуждения стиляг: «Не обладая чувством меры, перегибают во всем: например, модны короткие платья, так они наденут выше колен, модны узкие брюки — сошьют “дудочки”» (Крестьянка, 1963, № 12). Чувство меры выступает как совесть модника, интериоризованный голос нормы и приличий, а потому, согласно описанной логике, и как залог красоты и вкуса: «Дополняя туалет ювелирными украшениями, не следует забывать о чувстве меры — этом необходимом условии хорошего вкуса» (Работница, 1959, № 12).

Чувство меры, понятия красоты и нарядности целиком увязывались с жанровой уместностью костюма: «Если одежда не отвечает назначению, она выглядит некрасиво. Сидеть за пишущей машинкой в бальном платье и блестящих украшениях так же абсурдно, как идти на бал в рабочем комбинезоне» (Работница, 1965, № 7).

Как видим, идеология красоты в этот период требовала полной функциональности костюма. Нормативная определенность модного идеала на эстетическом уровне соответствовала классицистическому пониманию стиля как уместности и приличия[1].

«Чувство меры», «простота» и «скромность» выдвигались как эстетические критерии в советской моде по двум причинам. Во-первых, еще действовала инерция аскетических идеалов первых десятилетий советской власти, да и в 1950-е годы легкая промышленность еще только оправилась от военной разрухи. Во-вторых, «скромность» поощрялась в рамках идеологии коллективизма — дисциплина предписывала не выделяться из массы. Наконец, в 1960-е годы эта эстетика «социалистического хорошего вкуса» была связана с формированием нового советского среднего класса (Бартлетт 2007: 189).

В этом контексте эпитет «скромный» встраивался уже в другой синонимический ряд: «серьезный», «надежный», «честный» и даже — «партийный». Социальную природу подобной «скромности» можно определить, воспользовавшись теоретическим разграничением Ж.‑К. Болоня. В своей книге «История стыдливости» он предлагает различать рudeur как индивидуальное чувство стыда и dйcence как нормы общественного приличия (Bologne 1986: 14). Советская «скромность» — это, разумеется, dйcence. Диалектика стыда подразумевает, согласно Болоню, внутренний конфликт между разными уровнями сознания: чувством и рассудком, «Оно» и «Сверх-Я» в категориях Фрейда, плотским и божественным. Соответственно, категория «чувство меры» в советской моде как раз и призвана медиировать между императивом скромности и личными вкусовыми предпочтениями, которые, как показывает опыт, все время уводили женщин куда-то прочь от пуританской эстетики внешнего облика.

Идеальной эмблемой скромности в одежде является простая черная юбка — обязательная статья гардероба любой российской женщины. Советская черная юбка прекрасно отвечала уже комментированным требованиям «чувства меры», «простоты» и «скромности».

Строгая прямая черная юбка считалась необходимой, поскольку с ее помощью легко решалась проблема ансамбля: можно было бесконечно ходить в одной и той же юбке, постоянно варьируя блузки и свитера. Кроме того, по всеобщему убеждению, черная юбка замечательно «скрадывает» бедра, что объясняет ее популярность особенно среди полных дам. Девочки, носившие в школе коричневую форму, вырастая, переодевались в унифицированные темные юбки.

Черный цвет и строгий фасон в данном историческом контексте фактически исключали ассоциации с богемностью, шиком, интеллектуализмом, обычно сопровождающие черные одеяния в европейском костюме[2]. Программная «скромность» таких юбок выполняла двоякую функцию: с одной стороны, это был идеологический антипод «разряженности», с другой, по Джеймсу Лаверу, «скромность одежды призвана остудить сексуальный пыл» (Laver 1969: 9). Абсолютная приверженность женщин всех возрастов и сословий к стандартным юбкам читается как наглядная иллюстрация к известной реплике «у нас нет секса», разве что с одним уточнением: «у нас у всех нет секса, мы все равны в этом отношении».

Черную юбку можно считать выразительным символом репрессированного телесного низа в советской культуре. Разделяя силуэт пополам, черная юбка направляет взгляд зрителя на верхнюю часть фигуры, сама же она образует своего рода «слепое пятно» в силуэте.

