Адрес: https://polit.ru/article/2009/09/10/russia/


10 сентября 2009, 09:06

Россия-Украина: как пишется история

Один из самых острых вопросов идеологии – идентичность. Ее конструирование в постсоветских и других постсоциалистических странах базируется на активном вовлечении истории. Этот процесс накладывается на процесс написания новых, несоветских историй – и XX века, и более ранних периодов. На этом поле активно работают: государственная историческая политика (использование истории для обоснования актуальной государственной политики), профессиональные историки с присущими научной корпорации критериями достоверности, разнообразные общественные группы. О том, как и насколько обоснованно пишется и обсуждается один из наиболее горячих участков исторических оснований формирования идентификаций – российско-украинская история, – беседуют доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН, профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште Алексей Миллер и доктор исторических наук, заведующий отделом новейшей истории и политики Института истории Национальной Академии Наук Украины, профессор Киево-Могилянской академии Георгий Касьянов. Части публикуются не в порядке последовательности обсуждаемых событий - шестая часть беседы содержит часть разговора о Российской Империи.

См. также:

·         Часть 1: Голодомор

·         Часть 2. Вторая мировая война

·         Часть 3. От Хмельницкого до Мазепы

·         Часть 4. Между Гражданской и Второй мировой

·         Часть 5. Первая мировая

Миллер. В отношении репрессивности Российской империи можно сказать, что существует симметрия отклонений в том смысле, что в украинском нарративе репрессивность империи по отношению к украинцам существенно преувеличивается, а в российском преуменьшается, если вообще присутствует, т.к., если репрессий не было, если они отрицаются, то что вообще о них говорить. И поэтому в российском нарративе мы не найдем какой-то развитой темы в отношении украинцев и украинского движения. Хотя я пытался в своей книге «Украинский вопрос» репрессивность показать и обсудить. Но слишком часто другие российские авторы цитируют из этой книги только те места, где говорится. Что эту репрессивность не следует преувеличивать. А в украинском нарративе о репрессивности говорится много. Расскажи, пожалуйста, как это делается.

Касьянов. Когда мы говорим о слове «репрессии», то, конечно, сразу возникают коннотации и даже ассоциации с репрессиями сталинскими, и  такое понимание этого слова сразу переносится на то, что происходило во второй половине 19 и начале 20го века по отношению к украинскому движению. Соответственно, возникает напряжение и равнозначность по отношению к царскому режиму конца 19 века и сталинскому режиму.

М. И преемственность этих режимов.

К. Естественно. Если мы говорим о преемственности, то очень хорошо использовать это слово и для того, чтобы понять, почему в украинском национальном нарративе эта тема называется «репрессии против украинства». Очень важно понять, что сама тема «репрессий против украинства» возникал в политическом контексте: на рубеже 19-20 веков, когда история этого самого украинства начала описываться самим же возникшим украинством, т.е., деятелями национального украинского движения. И, конечно же, в том культурном, политическом, и т.д., контексте, идея о том, что движение преследовалось, попытка объяснить, почему оно не так сильно или не так развито как хотелось бы, или делает какие-то политические ошибки, в этом контексте была важна объяснительная функция, и она, конечно же, сводилась к тому, что движение слабое, неорганизованное или незрелое именно благодаря этим репрессиям.

М. Из-за них.

К. Следует заметить, что тогдашние деятели движения все таки были и достаточно самокритичны, находя причины неудач и в собственных ошибках. Но тема преследования и репрессий как первопричины все таки была одной из центральных, особенно когда речь о наиболее масштабных неудачах. Потом эта тема была унаследована, конечно, советским нарративом, по крайней мере, когда речь шла о царском режиме, то вспоминалось о том, что «царский режим душил национальные освободительные движения», в т.ч., и украинское. Параллельно в диаспоре и в украинской эмигрантской историографии существовал тезис о том, что репрессии очень сильно замедлили и понизили уровень украинских национальных движений в империях. Он был одним и самых главных и важных для того, чтобы объяснить, почему украинская революция в 1917-21 годах потерпела поражение: именно из-за этих репрессий украинское общество было неготовым и слабым —идеологически, культурно, организационно. И эта тенденция в диаспоре и в эмигрантских историографиях была всегда очень сильной. а после 1991 года была унаследована украинской национализированной историографией, где этот тезис о слабости и поражении украинской национальной революции точно также репродуцировался, помимо прочего, в контексте того, чтоб  репрессии в империи Романовых ослабили национальное движение. Таким образом получается, что и сам тезис и вообще версия определенного периода украинской истории в неизменном виде просуществовала сто лет, Речь в данном случае идет о репрессивной политике царизма и слабости национального движения из-за этой политики. Как это можно проанализировать с точки зрения современной украинской историографии (я не имею в виду доминирующий нарратив, дидактическую историю, а более широкое поле украинской историографии)? Когда мы говорим о репрессиях, мы не можем говорить что репрессии не сыграли никакой роли в том, что украинское национальное движение замедлилось или развивалось как-то не так. Но, с другой стороны, мы проецируем какие-то наши взгляды... даже не наши современные, а взгляды людей рубежа 19-20 веков на нынешнюю ситуацию, и из нынешней ситуации проецируем ее на вторую половину 19 века. Мне кажется, что здесь и содержится некая методологическая ошибка. И тогда отсюда мы можем перейти к другому восприятию того, что мы называем репрессиями и говорить о том, насколько они были разрушительными и ставить вопрос о том, были ли они настолько же разрушительными, насколько и стимулирующими для украинского движения. Можно поставить один самый простой вопрос: были ли эти репрессии (если речь идет о 19 веке) именно против «украинства», как это называли уже  на рубеже 19-20 веков, украинцы то в этих репрессивных акциях как объект воздействия отсутствуют: речь идет не об украинцах, украинцев там нет. Против кого были эти акции, насколько эти акции царского правительства были бы направлены против того, что можно было бы назвать украинской интригой или польской интригой...

