28 марта 2024, четверг, 23:15
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

01 октября 2008, 09:39

Социология как наука "без лица"

В этом году российская социология празднует свое 50-летие. 26 марта 2008 г. состоялась юбилейная научная сессия Академии наук, в ходе которой много говорилось о возрождении социологии в России, а 21-24 октября 2008 г. пройдет Всероссийский социологический конгресс. В преддверии этого форума мы публикуем взгляд на современное состояние развития российской социологии кандидата философских наук, доцента кафедры социологии Российского университета дружбы народов Дениса Подвойского.

* * *

Третьему Всероссийскому
социологическому конгрессу посвящается

2008 год объявлен в России годом социологии. Хотя Россия об этом не знает и, кажется, нимало на сей счет не беспокоится (и не только потому, что других причин для беспокойства у нее хватает). Напряжение календарной памяти профессионального сообщества российских социологов рождает юбилеи: 40 лет – Институту социологии, 50 лет – Социологической ассоциации. В октябре ожидается апофеоз публичной активности коллег по цеху – Третий Всероссийский социологический конгресс. Разумеется, одним из центральных станет (как, впрочем, и прежде) многоликий вопрос о роли отечественной социологии в объяснении процессов, происходящих в стране и мире, о статусе дисциплины, ее притязаниях и практической полезности. И того требует не только приличествующая формату мероприятия официальная риторика, но и реальное положение дел.

Отечественная социология нуждается в критической рефлексии своих координат в пространстве общественной жизни прошлого и настоящего. Такая рефлексия, конечно, для серьезного интеллектуального занятия должна быть перманентной, но иногда ей может придать импульс некий «условный повод», вроде конгресса, юбилея и т.п. Ведь очередной год социологии наше государство в ближайшие десятилетия вряд ли провозгласит.

Сегодня приходится констатировать: статус социологии как особого рода экспертного знания в современном российском обществе является чрезвычайно низким. И речь здесь идет даже не столько об экономическом или политическом статусе, сколько о статусе культурном – о признании, авторитете, престиже. Ведь для науки именно «символический капитал» выступает в качестве валюты, которую можно при желании конвертировать в иного рода ценности. Запад демонстрирует в этом отношении примеры, способные вызвать зависть у российских коллег. Социологов там уважают и чтут, видят в них своего рода «сословие высоколобых». Памятник Огюсту Конту стоит в одном из районов Парижа, именем Макса Вебера названа площадь и станция метро в Мюнхене. Имя Герберта Маркузе в 60-70-е годы минувшего века было на устах едва ли не каждого западного студента с активной жизненной позицией. Французам и немцам, интересующимся общественной проблематикой (отнюдь не профессионалам), хорошо знакомы имена П. Бурдьё и Н. Лумана. Энтони Гидденс был личным советником Тони Блэра в его бытность премьер-министром Соединенного королевства. Нынешним российским социологам подобная оценка значимости их труда может только сниться. Почему так происходит?

Основная причина игнорирования социологии и пренебрежительного к ней отношения со стороны российского общества – социологическое невежество. О достижениях социологии (не только отечественной, но и мировой) в нашей стране почти никто ничего не знает, кроме самих социологов. Носителями этого пробела в образовании являются не только обыватели, но и журналисты [а], политики всех уровней, руководители, чиновники, бизнесмены, а также ученые – специалисты в других областях знания, в том числе и предметно близких к социологии. Разумеется, среди представителей названных групп встречаются и исключения, ‑ своей исключительностью лишь подтверждающие правило. Одним из источников социологического невежества является слабость гуманитарной культуры населения в целом. Однако – это общая проблема, которую здесь нет возможности подробно обсуждать. Все индустриальные общества тяготеют к технократизму» в образовании, и к советскому обществу это относилось в полной мере. Логика здесь была очень простой: математику с физикой надо знать, потому что без них не работают станки и не летают самолеты (с этой точки зрения трудно объяснить травлю кибернетики - "Полит.ру"). К тому же в сторону социально-гуманитарных наук на исходе советской эпохи многие люди смотрели косо и не без оснований: наука в большинстве случаев в легализованном обществоведческом дискурсе тогда подменялась идеологией. Старые и присоединившиеся к ним новые антигуманитарные установки поддерживают сегодня обозначенный тренд.

