29 марта 2024, пятница, 04:45
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

10 февраля 2009, 09:14

Русская головоломка для немецкого ума

М. Вебер, обложка книги, Д. Подвойский
М. Вебер, обложка книги, Д. Подвойский

Завершился 16-ый симпозиум «Пути России», на котором неожиданно актуальными стали споры о Максе Вебере, вернее, о том, могут ли политика и наука сосуществовать в жизни ученого. В качестве послесловия к состоявшимся дискуссиям мы публикуем рецензию на недавно вышедший сборник статей немецкого социолога о России (РОССПЭН, 2007), подготовленную кандидатом философских наук, доцентом кафедры социологии Российского университета дружбы народов Денисом Подвойским.

На фото: вверху - Макс Вебер в 1917 г. в окружении слушателей, снизу - обложка книги, Денис Подвойский.

Отношение представителей западной социальной теории к России своеобразно и примечательно: в большинстве случаев её предпочитают не замечать. Исследования российской истории и культуры отдаются на откуп «русистам», усматривающим в своем предмете curiosity – нечто неповторимое, «из ряда вон выходящее», к чему не подходит «общий аршин» классических и современных социологических концепций. К тому же некоторые крупные социологи-теоретики, судя по всему, знали о России слишком мало (почти как о Китае или Индии), и поэтому обходили её в своих писаниях стороной. Макс Вебер в данном отношении, как, впрочем, и во многих других, – фигура исключительная[1].

Хорошо известно, что Вебер обладал фантастической эрудицией, имея в то же время удивительную способность, с одной стороны, не тонуть в фактах, как это порой случается с историками, а с другой, – не насиловать нежный эмпирический материал грубым, однобоким детерминизмом, чем нередко грешат философы и социологи. В уникальных композициях событий настоящего и прошлого он умел видеть существенное, именно то, что дает ученому возможность выделять из мутной смеси частностей и деталей кристально чистую логику происходящего.

Отдельные фрагменты работ Вебера, посвященных российской проблематике, появлялись в научной периодической печати постперестроечной эпохи. Обращает на себя внимание также ряд комментариев и интерпретаций, например, исследования мэтра отечественной школы истории социологии Ю.Н.  Давыдова, бывшего одновременно крупнейшим знатоком веберовского наследия в нашей стране, статьи лидера петербургской «социологической германистики» Р.П. Шпаковой[2]. С собственными толкованиями российских штудий немецкого социолога неоднократно выступал Александр Кустарев (ему же принадлежат и переводы, помещенные в сборнике Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. Серия "Россия. В поисках себя": РОССПЭН, 2007 [3]).

Однако до сих пор тема «Вебер и Россия» обсуждалась лишь в узком кругу специалистов (профессиональных вебероведов, а также исследователей политической истории России начала ХХ века) и значимого резонанса в среде отечественных гуманитариев не получила. Публикация подборки веберовских текстов о России в книжном формате, вероятно, может изменить обозначенное положение «слабой осведомленности» по данной теме и пробудить интерес к ней у более широкого круга читателей. Макс Вебер был не только глубоким мыслителем, но и тонким наблюдателем, мастером «ситуационного анализа». Он исключительно аккуратно обращался с фактами и демонстрировал предельную осторожность и взвешенность в любых своих высказываниях, какой бы проблемы они ни касались. Поэтому, думается, в глазах российских интеллектуалов мнение ученого такого масштаба об их собственной стране заслуживает быть принятым во внимание.

Читать включенные в сборник тексты можно и без предварительного знакомства с основами теоретико-социологической концепции Вебера, его мировоззрения и методологической программы. Однако при таком прочтении есть шанс упустить значительную долю содержащегося в них эвристически ценного смысла. Статьи Вебера – не просто журналистские или «конкретно-политологические» зарисовки по горячим следам российских событий начала прошлого столетия. Разговор о России 1905 – 1918 гг. для немецкого социолога был немыслим без разговора о России вообще, а последний – без разговора о Западе, сравнения России с Западом, без встраивания исследуемой ad hoc проблемы в контекст всемирно-исторической перспективы. Россия эпохи реформ и революций в очередной раз пыталась вскочить на подножку поезда модернизации. Получалось это у нее не слишком хорошо, и на то, разумеется, были свои причины. Но для Вебера как мыслителя универсального плана не менее болезненным был другой вопрос: а куда, собственно, идет этот поезд – туда ли, куда он шел несколькими веками ранее, в период общественной и личностной эмансипации, снизошедшей на Запад в период раннего Нового времени?

С другой стороны, для того чтобы разобраться в хитросплетениях суждений и комментариев, содержащихся в веберовских работах о России, необходимо обладать известным уровнем познаний в отечественной (главным образом, политической) истории. Нужно уметь отличать эсеров от кадетов, слышать хоть что-нибудь о земствах, дореволюционных Думах, их созывах и роспусках, знать имена Витте и Столыпина, Дурново и Плеве, Муромцева и Гредескула, Струве и Милюкова, Родзянко, Гучкова, Керенского, Чхеидзе и др., представлять, пусть приблизительно, чем эти люди занимались и каких взглядов придерживались (и уж, конечно, знать наверняка, с кем и против кого воевала Россия в Первую мировую войну[4]). В противном случае чтение может оказаться бесполезным, поскольку функцию ликбеза веберовские очерки не выполняют.