Подобная политика взгляда — характерный симптом неполноты присутствия женского тела в культуре, постоянной игры вытеснения и замещения вокруг запретных зон. В общем плане такая закономерность подтверждается всей историей моды — каждая эпоха акцентирует особый участок женского тела: в XVIII веке — грудь, в викторианский период — плечи. Маргинальные участки ускользают из поля зрения, становясь почти невидимыми (подробнее см.: Вайнштейн 2006–2007: 99–126).

Что же является определяющим в телесном образе модной женщины в России последних десятилетий? «Голова и ноги», — уверенно ответила на этот вопрос опытный дизайнер Наталья Орская, много лет проработавшая в знаменитом Доме моделей на Кузнецком мосту[3]. Парадоксальность ее ответа в том, что собственно тело — средний сектор фигуры и основной объект усилий дизайнера — оказывается, никак не связано с женской красотой. Дробление силуэта, таким образом, достигает своего апогея — центр выпадает, остаются края — «голова и ноги»…

Подтверждение этой диалектики дает эволюция сценического образа популярной певицы Аллы Пугачевой, самой привлекательной женщины России в массовом сознании. В начале своей карьеры Пугачева сделала эмблемой своей внешности пышную прическу из распущенных кудрявых волос, скрывая под бесформенными туниками полное тело. Позднее, похудев, она стала носить мини-юбки и все внимание публики переключилось на постройневшие ноги звезды.

Для обычной девушки иметь красивые ноги значило как минимум обеспечить себе внимание кавалеров на танцах. Соответственно, особенное значение для советских модниц имела обувь, а достать хорошую обувь было традиционно трудно. Неслучайно в повести И. Грековой «Кафедра», действие которой разворачивается в 1970-е годы, одна из героинь описывается следующим образом: «Стелла… что называется, стильная, модно одетая и, главное, обутая. Сейчас на ней туфли на высокой платформе, и она то и дело осматривает свою змеевидную ногу, выставив ее боком из-под стола» (Грекова 1980: 9).

Совершенно особое место в идеологическом пространстве красоты занимали полные женщины. Они маркировались как отклонение от нормы и служили объектом всяческих указаний, нередко с моралистическим оттенком, являясь маргинальной фигурой в мире моды. Их гротескное тело как будто иллюстрировало постоянное превышение «чувства меры» и нуждалось в регламентации. Вот характерный пример дидактических предписаний, как следует одеваться полным: «Особенно тщательно должны делать выбор полные женщины. Впечатление портится, если в одежде есть что-то чрезмерное. В фасонах для полных следует вертикально располагать отделки и пуговицы, делать удлиненный вырез горловины. Именно для полных предназначаются костюмы с прямой юбкой, блузы навыпуск и плоские сумочки. Некрасиво, если маленькая полная женщина носит слишком короткую юбку, слишком высокие каблуки, очень высокую прическу. При выборе ткани полным и пожилым следует отдавать предпочтение мелкому, густому, условному орнаменту» (Работница, 1965, № 7).

Как видим, эстетические усилия полных женщин должны были быть направлены, по мысли модельеров, на то, чтобы скрыть свою неприлично большую фигуру, зрительно удлинить пропорции, замаскировать талию и вообще не привлекать к себе излишнего внимания яркостью цвета и отделки, крупным орнаментом. Подобно литературным цензорам, преследующим всяческие отклонения от социалистического реализма, модельеры с подозрением относились к располневшему женскому телу, которое явно выходило за рамки советских мерок и стандартов и своими раблезианскими пропорциями подрывало образ суровой героини труда или спортсменки-комсомолки.

При этом существовали донельзя детальные рекомендации, что именно может позволить себе полная женщина, а чего ей следует избегать. В журналах рекомендовали определенный тип ткани, например «платье из шерстяной креповой ткани спокойного тона с бархатной отделкой» (Работница, 1963, № 12); цветовую гамму, где доминировали черный и темные тона, которые «худят» фигуру; фасон и подбор деталей — блузки шить без клапанов и кокеток, с крупными пуговицами, жакет носить без пояса, в силуэте акцентировать плечи, чтобы зрительно сузить бедра.

Даже в отношении домашней одежды для полных женщин существовали четкие правила: «Полным женщинам подходят свободные платья прямой формы, отрезные или цельные, со слегка расширенной книзу юбкой. К таким платьям идут закрытые фартуки с застежкой сзади или сбоку» (Работница, 1963, № 8).