Однако нас здесь интересуют, прежде всего, специфические корни феномена социологического невежества. Основным в этом ряду является известный каждому российскому социологу «демоскопический предрассудок», ставший своего рода проклятием нашей профессии в последние десятилетия. В российском массовом сознании сформировалось устойчивое представление, согласно которому социологи занимаются исключительно опросами общественного мнения. Обороты «социологическое исследование» и «социологический опрос» фактически отождествляются. Если опрос, то значит социологический, ‑ другого не бывает (и наоборот). Если говорится о «социологических методах», то по умолчанию подразумевается, что речь идет о сборе данных с помощью опросных процедур. Очень характерной в этом смысле является журналистская конструкция «по данным (или ‑ по подсчетам) социологов» [б]. И самое печальное: носители указанного предрассудка ничуть не задумываются о том, зачем социологи собирают все эти данные. Просто чтобы знать, что столько-то процентов мужского населения страны употребляют пиво, столько ‑ водку, а столько ‑ коньяк, или что русские женщины любят Сергея Безрукова больше, чем Леонардо Ди Каприо (или наоборот)? Для чего это нужно? Только чтобы рассказать о данном «открытии» в новостях – где-то после политики и биржевой хроники, но перед спортом и погодой? Для развлечения публики?

Многим из нас приходилось объяснять, и притом неоднократно, чем мы, собственно, занимаемся в рамках нашей профессии, и что мы делаем не совсем то или даже совсем не то, что думают о нашей деятельности другие. Попадающий в такую ситуацию социолог выглядит довольно беспомощно, ему даже приходится оправдываться. Типичный ответ, который доводилось слышать не раз, в том числе и из уст мэтров нашей социологии звучит так: «Ну, Вы понимаете, социология к одним только опросам и сбору данных не сводится, все гораздо сложнее. У Вас, извините, несколько упрощенное представление о социологии…». Никто, конечно, не требует от неспециалистов обстоятельных и глубоких знаний; в эпоху прогрессирующей специализации широта кругозора становится роскошью. Скажем, бессмысленным было бы ожидать от несоциолога знания того, что такое «отнесение к ценности» или «типовые переменные действия». Неспециалисты (те же социологи), скорее всего, столь же мало разбираются в петрографии, гидравлике, гляциологии, оптике, гельминтологии, ихтиологии и т.д.

Однако проблема здесь состоит в том, что «демоскопическое» представление о социологии порождает не просто упрощенный, но принципиально искаженный, ложный образ нашей науки в общественном сознании. Так, взгляд на математику как науку, оперирующую абстрактными количественными величинами или моделями пространственных объектов, является упрощенным, но «верным по сути» (на уровне понимания дилетанта) (скорее неверным - "Полит.ру"). С социологией же дело обстоит иначе: в сведéнии социологии к практике проведения массовых опросов, пускай и научно обоснованной, заключена однозначная ошибка.

Во-первых, социологи могут получать интересующую их информацию о человеческом обществе из сотен и тысяч источников, необязательно из беседы с респондентами или заполненной анкеты. Социолог может слушать разговоры людей на улицах, читать книги, надписи на заборах, вывески, сидеть в архивах, изучать общества, которых давно уже нет. К тому же состояния массового сознания – не единственная сфера, исследуемая социологом, поскольку для него важно не только то, что люди говорят и пишут, но и то, как они себя ведут, что делают и т.д. И, наоборот, метод опроса сам по себе не является специфически социологическим. (Историки эмпирической социологии могут подтвердить: опросы не были первым средством фиксации практически значимой социологической информации). Можно просто опрашивать людей, чтобы знать их отношение к той или иной актуальной проблеме (довольны ли они ассортиментом супермаркета на углу, как часто они меняют зубную щетку и т.д.). Но в таких опросах нет никакой социологии. Это – просто демоскопия, замеры мнений населения.

Во-вторых, и это гораздо важнее, социология никогда не ограничивается сбором данных об обществе, ‑ полученных с помощью опроса или иным путем. Социология – «логия», а не «скопия» или «графия». Оставим здесь сложный разговор о претензиях социологии (и вообще всех дисциплин социально-гуманитарного профиля) на научность в том смысле, в каком таковой обладают физика, химия, астрономия и т.п. Социология стремится объяснять явления, ей изучаемые, а не просто описывать их. Плохо ли, хорошо ли это у нее получается ‑ вопрос другой. Социология в собственном смысле начинается там и тогда, где и когда заканчивается опрос или другая процедура сбора данных. Конечной задачей социологии как научной дисциплины является анализ информации, а не ее получение, построение теорий, выдвижение гипотез, их подтверждение или опровержение. (Хотя, само собой разумеется, надежность данных есть необходимая предпосылка для притязаний на обоснованность выводов). Иначе говоря, социология начинается там, где мы задаемся вопросом: почему одни люди ходят в кино парочками, а другие читают толстые книги в одиночестве, почему одни покупают дорогие автомобили и ходят в рестораны, а другие инвестируют денежные средства в прибыльные проекты, почему одни голосуют за «левых», а другие за «правых», кто эти люди, как их суждения и поступки связаны с их биографической ситуаций, профессией, семейным положением, конфессиональной принадлежностью, доходом, возрастом, полом и т.п. Установление взаимосвязей между отдельными характеристиками социальных феноменов – прямой путь к формулировке теоретических моделей и схем, конструирующих «неизбежно упрощенные» образы реальности общества, но в то же время делающих ее более понятной и предсказуемой.