М. Здесь я бы сказал, что то, что там не было этого слова, не отменяет того, что они были направлены ровно против украинцев, а почему не употребляется это слово понятно: потому что отрицалась и сама почва. Понятно, что «малорусский сепаратизм» в данном случае синонимичен украинскому национализму. Но, во-первых, когда мы говорим «репрессии» или «запретительные меры»...

К. Это очень важно.

М. Да. Мне кажется, что второй термин более точен, потому что фактически за исключением Шевченко, которого наказали, действительно жестоко, но за совокупность прегрешений.

К. Но не за «украинство».

М. Да. И это свидетельствует о том, что совсем не так жестоко наказали, если и вообще здесь можно говорить о жестокости, других членов Кирилло-Мефодиевского общества. Можно говорить о том, что на общем фоне репрессивности режима суровость наказаний за украинство, за украинский национализм, отличалась в более мягкую сторону.

К. Нужно пояснить термин, что термин «украинский национализм» мы понимаем здесь как проекцию: тогда не было представлений об украинском национализме, это понятие более современное, и его тоже проецируют туда, на середину 19 века.

М. Нет, ну, скажем, Костомаров это украинский националист. Он думает об Украине как об особой нации, отдельной нации, как в идеале, может быть, даже о каком-то государстве или члене какой-то федерации. Т.е., это нормальный украинский национализм.

К. Но термин «украинский национализм» ты употребляешь...

М. В более позднем его значении, как термин исследовательский.

К. Костомаров не назвал бы себя украинским националистом.

М. Да, он бы назвал себя «украинским патриотом». Мало кто из украинских националистов в 19 веке назвал бы себя националистом. Они себя называли патриотами... Но это не самое главное. Важно, что суровость наказаний в отношении активистов украинского движения, если и выделяется на фоне общей репрессивности режима, то в сторону большей мягкости. Поляков или сибирских сепаратистов наказывают заметно суровее. И здесь нужно попытаться объяснить, почему. Одна причина - это нежелание оттолкнуть. Т.е., те, кто наказывают, знают, что наказывают мягче, чем могли бы за такие прегрешения. Они это обсуждают: Уваров, Орлов, Николай I обсуждают, как они будут наказывать членов Кирилло-Мефодиевского братства, и говорят о том, что наказать их нужно мягко. Орлов посылает письмо вдогонку за сосланным Костомаровым  в Саратов, к саратовскому губернатору, и говорит, что отнестись к человеку надо мягко, дать ему место, и т.д. Когда мы говорим о том, что украинское движение было заторможено, сдержано и пострадало в своем развитии из-за вот этих ограничений, потому что ограничения накладываются, в первую очередь, цензурные - это репрессия? Да. Но мы должны понимать, что одна репрессия - это когда головы летят или в Сибирь по этапу, а другое дело - когда цензурная репрессия.

К. И еще очень важно отметить, кого эта репрессия касается. Ведь она не касается тысяч.

М. Нет, на самом деле, слой людей, так или иначе наказанных за этот украинский активизм, исчисляется, может быть, двумя дюжинами. Что важно еще подчеркнуть? Что можно рассмотреть эту взаимосвязь между характером движения, степенью его развитости и характером наказаний, с обратной стороны. Т.е., одна из причин, из-за которой участников украинского движения наказывают мягче, заключается в том, что в этом движении очень мало радикализма. Там нет никаких серьезных конспиративных организаций. Никаких, даже в самых радикальных слоях, концепций вооруженной борьбы. Т.е., это движение сконцентрировано на языке, на культуре, на какой-то, если угодно, органической работе (этот термин мы заимствуем из польского контекста). И это тоже одна из причин. Попробовали бы, например, Кирилло-Мефодиевцы написать в своей программе пункт «цареубийство». Наверное, и наказали бы пожестче.

К. Да и слово «движение» по отношению к Кирилло-Мефодиевцам...

М. Да, это не движение. Это просто маленький кружок. И это одна сторона дела. Т.е., в большей степени не репрессии, а запреты и ограничения, на общем фоне отличается не в большую, а в меньшую сторону, прощают быстрее и полнее тех, кто был наказан. Их, как правило, довольно быстро возвращают из ссылки. Их ведь не сажали в тюрьму, а ссылали. И это впоследствии не мешает им делать очень неплохую карьеру, потому что многие их тех людей, которые в юности были активистами украинского движения, заканчивают свою жизнь как члены коллегии Министерства путей сообщения, Морского министерства, т.е., чиновниками высшего класса. Им не обрубали путь. А следующий момент, который нужно подчеркнуть: когда мы говорим о репрессиях против украинства, речь идет о репрессиях против активистов украинского движения. Их численность невелика. Знаменитый анекдот Евгена Чикаленко о том, что, если два вагона поезда, которыми активисты украинского движения отправляются на открытие памятника Котляревскому в Полтаве, сойдут с рельс, то вот и кончится украинское движение. И он по-своему справедлив. И это не репрессии против украинского народа, которого в глазах властей Российской империи вообще не существовало. А малороссы индивидуально репрессиям вообще не подвергались за свое малороссийство, это понятно. Украинцы как таковые, как совокупность, тоже.