В книгу включены фрагменты работ, относящихся к двум периодам. Очерки «К положению буржуазной демократии в России» и «Переход России к псевдоконституционализму»[5] были впервые опубликованы в «Архиве социальной науки и социальной политики»[6] за 1906 год. В них предметом специального рассмотрения становятся процессы реформирования политической системы российского самодержавия, активизировавшиеся в 1905 г. (в первом анализируется ситуация, имевшая место до, а во втором – после выборов в Государственную Думу). Остальные работы - в основном, выдержки из газетных статей, - написаны Вебером более десяти лет спустя: в них описывается внешне- и внутриполитический контекст русской революции 1917 г. и последовавших за ней событий («Переход России к псевдодемократии», «Русская революция и мир» и др.). К этому же тематическому блоку принадлежит текст, подготовленный Вебером к Версальской конференции, решавшей судьбу Германии. В нем обсуждается вопрос «об ответственности за начало» мировой войны. Читателю, заинтересовавшемуся веберовской трактовкой русской революции, можно было бы порекомендовать также обратить внимание на статью «Социализм», написанную по материалам лекции, прочитанной ученым перед австрийскими офицерами в Вене в июне 1918 года [7].

Россиеведческие исследования Макса Вебера имеют достаточно четкую тематическую локализацию. В обсуждаемых статьях он выступает прежде всего как политический социолог, а не как социолог культуры или религии. В фокусе его внимания находится именно политика, а точнее, перспективы перерождения традиционного государственного абсолютизма в «нечто иное, доселе невиданное». Вебер пытается поставить системе диагноз, но прогнозов, как и во многих других случаях, предпочитает либо вообще не делать, либо же делает их с большой осторожностью.

Чрезвычайно важный момент – личные политические симпатии самого Вебера, обусловленные иногда практически и рационально, а иногда мировоззренчески. Социологам хорошо известен один из центральных методологических императивов классика их дисциплины – Wertfreiheit, принцип «свободы от оценки». Ученый, по мнению Вебера, может заниматься политикой, иметь «сугубо субъективные» личные взгляды по политическим, этическим, смысложизненным вопросам. Однако политику и науку (в том числе, науку о политике) смешивать нельзя. Это – разные сферы, разные «регионы» человеческого опыта. Политика вдохновляется борьбой во имя интересов и ценностей, наука – борьбой во имя истины. Требования данной нормы научного этоса Вебер предъявлял к самому себе: ведь он сам был ученым и политиком «в одном флаконе», искренне стремившимся эти области деятельности разделять.

На страницах сборника можно найти множество нелицеприятных высказываний, касающихся конкретных политических сил и отдельных политиков. Но встречаются и положительные оценки. Вебер не любит царское правительство, бюрократию и полицию, но при этом признает деловые качества С.Ю. Витте как компетентного «государственного менеджера»; симпатизирует земскому движению, П.Б. Струве, кадетской партии, реформистски настроенным деятелям I Думы и в целом русскому «либерализму» (хотя и отдает себе отчет, что начинания реформаторов в контексте сложившейся исторической ситуации, скорее всего, не увенчаются успехом). Автор изобличает внешнеполитическую позицию российских лидеров военного времени, характеризуя ее как «империалистическую» (империалистом он называет всякого, «кто под благовидными предлогами вмешивается в дела других народов еще до того, как наведен порядок в его собственном доме»)[8]. И эта претензия адресуется Вебером не только монархии, но также новым русским «демократам», например, Милюкову и Чхеидзе, а вслед за ними и большевикам с их идеей распространения «пожара революции» по всему миру. Большевистский режим Вебер вообще не воспринимает всерьез, определяя его как «диктатуру капралов», опирающуюся на «уставшую от войны армию», и полагая, что радикальные социалисты не продержатся у власти более нескольких месяцев.

Однако Вебера решительно нельзя упрекнуть в русофобии. Напротив, он всячески восстает против высокомерно-пренебрежительного отношения к России, характерного для общественного мнения западных стран («мол, русские не созрели до свободы» и т.п.). Западному человеку легко рассуждать: «Русская освободительная борьба… ничем особенно не вдохновляет внешнего незаинтересованного наблюдателя», и «прежде всего потому, что, за исключением малопонятных требований аграрной программы, все ее остальные лозунги утратили для нас на Западе привлекательность новизны. Они потеряли оригинальность, свойственную им во времена Кромвеля и Мирабо… Они тривиальны для нас (обычно), как ежедневное умывание»[9]. Соблюдение «неотъемлемых прав человека» в представлении западного образованного обывателя – это норма общественной и политической жизни, нечто, кажущееся само собой разумеющимся, «как кусок хлеба тому, кто сыт». Но ведь в России – совсем иная ситуация. «Нигде, – пишет Вебер, – борьба за свободу не велась в таких трудных условиях, как в России. Нигде она не велась с таким самопожертвованием, и немцы, сохранившие еще какие-то остатки идеализма наших отцов, должны испытывать естественную симпатию к этой борьбе»[10]. Обращаясь к своим соотечественникам и приводя в пример Россию, ученый напоминает: «мы сами подарили миру самое ценное в те времена, когда были нищим и чуждым остальному миру народом, а будущее сытых народов не зелено, а серо»[11].