Правда, и среди людей, называющих себя социологами, оказывается немало ревнителей чистоты вульгарно понимаемого эмпиризма, своего рода «радикальных лазарсфельдианцев». Позволю себе привести один пример из собственного профессионального опыта. В начале 90-х годов, еще будучи студентом, я подрабатывал в одной из московских компаний, специализирующихся на проведении массовых опросов. После очередного «поля» мне поручили проанализировать ответы на блок вопросов по определенной тематике. Были в моем распоряжении и ответы на другие вопросы, а также социально-демографические характеристики респондентов. Я принялся за дело, чувствуя себя настоящим социологом. Были построены распределения, посчитаны статистические зависимости.

Далее в соответствии с моими представлениями о задачах социологического исследования должна была последовать теоретическая интерпретация полученных результатов, которую я и предпринял. Я старался быть предельно корректным в выводах, не отрываться от фактов и не воспарять к «высотам» философских спекуляций. Одному старшему коллеге по долгу службы довелось прочитать написанный мной отчет. Его приговор, произнесенный тихим голосом, звучал сурово: «…Вы нарушаете принятые в нашем ремесле методологические каноны. Мы, социологи, – позитивисты, и наша цель заключается в том, чтобы по возможности максимально четко фиксировать эмпирические данные и не более того…». Иначе говоря, этот человек (кстати, очень симпатичный, интеллигентный и притом хороший специалист) считал, что социолог вообще не имеет права на истолкование эмпирического материала, что такое истолкование, сколь бы осторожным оно ни было, неминуемо перемещает ученого в область субъективного философствования.

В каком-то смысле это была идеология организации, в которой он работал: «Наши данные – самые надежные, самые точные, и мы никому не позволим их анализировать, даже самим себе!». Но спрашивается, ‑ подумал я, ‑ зачем они вообще нужны, если не для того, чтобы размышлять над ними, неужели любой вывод, любое содержательное объяснение фактов в глазах строгой науки является преступлением? После этого разговора у меня остался неприятный осадок.

Мне стало обидно за себя, за социологию и за позитивизм. Я как раз тогда штудировал Конта и нашел у него одно соображение, принципиальное в свете состоявшейся беседы: «После того, как постоянное подчинение воображения наблюдению было единодушно признано как первое основное условие всякого здорового научного умозрения, неправильное толкование часто приводило к тому, что стали слишком злоупотреблять этим великим логическим принципом, превращая реальную науку в своего рода бесплодное накопление несогласованных фактов… Важно, таким образом, хорошо понять, что истинный положительный дух в основе не менее далек от эмпиризма, чем от мистицизма; именно между этими двумя одинаково гибельными ложными путями он должен всегда прокладывать себе дорогу… Именно в законах явлений действительно заключается наука, для которой факты в собственном смысле слова, как бы точны и многочисленны они ни были, являются всегда только необходимым сырым материалом» [1, с.78 ‑ 79.]. Прочитав данный отрывок, я немного успокоился…

Как возник демоскопический предрассудок, каково его происхождение? История довольно простая и самим социологам до боли знакомая. В дореволюционной России слово «социология» употреблялось в том же смысле, что и на Западе. Во второй половине ХIХ века социология отождествлялась с научным типом обществоведения (в отличие от типа умозрительно-философского, характерного для предшествующих эпох). Предметная специфика дисциплины была еще слабо выражена. В начале ХХ столетия у нас в стране, как и за рубежом, предпринимаются первые попытки уточнения предметно-методологической ориентации социологии. Возникает, в частности, представление о социологии как науке о взаимодействии, коллективном поведении людей. (Такие мотивы встречаются, например, у раннего Сорокина). Потом к власти приходят большевики, и через некоторое время марксизм становится в России господствующей «концептуальной рамкой», в масштабах которой должно было совершаться любое объяснение явлений общественной жизни.

В.И. Ленин термин «социология» иногда использовал [в], но в целом недолюбливал. Это слово ассоциировалось у него и у верных его заветам советских обществоведов с немарксистскими социальными теориями (как зарубежными, так и отечественными). Вождь мирового пролетариата отлично понимал, что концепция материалистического понимания истории является по сути своей социологическим учением (единственным, которое он сам признавал).