Все, что мы сказали, применимо к периоду 19 и начала 20 века. Но у нас есть еще период 18 века. И, в связи с торжественными и душераздирающими  празднествами Конотопской битвы (это 17 век), отстройкой поруганного и сожженного Батурина, я предлагаю поговорить еще и об этом периоде.

К. Тогда я закончу говорить о второй половине 19 века  и обозначу несколько проблемных моментов во всей этой истории с репрессиями. Если посмотреть, как во всей украинской национализированной историографии изображается 19 век (мы уже об этом говорили, но можно повторить), то речь идет о том, что он изображается как одна сплошная линия, как нарастание движения, его развитие от меньшего к большему, и, соответственно, нарастание сопротивления этому движению с стороны царского правительства. На самом деле, линейного нарастания этого движения не было. Его можно было разделить на несколько этапов, в каждом из которых были особенности и в каждом из которых идеи предшественников переизобретались и переформулировались в соответствии с культурной, политической и интеллекутальной конъюнктурой того времени. Можно говорить о периоде начала 19 века когда появился некий уровень культурной саморефлексии и желание культивировать эту культурную отдельность под влиянием Романтизма; «украинскоое движение» середины  19 века. Кирилло-Мефодьевские кружки, Громада, и т.д. — видимо, отдельная история; украинские кружки и политические партии начала 20 века — уже нечто другое. Это все разные ипостаси и, я бы сказал, даже разные явления с разным качеством, которые потом самими деятелями движения и украинскими историками объединены в одну восходящую линию. И это нужно помнить. И тогда нужно помнить и о том, что было разное качество реакции на все это в разных исторических ситуациях. Второе замечание, которое мне кажется очень важным: для того, чтобы понять это разное качество, нужно послушать и понять самих участников этих движений. Ведь им приписываются мысли и действия их последователей, мысли и намерения, которые они сами совершенно не имели в виду. Их делают «национально сознательными», говорят об их идентичности, объединяют  и выстраивают в одну линию, хотя в разные исторические периоды это совершенно разные люди, с разными взглядами, в разных культурных и политических ситуациях. И когда мы говорим о репрессиях, было бы интересно почитать, что эти сами люди думают об этих репрессиях. Как было замечено, многие из этих людей сделали прекрасные карьеры в рамках той империи, по отношению к которой им приписывают какие-то чудовищные вещи, о которых они не думали и не помышляли. Теперь мы переходим к предшествующему периоду. Конечно же, национальный нарратив предполагает две вещи. Первое - можно это привести как цитату о том, что «украинский народ столетиями мечтал о независимости и боролся за нее». Это первый постулат, самый примитивный, голый и прямолинейный. Второй постулат  —  это то, что руководители этого народа всегда очень стремились к тому, чтобы этот народ освободить и привести его к сияющим вершинам —  государству. Мне кажется, что некая реальность, даже воображаемая, была намного сложнее. Когда говорят о 18 веке, вспоминают, прежде всего, летописи - так называемые, «казацкие летописи», но их можно забросить и в 17 век, говорят о неких автономистских проявлениях части местной старшины, которая захотела чуть попозже стать российским дворянством. И говорят о территориальной автономии, которая называется в предыдущий период Гетманщиной, и  о том, как эту автономию ликвидировали. Забавно посмотреть на это даже с точки зрения исторического времени. Ведь эту автономию ликвидировали в течение более 100 лет. И этот период, в течение которого ее якобы ликвидировали целенаправленными методами - выстраивается такая линия ликвидации автономии...

М. Мы поговорим еще отдельно о Гетманщине. Сейчас о степени репрессивности, и оттуда мы перейдем к Гетманщине и к автономии.

К. Хорошо. И точно также как выстраивается линия восходящего национального движения, выстраивается и линия этих репрессий, которые якобы все усиливаются и усиливаются. Тут и Петр I становится одним из главных врагов украинского народа и украинства. Т.е., понятия рубежа 19-20 забрасываются и в начало 18-го. Врагом украинского народа становится и Екатерина Вторая, которая  уничтожает Сечь, подводит все права и привелегии  под один ранжир дворянства, и украинская старшина должна подлаживаться все эти новые имперские стандарты. Конечно же, тут упоминаются последние гетманы - Многогрешный  и Полуботок, которых гноят, преследуют, и т.л., и Малороссийский приказ, и запрет на украинскую письменность 1722 года, и унификация церкви...

М. Я бы расшифровал все эти вещи для слушателя.

К. Их трудно расшифровать, потому что в самом национальном нарративе они не расшифровываются.

М. Нет, но что-то надо объяснить. Вот этот запрет на украинскую письменность 1722 года Ї речь идет о чем? о запрете?..

К Нет, речь идет просто об унификации.