Регламентация распространялась не только на одежду, но и на другие сферы телесности: походку, макияж, жестикуляцию. Как особая проблемная зона выделялись «полное лицо» и «полная шея». По этому поводу художник-модельер Е. Семенова советовала: «Женщинам с полной, короткой шеей не рекомендуется носить крупные круглые бусы у основания шеи, им лучше надеть длинные бусы или цепочки средней величины, так как такая цепочка зрительно удлиняет фигуру и хорошо гармонирует с платьями прямых линий» (Работница, 1959, № 12). Аналогичные инструкции давались и относительно серег: «Далеко не к каждому лицу подходят крупные, сильно выпуклые клипсы круглой формы. Полное, широкое лицо такие серьги зрительно еще больше расширяют. Лучше подобрать небольшие клипсы продолговатой формы и как можно более плоские. Если серьги с подвесками, то и они должны быть удлиненными и плоскими» (Работница, 1959, № 12).

Подобные рекомендации отчасти восходили к известной книге С. Беляевой-Экземплярской (Беляева-Экземплярская 1934). В этом труде рассматривалось моделирование одежды по законам зрительного восприятия и немало места уделялось визуальным иллюзиям.

Полным модницам «запрещались» также некоторые прически: «Но очень полным женщинам с круглым лицом не рекомендуется коротко стричь волосы. Не идет им и пышная прическа: она как бы расширяет и без того круглое лицо» (Работница, 1960, № 7). Автор этой заметки, «мастер парикмахерского дела» А. Вайнер, вообще не говорит, какие же прически все-таки подходят полным клиенткам. Видимо, он считает, что им предложить просто нечего, настолько тяжелый случай.

В результате для полной женщины создавалась ситуация тотальной поднадзорности, когда она непрерывно ощущала на себе бдительный взгляд коллективного Другого, носителя нормативно-властного дискурса, если говорить в терминах Мишеля Фуко. Это, естественно, развивало в ней чувство вины за то, что она выбивается из нормы, и порождало мучительный комплекс неполноценности.

Судя по журналам, в общественном сознании 1960-х годов женская полнота неизменно ассоциируется еще с двумя параметрами: низкий рост и пожилой возраст, что создает суммарный негативный образ полной пожилой низенькой женщины, антипода модному идеалу «молодой-высокой-стройной девушки». Неслучайно в цитированном выше отрывке соседствуют эпитеты маленькая и полная, полная и пожилая: эти определения выступают как синонимы, метонимически обозначающие один и тот же субъект. И соответственно, другую синонимическую пару составляют определения молодая и стройная: «Молодым стройным женщинам идут платья с приталенным лифом и расширенной книзу юбкой — это и модно, и удобно для домашних дел» (Работница, 1963, № 8). Если не учитывать этой семантической эквивалентности, многие тексты 1960-х годов просто трудно понять и они читаются как литература на грани абсурда. Вчитаемся, к примеру, в следующую журнальную заметку под говорящим названием «Справедливая обида»:

«Участники совещания упрекнули художников в том, что они мало думают о полных женщинах: им одеваться труднее, чем худым и стройным. Предлагаемые модели для молодежи также рассчитаны только на высокие и стройные фигуры. А ведь есть молодые девушки невысокого роста и совсем не худые. Как же одеваться им? Неужели носить платья, которые рекомендуют пожилым женщинам? — спросила художников работница швейной фабрики тов. Михтяхидинова…» (Работница, 1960, № 7).

Согласно этой логике получается, что если девушка низенькая и полная, она автоматически попадает в разряд пожилых, причем возможность существования, например, высоких и полных женщин или пожилых и худых в принципе отвергается, это просто невероятно даже с точки зрения «оппортунистически» настроенной работницы Михтяхидиновой, допускающей крамольную мысль о том, что в природе бывают молодые невысокие и «совсем не худые» женщины.