Но, с другой стороны, для него имелись и аргументы против принятия сообразующегося с духом времени слова. Во-первых, Маркс и Энгельс к социологии свои идеи не относили. И, во-вторых, писания западных социологов вызывали у Ленина глубокое неприятие, они отталкивали его своей «фарисейской» ученостью и отсутствием благоговейного трепета по отношению к взглядам классиков марксизма. Поэтому для маркировки первой «составной части» марксизма Ленин предпочитал использовать старомодное слово «философия». Хотя известно, что собственно философского учения (в традиционном смысле) в аутентичном марксизме не существовало.

Правда, некоторые теоретики раннего советского марксизма слово «социология» употребляли активно и даже выносили его в названия своих работ (например, Н.И. Бухарин [3] и С.А. Оранский [4]). Однако общая идеологически фундированная нелюбовь к немарксистской социологии определила со временем и отношение к самому слову «социология». Так социология попала в разряд «буржуазных лженаук». Нельзя сказать, что слова «социология», «социологический», «социолог» вообще вышли из языкового обихода – даже в 30-50-е годы. В энциклопедических, философских словарях и словарях иностранных слов статьи с названием «социология», как правило, существовали. В них говорилось, что социология есть учение об обществе, далее следовал мощный поток критики, перемежающейся с проклятиями, в адрес «реакционной псевдонауки», и, наконец, утверждение, что истинно научной теорией общества является исторический материализм [г].

В результате прочтения такой статьи у советского человека (даже если он мало что в ней понял) должно было остаться впечатление: социология – слово плохое, буржуйское, а исторический материализм – слово хорошее. Для объяснения смысла хороших слов существовали, разумеется, отдельные статьи. Однако важно отметить: широкого, т.е. публичного, хождения слово социология в сталинские и даже ранние постсталинские времена не имело. Наука была полностью «деинституционализирована», т.е. живых социологов советским гражданам той поры встречать не доводилось.

С конца 50-х годов начинается медленный процесс реабилитации социологии. Теперь за этим словом стояла не просто словарная статья, но и конкретные люди. Но проблема заключается в том, что реабилитация эта была частичной, и началась она с нижних этажей дисциплины. Эмпирические исследования получили право на существование и были признаны полезными, ‑ поскольку помогали решать конкретные социальные проблемы (нефундаментального свойства). Теория же, т.е. само ядро науки, оставалась под запретом. До самого конца 80-х гг. в данной области безраздельно господствовал «истмат». А люди, в том числе политики и журналисты, за тридцатилетний период привыкли к выпущенному на волю понятию. Его употребление вызывало у них устойчивую ассоциацию: какой-нибудь молодой человек или девушка раздает анкеты рабочим в заводском цеху. Этот персонаж и есть социолог, эдакий фиксатор, измеритель животрепещущих проблем труда и быта. О правильности употребления иностранных слов, ставших расхожими, наши соотечественники не сильно задумывались, со словарями ни сверялись. Имена Парсонса и Мертона, Бергера и Лукмана, и даже Дюркгейма с Вебером были им незнакомы. Показательный факт: в номенклатурном списке позднесоветской образовательной системы значились лишь две специальности социологического профиля: «прикладная социология» и «экономика и социология труда». Такая же ситуация имела место и в Академии наук: Институт социологии первоначально назывался ИКСИ ‑ Институтом конкретных социальных исследований. В начале 90-х гг. ограничения отпали сами собой, истмат более никого не пугал и наука обрела вожделенные вольности. Отныне можно было теоретизировать сколько угодно, но только этого от социологии уже никто не ждал. Демоскопический предрассудок прочно укоренился в структурах повседневного мышления и публичной речи россиян. Лучшая часть интеллектуального багажа нашей науки оказалась не востребованной обществом.

Особого внимания заслуживают отношения, складывающиеся сегодня между социологами и представителями других научных специальностей, прежде всего социально-гуманитарных. В интеллектуальной конкуренции со смежными областями современная российская социология (по формальным параметрам) явно проигрывает. Социология сегодня не преподается в качестве обязательного учебного предмета цикла ГСЭ (гуманитарных и социально-экономических дисциплин) в вузах страны. Социология, будучи высоко специализированной дисциплиной, вместе с тем всегда отличалась известной широтой взгляда на изучаемые ей явления. Ее интеллектуальные горизонты по своему охвату уступают разве что философии. Ведь социология в собственном смысле является единственной эмпирически ориентированной наукой [д], изучающей общество в целом (или, как говорил Г. Зиммель, единственной, изучающей в обществе общество). И этим она выгодно отличается от экономики, правоведения, политической науки. Но более успешные в институциональном и «имиджевом» отношении области знания не спешат признавать социологию, напротив, они часто ее просто игнорируют.