М. Нет, ну речь идет о запрете старых изданий Священного Писания в рамках унификации... это продолжение линии со времен раскола.

К. Совершено верно, т.е., это более широкий контекст, который собственно к малороссийству никакого отношения не имеет. Малороссийский приказ: речь идет о том, что существует некая территория, которая имеет некую специфику. И создание этого приказа Ї это признание этой специфики. Это чуть ли не создание Министерства иностранных дел для определенной территории, которая не совпадает…

М. Генерал-губернаторства, если быть точным.

К. Да.  Т.е., опять-таки, природа вещей извращается. Здесь идет речь о том, чтобы признать специфику и в рамках централизаторской тенденции ее учитывать и согласовывать с основным трендом, а трактуется это сейчас как ликвидация этой специфики.

М. Я бы предложил тебе прокомментировать один-два эпизода: Батурин и уничтожение Сечи, или Петр и его политика.

К. Если говорить Петре и его политике, то это человек, который убил своего сына, провозглашает себя императором, и он, тем более, в условиях перманентной войны, у него нет никаких поползновений к тому, чтобы «дозволять безобразия», тем более, некие источники возможного недовольства в тылу.

М. Или, наоборот, в непосредственной линии от театра военных действий.

К. Театр в то время перемещался: то это Польша, то Ї современная Украина, и т.д. Конечно, было бы странно ожидать от него неких действий, направленных на то, чтобы поощрять такие тенденции.

М. Нет, но мне кажется, что применительно к Петру можно говорить о том, что Петр жесток.

К. Все жестоки в то время.

М. Да, но Петр Ї это человек безусловно жестокий.

К. Параноидальный.

М. Да. Строит Петербург на костях, сына, заподозренного в оппозиции, пытал, начинает свое царствование с того, что самолично рубит головы стрельцам.. То, что тем казакам, которые «не вписались» в ситуацию, досталось наравне с другими...

К. Со стрельцами, например.

М. Нет ничего удивительного.

К Ничего национального здесь нет.

М. Нет, ну возможно, он учитывал, что это казаки. Он же имеет дело, например, с Мазепой.

К. Но к нации это не имеет никакого отношения. Мазепа Ї то его вассал. И он с ним, как с вассалом, и поступает.

М. Повторим здесь то, что мы говорили в другом диалоге: он не выполняет своих обязательств перед вассалом, и карает вассала, который в ответ не выполняет своих обязательств. А чего бы вы хотели? У Мазепы же не было возможности покарать Петра за невыполнение его обязательств? Вот такое соотношение сил.

К. Но мы выводим отношения Петра и Мазепы за пределы национальных отношений. Здесь нет ничего национального. Есть отношения вассала и сюзерена, одинаково неравноправные, одинаково несоблюденные. Вот и все.

М. Я согласен, но жестокость присутствует.

К. Соответственно времени.

М. В ситуации с Батуриным: есть жестокость Ї да, безусловно. По поводу Батурина начинается очередной чемпионат по виктимизации, потому что жертв в украинской историографии здесь насчитали около 30 тысяч... В российской историографии говорят о десяти. Мы не специалисты в этом вопросе, но подчеркнем, что Батурин дает повод для очередной торговли по поводу цифр. Если Ющенко сумел поднять число жетв голодомора до 10 млн., а число жертв Батурина оценил в 30 тыс., то путем экстраполяции полчуается, что те, которые говорят, что 10 тысячах, ближе к реальности.

К. Здесь говорить о цифрах вообще некорректно, потому что никто не учитывал. По разным источникам - если это реляции, то это одни цифры, если это сообщения о жертвах с другой стороны, это другие цифры. В любом случае, с точки зрения профессионального историка -это пошлость  жонглировать цифрами, особенно, если речь идет о той эпохе, когда счета не велось.  Даже немцы, со своей немецкой пунктуальностью, не посчитали. Так можно сказать при желании и 300 тысяч.

М. Ну, 300.000 в Батурине просто не поместится.

К. Да туда и 30.000 не поместится.

М. А, кстати, можно было бы попробовать повести такой эксперимент. Вот сейчас якобы воссоздали этот Батурин. Можно было бы попробовать загнать туда 30.000 человек. Мы можем сказать, что репрессивность в отношении казаков в период 18 века есть, здесь не запрещают книжки, а, действительно гибнут люди. Но это а) не национальная тема, и б) это не выходит за рамки стандартных практик. Какой век, такие и люди.

М. Мы уже упомянули, что автономия Гетманщины отменялась долго. Долго - это мягко сказано, больше века, потихоньку. И в этом смысле очень любопытно что то, что описывается как период особенно суровых репрессий: разрушение Сечи Екатериной II  - это сопровождается колоссальной сделкой между элитой гетманщины, старшиной и Екатериной. И речь идет о том, что эта сделка сработала. Никакого движения - вспомним о том, что казаки, старшина - это в некотором смысле вооруженное сословие, т.е. свое недовольство привыкшее выражать при помощи вооруженного бунта. И очень любопытно, что отмена гетманщины никакого вооруженного бунта со стороны этих привыкших к такому способу показывать недовольство людей, не вызвала.

К. Более того, со стороны старшины наблюдается как раз обратная тенденция: ей очень хочется «вмонтироваться» и интегрироваться.

