Непременный секретарь

Размышления, которыми я хотела бы поделиться с читателями, в немалой степени вызваны следующим пассажем из недавней статьи моего коллеги А.Куприянова, со всей прямотой направленной против нынешней Российской Академии Наук как институции с особым статусом и особой организационной структурой. Цитирую:

«В это же время < имеется в виду перевод Академии в Москву в 1934г. >, АН СССР на долгие годы приобретает полную автономию: ранее подведомственная Наркомпросу (что соответствовало традициям царской России), она переходит в 1933 г. в непосредственное подчинение Совнаркома, а далее – Совмина, фактически став сам себе министерством науки» [1].

Из сказанного здесь и далее можно заключить, что эту «полную автономию» Академия приобрела, ибо к ней стремилась, и что все дальнейшее было во многом следствием именно того, что отныне АН СССР была сама себе министерством науки.

На деле – и это хорошо изучено, а фактография опубликована в общедоступных источниках – Академия Наук примерно к 1927 г. как раз потеряла всякую автономию, а к переезду в Москву в 1934 году была окончательно разгромлена именно как относительно независимая институция. По крайней мере три автора писали об этом подробно, опираясь на архивные материалы – это Б.С. Каганович, Ф.Ф. Перченок и М.Ю. Сорокина (см., в частности: [2 - 4]).

Я не сомневаюсь, что моему коллеге эти работы известны. Но для его концепции РАН как архаики, институции того же уровня абсурда что и, допустим, невозможность в императорской России перехода из православия в иудаизм, видимо, важна не содержательная сторона процесса, а констатация принципиальной нереформируемости «той самой» Академии. Как если бы от «той самой» Академии – хороша ли была она или плоха - осталось что-нибудь, кроме воспоминаний…

Зато от советской АН СССР и вообще от большевистских методов управления наукой, искусством и много чем еще осталось куда больше, чем хотелось бы. Последние события, связанные с выборами в РАН, на мой взгляд, свидетельствуют всего лишь в пользу того, что ученые – это такие странные люди, которые стремятся быть независимыми, что называется, «до упора». И там, где это не является очевидно самоубийственным – например, при тайном голосовании, они не желают вести себя по принципу «чего изволите».

Калигулу мы, так и быть, выберем, но уж его лошадь…

Тем более уместно напомнить о том, кто эту независимость пытался в свое время отстоять – пусть и безрезультатно.

«Я тоже думаю, что при всякой демократии сохраняется аристократия ума и таланта, но мне как воздух нужно благополучие масс, нужно, чтобы и они жили жизнью и сознавали жизнь, а не только прозябали… Я знаю, что и так уже благополучие избранных тяжело покупается горем и печалью слабых, но я хочу с этим бороться, ибо считаю, что «культурные ценности», не только облитые, но пропитанные кровью «малых сих», не суть ценности», - писал сыну еще в 1911г. Сергей Федорович Ольденбург ((1863-1934), непременный секретарь Российской Академии Наук с 1904 до октября 1929 г.

Востоковед-индолог, демократ и либерал, член ЦК кадетской партии, С.Ф. Ольденбург сделал в востоковедении намного меньше, чем мог бы, поскольку отдавал свои силы общественной деятельности и тому, что сейчас мы называем организацией науки.

Склонность С.Ф. Ольденбурга к глубоким личным и социальным связям проявилась очень рано, еще во времена учебы С.Ф. и его брата Федора в I мужской Варшавской (так называемой «русской») гимназии. Семья Ольденбургов даже по тем временам могла считаться неординарной. Отец братьев Ольденбургов, генерал инженерных войск, намеренно вышел в отставку, дабы посвятить себя воспитанию сыновей. Более того, с этой целью он записался вольнослушателем в Гейдельбергский университет.

В дальнейшем Варшава была выбрана главой семьи Ольденбургов как город с хорошим климатом и хорошими учебными заведениями. К несчастью, Ольденбург-старший умер, когда дети еще были гимназистами, так что их воспитывала мать Надежда Федоровна.

Та группа друзей и единомышленников, которая в Петербурге называлась «Ольденбургский кружок», сформировалась еще в Варшаве, а окончательно оформилась уже в годы учения в Петербургском Университете, составив ядро Студенческого Научно-литературного Общества.

Позже, уже выйдя из Университета, именно они назвали себя «Приютинским братством» (о нем я надеюсь рассказать отдельно).

Среди таких незаурядных молодых людей, какими были Ф.Ф. Ольденбург, И. М. Гревс, А.А. Корнилов, В.И. Вернадский, Д.И. Шаховской, Сергей Федорович Ольденбург выделялся, помимо общепризнанных академических дарований, организационными способностями и особой энергией, позволявшей ему привлекать новых людей и увлекать их новыми идеями. В своей деятельности С.Ф. был весьма конкретен и целеустремлен: например, как библиотекарь Студенческого Научно-литературного общества, С.Ф. сумел, начав с собрания из 140 книг, довести библиотеку до 1140 томов.