Правда, следует иметь в виду, что целевые установки отдельных веберовских статей, где так или иначе поднималась российская тема, были различными. В очерках 1906 года решались прежде всего познавательные задачи. Они представляли собой именно исследования (хотя и с элементами личных авторских оценок), опубликованные в научном журнале. Иное дело – газетные статьи 1917 – 18 гг., и, тем более, документ, написанный для Версальской комиссии. В них Вебер выступает как человек, вовлеченный в реальную общественную дискуссию, как заинтересованный участник политических событий. И, наконец, главное: в 1905 – 07 гг. Россия и Германия не воевали друг против друга. На момент же 1917 – 18 гг. война между ними продолжается, и от ее исхода зависят судьбы обеих стран.

Вебер был патриотом своей страны (и до начала войны и после), хотя его патриотизм отнюдь не предполагал безоговорочной поддержки правящих в стране кругов. Однажды он заявил, что готов заключить союз с самим дьяволом, если это потребуется для восстановления величия Германии. Но (интересное уточнение!): «только не с царством глупости»[12]. (Сказано очень «по-немецки», почти «по-фаустовски»). Война между национальными государствами поневоле делает людей «националистами», даже тех из них, кто ранее демонстрировал исключительную толерантность к представителям других народов. Всплеск шовинистических настроений (в том числе, и в интеллектуальных кругах) наблюдался во всех странах, втянутых в мировую войну 1914 – 18 годов. Вебер был умеренным националистом в сравнении с большинством своих коллег (в противоположность, например, Вернеру Зомбарту[13]). Однако во время войны интересы своей родины он по понятным причинам ставил превыше всех других политических целей.

Оценивать объективность позиции, представленной в меморандуме об ответственности за начало войны, едва ли имеет какой-либо смысл. Вебер пытается во что бы то ни стало реабилитировать Германию в глазах дипломатов и общественности победивших стран. Основная вина при этом возлагается на царскую Россию с её балканскими интересами, панславистской мечтой о Константинополе, Босфоре и Дарданеллах, желанием расколоть Австро-Венгрию и т.п. (что в риторике официального российского политического дискурса называлось «освобождением славян», «объединением православного мира» и т.п.). Речь в данном случае, разумеется, шла не о русских, не о русском народе или русском обществе, но исключительно о русском абсолютистском государстве. Типовые обвинения адресуются Франции, с её многолетней политикой поощрения воинственности правительства Николая II и стремлением взять реванш за Эльзас и Лотарингию, и Англии с её антигерманским общественным мнением и теоретически фундированной установкой на ведение «торговых войн» в интересах крупного капитала. Достается также и бывшему союзнику – Дунайской монархии Габсбургов - за её неумение урегулировать на региональном уровне конфликтные отношения с Сербией.

В этом общеевропейском клубке взаимных козней и злонамеренности только Германия представала вполне миролюбивой страной. Вину же за распространение империалистических и шовинистических идей у себя на родине Вебер приписывает узкой группе «презренных и безответственных литераторов», не выражавших истинных настроений немецкого народа… Поскольку Макс Вебер не учился в вечерней школе у преподавателя истории Нестора Петровича Северова [из кинофильма «Большая перемена»], он мог не слишком хорошо разбираться в хрестоматийной теме «Отто Бисмарк и прусский милитаризм». Любой советский школьник знал: начиная с эпохи железного канцлера Второй Рейх уверенно двигался в направлении, закономерно разрешившемся 1914 годом. В целом, данная характеристика, несмотря на некоторую гиперболизированность формулировки, отражала своеобразие германской внешней политики последней трети ХIХ – начала ХХ столетий… А если серьезно, Вебер знал об этом лучше других, но рассуждать о таких вещах во время заключения мира на невыгодных для его родной страны условиях было бы совершенно неуместно.

Если говорить конкретно об озвученных в меморандуме обвинениях в адрес самодержавия, будто бы развязавшего войну, то они выглядят безупречными, по крайней мере, с точки зрения реально-политической: русской монархии как действующего института на момент завершения войны уже не существовало, от нее больше ничего не зависело, поэтому именно к ней можно было предъявить значительную долю претензий. Страны Антанты, решавшие судьбу Германии в Версале, сохранили свои режимы, и с ними, естественно, нужно было изъясняться на более деликатном языке. Как известно, деликатность ученого не помогла: Германия была «унижена», а внешнеполитическая история Европы вступила в свой новый виток, окончившийся несколько десятилетий спустя еще более печально (и для Германии, и для всего остального человечества). Но Веберу не суждено было стать свидетелем этих событий.

Конечно, неизмеримо большей ценностью обладает «собственно научный» компонент веберовских рассуждений о России, явно доминирующий в очерках 1906 г. Концепцию российского исторического развития или хотя бы российского политического процесса, пускай даже и ограниченных узкими хронологическими рамками, немецкий социолог создавать не собирался. Однако теоретически значимые высказывания в его россиеведческих штудиях все же содержались, в связи с чем встает проблема их экспликации и взаимоувязывания. Среди прочего - в процедуре собирания отдельных мыслительных фрагментов и выстраивания из них некой относительно целостной картины. Но это – идеальная задача, своего рода «программа-максимум» для исследователей российской темы в веберовском наследии.