М. Ей хочется, наконец, осуществить свою вековую мечту и стать частью гарантированно стабильного дворянского сословия. Вспомним, что именно этого они хотели от Речи Посполитой, и серьезная ошибка Речи Посполитой как раз и заключалась в том, что они этого не получили. Из-за этого Речь Посполитая потеряла сначала всю территорию по левому берегу Днепра поле восстания Богдана Хмельницкого, и дальше с ней разные неприятности приключались, потому что, когда заключалась уния, говорилось о том, что и православное духовенство, переходящее в унию, займет места в сенате, и старшина получит статус шляхты. Не поучили. А тут эта злобная Российская империя местоблюстителем патриаршего престола назначила выходца с «украинских земель» - Стефана Яворского. Феофан Прокопович становится ближайшим соратником Петра, малороссийское духовенство играет настолько важную роль в иерархии церкви 18 века, что московские попы недовольны, а к концу века Екатерина идет на сделку, частью которой является отмена автономии Гетманщины, а частью - предоставление этой старшине право доступа в дворянство. Причем, Екатерина и ее соратник Румянцев, скажем так, прекрасно знают, что никаких бумаг, которые могли бы подтвердить дворянство у подавляющего большинства старшины нет, у и они совершенно сознательно закрывают глаза на такую массовую фальсификацию этих документов.

К. Но этих бумаг и быть не может.

М. В Речи Посполитой не было такой традиции.

К. Это во-первых. Во-вторых, то, что называется рациональное, бюрократическое  государство - это явление уже конца 18 и начала 19 века, по крайней мере для этих территорий. До этого все эти бумажно-бюрократические дела на этих территориях, которые мы называем гетманщиной, в том виде, который близок и понятен человеку времен расцвета государственной централизованной бюрократии -   это практически нонсенс.

М. Мы вспомним о том, что империя могла поступать и совсем иначе. После восстания 1830-31, а потом после восстания 1861 года пропорционально масштабам польской шляхты огромная ее и беднейшая ее часть лишилась дворянского статуса. Империя могла его отнять. А тут она его дала.

К. Тем, кто его хотел.

М. Да. И она не только дала его тем, кто его хотел, но и предложила определенный механизм инкорпорации, причем, не только внутри Гетманщины, но и за ее пределами. Не случайно Румянцев, который является в то время правителем, генерал-губернатором Малороссии, он же является и губернатором Курской губернии. Это было сделано ровно для того, чтобы он часть малорусских дворян перебросил в администрацию Курскую и вывел за пределы Гетманщины. Т.е., когда мы говорим об отмене Гетманщины, мы можем говорить об определенной сделке, которая происходит между имперским центром и элитами этого автономного образования, которое постепенно эту автономию теряет.

К. Как сейчас бы сказали, региональный вид.

М. Да. Можно сказать, что это тот пример, который потом, в 19 веке, не будет работать. Элита гетманщины была очень успешно инкорпорирована, не только как национальная элита, но и как часть русского дворянства.

К. Русского или российского?

М. Российского, ты прав. Но и русского тоже, если мы понимаем это не как «великорусского», через проекцию 19 века, мы же знаем, что «русский» - это термин, который охватывает и малороссов, и великороссов, и белорусов. У немецких дворян были значительно большие проблемы с этим.

К. Ну да, малороссийское, великорусское - это воспринимается как «другое». но «другое» только в территориальном, может быть, каком-то этнографическом плане, но все равно, оно «русское».

М. Да, и в этом смысле важно, что мы упоминали о «Синопсисе», потому что он тоже воспринимается как «русское», а ведь он был написан в Киеве, а не в Москве.

Это очень важный нюанс, потому что,  когда мы говорим о 17 веке, и о том образованном обществе, способном формулировать и выдвигать каике-то идеи, мы можем наблюдать две тенденции: одна Ї к слиянию и интеграции, а другая Ї к отделению и какой-то другой идентичности, более региональной, локальной. О национализме еще не шла речь, но эти две тенденции были, и когда  мы говорим о национальном нарративе, мы говорим о гипертрофировании одной тенденции, которая, кстати, была очень маргинальной и практически незаметной, и к абсолютному пренебрежению вообще для всех национальных нарративов. Очень часто Ї и применительно к украинскому, малорусскому случаю это годится Ї те маргинальные группы или индивидуумы, которые подчеркивали особость и отдельность, их значение гипертрофируется. А масса, которая этого не делала, или которая эту особость воспринимает как региональную, она просто забывается. Мне пришлось с этим столкнуться, когда я смотрел эстонский материал. Оказалось, что та масса эстонцев, которые выучили русский язык, учились в русских университетах, здесь работали и т.д. - их нет в эстонском национальном нарративе. а те индивидуалы, которые подчеркивают особость, создают яркие и интересные произведения: «Разговор Малороссии с Великороссией», «История руссов».

К. Но это уже первая треть 19 века.

М. Да. Там есть яркие выражения. Но они становятся символами, якобы отражающими настроения мейнстрима. при том, что на самом деле, они маргинальны.

К. Они маргинальны, но они есть, это очень важно.

М. Есть, мы не будем это отрицать, но они маргинальны, а национальный нарратив этого никогда не подчеркнет.