Правоведы смотрят на общество с точки зрения юридического формализма. Многие из них о достижениях социологии права, социологической криминологии, теорий девиантного поведения и социального контроля ничего не слышали. Экономисты, видя в человеке лишь модель homo oeconomicus, удивляются, почему их концепции не срабатывают в России. Через какое-то время им приходит в голову, что загвоздка здесь, видимо, в особенностях трудовой мотивации, хозяйственной культуры, традиций и т.д. При этом они чувствуют себя первооткрывателями, не догадываясь, что социологи занимаются исследованием подобных проблем со времен Веблена и Зомбарта.

Психология, особенно «практическая», пользуется большой популярностью у значительной части населения посткоммунистической России. Судить об этом можно хотя бы по полкам книжных магазинов. Однако отношения в семье и на работе, межличностные конфликты, гендерные вопросы, проблемы меньшинств, поколений, воспитания, адаптации к постоянно изменяющимся жизненным условиям и многие другие, из тех, что волнуют современного человека, суть темы скорее социологические, чем психологические. Микросоциологические концепции (например, блестящая и остроумная концепция И. Гофмана), теория ролей, социология личности позволяют популярно объяснять процессы и коллизии повседневной жизни людей не хуже, чем, скажем, психоанализ. Но психологи, как правило, предпочитают не замечать исследовательских наработок своих близких интеллектуальных родственников. Специалисты в области языкознания обычно занимаются социолингвистическими проблемами в одиночку и при помощи своих средств, не всегда подходящих, ‑ опять же без поддержки социологов.

Наконец, симптоматической особенностью постсоветского периода развития отечественного обществоведения и гуманитарных наук становится появление всевозможных новоиспеченных «логий», доселе невиданных на белом свете. Некоторым из них даже удалось успешно институционализироваться в образовательных и исследовательских структурах. За последние пятнадцать-двадцать лет возникли «культурология» и «политология», за ними последовали еще более экзотические «конфликтология», «элитология», «кратология» [е] (список, наверное, неполный). Все названные отрасли бросились расхищать чужое добро. И вред был нанесен в первую очередь области богатой, но малоизвестной – социологической теории. Сорокин был провозглашен великим «культурологом», Вебер – великим «культурологом» и «политологом», Зиммель, Дарендорф и Козер стали «конфликтологами», Парето и Михельс – «элитологами».

Проблемы социологии культуры, политической социологии, социологии конфликта, теории элит и т.п. были вырваны из общего контекста социологической теории, смешаны с отдельными фрагментами, позаимствованными из других сфер и областей и утверждены в учебниках, монографиях, образовательных и научных подразделениях как своего рода «сепаратные комплексы» или «феодальные княжества» (и притом с большими экспансионистскими амбициями). Такие перетягивания или перекраивания одеяла науки, конечно, не могли породить ничего кроме терминологической путаницы и недоразумений, бессмысленных споров о новых предметных размежеваниях и новых границах дисциплинарной компетенции.

В целом, можно констатировать, что конструктивному междисциплинарному диалогу социально-гуманитарных наук в современной России препятствует не столько усугубляющаяся специализация, сколько дух местечкового высокомерия и сектантства, столь характерный для некоторых дисциплинарных и даже субдисциплинарных областей. Мол, сами – ученые, а что происходит на соседних кафедре, факультете, в соседнем институте, не имеет значения! Разумеется, общая перспектива развития гуманитарного знания в нашей стране от этого только страдает. Социология как наука многопрофильная, тематически постоянно соприкасающаяся с когнитивными полями других дисциплин, но также вырабатывающая сквозное, интегральное видение реальности человеческого общества, способна выступать в роли своего рода «фактора консолидации», но для этого необходимо приложить огромные усилия (прежде всего в области популяризации социологических знаний среди российских гуманитариев).

У российской социологии может быть достойное будущее лишь при условии, если демоскопический миф будет развенчан. Но этой цели нельзя достичь одномоментно. Характер профессиональных знаний социологов располагает к развитию PR-мышления. Никто не способен строить отношения с общественностью столь же осмысленно и продуманно, как социологи. И этим навыком необходимо пользоваться для повышения престижа самой социологии. Информация, предлагаемая социологами обществу, должна заключаться не в цифрах и процентах (хотя без них в век «квантифицирующего мышления», конечно, не обойтись). Первичные данные - слишком примитивный интеллектуальный продукт, как сырье в экономике. «Оборудование» и «высокие технологии» стоят дороже: иначе говоря, социология способна на большее, она должна продавать аналитику ‑ концепции, диагнозы и прогнозы. Но для этого нужно уметь выставлять товар лицом, показывать лучшие свои качества, а не скрывать их.