Макс Вебер не считал Россию западной страной. Уникальный комплекс причин, сложившихся в Западной Европе на рубеже Средневековья и Нового времени, привел к формированию общества современного типа. «Свободная личность», преобразующая природную и социальную среду своей жизни, стала главным культурным ориентиром нарождающейся эпохи модерна. Областями приложения деятельности самоопределяющегося индивида становились политика, экономика, наука, искусство, религия. Ренессанс и Реформация, вольные города, великие географические открытия, освоение новых земель и массовые миграции, развитие естествознания и техники, эмансипация третьего сословия, промышленная и демократическая революции, утверждение принципов рационального права и т.п. Все это сложилось в один букет, став достоянием и источником последующего преуспевания западных народов. Такое, быть может, случается один раз в истории. В России подобное сочетание факторов места не имело, как, впрочем, и во многих других местах. В политической жизни в течение многих веков безраздельно господствовал «унаследованный от татарских времен» абсолютизм. Крестьянский мир не знал «греха» (или «благодати») земельной собственности; община держалась на отношениях архаического коммунизма. Городские слои были крайне слабы и не консолидированы. С таким багажом Россия встретила ХХ век. (Вероятно, усилия августейших реформаторов ХVIII – ХIХ вв. не очень подействовали?!) Поэтому Веберу приходится констатировать: «Из истории России оказались исключены все те стадии развития, на которых сильные экономические интересы собственников служили буржуазному движению за свободу. Маломощный промышленный пролетариат пока себя почти не проявил, а крестьянские идеалы принадлежат нереальному миру»[14].

Но джинн западного модерна был выпущен из бутылки. Он обрел самостоятельность, потеряв привязанность к изначальному месту своего распространения. Экономическая система капитализма начала свое победоносное шествие по земному шару, а рационализация жизни, обнаруживающаяся далеко не только в сфере хозяйства, превратилась в центральную тенденцию всемирно-исторического процесса. На рубеже ХIХ ‑ ХХ столетий Россия встретилась с модерном лицом к лицу. То была встреча отнюдь не с распростертыми объятьями, но продолжать «задраивать люки», запирать двери и окна (в том числе, прорубленное Петром) тоже было далее невозможно. Модерн уже давно стал фактом неодолимой силы. Результатом явилось рождение «модерна по-русски», или модерна «через пень колоду», – пробивающего себе дорогу с огромными мучениями и издержками. Любое же сопротивление веяниям времени, – утверждает Вебер, – в конечном счете, обречено на провал. «Россия теперь окончательно встала на путь европейского развития, каковы бы ни были в ближайшее время возможные тяжелые рецидивы»[15].

В области экономики модернизация означала развитие капитализма. Но Россия на начало ХХ века все еще оставалась крестьянской страной с общинным укладом. Аграрный вопрос, – замечает Вебер, – которого на Западе вообще не существует, является в России одним из самых острых. При этом никто толком не знает, как его можно решить, нужно ли реформировать общину и какие это будет иметь последствия. Духовные потомки славянофилов, народники и другие поклонники «деревенской экзотики» стоят за сохранение архаико-социалистических устоев российского крестьянства, но их программы кажутся мало реалистичными. Тем временем капитализм проникает в деревню без всяких реформ: «Экономически сильные крестьяне сдают землю в аренду, продают или получают ее в личное наследство (правда, только в пределах общины), не опасаясь никаких переделов: более слабые общинники находятся у них в руках как должники, и всякий передел лишь укрепляет положение богатых. А поскольку передел касается только земли, но не касается скота и фондов, то эта система вполне сочетается с самой безудержной эксплуатацией»[16].

Помещики (по понятным причинам) в основной массе не слишком стремятся расставаться со своими правами земельных собственников. Правда, некоторые из них, подобно князю Долгорукову, повторяют: «Лучше жить в усадьбе без земли, чем, как теперь, на своей земле словно в осажденной крепости»[17]. Но большинство в своих взглядах закономерно склоняется вправо. В данном отношении интерес представляет следующий веберовский комментарий: «Крестьянские волнения и угроза экономическим основам частного землевладения, а именно из этой среды происходили лучшие умы земского либерального движения, сыграли, конечно, свою роль. Это хороший пример того, как реальные условия влияют на идеологию имущего класса; он также показывает, как гуманитарные идеалы вступают в конфликт с экономическими интересами и в какой мере они могут при этом устоять. Пока экономические основы господствующих в земствах землевладельцев не подвергались угрозе, они готовы были идти за многочисленными политическими и социальными идеологами, происходившими из их среды. Но, как только над ними нависла возможность быстрого физического и экономического упадка, освободилась дремавшая до поры неукротимая энергия противоречивых интересов. События вырывают их из повседневной рутины и чувствительно напоминают им о материальных основах их собственного существования; соответственно, их взгляды неизбежно и весьма существенно меняются»[18]. К этому также следует прибавить, что именно материальная независимость дворян-филантопов была важной экономической предпосылкой земских социальных инициатив. Они могли себе позволить заниматься благотворительностью, думать о народе, работать без устали и, разумеется, без какого бы то ни было вознаграждения, ведь дома их ожидали слуги, охотничьи собаки, уютная гостиная, накрытый стол, музицирующие дочери и т.п.