Итак, система оппозиций низкая/высокая, полная/худая, пожилая/молодая, как можно заметить, отличается достаточной жесткостью, причем в ней органично сочетается дискриминация по принципу роста, размера и возраста. В комментариях к фасонам в модных журналах нередко с авторитарной строгостью указывалось: «Рекомендуется только для молодых и стройных женщин» или «Только до 52 размера». Если же адресатом выступали полные и немолодые женщины, сам костюм обычно характеризовался как «удобный», «практичный», но крайне редко как «элегантный» или «нарядный». В модных журналах нередко вводили специальную рубрику «В соответствии с фигурой» или «В соответствии с возрастом», где представлялись модели для полных и пожилых.

На рисунках полные модели, обозначенные, разумеется, весьма условно, как правило, смотрят вниз: они, по мысли художников, очевидно, стесняются своей полноты, и по скромно потупленному взгляду, да еще по задумчивому выражению лица их можно сразу отличить от нормальных, стандартных фигур. Эти условности модной иллюстрации в данном случае адекватно отражают идеологический дискурс советской моды по отношению к полным женщинам. Порой полная модель изображается в окружении стройных товарок, которые как бы насмешливо и сердито смотрят на нее. Этот сугубо советский вариант графических условностей в изображении полных моделей тем не менее может быть интерпретирован в рамках достаточно общей закономерности: полное тело не вмещается в канон нормативной репрезентации: «Следует всячески ограничивать и подавлять, а то и вовсе избегать репрезентации нестандартных форм женского тела», — так резюмирует британская исследовательница Лоррен Гамман репрессивный режим репрезентации по отношению к большим женским телам (Gamman 2000: 65).

Если речь идет об изображениях советских пожилых женщин, их опущенный взгляд получает дополнительную мотивировку: они смотрят вниз на нарисованных рядом детей — в этих женщинах уже проступает образ бабушек.

Заметим, что даже за последние десятилетия облик классических российских бабушек мало изменился. Они до сих пор остаются наиболее маркированной внешне категорией «советских людей», особенно выделяясь на фоне по западному одетых женщин младшего и среднего возраста. Пожилые женщины нередко не уделяют внимания проблеме зубов, варикозных вен (сейчас для пенсионерок это дорого, но раньше было общедоступно в государственных поликлиниках). Бабушки одеваются в темные тона, не делают причесок, предпочитая прятать голову под косынкой летом и под теплым платком зимой. Брюки практически исключены из гардероба, что, впрочем, как и пристрастие к головным косынкам, объясняется православной традицией.

Это советский вариант возрастного «антистиля», или универсальной одежды для пожилых женщин, наподобие итальянского траурного костюма (lutto), который, согласно Памеле Черч-Гибсон (Church Gibson 2000: 81), отличается удивительной консервативностью.

Забота о собственном здоровье, как и о внешности, не входит в кодекс добродетелей советской бабушки: тут больше котируются вкусные пироги, стирка и уборка квартиры, стояние в очередях, готовность безотказно сидеть с детьми. И пока существуют семьи, где несколько поколений живут вместе в одной квартире, образ советской бабушки вряд ли претерпит значительные трансформации. Более того, довольно много женщин среднего возраста, которые, не выдержав двойной нагрузки дома и на работе, рано уходят на пенсию и превращаются в записных «бабушек» — перестают следить за собой и переключают все помыслы на семью и хозяйство, становясь сугубо незаметным человеком и окончательно порывая с миром моды.

«Бабушка» не существует для советской моды 1970–1980-х годов ни как идеологический образ, ни как конкретный потребитель. В этом плане ее позиция ничем не отличается от судьбы пожилых женщин на Западе, которые остаются «невидимыми» для мира моды[4]. Она «невидима» в символическом смысле, создавая эффект значимого отсутствия. Ролан Барт, описывая феномен «расизма молодых» в моде, толкует его через страх смерти: «Вытеснение старческого тела из жизни общества… Сокращение выбора одежды для пожилых… Таковы признаки забвения и маскировки смерти, что придает нашему обществу трагический характер» (Barthes 1982: 653). Подобное объяснение символического устранения образов старости из общественного сознания хорошо работает применительно к советской идеологической системе, десятилетиями культивировавшей героику «молодых строителей коммунизма» и мумифицировавшей своего вождя в качестве эмблемы телесного бессмертия.

