29 марта 2024, пятница, 09:11
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

05 апреля 2010, 00:12

Репрезентация глобализации

Синий Dиван

В современном мире, полном цифровых и информационных технологий, визуальная культура завоевывает все новые пространства. Кино, видео и фотография сегодня больше, чем формы искусства: именно в этой сфере все чаще предпринимаются серьезные попытки осмыслить политические и социальные проблемы окружающего мира. Но возможно ли адекватно передать реальность при помощи ее прямой репрезентации, и способна ли документальная форма воздать должное всем сложностям и противоречиям? «Полит.ру» публикует статью Фредрика Джеймисона, в которой автор рассуждает о функциях визуальной культуры в условиях глобализации, а также о том, какими средствами и почему следует изображать современный мир. Материал опубликован в новом номере журнала «Синий Диван» (2010. Вып. 14), посвященном теории и практике медиа. В номере воспроизводятся материалы международной конференции, проходившей в Москве в мае 2006 г. и инициированной журналом «Синий диван».

Я намерен доказать, что условия  художественной репрезентации –  ее границы и возможности – сегодня поставляются совершенно новой исторической ситуацией, характеризующейся тремя или четырьмя исторически уникальными чертами: возникновением глобализации, созреванием потребительского капитализма, наряду с финансовым, и постсовременностью, или, другими словами, доминированием цифровых или информационных технологий. Подспудно в обсуждении будет дан ответ на очевидный вопрос: почему обсуждение этой исторической трансформации должно быть сколько-нибудь значимым для визуальной культуры? Ответ состоит в том, что эстетическая доминанта этой новой системы уже не является литературной, или вербальной, но представлена визуальной культурой, культурой образов и визуальных симулякров, которая находит свое излюбленное выражение в кино и видео (когда она принимает нарративную форму). В этот новый исторический момент, как говорят, нас забрасывают тысячами образов в день, и мы живем в «обществе зрелища», где образ стал конечной формой овеществления товаров. Фотография, которая была некогда бедной родственницей живописи и своего рода труженицей, производящей списки с образов в волшебных садах изящных искусств, одержала победу над своими более возвышенными соперниками и стала едва ли не главной художественной формой, которую живопись должна вобрать в себя, чтобы вновь утвердиться в собственных правах. Между тем намного больше людей, которые смотрят сюжетные фильмы и разного рода телевизионные сериалы, вместо того чтобы читать романы; и именно в сфере кино предпринимаются серьезные, хотя пока и невыразительные, политические попытки дать бой новым реальностям, например глобализации (я имею в виду недавние фильмы, такие как «Сириана»), тогда как в романном жанре лишь шпионские триллеры представляют эти проблемы серьезными – да и они большей частью написаны с целью так или иначе превратиться в фильмы. Конечно, есть более глубокие основания этого нового господства визуального, но мы вернемся к ним позже.

Здесь, однако, мне необходимо разъяснить предпосылки этого обсуждения и  сказать, чтó «когнитивное картирование»  этой новой глобальной системы должно включать в себя и почему оно является сегодня решающим для самого искусства. Экзистенциальная предпосылка этого утверждения состоит в том, что глобализация является сегодня неизбежной чертой национальной жизни и, следовательно, индивидуального опыта, чертой, которая выходит далеко за рамки значения национального в предшествующих исторических ситуациях, где различные национализмы, казалось, сулили индивидуальное, а также коллективное обновление и возрождение. Я убежден, что сегодня, в ситуации глобализации, ни одна нация не может рассчитывать на такое индивидуальное или коллективное спасение – и даже нации, которые, подобно современным Соединенным Штатам, вновь и вновь пытаются убедить самих себя в том, что они являются последней сверхдержавой в истории, и утвердиться в качестве лидеров и ведущих участников процесса глобализации, распространения нового рыночного капитализма. Ведь в результате своей победы они получают лишь рост структурной безработицы, колоссальный долг, распад систем социального обеспечения и утечку производительных сил в другие страны. Вот почему я хочу доказать, что фундаментальный опыт всех национальных ситуаций внутри сегодняшней системы глобализации сводится к подчинению, унижению, пусть эти последние и принимают различные формы соответственно национальным ситуациям в мире. Национализмы старого образца не способны принести облегчение в этом унижении, доставить какое-либо лекарство или хотя бы болеутоляющее средство от недугов сегодняшней глобализации. Если вспомнить, однако, что история литературы сама является национальным проектом и что первые истории литературы на всех национальных языках состояли на службе создания национального духа, идеологии или мифологии, то мы начнем постигать связь между оскорблениями национальной души и призванием искусства или литературы как таковой.