Проблемы деревенской России начала прошлого века виделись Веберу запутанным клубком, который в краткосрочной перспективе едва ли кому-то под силу распутать. Слишком уж противоречивая в данной сфере российской жизни складывалась ситуация, и слишком много разнонаправленных интересов в ней было задействовано. Среди прочего, Вебер предпринимает разбор конкретных программ реформирования аграрного сектора, выдвигавшихся различными политическими движениями и группами, их плюсов, минусов и шансов быть реализованными. В целом, в будущее общины ученый не верил, полагая, что она будет постепенно разлагаться – быстрее или медленнее, в зависимости от стратегии преобразований. Выводы Вебера, как и в других случаях, принимают вид ситуативно-вариативных и гипотетических высказываний. Одно из них, сформулированное как предположение, звучит так: «… русский крестьянин совершит свой крестный путь, полный страданий и гнева, пока, наконец, не победят отчасти современный капитализм, отчасти современное, пригнанное к рынку, основанное на собственном наследуемом участке мелкокрестьянское хозяйство и, таким образом, пока не ликвидируется последнее в Европе прибежище коммунизма и порождаемого им крестьянского «естественного» права»[19].

В сфере политики модернизация, по всей видимости, должна была предполагать конституционное ограничение монархии, формирование парламентарных институтов, признание государством незыблемости свобод личности, утверждение главенства права над произволом, смягчение в деятельности официальных структур социального контроля, репрессивного аппарата и т.п. Как будто бы политическая система начала дрейфовать в этом направлении с оглашением Манифеста 17 октября. Вебер внимательно следит за российским политическим процессом 1905-06 гг., в центр которого помещается созыв I Государственной Думы, обсуждает и комментирует многочисленные детали. Социологу с сожалением приходится признать, что в России совершается скорее имитация движения в направлении либерализации политической системы. Поэтому-то строй, установившийся в стране в 1905-м и последующие годы, он именует псевдоконституционализмом, а состояние отношений в области политики после Февральской революции – псевдодемократией.

Вебер подробно анализирует в своих очерках поведение основных игроков на российской политической сцене начала прошлого века. Царь и государственная бюрократия, хотя и задействованы отчасти в реформах, в целом стоят на охранительных позициях. Группы, которые можно условно назвать «оппозиционными», представляющие «освободительное движение», многочисленны и разнообразны, отличаются взглядами, стратегиями борьбы и идеалами. Вебера более всего интересуют шансы либеральной оппозиции, прежде всего -конституционных демократов. Начиная от эсеров и далее «влево» простирается радикальная часть политического спектра, которой ученый уделяет меньше внимания. Хотя Вебер отлично осознает, что для радикальной пропаганды в России имеется весьма благоприятная среда. Все политические силы, как консервативные, так и ориентированные на изменения, в своих прагматических, а иногда и идеалистических целях апеллируют к «народу» или отдельным составляющим его слоям. Народные массы (в основном, крестьяне) всегда чем-то недовольны, живут по европейским меркам тяжело, но при этом достаточно инертны и в политике разбираются плохо. Однако, будучи мобилизованной, эта многомиллионная «сонная армия» способна с легкостью разрушить любой властно-институциональный порядок.

Специального рассмотрения заслуживают отношения самодержавия и находящейся у него на службе бюрократии. Их альянс выглядит политически целесообразным. На дворе – не Средневековье. Для руководства страной уже давно недостаточно лично преданной и зависимой свиты, отряда стрельцов, глашатая, судебного пристава да дюжины писарей. Бюрократизация монархии, получившая мощный импульс в петровские времена и в последующие два столетия лишь усугублявшаяся, была реакцией на веяния новой эпохи, причем не только принесенные заморскими ветрами. Огромное сложно организованное государство нуждалось в разветвленном иерархизированном аппарате управления, рациональном делопроизводстве, администрировании, а значит – в большом количестве чиновников, имеющих специализированную профессиональную подготовку. А ведь рационализация, профессионализация и специализация, собственно, и составляют, по Веберу, основное содержание тренда модернизации в её зрелой, новейшей стадии. И эти тенденции могли быть зафиксированы как на Западе, так и в России. В руках царя традиционно находилась неограниченная власть, но он не в состоянии был распоряжаться ей в одиночку. Следовательно, бюрократия была нужна царю как воздух, без нее механизм принятия и реализации политически значимых решений не мог функционировать, жизнь в стране остановилась бы. Бюрократия служила не только руками, но отчасти и головой системы. Монарх, получивший власть по наследству, мог не чувствовать особого призвания к политике и не являться экспертом по политическим вопросам. (Так было с некоторыми российскими самодержцами, из коих самыми известными являются последние представители двух царствовавших на Руси династий: Федор Иоаннович – последний из Дома Рюриковичей, и Николай Александрович – последний из Дома Романовых). Царь по необходимости прибегал к услугам талантливых деятелей с государственным типом мышления, высоко компетентных и хорошо разбиравшихся в кухне политических дел. С такими людьми можно было поделиться если и не властью, то, во всяком случае, ответственностью, тем более, что за монархом всегда оставалось право призывать их и отстранять в любой момент по своему усмотрению. (Именно такая ситуация сложилась в случае с карьерой Сергея Юльевича Витте, разбору деяний которого Вебер посвящает немало строк).