Исходя из этой же концепции, Барт интерпретирует общественную неприязнь к полноте: «Худое тело кажется более молодым. Худоба — верное свидетельство молодости… Желание похудеть, то есть поддерживать свое тело в состоянии мифической молодости — это подлинная мечта о бессмертии» (Ibid.). В 1970-е годы, в период застоя и загнивающего социализма, геронтократии в правительстве, одним из косвенных показателей политической «зимы» стало постепенное исчезновение из журналов и магазинов фасонов для пожилых. Аналогичным образом, несмотря на существование специальных журналов моделей для полных женщин и магазинов «Богатырь», реально всегда существовал дефицит красивой и комфортной одежды для полных. «Я ничего не могла купить себе в магазинах», — говорит в интервью Ирина Белая, которая в итоге всегда была вынуждена прибегать к услугам домашних портних (Интервью от 28.07.1997).

Известный дизайнер Вячеслав Зайцев жаловался, что он неоднократно подготавливал специальные коллекции для этой категории покупательниц, но в производство брали модели только до 48-го размера. Закомплексованность полных женщин, естественно, возрастала по мере общественного остракизма: в этот период приобрели особую популярность «японские» и «голливудские» диеты; журналы не уставали печатать все новые «волшебные» рецепты похудения, что также превратилось в модную тему для светских бесед.

Вытеснение полноты из сферы нормативно-приемлемого привело к новым тенденциям в манере покупать и носить одежду. Полные женщины стали нередко приобретать обуженные костюмы, на размер меньше, чем им реально требовалось, не только потому, что было трудно найти в магазине свой размер, но и поскольку они отказывались психологически принять собственное тело, признать его своим. Свободный силуэт и светлые тона были практически выведены из обращения, что, помимо всего прочего, означало расставание с таким традиционным видом народной одежды, как сарафан.

Просторный крой русских сарафанов идеально подходил к пышным славянским формам, а светлые тона в сочетании с пестрым орнаментом придавали ему особенно нарядный облик. В крестьянском быту свободный крой сарафана имел и прагматическое назначение: поскольку женщина детородного возраста часто бывала беременной, это было особенно удобно. В редуцированной форме сарафан сохранился как облегающее платье без рукавов темно-синего или черного цвета, под которое поддевались различные блузки — классический костюм учительниц и служащих. Именно такие сарафаны нередко фигурировали среди моделей для полных.

Особого разговора заслуживает один тип одежды для полных, очень популярный в советские годы (да и сейчас), — женский халат. В советском обиходе халат — вещь абсолютно универсальная. В нем можно было находиться дома с утра до вечера и заниматься любой хозяйственной работой. Хотя исторически халат, безусловно, выполнял функции утренней одежды и в аристократических вариантах (пеньюар) мог быть даже изящен, российская действительность сильно трансформировала его сущность, значительно ослабив магнетизм литературных ассоциаций — сладкая лень, чашка утреннего кофе, диван, неизбывная обломовщина (подробнее см.: Сергеева-Клятис 2000).

Халат попросту стал рабочей униформой для дома, и неудивительно, что особенно его полюбили именно полные женщины за свободный и удобный фасон, не стесняющий движений. Советская промышленность при любых трудностях и дефицитах выпускала халаты больших размеров и самых разнообразных, порой безумных, расцветок, по­ощряя женский трудовой энтузиазм на ниве домашнего хозяйства. Неслучайно в специальном журнале «Модели для полных», выпускаемом ателье ГУМа, первые страницы отданы моделям женских халатов и платьям для дома, а уже потом идут костюмы для работы. Общественная роль полной женщины и иерархия ее социальных функций здесь отражены более чем наглядно. Домашний халат считался «незаменимой» вещью: байковый халат носили зимой, а ситцевый — летом; в халате вполне можно было принимать близких друзей; можно было, накинув пальто прямо на халат, выскочить за продуктами в ближайший гастроном — соседи не осудят; наконец, халат непременно брали с собой в путешествие, для поезда, для гостиницы, чтобы чувствовать себя как дома и заодно уберечь хорошую одежду от дорожных неожиданностей. Привычка к халату играла двоякую роль в жизни полной женщины. С одной стороны, комфортный халат помогал ей укрыться от цензорского взгляда Другого и искупить вечное чувство вины своей полезностью. В халате полная женщина воспринималась как естественный атрибут домашней обстановки и тело ее становилось социально приемлемым. Новый халат в цветочек с оборками плюс тапки с помпончиками — стандартный образ идеальной домохозяйки и даже символ уюта, что исторически санкционировалось к тому же традициями мещанской одежды. С другой стороны, длительное пребывание дома в халате постепенно отучало женщину от светской жизни и любой выход в гости или в театр обрекал владелицу халата на муки размышлений на тему «в чем пойти?».