Я вернусь к этой универсальной  ситуации чуть позже, но прежде должен сказать подробнее о своем анализе и о понятии когнитивной картографии, на котором он основан. Когнитивная картография имеет целью четкое выражение структуры Воображаемого в наших отношениях к социальным структурам, более широким, чем индивид, и, в частности, к нашему предсознательному ощущению чуждых сил и места нашей национальной коллективности в Воображаемом или в глобальной сети, созданной фантазией. Таким образом, на уровне глобализации когнитивная картография сродни Воображаемому в отношениях классов внутри национального государства; и конечно, она не становится менее объективной, оттого что является воображаемой, поскольку мы можем постичь эти более широкие социальные реальности только посредством воображаемого, в фантазии или в нарративе. И тот факт, что эти воображаемые схемы тесно связаны с карикатурами и стереотипами, ничуть не делает их менее обязательными и менее неизбежными в нашем экзистенциальном опыте и в процессе ориентации индивида в мире.

Но  это посредничество Воображаемого  между реальностью и индивидуальным субъектом означает, что процесс репрезентации не может быть подражательным или, во всяком случае, прямым изображением структуры социальной реальности как таковой. Почему это должно быть так, и почему мы просто не можем представлять глобализацию классическим реалистическим способом, как это делалось в шпионских фильмах и романах по отношению к ушедшей в прошлое совокупности международных отношений и сетей, прежней системе международных конфликтов и трений? Если вы принимаете мои посылки, то в лучшем случае будет иметь место воспроизведение наших воображаемых картин мира, а не самого мира.

Я уверен, что откровенно миметические попытки передать реальное в форме  прямой репрезентации обречены на провал по ряду причин. Прежде всего, репрезентация как таковая является глубоко идеологическим процессом, как мы все теперь знаем благодаря философской критике ее мыслителями от Хайдеггера до постструктуралистов. К тому же неясно, можно ли говорить о репрезентации того, что не является объектом, субстанцией или воспринимаемой реальностью, но представляет собой отсутствующую целостность и совокупность отношений и, как я уже говорил, доступно лишь косвенно, посредством фантазии или нарратива. Карта предполагает, что местность надежно просматривается с высоты птичьего полета, когда предстает нашему взгляду из самолета, или же добросовестно исследуется с помощью ног, транспорта и инструментов на земле. Но общество не является такой местностью, и картография, если это подходящее выражение, должна быть понята в фигуральном смысле, надо надеяться – не миметическом. Последняя причина того, почему здесь невозможна наивная репрезентация, видится в противоречии с такой картографией, поскольку ею предполагается не только то, что общество есть отсутствующее целое, но и то, что мы знаем это настолько хорошо, что считаем любые способы, какими оно могло бы быть охарактеризовано, многочисленными клише, заранее известными и всем знакомыми. Следовательно, современное общество является группой заговорщиков: но охарактеризовать его таким образом – значит никого не удивить и высказать банальность, недостойную повторения. Такое всеобщее знание и было названо циническим разумом, и оно напоминает нам, что любая картографическая процедура должна принимать во внимание также знание и убеждения аудитории или зрителей, и даже читателей: она должна остранять это знание, вводить неожиданные новые версии реального, подрывать наши привычки и наши общепринятые картины социальной жизни и ее динамики. Другими словами, произведение искусства, которое претендует на создание карты глобализации, должно быть новым и оригинальным, должно предлагать новые методики проецирования таких картин на экран сознания.