Стремление к общественному признанию является естественным для многих видов человеческой деятельности. Оно не обязательно связано с тщеславием или желанием занять выгодное положение. Поэтому для социологии как особого интеллектуального проекта здесь главное ‑ не перейти грань, иногда слабо различимую, ту, что отделяет работу на пользу общества, совершаемую в соответствии с собственными критериями качества, от прислуживания, выражающегося в явной или латентной установке типа «чего изволите?». Социология может быть полезна бизнесу, государству, политическим партиям, структурам средств массовой информации, наконец, просто людям в их повседневной жизни. Но это не значит, что она должна угождать им, говорить им то, что они хотят от нее услышать. Исполнителей подобных услуг хватает. Для социологии и общества такой альянс, если бы он состоялся, был бы взаимным обманом: социология согрешила бы против своего призвания, а общество приобрело лишь новую иллюзию. Для социологии притязание на значимость и авторитет заключается не в желании вершить судьбы стран и народов, не в стремлении руководить общественными делами на разных уровнях. Но социология может помочь дельным советом, дать консультацию, постараться разъяснить ситуацию, высветить комплексный характер проблем, указать на их взаимообусловленность. Хрестоматийный пример продуктивного сотрудничества социологии и общества дает опыт Чикагской школы. Рациональное управление городским и региональным развитием в США опиралось на экспертные заключения чикагских социологов. Однако при этом ни Роберт Парк, ни Эрнст Бёрджесс, ни Луис Вирт не были практикующими политиками или общественными деятелями.

Социология, как и всякая другая наука, должна бороться не за власть или собственность, но за истину. Добытые ей знания она может предложить всем заинтересованным людям, причем часто совершенно бесплатно. Однако истина для многих оказывается слишком тяжелым грузом. Общество не всегда хочет знать правду о самом себе, по многим вопросам оно предпочитает оставаться в неведении, жить в царстве удобных мифов. И это тоже отнюдь не новость для социологов ‑ о данной особенности общественного сознания им поведал еще Вильфредо Парето. Но некоторым социальным субъектам знать действительное положение дел может быть полезно. И есть основания полагать, что их со временем будет становиться все больше, если на дворе и вправду – эпоха «рефлексивного модерна».

Что же может предложить российскому обществу социология? То, что она дает сегодня, ‑ это удивительно мало. Многие молодые социологи-практики с хорошей выучкой жалуются, что их деятельность является скучной в профессиональном отношении. Они могут много работать (и даже зарабатывать), но потенциал их знаний по большей части остается невостребованным. Запросы заказчиков, прибегающих к их услугам, как правило, примитивны и бесхитростны. Им нужна простая статистика мнений, линейные распределения, в лучшем случае – таблицы сопряженности и коэффициенты корреляции. Аналитических отчетов о проведенных исследованиях они не читают, но хранят – для создания видимости «научной обоснованности» своих действий и решений (как в собственных глазах, так и в глазах подчиненных, вышестоящего начальства, общественности). Многие отечественные руководители (и не только старой формации), положа руку на сердце, признались бы, что никакие социологи им не нужны, они и сами прекрасно представляют ситуацию в своих областях, знают, что и как им надо делать. Такая самонадеянность, конечно, происходит от простой неосведомленности, – для людей, вовлеченных в реальные социальные процессы и стремящихся ими управлять, большая часть спектра практических возможностей социологии остается неизвестной.

В этом, правда, отчасти виноваты и сами социологи, не считающие нужным учитывать уровень осмысления, доступный на данном этапе их клиентам и нанимателям. Показательной в этом отношении является типовая реакция руководителей маркетинговых и рекламных агентств, «тестирующих» принимаемых на работу молодых людей с социологическим образованием: «Вы слишком глубоко копаете, слишком погрузились в свою науку, для нас это чересчур сложно, кому мы сможем продать эту информацию и т.п.». Социологи уходят домой разочарованными или впрягаются в рутину дел, находящихся много ниже уровня их квалификации.