В более общем смысле необходимость разомкнуть теплый семейный круг и окунуться в большой тревожный мир, подобрав себе подходящий туалет, можно трактовать как метафору инициации — перехода из детского состояния во взрослое и ответственное.

Полная женщина, снимающая халат перед выходом, примеряет перед зеркалом не столько платья, сколько взгляды знакомых. Ее длительные колебания связаны с тем, что она вступает в иное пространство, где звучит голос властного Другого, указывающего ей на «дефекты» фигуры. Если в этом диалоге Другой оказывается сильнее, то вся жизнь женщины так и проходит в халате, в неразрешенных проблемах. По своей изначальной функции халат — одежда промежуточная между утром и днем. Постоянную жизнь дома в халате, вероятно, можно трактовать как затянувшуюся паузу между детством и взрослостью. Поэтому халат — одно из наиболее символически важных одеяний советской женщины, воплощенная метафора ее страха перед жизненными испытаниями и инфантильно-межеумочного состояния, когда все настоящие радости и настоящие страдания проходят мимо.

Но у халата есть и еще один аспект: сексуальный. В халате женщина фактически полураздета, ее нагота еле-еле прикрыта, все держится на нескольких пуговицах (нередко утром халат надевается прямо на голое тело) или сквозь него просвечивает нижнее белье. Это создает позицию заведомой женской слабости и уязвимости перед мужчиной. Магелон Туссен-Самат пишет, ссылаясь на М. Декампа: «Платье, как и женщина, всегда открыто снизу. Воспитанная вне гаремов западная женщина остается беззащитной перед насилием, что принуждает ее к скромности. Таким образом платье предопределило положение женщины в обществе, удерживая ее от всякой деятельности (спортивной, экономической), кроме материнства» (Toussaint-Samat 1990: 376). Это тем более верно для нашего случая, поскольку халат — платье, помимо всего прочего, легко расстегивающееся спереди. А самый распространенный вариант — «халат + ночная рубашка» — уже воспет в литературе как своего рода национальный костюм:

из-под халата мелькает ночная рубашка
русская форма одежды
да что там
все московские
интеллигентки
дома так ходят
мужчины в трусах
женщины в ночных рубашках по выходным

(Петрушевская 1994: 25)

Если женщина проводит целые дни на кухне в халате, то чаще всего на халат надевается фартук, тоже эмблематическое защитное одеяние, как бы расширенный вариант набедренной повязки советской Евы. Вряд ли по чистому стечению обстоятельств на некоторых рисунках в модных журналах женщина в халате или фартуке держит руки так, как будто прикрывает гениталии.

Однако коннотации сексуальной обольстительности в советском халате все-таки не доминируют, скорее это действительно дух деятельного материнства. Чаще всего в обиходе халат от непрерывного пользования быстро пачкался, и его неряшливый вид вряд ли мог провоцировать мужчину на любовные заигрывания. Напротив, неаккуратность и отсутствие привычки красиво и пристойно одеваться дома только для своей семьи, скорее, снижали сексапильность жены в глазах мужа (равным образом, как и утрачивалась привлекательность мужа для жены, если он годами ходил по дому в дырявых тапках и тренировочных штанах с пузырями на коленях). Так что если европейский пеньюар вполне мог служить для эротических целей уверенной в себе дамы, то советский халат в большинстве случаев выступал как знак проблемного отношения женщины к собственному телу и затянувшихся конфликтов в сфере бессознательного.

Для примера можно сослаться на повесть Елены Тарасовой «Не помнящая зла». Полная героиня, от лица которой ведется рассказ, изображена одиноко сидящей в халате на кухне в день своего рождения. Она печет пирог, который в итоге сгорает, и к тому же обжигает руки о горячую сковородку. Единственный ее друг — соседская девочка — так и не приходит к ней на день рождения, но зато в повести подчеркивается, что несмотря на все конфликты «не помнящая зла» постоянно навещает мать и отвозит ей продукты, хотя та в свое время причинила ей немало страданий (Тарасова 1990).