Итак, я пришел к возможным способам представления глобализации как  таковой, т. е. к проблемам получения таких репрезентаций нерепрезентативным способом. Прежде всего, еще одно замечание о возможностях литературы по сравнению с визуальной культурой. Границы национальной литературы сегодня суть границы ее языка. Английский дисквалифицирован в качестве литературного языка, поскольку он стал обесцененным всеобщим lingua franca коммерческой и военной гегемонии. Другие языки дисквалифицированы именно потому, что не являются всеобщими и имеют только местное хождение. Между тем я решительно возражаю против практики, когда англоговорящие романисты передают размышления и диалоги героев, не говорящих по-английски, в английских идиоматических выражениях, поскольку такая практика предполагает простую переводимость совершенно разных опытов и их легкое слияние с американскими клише и общими местами (когда не английские писатели для передачи мыслей и пр. американцев или британцев используют иностранные языки, это вызывает у меня меньше возражений). Более общая позиция, однако, состоит в том, что сама обязанность использовать тот или иной национальный язык автоматически и формально ограничивает открытость конкретного писателя или конкретного романа для глобализованных реальностей, которые выходят за рамки национальных ситуаций.

Но, конечно, такое ограничение не существует для фильма, в котором могут сохраняться различные иностранные языки героев, а их диалоги – передаваться просто в субтитрах. Все это достаточно очевидно, но мы сталкиваемся с более каверзным вопросом, когда пытаемся оценить и сравнить возможности документальной репрезентации и художественного кино, или сюжетного фильма (даже если оставить без рассмотрения более сложный вопрос об экспериментальном кино или видео, о визуальном модернизме). Действительно, огромный рост интереса к документальному как таковому сам по себе является сегодня насущной теоретической и исторической проблемой для любого подхода к визуальной культуре. Ясно, что это не просто возвращение к старому документальному кино 1920-х или 1930-х гг. в стиле Гриерсона, хотя, безусловно, в Советском Союзе документальные инновации Дзиги Вертова и его традиция не могут быть просто отброшены как устаревшие, но, пожалуй, перекидываются над промежуточной историей кино и оказываются на еще не исследованной территории.

Нынешнее  возрождение, повторное изобретение и трансформация предмета исследования документального кино, вероятно, идет рука об руку с известным истощением нарративных альтернатив, когда нарративные возможности не просто иссякают и остаются по существу одни римейки, но появляется подозрительность по отношению к вымыслу, вымышленному и созданию повествований вообще. В постмодернизме такая подозрительность парадоксальным образом выливается не столько во все более абсолютные требования правдоподобия, но, скорее, в усиление и преувеличение вымышленного как такового, в фантастику магического реализма и невозможность чрезмерно «нереалистических» повествований, которые не прокладывают обратный путь к традиционной фантастической литературе, но оказываются, скорее, шагом к множественным реальностям и множественным и одновременным мирам научной фантастики.

Один  из фундаментальных факторов постмодернистской  трансформации и повторного изобретения  документалистики лежит не в ее предмете и методиках репрезентации, а, скорее, в самом субъекте, другими словами – в зрителе или наблюдателе, в самом восприятии этих образов в условиях глобализации. Ведь если карикатурным образом документалистикой прошлого нужно считать фотографии в «National Geografic», с их экзотическими откровениями чужих культур, не виданных даже туристами, то глобализация, с ее медийной средой (в первую очередь – телевидением), преобразовала наблюдающего субъекта, туриста, жаждущего проблесков абсолютно другой и так или иначе колоритной реальности (будь то островитяне Южного моря или штабеля тел в Освенциме); новый наблюдатель глобализации воспринимает все эти сцены как реальности, в которые, благодаря информационному обществу, мы уже вовлечены. Поэтому для восприятия всей этой информации и всех этих образов нам необходим новый субъект – пожалуй, не новый субъект туризма, даже не субъект нового туризма, но некоторая другая позиция субъективности по отношению к глобализации, скажем, позиция иностранного корреспондента или участника демонстрации против глобализма… во всяком случае позиция субъекта, которую еще предстоит создать.