К. Они маргинальны, но они очень важный для того, что я называю переизобретением традиции. Т.е., когда появляются некие группы, заинтересованные в том, чтобы выстроить вот эту линию: от меньшего к большему  в национальном движении, они обязательно будут переизобретать. Ведь, если мы говорим о «разговоре Малороссии и Великороссии» - ведь нужно говорить не только о тексте, но и о контексте, в котором это появляется. И сам текст: мне кажется, то до сих пор не проведена работа по анализу этого текста.

М. Он и не прочитан толком.

К. Совершенно верно.  Из него просто берутся цитаты. Т.е., если его внимательно прочитать, провести текстуальный анализ, возможно, возникнут вопросы к его аутентичности, идентичности и к тем контекстам, которые он транслирует.

М. И, кстати, смысл этого текста не националистический.

К. Да, но, когда его прочитывают...

М. «национальными глазами»

К. Да, он становится националистическим. Тогда и «Слово о полку Игореве» после Татищева можно прочитать как памятник русской национальной литературы и представить его в соответствующем контексте.

М. Мне кажется важным подчеркнуть, что произошло в 18-ом и начале 19 века. Это была весьма успешная акция империи по нахождению определенного компромисса с региональной элитой и успешной инкорпорацией подавляющего большинства этой элиты и в имперское, и в русское дворянство. И один из аспектов этого сюжета, о котором, наверное, нужно поговорить особо - это проблема соотношения воображаемой географии, в том числе, и воображаемой географии национальных нарративов, и, что называется, реальной административной географии. Что я имею в виду под «реальной административной географией», она ведь тоже меняется? Но она отражает определенные структуры власти и правового порядка, которые существуют на местах.

К. Очень важно сказать, что империя конца 18 века, всего 19 и начала 20 века -  это постоянная реконфигурация географии. Империя расширяется, поглощает в конце 18 века западные территории (вторая половина 19 века Ї восточные). Т.е., империя постоянно переконфигурируется, и карта меняется...

М. Совершенно согласен. Я приведу два примера, имеющих прямое отношение к обсуждаемому нами вопросу. Когда ты говоришь о расширении империи, обратим внимание на то, что сделка с элитой Гетманщины происходит на фоне двух очень важных вещей: империя резко расширилась на юго-восток в результате войн с Османской империй, и вдруг открылось гигантское, плодородное, обещающее массу прибылей пространство Новороссии, которое сейчас рассматривается как извечная украинская земля, но адекватность этого понятия примерно как «извечная русская земля Крыма». Т.е., здесь открывается масса возможностей. И очень хорошо быть частью русского имперского дворянства, чтобы эти возможности использовать. А другая часть - это разделы Польши. Империя осуществила вековую мечту - только не «украинского народа», а старшины Гетманщины, и наконец отобрала правобережную Гетманщину у Речи Посполитой и начала «воссоединение украинских земель», которое завершил товарищ Сталин. И в этом контексте, конечно, очень легко понять элиту Гетманщины, которая очень хочет быть частью весьма успешного имперского мероприятия. Но есть другая сторона дела: как постепенно империя сознательно начинает размывать территорию Гетманщины. Потому что есть Гетманщина как автономное образование. Там есть свое право, малороссийская коллегия (суд), которая действует после отмены автономии гетманщины еще некоторое время, чтобы завершить все свои дела.

К. Фактически, до Польского восстания, 1830-31 годов.

М. Да, но все идет к отмене и так. Это не то, что после польского восстания отменили. И так было ясно, что Малороссийскую коллегию будут закрывать и отменять.

К. Нет, я имею в виду Литовский статут.

М. Нет, дело в том, что отмена Литовского статута была спровоцирована польским восстанием на другой территории, на территории Великого княжества, каким оно стало уже после унии с Королевством Польским, то есть Литва и Беларусь. Где и отмену этого статута еще не готовили накануне восстания. А вот на территории Гетманщины отмену статута готовят раньше, потихоньку. И введение Коллегии в процесс умирания, когда она не принимает новых дел, а занимается только старыми делами, которые она должна завершить, происходит задолго до восстания. Но важно здесь то, что есть Слобожанщина, Харьков. Это совсем другая история, там уже все прекрасно интегрировано, и никакого отдельного дворянства там нет. Когда происходит отмена Гетманщины, часть ее территории прирезают к Слобожанщине. Т.е., идет процесс «мы к губерниям уже освоенным и интегрированным, прирежем немножко от тех, которые еще надо интегрировать, и таким образом потихонечку будем передвигать границы ядра империи».

К. Но тебе не кажется, что это просто административная унификация, которая мало имеет отношения с культурой?

М. Имеет, потому что было продолжение этого процесса, которое обсуждалось сразу по итогам 1863 года. Был такой проект, что к Киевской, Черниговской, Подольской губернии поприрезать немножко уездов правобережной Украины.

К. К каким именно: все-таки Киевская - это правобережная, Подольская - это тоже правобережная?

М. Нет. Вот было Киевское генерал-губернаторство. Оно включало Подольскую, Киевскую и Черниговскую губернию. И идея поприрезать часть вот этих «проблемных территорий»...

К. Проблемные - это какие?

М. Волынь. И когда об этом говорят, то говорят о том, что «там больше русской общественной силы». Это Аксаков говорит, у него есть такой проект.