Психоаналитик Ким Чернин, исследовавшая проблемы питания у женщин, пришла к выводу о том, что во многих случаях симптомы переедания и булимии — знак затруднений в ритуалах перехода, неразрешенного комплекса Электры. Один из признаков этого нарушения — инфантилизм, эмоциональная и житейская зависимость дочери от матери. Ссылаясь на работы Мелани Кляйн, Чернин объясняет возникновение устойчивого комплекса «мать-еда-вина-агрессия» через момент сосания/кусания младенцем материнской груди: тогда переедание и рвотный рефлекс выступают как расплата за символический каннибализм, мазохистическое неприятие своего «виновного» тела (Chernin 1986).

Героиня Елены Тарасовой неординарна из-за своей творческой одаренности и болезни, но, увы, ее катастрофичное восприятие собственного тела[5] достаточно типично для многих советских женщин. Нестабильное положение в обществе, неуверенность в завтрашнем дне, непредсказуемость ассортимента в магазинах, дефицитов, а в последнее время и цен, породили особую привычку невротического переедания «про запас», «на всякий случай». В начале 1990‑х годов практически в каждом доме, как правило, собирались и хранились крупные запасы продуктов долговременного пользования типа круп, макарон или картошки. Необходимость создавать и затем истреблять эти гигантские запасы, отсутствие культуры здорового питания, традиция бесконечных российских чаепитий со сладостями — все это загоняло многих женщин в порочный круг любви и ненависти к еде. Одно время даже существовал популярный анекдот: «Каковы две основные заботы советской женщины? — Как достать продукты и как похудеть». «Правильное управление желаниями в культуре требует противоречивой конструкции личности», — отмечает Сьюзан Бордо (Bordo 2003: 187), анализируя проблемы булимии и анорексии американских женщин.

Сходные психологические модели прослеживаются и в отношении к одежде. Поскольку одежда всегда шла в категории более дорогих товаров, нежели еда, фетишистское почтение к ней было еще сильнее. В семьях с приличным достатком старались покупать побольше нарядных вещей, чтобы поддержать статус. В бедных семьях обходились дешевыми советскими изделиями, а также сами шили и вязали, причем очень искусно (подробнее см.: Вайнштейн 2007: 101–126). Но и в бедных, и в богатых семьях старую одежду никогда не выбрасывали, и во многих квартирах скапливались целые горы старых вещей.

Хранение дома огромного количества старых немодных вещей, конечно, имеет историко-социальные причины. У старшего поколения в памяти еще сохранился страх перед войной и бедностью, младшие воспитывались на дефицитах брежневского периода и установке брать помногу, если дают. Страхи старших оказались ненапрасными, ибо сейчас многие пожилые люди действительно живут в нищете, если им кто-нибудь не помогает материально.

«Загашники» неизбежно накапливались и потому, что в 1970-е годы стали исчезать старьевщики, которые раньше ходили по дворам с криком «Старье берем!». Более или менее нормальная циркуляция вещей существовала только в сфере детской одежды, где традиционно все, из чего ребенок вырос, передавали младшим или распределяли по семьям друзей или соседей, где были дети.

В целом «загашники», размещаемые в дополнительных шкафах, на чердаке, на антресолях, в сундуках или чаще всего на даче, имели ту же психологическую подоплеку, что и невротическое переедание. В них материализованы невыговоренные комплексы и страх перед жизнью. С другой стороны, это наглядный архив родовой памяти, инструмент власти родителей над детьми. Мать, «не отпускающая» от себя взрослую/полную дочь, как бы навязывала ей свой гардероб, свои вкусы и взгляды на жизнь. Жизнь детей в одной квартире с родителями приводила к тому, что многие вещи были «общие» и носились по кругу. Стоит ли удивляться, что в туалете советского человека могли спокойно уживаться предметы разных времен, образуя узнаваемый пастиш «советского стиля»?