Но  и ее объект тоже еще предстоит  создать: самым обманчивым аспектом формулы когнитивной картографии  был всегда стереотип самой карты, который в случае глобализации просто производил стерильный и статический  образ земного шара с множеством границ и множеством национальных государств и бесплотный взгляд, блуждающий по всему этому. Но ничто в этом образе не говорит о структурных заменах старых национальных реальностей на реальности империализма или же об уходе от империализма старого образца, с его колониями и метрополиями, колонизаторами, товарами для колоний и жителями колоний, о новых отношениях глобализации, осуществляемых через финансовый капитал и инвестиции, о контрабандном потоке через былые национальные границы всевозможных товаров, законных и незаконных, включая людей.

Однако  если бы было верно то, что мы утверждаем о проявлениях глобализации, тогда  мы должны были бы быть в состоянии  изучить и драматизировать их изнутри любого ее компонента, где  должен был бы быть реально зафиксирован ущерб, причиненный глобализацией. Но мы должны принять во внимание возможность того, что практические и политические границы национальной ситуации окажутся также границами таких форм и их возможностей репрезентации. В качестве примера я возьму прекрасный документальный фильм Стефани Блэк о Ямайке, который называется «Жизнь и долги» (2001). Фильм посвящен катастрофическому воздействию на местную экономику совокупной силы Международного валютного фонда (МВФ) и международного бизнеса. Мы наблюдаем, например, каким образом демпинг непоправимо разрушает местную промышленность, в данном случае – производство молока и куриного мяса. Дешевые продукты из-за границы (субсидированные, конечно, правительствами, например, Соединенных Штатов Америки) выталкивают местную промышленность из бизнеса; очевидно, что невозможно легко преодолеть эти банкротства и быстро восстановить промышленность (и даже что расчет на более или менее длительный период восстановления потребовал бы революции), поскольку понятно, что нельзя просто принять решение и в одночасье воссоздать все местное поголовье молочных коров или кур. Между тем раз уж местная конкуренция устранена, цена на эти продукты может быть поднята на новый уровень. Но в этом пункте мы касаемся аспекта, в котором валютная спекуляция делает такие импорты неприемлемыми для местной экономики; между тем требования МВФ – плата за любого рода международное инвестирование или кредит – налагают запрет на вмешательство ямайского правительства и даже обязывают его приостановить субсидирование местной промышленности, а вместе с тем разрушают систему образования и социального обеспечения в обычных условиях строгой бюджетной экономии. Так постепенно выстраивается картина того, каким образом глобализация воздействует на национальный суверенитет и каким образом страны, прежде самодостаточные в отношении продуктов питания – вспомним только необычайную плодородность Ямайки! – теперь загоняются в глобальное разделение труда, от которого они полностью зависят, так что уже немыслимы ни уход от него, ни автономная политическая практика.