С другой стороны, царь также был нужен бюрократии, по крайней мере, до поры до времени. Согласно концепции Вебера, бюрократия может многое, почти все, но она не может полагать себе цели, определять реализуемые в политике ценности. Фигура монарха выполняет по отношению к институтам традиционной или модернизированной автократии символическую, легитимизирующую функцию. Бюрократия во всех своих действиях прикрывается царем как щитом или как иконой, эксплуатируя его сакрализованный (особенно в сознании крестьянства) авторитет. Иначе говоря, чиновники часто выступали перед простыми подданными в образе «царевых слуг». Так должна была хотя бы отчасти преодолеваться чудовищная эмоциональная раздвоенность, свойственная русскому народу, любившему царя и ненавидевшему тех, кто ему служит. Бюрократия не могла обосновать своего права на существование формально или хотя бы «материально», рациональными аргументами, т.е. ссылкой на собственную эффективность. И дело здесь не столько в том, что наш соотечественник не понимал или не принимал таких доводов из-за их специфической культурной чуждости «русскому духу» и «образу жизни», но прежде всего в элементарном обмане. Ведь всем людям, жившим в России, было отлично известно, что бюрократия является эффективной только для самой себя.

Российская бюрократия имела ряд сходств с «идеальным типом» рациональной бюрократии, сконструированным Вебером, что вообще давало основание ученому называть ее таким словом. Но различий, причем, ярчайших, было, конечно, гораздо больше. Идеальный бюрократ действует как машина, «невзирая на лица», руководствуясь универсальными правилами, олицетворяя принцип абстрактного, формального рационализма в человеческих отношениях. Он служит «одному лишь делу», хотя и получает за это жалованье. Русский бюрократ может иногда имитировать такой образ; правда, это едва ли кого-то способно обмануть, разве что незадачливого немца (не Вебера). Русский бюрократ часто коррумпирован, служит себе, но он человек и, следовательно, humani nihil a me alienum puto, поэтому его можно уговорить, разжалобить, «надавить на чувства». (С идеально-типическим бюрократом такой номер вряд ли пройдет). Русский чиновник – партикулярист; поступает по ситуации, а не по циркуляру, делает исключения для одних (своих) и не делает для других (чужих), разбирает лица, особенно нужные. Все эти качества отечественного чиновничьего аппарата были до боли знакомы русским людям, – даже тем из них, кто не читал Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Но такая бюрократия, естественно, держалась за свое теплое место, стремясь сохранить данное ей обстоятельствами привилегированное положение как можно дольше. Реформы сулили ей многие проблемы, и поэтому она стремилась им активно или пассивно противостоять.

Интересный момент: Вебер тонко чувствует специфику «материально рациональных» практик русских людей – тех, кому приходится иметь дело с бюрократами. Он не осуждает русских за недостаток правосознания. Система отношений «человек – государство» работает по неписаным правилам, известным всем заинтересованным сторонам. Следующим им индивидам, – плохо ли, хорошо ли, – но удавалось решать встающие перед ними проблемы. Если бы возобладал правовой формализм, т.е. если бы люди вдруг принялись идти во всем законным путем, им пришлось бы провести всю жизнь в чиновничьих кабинетах. Социолог с полной проницательностью констатирует: «Продажность и халатность русских чиновников… расцениваются как положительный элемент системы. Основания для этого таковы: если бы кто-то решил обратиться к 16-томному «Своду законов» за рецептами управления, то он немедленно понял бы, что эту беспорядочную груду статей невозможно считать эффективным правовым источником. Их соблюдение сделало бы немыслимой не только жизнь «современного» человека. Подобно тому, как это происходит с технической обструкцией на итальянских железных дорогах, вся система была бы приведена к полному абсурду. Во всяком случае, хотя бы только в интересах свободы индивидуальной деятельности…, как ее понимают в «буржуазных» кругах, любой самый грязный способ ускользнуть из сетей кошмарного бюрократического рационализма выглядел как нечто необходимое для защиты человеческого достоинства подданных. Не случайно чиновниками, вызывавшими столь страстную ненависть, были «педантичные» немцы, честно верившие в «святость» правил, установленных «системой», или неподкупные централисты-рационалисты вроде внушительной фигуры Плеве. Старая патриархальная система самодержавия могла функционировать только при одном условии: те, кому надлежало править, должны были «править» спустя рукава»[20].