К. Там  это в генерал-губернаторстве?

М. Да. Т.е., мы от проблемной территории часть отрезаем и присоединяем к уже освоенной территории. Потом мы совершаем эту операцию еще и еще, и речь здесь идет не просто о характере и системе администрации, но и вот этой, по крайней мере, у Аксакова и в середине 19 века, о «русской общественной силе». Т.е., здесь уже речь идет о националистическом движении.

К. Но здесь очень важно, что, если залезть в голову тому, кто это писал или говорил, то ведь проблемность заключается не в «украинскости», а в «польскости». А «украинскость» воспринимается как союзник простив «польскости». И даже не «украинскость», а «русскость», потому что это воспринимается как…

М. Нет, ты знаешь, именно в результате 1863 года и возникает эта формула, которая была выкована Катковым, которая рассматривает «украинскость» как союзника «польскости», как часть польской интриги.

К. Нет ли здесь другой «украинскости» другой, которая воспринимается как «рускость». Если есть «украинскость» как польская интрига, то нет ли здесь ответного движения о том, что «украинскость»  - это «русскость»?

М. Нет, «малорусскость» - это «русскость», конечно. Но «украинскость», украинофильсво - это польская интрига, потому что уже тогда возникает дуализм этих понятий, и постепенно он начинает нагружаться смыслом. Ты говоришь «украинец» - ты хочешь сказать - «не малоросс». Но почему ты хочешь так сказать? Потому что хочешь сказать, что это не часть «русскости».

К. Когда речь идет об имперском периоде, четко прослеживается противопоставление моноэтнической украинской истории некому имперскому видению этой истории, которое. конечно же. и это довольно смешно, часто отождествляется с русским националистическим видением истории. А ведь эти две вещи — разные и часть даже противоречащие друг другу. Внутри этого противопоставления выделяется одна «чистая линия»: есть история украинского народа, украинцев как этноса. Эта история красной нитью проходит сквозь историю империи. Получается довольно бедная картина: получается, что история империи в украинском национальном нарративе — это история борьбы украинцев с империей. Мне кажется, что все намного сложнее…  Борьба украинцев с империей на значительной часть истории империи просто отсутствует. Ее просто нет, этой борьбы. Есть даже противоположный процесс: участие а) в строительстве империи и б) в выстраивании имперских элит. Это то, что кроме украинцев в истории присутствует масса других этносов, у которых есть свои отношения с империей: можно упомянуть о евреях, поляках, о массе этнических групп, которые заселяли Новороссию, правобережную Украину. Так что, что история империи — это не только отношения украинцев с империей на территории нынешних украинских земель, это и история других этносов и их отношений с империей. И второе — это очень важно для понимания того, что такое украинство и что такое украинское движение и того, как оно развивалось  — это отношения украинцев нынешних с этими другими этносами, здесь можно говорить о серьезных взаимовлияниях И третий момент: что такое «нынешние украинцы»? Дело в том, что в национальном нарративе украинцы воспринимаются как нечто трансцендентное, как нечто метафизически стабильное, т.е., оно все время присутствует в «готовом виде». На самом деле, сама концепция того, что такое украинцы, появляется только во второй половине 19 века, и она в свою очередь не являлась константой все время меняется. И идея того, «кто такие украинцы и чего они хотят», если перефразировать название известной брошюры Грушевского, практически стабилизируется только к самому началу украинской революции.

М. Подчеркнем, что число украинцев исчисляется сотнями, в лучшем случае, тысячами.

К. Число того, что потом исследователи или пропагандисты назовут «сознательными украинцами».

М. А есть еще «бессознательные украинцы», и их миллионы.

К. Да, здесь очень простая идея, потому что предполагается, что украинцев — миллионы, и они «не знают об этом». И миссия национальных сознательных украинцев заключается в том, чтобы сообщить этим несознательным украинцам о том, что они есть украинцы. И можно выстроить эту иерархию понятий и категорий, связанную  а) с отношениями украинцев, которые еще не понимают, что он украинце, с империей, б) не-украинцев, других этнических групп, которые тоже строят свои отношения с империей с) украинцев, которые часто не знают, что он украинцы, и украинцев, которые уже знают о том, что они украинцы, с другими этносами и культурными группа на той же, по определению украинской территории. Эта иерархия позволяет посмотреть на историю Украины по-другому, выйдя из того узенького коридора, которая называется национальная нарратив в тот полный красок мир, который гораздо интереснее, чем упомянутая двуцветная картина.

М. У меня есть два добавления к тому, что ты сказал. 1. Эти взаимодействия происходят не только на той территории, которая. сейчас является территорией современной Украины. Перефразируя «Запорожцы за Дунаем» можно сказать, что отдельная интересная тема - это малороссы за Уралом. Там было несколько миллионов человек. Переселились они туда в конце 19 - начале 20 века, в основном, в столыпинское время. Есть интересные цифры о том, как это направление миграции росло, ведь направление миграции в Российской империи - это отдельная интересная тема. До середины 19 века основные направления миграции - это Новороссия и Поволжье. А потом, ближе к концу 19 века - это Сибирь, Дальний Восток, Южный Урал, и  малороссов там масса.

К. Нет, не малороссов, в украинцев.