Я вернусь к этому примеру чуть позже в совершенно другом контексте, связанном с заговором. Сейчас я  хочу подчеркнуть пропасть между  безличностным документальным фильмом  об общей исторической ситуации и дилемме на Ямайке и нарративом, который позволяет развернуть индивидуальные образы, чтобы создать несколько иную картину все той же общей катастрофы глобализации. Я оставляю в стороне старый вопрос Годара: можно ли вообще репрезентировать работу, труд? – вопрос, который влечет за собой другой вопрос, о репрезентации коллективного в противоположность индивидуальному. А ведь в каком-то смысле некоторые исторические действующие лица этой драмы присутствуют лично: я имею в виду шумное появление чиновника МВФ, который, видимо, не понимает контекста, в котором ему суждено здесь предстать. Но многие из многочисленных международных сил, которые вовлечены в рассматриваемую в фильме ситуацию, по необходимости опущены, поскольку они находятся за рамками чисто национальной репрезентации. Что же, например, североамериканские законодатели, чьи внутренние субсидии позволяют хищническим американским компаниям предпринимать попытки уничтожения иностранной конкуренции? Что же американские молочные концерны и птичьи конгломераты, заинтересованные в устранении доморощенных ямайских конкурентов? Глобализация – процесс, имеющий так много причин, как никакой другой, структура множественных опосредствований на всех уровнях; и эти уровни простираются за пределы старых национальных границ. Как репрезентировать все это во всей сложности?

Здесь, я думаю, мы должны прибегнуть к специфическому аффекту или идеологически-эмоциональному комплексу, который служит заменой  или символом-заполнителем для невозможной  репрезентации этих множественных сил. Это известная широко распространенная «структура чувства», называемая паранойей и разрабатываемая во всевозможных теориях заговора. Я хотел бы показать, будь у меня больше времени, что по крайней мере в Соединенных Штатах появление теории заговора во времена убийства Кеннеди в 1960-х гг. способствовало принятию ее в качестве простого факта жизни той эпохи и что страх и ужас первого всплеска коллективной паранойи сменился тем гораздо более банальным видом знания, который мы называем циническим разумом, или культурой цинизма. Будучи мелодраматичной, паранойя превратилась в простой реализм; и это произошло по весьма простой причине, именно потому, что бизнес как таковой всегда является заговором, заговором ради того, чтобы получить деньги, одурачить покупателей и клиентов, обойти и уничтожить конкурентов, короче говоря – всеми возможными средствами приблизиться к тому конечному состоянию дел, которым является монополия. Но важно отметить, что глобализация в качестве нового исторического феномена впервые сделала все это видимым и визуально неизбежным. Мы признали динамику капитализма и частного бизнеса дома, в наших собственных границах, нормальным и естественным фактом жизни, который может регулироваться разумным законодательством социал-демократического или прогрессивного типа. И только когда та же самая динамика достигает мирового масштаба, потенциально возвращаясь к нашим собственным национальным реальностям, мы начинаем понимать тождественность крупного бизнеса и заговора как такового и путь, на котором эта реальность сближается с государством, с государственной внешней политикой и тем, что является обычно национальным интересом. В этом смысле разрушение государства, подобного Ямайке, есть лишь еще одно случайное следствие той характерной черты капитализма, которая называется конкуренцией: если только, конечно, оно не ставит под сомнение саму природу деловой конкуренции. И наш вопрос, в связи с этим прекрасным документальным свидетельством описанного процесса, заключается в том, может ли документальная форма действительно воздать должное этим принципиальным системным вопросам и противоречиям?

Однако  прежде чем закончить, надо сказать  еще об одной черте этого фильма, о репрезентации судьбы экономики  Ямайки. Прямым результатом описанного мной процесса, как и повсюду в мире, является массовая безработица. Но иногда такая безработица служит целям исторического развития, подобно великому огораживанию в Англии в XVI в., породившему безработное и безземельное население, которое нашло применение и новую работу в системе возникших надомных промыслов и промышленного производства. Если бы кто-то захотел остаться параноиком и относительно этого исторического процесса, он мог бы высказать мысль, что глубинная историческая функция разрушения национальной промышленности Ямайки имела более глубокую цель – предоставление рабочей силы для новой международной индустрии, которая будет развиваться на Ямайке, а именно индустрии туризма. Действительно, фильм внушает одну из важнейших и наиболее продуманных мыслей, когда мы видим, что туристы на Ямайке не являются наблюдателями этой конкретной документальной реальности: у них нет ни малейшего представления об ужасающих местных событиях, изображаемых данным фильмом, их частная жизнь – обслуживаемая этой новой глобальной индустрией – проходит в совершенно другом измерении, чем жизнь местных, которые работают в туристических заведениях; и здесь мы имеем зачатки нового вида классового разделения в глобальном масштабе.