Однако интрига российского политического процесса начала минувшего века, по Веберу, заключается в следующем. Правящие круги, находясь под давлением обстоятельств, и в целом осознавая необходимость изменений (хотя и не желая их по субъективным причинам), активизируют реформы. Но решимость довести дело до логического конца у старой элиты все же отсутствует; она надеется обойтись полу- или даже четверть-мерами. Оглашается октябрьский Манифест, собирается Дума. Сразу же выясняется, что первый русский парламент не планирует плясать под дудку правительства. Его требования резки, и порой создается впечатление, что он скорее напоминает революционный клуб. (Здесь думских депутатов, вероятно, можно было бы упрекнуть в некоторой недальновидности). Иначе говоря, Дума хотела слишком многого, а в планы ancien regime это совсем не входило. «Положение становилось все более трудным: нужно было либо распускать Думу, либо подчиняться»[21]. И Дума была распущена. В сознании поддерживающей изменения общественности картина рисовалась безрадостная: «Официально даруются свободы, а затем, когда ими хотят воспользоваться, оказывается, что эти свободы – иллюзия. Эта неискренность должна неизбежно приводить к повторяющимся конфликтам и возбуждать угрюмую ненависть, создавая ситуацию, бесконечно более опасную, чем унизительные, но открытые репрессии в прошлом»[22].

Началась закономерная «фаза отката». Оттепель сменилась заморозками, впрочем, не в первый и не в последний раз. Зацикленность истории России на чередованиях периодов «реформ» – «контрреформ» воспроизвелась на новом витке. Если деду последнего русского самодержца довелось прослыть в общественном мнении современников и потомков реформатором, а отцу – реакционером, то ему самому пришлось побывать в каждой из этих ролей попеременно ‑ причем совершенно независимо от его собственной воли. Кончил он свою жизнь мучеником, и это также был подневольный выбор, определенный не такой уж необъяснимой процессуальной логикой русской политической жизни.

Итак, «почти роковая, возможно, вынужденная склонность современных династических режимов, – пишет Вебер, – оберегать свой «престиж» и «сохранять лицо» привела к тому, что они не дают своевременно то, что должны дать, а когда уступки вырываются у них одна за другой, они пытаются вернуть себе потерянный престиж безжалостным полицейским произволом»[23]. Это, так сказать, –‑ правило, своего рода политико-социологическая закономерность. И действительно, везде, где монархия вела себя подобным образом, она провоцировала процессы, приводившие, в конце концов, к ее низложению. В странах же, где она проявляла последовательную позицию в поддержке пускай и неудобных для нее, но неизбежных модернизационных изменений, ей удавалось сохраниться как самобытному политическому институту.

В России, вступившей в полосу контрреформ после роспуска I Думы, напряжение продолжало нарастать. Ситуация выходила из под контроля и становилась взрывоопасной. Диалог между властью и обществом, правительством и оппозицией (в том числе, умеренной) становился почти невозможным. О «чудесном экономическом подъеме» и обнадеживающих показателях 1913 года Вебер в своих позднейших статьях не говорит. Но еще в первом очерке, посвященном анализу событий 1905 года и их ближайшей предыстории, немецкий социолог одной частной репликой предвосхищает тезис, верифицированный впоследствии Лайфордом Эдвардсом [24]: «коммунистический радикализм обостряется именно тогда, когда положение крестьян улучшается, их тяготы ослабевают и община получает в свое распоряжение больше земли» [25]. Ко всему этому в 1914-м прибавился еще и фактор войны [26]. Система расшатывалась, интересы и устремления конкретных групп, боровших за право определения будущего страны, были поляризованы: правительство тянуло одеяло политики в одну сторону, молчаливые или не очень оппозиционеры – в другую. Влиятельные круги, определявшие официальный курс, ‑ неоднократно замечает Вебер, ‑ были готовы в любой момент «по чисто деловым соображениям» отстранить царя от власти, … и, в конце концов, сделали это. Но сами они в сложившихся условиях (где немалую роль играли усталость народа от войны, нерешенность аграрного вопроса и т.п.), как выясняется, также не держали ситуацию под контролем. Лозунги крайне левых партий находили живой отклик в политически взбудораженном сознании народных масс. Россия, подталкиваемая различными социально-контекстуальными влияниями, как свежими, так и стародавними, клюнула на удочку радикализма. Начинался новый период российской истории, детальных очертаний которого Вебер предвидеть не мог.

Перспективы русской свободы, будто бы забрезжившие на историческом горизонте в начале ХХ века, сорвались – так же, как это происходило раньше и будет происходить позднее. Но, обращая свой взор на Запад, Вебер не находит себе утешения. Шансы личности на самоопределение поставлены сегодня под вопрос во всем мире – таковы метаморфозы и парадоксы универсального процесса модернизации. Веберовский диагноз, сформулированный в стилистике «героического пессимизма», может кого-то шокировать своей мрачноватостью, но только не самого Вебера:

«И пусть не беспокоятся те, кого терзает вечный страх, что миру грозит слишком много «демократии» и «индивидуализма» и слишком мало «авторитета», «аристократизма» и «почтения к службе»: древо демократического индивидуализма не раскинет свою крону под небеса – это уж точно. Весь наш опыт говорит о том, что история всякий раз неумолимо рождает новую «аристократию» и новый «авторитет», и к ним могут примазаться все, кто сочтет это выгодным – для себя лично или «для народа. Если дело только в «материальных» условиях и определяемых ими (прямо или косвенно) комбинациях интересов, то любой трезвый наблюдатель должен видеть: все экономические тенденции ведут к возрастанию «несвободы». Было бы совершенно смехотворно надеяться, что нынешний зрелый капитализм (этот неизбежный итог хозяйственного развития), каким он импортирован в Россию и установился в Америке, как-то сочетается с «демократией», а тем более со «свободой» (в каком бы то ни было смысле).