М. Нет, вот именно, что поскольку они так далеко уехали, то активисты никак не могли туда добраться, чтобы объяснить им, что они украинцы. И, к тому же, поскольку их окружала чужая среда, то, сознавая свою разницу с кацапами, тем не менее, перед лицом кочевников они отлично сознавали, что кацапы им немножко ближе. Процессы ассимиляции шли очень быстро в этой ситуации. Были периоды, когда им стали объяснять, что они украинцы. Это было во время коренизации в 1920-е годы. Но, поскольку это свернули, и поскольку это не была территория Украины, уже в 1930-е, то, на самом деле, если не 100, то 90 с чем-то процентов людей, у которых в паспорте было написано «украинец», за Уралом были ассимилированы. Т.е., на самом деле, это были русские.

К. Но это не мешало им петь украинские песни, есть галушки..

М. А что же в этом плохого? Но я говорю это к тому, что это тоже интересная тема взаимодействия империи и малороссов. Я часто об этом думаю, когда происходят всякие бодания на тему того, что «сколько у нас в Украине русскоязычных школ, а сколько у вас в России украиноязычных». У вас украинцев 7 миллионов, а школ... И тут возникает вопрос: люди действительно так думают, или они сознательно игнорируют ту проблему, что в Украине эти русские, которые требуют этих школ - они не ассимилированы. А эти украинцы на Дальнем востоке - да,  паритет по паспорту советского времени звучит довольно странно.

К. Так может их спросить?

М. А их спрашивают. В этом отношении: организовать украинский класс в школе легко, если есть критическая масса желающих. И второй сюжет, в связи с тем, что ты говорил - это тема категорий: коренное население, пришлое население, оккупанты, не оккупанты.. Мне кажется, что, если бы поляку из Киева, в 19 веке, например, сказали, что он - «пришлое население»...

К. То он бы очень обиделся.

М. Да в морду дал бы просто.  Если бы еврею с правого берега сказали, что он - «пришлое население», он бы сказал: «Ну да, конечно, мы пришлые жиды, мы вечно где-то путешествуем, но вообще моя семья здесь живет последние 300 лет. А вы еще докажите, что ваша семья здесь столько живет». Говорить об оккупации, например, которая измеряется 200 годами - тоже абсолютно бессмысленная вещь. Можно себе представить: американская оккупация Ирака. Она продлилась 5-7 лет. Но говорить о том, что Российская империя оккупировала Украину,  и эта оккупация продлилась 200-300 лет - это бессмысленно.

К. Ты имеешь в виду Переяславский договор? По-моему, оккупацией это не называют.

М. Но вот это восприятие Российской империи, русских как оккупантов - извиняюсь, даже если изначально они и были оккупанты, что отдельная тема, то по прошествии 200 лет это очень трудно различить. И, наконец, третий тезис: империя и эта рамка истории империи - это как раз пространство взаимодействия. Разных групп, с разной идентификацией, мы не говорим пока «наций». Столкновение разных национальных проектов. Здесь есть имперские власти, есть местные власти, в которых сидят местные выходцы, есть польское дворянство, малорусское крестьянство, украинская интеллигенция, есть польские чиновники, евреи и бог знает кто еще. В рамках национального нарратива, по крайней мере, до сих пор, никто мне не показал, как это можно представить. Как это можно представить в рамках истории империи, я знаю. Поэтому мне кажется, что как раз история 18 - 19 века особенно ясно показывает, что национальные нарративы просто не могут ухватить ткань этих процессов, точно так же, как современные российские книжки по истории, которые пишут историю русского народа, имея в виду великороссов, не понимают, что там была масса каких-то сложных, часто противоречивых процессов. Что «русский» не значил «великорусс» в 19 веке. Как будто они знаю, где начинается и кончается русский народ. Т.е., и русскую историю нужно поместить в этот имперский контекст.

К.  Они точно также, как в украинском национальном нарративе, пытаются сконструировать русский национальный нарратив...

М. Мой любимый пример - двухтомник Миронова, который все знают. «Социальная история России периода империи». В самом названии все сказано: он знает, где Россия, а где империя. И он написал историю русских в современном понимании этого слова, опрокинул ее в прошлое. Границу он провел, исходя из современной реальности...

К. Стандартная процедура, так же как в украинском национальном нарративе.

М. Просто в российской историографии это происходит не с той интенсивностью, но в целом, если взять сочинения российских или украинских авторов, степень бессмысленности национальных нарративов очевидна.

К. На этом, пожалуй, можно было бы и завершить Я лишь хотел еще  раз подчеркнуть, что история империи как история пространства взаимодействия - это очень важный тезис, это ключ к пониманию того, что очень сильно обедняется в национальном нарративе, и ключ, который позволяет закрыть дверь к национальному нарративу и открыть дверь для истории, историографии, которая выходит за рамки национального нарратива и становится транснациональной.

М. Даже трансимперской, потому что в  той книге «Лаборатория транснационалной истории. Украина и современная украинская историография», которую ты редактировал и в которую я писал статью совместно с Оксаной Остапчук, идет речь о том, как империи, причем во множественном числе, потому что здесь речь идет и о Российской империи, и об империи Габсбургов, а потом и о Советском Союзе, повлияли на траекторию развития украинского языка. Мы можем легко увидеть, что не только в рамки национального нарратива, но и в рамки одной империи эта тема не вмещается.