Туристическая индустрия преобразует саму природу, местность, климат во множество предметов потребления. Это имеет более глубокую мотивировку – действительно, я убежден, что туризм есть утопический порыв и что он не сводится только к поискам солнца, пляжей, а также разнообразных продуктов индустрии удовольствий, секса, азартных игр, спорта и подобного, но является также выражением бессознательного желания проделать обратный путь к более простым и менее отчужденным формам производства и отношения к бытию. Это более отчетливо проявляется в XIX в., когда привилегированные члены капиталистического общества разыскивали докапиталистические пространства, такие как Средиземноморье или Средний Восток, или еще более ранние социальные формации, такие как Индия или Восточная Азия.

Но  сегодня благодаря массовым перемещениям и технологии путешествий, сравнимой с информационным обменом, целые страны и культуры преобразуются в пространства, основной и зачастую единственной индустрией которых является туризм. В сущности, если следовать нашей гипотезе о паранойе, можно пойти еще дальше, чем фильм «Жизнь и долги», и предположить, что более глубоким основанием разрушения местного производства на Ямайке (производства куриного мяса и молока) является намерение создать некое население, армию безработных, как произошло столетия назад во времена огораживания, которая теперь предоставляется в распоряжение новой системе туризма и которая не имеет другого выбора, кроме обслуживания растущих нужд этой системы, – столетия назад эти люди становились рабочими на новых фабриках; сегодня они обеспечивают туристическую среду, которая должна предлагать полный спектр услуг. Очень тяжело видеть, как целые общества превращаются в туристические пространства и утрачивают свою производительную силу. Я не говорю об утрате ими собственной культуры, потому что это более сложный и тонкий процесс: в конце концов, туристы едут туда для того, чтобы присвоить также и эту культуру. Поэтому нам нужно объяснить, чтó происходит с местной культурой, каким-то иным образом, и я предлагаю назвать этот процесс диснейфикацией, чтобы подчеркнуть его постмодернистскую общность и родство с таким же процессом в странах Первого мира, в которых пространство и местные традиции тоже превратились в предметы потребления. Диснейфикация есть превращение культуры в потребительский товар. <…>

Конечно, мы могли бы также вспомнить об утопическом аспекте самой глобализации, ее мечте о коллективном признании в мировом масштабе, о возникновении новой глобальной одновременности сознаний и субъективностей. Однако такое утопическое измерение – не повод для торжества, поскольку оно открывает возможности новых коллективных движений и проектов. Я хочу закончить суждением о структуре идеологии в современном мире на данной стадии глобализации: она характеризуется, на мой взгляд, оппозицией между заговором и Утопией. Обе эти альтернативы являются идеологическими, как известные адорновские «две половинки, которые не складываются». Но, пожалуй, мы должны попытаться понять их как динамическое противоречие, которое может развиваться в непредсказуемых направлениях.

Но вместо того чтобы рассматривать их как простое ложное сознание, надо понять их как вынужденные и искаженные попытки расширить сознание таким образом, чтобы постичь в Воображаемом то непредставимое, невообразимое целое, каким является глобализация. Следуя логике капитализма и рынка, заговор видит это огромное целое как бесконечную сеть межличностных схем и отношений, как обширный план контроля над миром. Утопия, с другой стороны, стремится собрать позитивные черты глобализации – всемирную коммуникацию, деколонизацию, культурную грамотность, крушение границ и узости интересов – в новом видении того, что глобальная жизнь может быть организована иначе. Однако в отсутствие политики Утопия тоже остается идеологией; и эти два вúдения – ужасающее и спасительное – обозначают пределы, в которых сегодня мы можем представлять и мыслить эту новую мировую систему, в которой живем.

Перевод с английского Андрея Парамонова

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.