Интеллектуальный багаж отечественной и мировой социологии представляет собой terra incognita для российского общества, в том числе и для его образованной прослойки. Существуют объективные причины, определяющие подобное положение дел, ‑ причем такие, с которыми социологи, даже объединившись, при всем желании не смогут справиться. Но все-таки кое-что они делать обязаны. Социологическую культуру можно прививать и развивать. В связи с этим встают задачи социологического просвещения общества. Для этой цели подходит любая «трибуна», ‑ не только кафедра в университетской аудитории, но и учительский стол в классной комнате. Потребителями социологического знания могут стать не только организации и институциональные структуры, но и люди, склонные к рефлексии собственного жизненного опыта и анализу происходящих вокруг них событий. Такие люди являются благодарной аудиторией социологии, поскольку они ощущают потребность в «социологическом воображении». Напомним, социологическое воображение (по Ч.Р. Миллсу [6]) помогает людям понять, как связаны их личные проблемы со структурными особенностями общества, в котором они живут, и с процессами, в нем происходящими. Но не только. Ведь в широком смысле социологическим воображением можно назвать просто способность объяснять реальные, данные в опыте комплексы явлений общественной жизни при помощи концептуальных средств социологии.

В своей знаменитой мюнхенской речи «Наука как призвание и профессия» [7] Макс Вебер развеял запоздалые юношеские надежды своих студентов. Социальная наука, ‑ заявил он, ‑ в современных условиях не берет на себя выполнение мировоззренческих функций. Эти задачи возлагаются на религию и философию. Наука не может сказать людям, «каким богам им следует молиться», не может сделать за них нравственный и экзистенциальный выбор. Но она способна «придать ясность» их взору, иначе говоря, стать своего рода «интеллектуальной оптикой», позволяющей им не плутать в потемках неопределенности. Социология не знает ответа на вопрос «зачем?», но знает ответы на вопросы «как?» и «почему?», хотя бы приблизительные. Например, она может подсказать человеку, как он себя должен вести в определенной социальной ситуации, если хочет достичь определенных целей, почему происходят те или иные социальные процессы, являются ли они «фатальными», как к ним приспосабливаться или, напротив, противостоять, каковы перспективы тех или иных ценностных систем в конкретных обществах и т.п.

Достижения науки об обществе не столь впечатляющи, как успехи наук о природе. Можно даже сказать, что они скромны. Но кое-какими полезными сведениями, идеями и мыслями социологам за период существования их дисциплины все же обзавестись удалось. Главный вывод, которым они способны поделиться, сделанный ими в результате многолетних наблюдений и размышлений, таков: комбинации социальных взаимодействий, наполняющих человеческую жизнь, имеют неслучайный, нехаотический характер, и поэтому их можно и нужно изучать. Человеческая жизнь в обществе не предопределена, но обусловлена – тысячами различных причин и факторов. Специфические или общие закономерности пронизывают насквозь ткань социальной жизни. У любого социального процесса есть своя логика: у кухонного конфликта по поводу невымытой посуды, у войны и революции, карьеры, смены взглядов и вкусов, поиска брачного партнера, разговора о погоде и о любви, поведения в гостях, в очереди, общественном транспорте, на приеме у врача или на аудиенции у королевы.

Разветвленная сеть социальных отношений соткана из множества типовых ситуаций, развивающихся по определенным, хотя и вариативным сценариям. Особенности поведения и мышления людей зависят не столько от их уникальной, индивидуальной «психологии», сколько от тех или иных структурных влияний, определяемых микро- и макроконтекстами их жизни, т.е. зависят от причин социального происхождения. Сознание человека определяется в известной мере его групповой принадлежностью, общественным положением, причем иногда внешне парадоксальным образом (бедняк восхваляет свою бедность, потому что не может оказаться на месте богача, а отпрыск аристократической фамилии становится «на радость» своим родителям «борцом за счастье трудового народа»)…

Социология хранит в своем интеллектуальном арсенале немало эвристически ценных объяснительных моделей и схем (иногда не таких уж безупречных). Они образуют золотой фонд науки. Речь здесь идет, прежде всего, о корпусе текстов, именуемых «социологической классикой». У классики нет четких хронологических рамок; классика - это одновременно и Платон, и Мертон. Она всегда актуальна и современна, поскольку ее мыслительные фигуры успешно работают на разном материале. Классика не может устареть, поскольку взирает на социальную реальность sub specie aeternitatis. Классическое наследие как мировой, так и отечественной социологии освоено современными российскими социологами далеко не в полной мере. При этом, разумеется, изучение классики должно вдохновляться отнюдь не только историческим интересом, и даже не им в первую очередь. Тот, кто не имеет вкуса к классике, вероятно, не имеет вкуса и к самой социологии.

Классика является «брендом» нашего научного цеха. Донести хотя бы часть этого богатства до наших любознательных соотечественников, не являющихся специалистами в области социологии, ‑ одна из важнейших задач нашего профессионального сообщества. Конечно, классические идеи и концепции нуждаются в «популяризации», в доступном и увлекательном изложении, и данная ниша в массиве нашей социологической литературы далеко еще не заполнена.