Вопрос стоит совершенно иначе: каковы в этих условиях шансы на выживание «демократии», «свободы» и пр. в долгосрочной перспективе? Они могут выжить лишь в том случае, если нация проявит решительную волю в своем нежелании быть стадом баранов. Мы, «индивидуалисты» и партийные сторонники «демократических» институтов, идем «против течения», против «материальных» обстоятельств. Кто хочет «идти в ногу» с тенденцией развития, должен как можно скорее отказаться от этих старомодных идеалов. Теперешняя «свобода» дала первые ростки при уникальном стечении обстоятельств и условий, и они никогда больше не повторятся… (Имеются в виду социокультурные и иные предпосылки раннего модерна – Д.П.). Сможет ли какое-либо материальное, а тем более нынешнее «позднекапиталистическое» развитие сохранить эту своеобразную историческую атмосферу или создать её заново? Ответ напрашивается. Нет ни тени намека на то, что во чреве экономического «обобществления» содержатся в зародыше «свободная личность» или «альтруистические идеалы»»[27].

Мы надеемся, проницательному читателю нет необходимости нахваливать и разъяснять эвристичность веберовских идей, транслируемых, реконструируемых и отчасти вольно интерпретируемых в этой статье. А на страницах комментируемого сборника ценных в том или ином отношении мыслей, разумеется, содержится гораздо больше. Во всяком случае, очевидно, что объяснительная сила многих из них выходит далеко за пределы той узкой исторической темы, к исследованию которой они были применены. Анализ российского социально-политического процесса начала ХХ века, проведенный великим немецким ученым, сохраняет свою актуальность и сегодня, хотя бы потому, что он открывает широкий простор для проведения сопоставлений и параллелей с другими конкретными фрагментами биографии человечества, раскрывающейся в истории разных народов и времен.

См. также:

 

Примечания:

Другая версия статьи опубликована в журнале «Человек» (2008. № 4.).

[1] На подобное положение вещей обращает внимание и А. Кустарев в своем предисловии к комментируемому сборнику. (Там же. С. 13.). См. по этому поводу также: Подвойский Д.Г. «Особость» России и социологическое воображение // Социологический журнал. 2002. №4.

[2] Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и Россия // Социологические исследования. 1992. №3; Макс Вебер, прочитанный сегодня: Сб. статей / Под ред. Р.П. Шпаковой. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1997.

[3] Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. М.: РОССПЭН, 2007.

[4] Наш личный преподавательский опыт свидетельствует о том, что многие из нынешних российских студентов, притом студентов-гуманитариев, не могут похвастаться подобного рода познаниями.

[5] В сборнике представлены сокращенные версии названных произведений Вебера.

[6] «Архив…» – один из первых профессиональных журналов обществоведческого профиля в Германии – был организован в 1904 году по инициативе М. Вебера, В. Зомбарта и Э. Яффе.

[7] См.: Вебер М. Политические работы (1895 ‑ 1919). М.: Праксис, 2003. С.300 – 342.

[8] Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. М.: РОССПЭН, 2007. С. 130.

[9] Там же. С. 101.

[10] Там же. С. 104.

[11] Там же. С. 104.

[12] Патрушев А.И. Расколдованный мир Макса Вебера. М.: Изд-во МГУ, 1992. С. 86 – 87.

[13] В 1915 году Зомбарт опубликовал свою нашумевшую работу «Торгаши и герои», направленную против Англии и английской культуры. (См.: Зомбарт В. Собрание сочинений в 3 томах. Т. II. СПб.: «Владимир Даль», 2005.) Это исполненное «пропагандистского» и «воинственно-романтического» пафоса писание вызвало резкое неприятие у М. Вебера.

[14] Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. М.: РОССПЭН, 2007. С. 103.

[15] Там же. С. 51.

[16] Там же. С. 32.

[17] Там же. С. 37.

[18] Там же. С. 87.

[19] Там же. С. 86.

[20] Там же. С. 65 – 66.

[21] Там же. С. 96.

[22] Там же. С. 62.

[23] Там же. С. 99.

[24] Л. Эдвардс в «Естественной истории революции» (1927) выдвинул интересное утверждение, проиллюстрированное им на конкретных примерах: успешным революциям обычно предшествует (вопреки расхожему мнению) ощутимое улучшение условий жизни широких масс и ослабление давления со стороны властей предержащих. См. об этом подробнее: Эдвардс Л. Естественная история революции; Грязнова О.С., Подвойский Д.Г. Социология революции Лайфорда Эдвардса // Социологический журнал. 2005. №1.

[25] Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. М.: РОССПЭН, 2007. С. 32.

[26] В работах по социологии революции общим местом является утверждение, что длительную и чреватую поражением войну (в отличие от войны «маленькой и победоносной») следует считать мощнейшим ускорителем революционного процесса.

[27] Вебер М. О России: Избранное / Перевод А. Кустарева. М.: РОССПЭН, 2007. С. 49 – 50.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.