Пристрастие к халатам, неистребимые домашние «загашники» могут быть интерпретированы как пример советской специфики, равным образом как и семантическая эквивалентность понятий «полного» и «пожилого» тела, подчеркнуто строгий тон в журнальных наставлениях по отношению к полным женщинам. Но на типологическом уровне модный дискурс по отношению к полным женщинам не особо отличался от европейских и американских источников — те же проблемы относительной культурной «невидимости» полных и пожилых, тот же вектор модных инструкций, направленный на сокрытие и зрительное «скрадывание» большого тела. Аналогичным образом общий характер носят и психоаналитические противоречия полных женщин, комплексы вины и неприятия своего тела. Однако в случае советских полных женщин, чье тело подлежало тотальной регламентации, все противоречия только усугублялись. «Образы “микрокосма” — физического тела — символически воспроизводят основные проблемы и уязвимые места макрокосма — социального тела», — как верно резюмирует Сьюзан Бордо (Bordo 2003: 186). Одеваясь «в соответствии с фигурой», полные женщины воспроизводили в гипертрофированном виде все проблемы советского общества.

Литература

Бартлетт 2007 — Бартлетт Дж. Давайте оденем их в беж // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 187–232.

Беляева-Экземплярская 1934 — Беляева-Экземплярская С. Моделирование одежды по законам зрительного восприятия. М.; Л., 1934.

Вайнштейн 2006–2007 — Вайнштейн О. Ноги графини: этюды по теории модного тела // Теория моды: одежда, тело, культура. 2006–2007. № 2. С. 99–126.

Вайнштейн 2007 — Вайнштейн О. «Мое любимое платье»: портниха как культурный герой в Советской России // Теория моды: одежда, тело, культура. 2007. № 3. С. 101–126.

Грекова 1980 — Грекова И. Кафедра. М., 1980.

Демиденко 2009 — Демиденко Ю. Дизайнерский черный // Теория моды: одежда, тело, культура. 2009. № 13. С. 65–84.

Петрушевская 1994 — Петрушевская Л. Карамзин. Деревенский дневник // Новый мир. 1994. № 9. С. 25.

Сергеева-Клятис 2000 — Сергеева-Клятис А. «Одежда праздности и лени…». Халат и колпак в литературном быту александровской эпохи // Даугава. Рига, 2000. № 1.

Тарасова 1990 — Тарасова Е. Не помнящая зла // Не помнящая зла. Новая женская проза. М., 1990. С. 189–216.

Barthes 1982 — Barthes R. Encore le corps // Critique. 1982. Pp. 423–424.

Bologne 1986 — Bologne J.C. Histoire de la pudeur. Рaris, 1986.

Bordo 2003 — Bordo S. Unbearable Weight: Feminism, Western Culture and the Body. Berkeley, 2003.

Chernin 1986 — Chernin K. The Hungry Self. N.Y., 1986.

Church Gibson 2000 — Church Gibson P. Invisible Women, Ageing and Fashion // Fashion cultures / Church Gibson P., Bruzzi S. (eds). London, 2000. Pp. 79–89.

Gamman 2000 — Gamman L. Visual Seduction and Perverse Compliance: Reviewing Food Fantasies, Large Appetites and «grotesque bodies» // Fashion Cultures / Church Gibson P., Bruzzi S. (eds). London, 2000. Pp. 61–78.

Laver 1969 — Laver J. Modesty in Dress. London, 1969.

Toussaint-Samat 1990 — Toussaint-Samat M. Histoire technique et morale du vкtement. Paris, 1990.

Vainshtein 1996 — Vainshtein O. Female Fashion, Soviet Style: Bodies of Ideology // Russia — Women — Culture / Gosсilo H., Holmgren B. (eds). Indiana, 1996. Pp. 64–94.

Периодика

Крестьянка. 1960–1963.

Работница. 1959–1965.


[1] Классицизм с его строгим разделением «высокого», «низкого» и «среднего» стиля отнюдь не противоречил поэтике социалистического реализма и даже составлял ее тайный субстрат. Да и сама мысль о том, что искусство должно подчиняться ясным утвержденным извне правилам, превосходно оправдывала сугубо регулятивный характер официальной эстетики.

[2] Подробнее см.: Демиденко 2009.

[3] Источник: разговор автора с Н. Орской в 1994 г.

[4] Подробнее о репрезентации пожилых женщин в мире моды см.: Church Gibson 2000: 79–89.

[5] Подробный гендерный анализ этой проблематики см. в: Bordo 2003.