У социологии в России сложилась непростая судьба. Однако вопреки обстоятельствам социологи продолжали заниматься делом, которое любили и считали важным. Когда листаешь страницы библиографического справочника дореволюционной социологической литературы, составленного профессором Голосенко [8], испытываешь тихий восторг, смешанный с легким смущением. Диапазон исследовательских интересов российских социологов был огромным. Они еще сто лет назад писали буквально обо всем; при этом демонстрировали значительные теоретические результаты и принимали активное участие в мировой научной дискуссии. История советской и постсоветской социологии также не состояла из одних лишь пустых и темных страниц. Сможет ли российская социология нового века сохранить свое лицо и утвердить статус достойной уважения, полноценной научной дисциплины, ‑ покажет будущее.

Примечания:

Сокращенная версия статьи опубликована в журнале «Социологические исследования» (2008. №7).

[a] Некоторые российские социологи (как правило, умные и достойные люди) иногда «проникают во внутренности телевизионного приемника». Но при этом им, как будто, не удается произвести должного впечатления на публику и ведущих (даже на «интеллигентном» канале «Культура»).

[б] Другой жертвой терминологической неразборчивости наших сограждан стала экология – междисциплинарное научное направление, объединенное подходом, сконцентрированном на изучении взаимоотношений живых существ (особей и их популяций, в том числе человека) с окружающей средой, на исследовании стратегий, используемых ими в процессе приспособления к условиям существования. Однако, вопреки этому, в обиходе современной повседневной речи экология используется в качестве синонима практической области, занятой актуализацией проблем, связанных с разнообразными проявлениями негативного воздействия хозяйственной деятельности людей на природную среду. Аналогом «смыслоискаженного» оборота «по данным социологов» становится патетическая фраза «экологи бьют тревогу».

[в] Он вынужден был, по крайней мере, употреблять это слово в контексте критики «субъективной школы» и ее народнических импликаций [2], поскольку Н.К. Михайловский и С.Н. Южаков определяли свои взгляды именно как социологию.

[г] Примером здесь может служить хотя бы неоднократно переиздававшийся, выходивший миллионными тиражами и имевшийся почти в каждой городской интеллигентской семье «Краткий философский словарь» (под редакций М. Розенталя и П. Юдина) [5].

[д] Мы надеемся, нашим коллегам нет нужды объяснять, почему социальная философия, также изучающая общество в целом, не является в строгом смысле наукой, т.к. выполняет другие – прежде всего, мировоззренческие, «критически-оценочные» и «нормативно-деонтологические» функции.

[е] Здесь требуется некоторое уточнение. Слово «культурология» употребляется сегодня его сторонниками для обозначения знаний о культуре, понимаемой в самых различных смыслах. Однако все гуманитарные науки содержат в себе в большей или меньшей степени «культурологический» компонент. В резервуар культурологии, таким образом, попадают как минимум: философия культуры, эстетика, социология культуры и искусства, искусствоведение, литературоведение, прикладные дисциплины типа музееведения и т.п. Понятно, что название «культурология», скорее всего, может выступать лишь в роли вывески, формально объединяющей исследовательские области, живущие совершенно самостоятельной жизнью.

Если мы будем видеть в термине «политология» аналог английского political science, то тогда речь должна идти в узком и точном смысле о науке, изучающей различные типы политических систем, описывающей их институциональное устройство. Эта область отчасти пересекается с дисциплинарным полем привычной для российской образовательной традиции «теории государства и права». Если же относить к политологии исследования социальной природы власти и политического неравенства, субъектов политики, политической культуры и сознания, отношений «общества» и «государства», то в таком случае она приобретает в свои владения один из фундаментальных разделов социологии, а именно политическую социологию. Что же касается «конфликтологии», а тем более «элитологии» и «кратологии», то эти понятия, думается, могут быть уместными лишь в качестве вольных метафорических словоупотреблений.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.       Конт О. Дух позитивной философии. Ростов н/Д.: Феникс, 2003.
2.       Ленин В.И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? // Ленин В.И. Сочинения. Издание четвертое. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1941. Т. 1.
3.       Бухарин Н.И. Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии. М.; Пг.: Госиздат, 1922.
4.       Оранский С.А. Основные вопросы марксистской социологии. Л.: Прибой, 1929.
5.       Краткий философский словарь. Издание третье, перераб. и дополн. / Под ред. М. Розенталя и П. Юдина. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1952.
6.       Миллс Ч.Р. Социологическое воображение / Пер. с англ. О.А. Оберемко. Под общ. ред. и с предисл. Г.С. Батыгина. М.: Стратегия, 1998.
7.       Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.
8.       Голосенко И.А. Социологическая литература России второй половины ХIХ – начала ХХ века: Библиографический указатель. М.: Онега, 1995.

См. также:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.