Как писал в своих воспоминаниях И.М. Гревс, «в его ясном уме идея находила энергичную формулу. …<…> Он был верен себе и как профессор, и как непременный секретарь академии, и как член Временного Правительства».

Как известно, в составе Временного Правительства С.Ф. Ольденбург некоторое время был министром просвещения, не оставляя свою должность непременного секретаря Академии Наук, в которой он пребывал с 1904 г.

Что побудило С.Ф. Ольденбурга к сотрудничеству с теми, о которых он в коллективном обращении ученых Академии от 21 ноября 1917 года писал как о «насильниках, захвативших власть»? Ответ довольно прост: как и многие русские интеллигенты, Ольденбург понял, что это – надолго. И надеялся спасти хоть что-либо, что еще можно спасти.

До определенного момента это ему хотя бы отчасти удавалось. Особенно велика была роль Ольденбурга в тяжелейшие для нашей науки 20-е годы. Огромен его вклад в положение Академии с 1917 по 1927 гг., когда Академия наук оставалась едва ли не единственным учреждением в Союзе, продолжавшим существовать по своим прежним внутренним законам. За свои попытки защитить, что можно и кого можно, оставаясь в пределах лояльности большевикам, С.Ф. заплатил дорогую цену. Многие близкие его друзья – например, друг всей его жизни И.М. Гревс, полагали его сотрудничество с большевиками чрезмерным. Притом именно Ольденбург спас Гревса от ГПУ – и не его одного.

Жизнь Ольденбурга при большевиках была не просто трудна – она была едва выносима. В 1923 г. он писал: «…надо... спасать и научную работу, и людей для этой работы в постоянных прениях, заседаниях, поездках в Москву, писаниях и защитах бесконечных докладных записок, имея, с одной стороны, грубых и властных людей, с другой, изнервничавшуюся интеллигенцию <...>. И это с утра до вечера, без дня передышки. И рядом с этим обыски (у нас их было 6), аресты, вечные хлопоты в ЧК – слезы и страдания тех, кто остается, часто тщетные, иногда и удававшиеся попытки спасти от расстрела людей, у которых есть близкие – переживания с уводом на расстрел соседей по камерам, когда я был в тюрьме [сентябрь 1919 г. – примечание М.Сорокиной] (думаю, что умереть самому легче).

И так – идут годы. <...> И фоном для всего этого смерти, смерти без конца, людей близких и далеких, оставляющих вдов и сирот. По своему центральному положению в большом деле я невольно всегда стоял и стою близко к этому всему и так как "вне дома" меня не считают ледяным, то идут ко мне. <...> Думаю, что могу жить все-таки несмотря ни на что, не потому что я "ледяной", а потому, что верю в жизнь и людей и люблю их и ее, потому что всем существом чувствую великую благость, красоту, радость жизни, несмотря ни на что. <...> Жизнь так бесконечно сложна, трудна, тяжела и – прекрасна" (цит. по [4]).

Ольденбург непрерывно писал письма с прошениями – притом писал сам, а не диктовал - Луначарскому, Горькому, Бонч-Бруевичу, Рыкову, Калинину, Бухарину, Енукидзе; хлопотал о пайках, ручался за «благонадежность», просил о разрешениях на заграничные командировки, об освобождении из тюрем, об охранных грамотах на библиотеки и жилье и т.д.

Когда за границу не выпускали арабиста мирового масштаба акад. Крачковского, Ольденбург после длительных и напрасных хлопот подал в отставку. Он забрал свое прошение только после уговоров В.И. Вернадского, А.Ф. Иоффе, А.Н. Крылова и других.

Нелишне упомянуть здесь о нелегкой личной жизни Сергея Федоровича. Он рано овдовел, оставшись с трехлетним сыном на руках. В отличие от типичной для русского интеллигента демократической ориентации, сын Ольденбурга Сергей (род. в 1888) смолоду был монархистом и поклонником Столыпина. Примкнув к белому движению, он оказался в Крыму, эмигрировал и потом жил в Берлине и Париже, где должен был содержать соединившуюся с ним жену и пятерых детей. Сергей Федорович посылал в Париж деньги, по крайней мере, до 1930 года.

Сам Сергей Федорович вдовствовал 32 года, после чего в 1923 г. женился на Елене Григорьевне Головачевой, урожденной Клеменц, в прошлом – бестужевке. Она была замужем за политическим ссыльным, работала в Сибири и приходилась племянницей известному этнографу Клеменцу.

Елена Григорьевна с 1924 года вела дневник и имела обыкновение записывать рассказанное мужем на листках перекидного календаря. В архиве РАН сохранились ее записи за 1928 - 1934 гг., которые подробно проанализированы Б.С. Кагановичем в работе [2].

Напомним, что Президент АН СССР А.П. Карпинский (1846-1936) был уже слишком стар и болен, чтобы выступать в роли человека действия. Эту роль Ольденбург разделил с вице-президентом Академии, известным математиком В.А. Стекловым. Стеклов, как и многие другие «естественники», был человеком левых взглядов и считал необходимым продолжать работу при любой власти. Ольденбург, как видно хотя бы из приведенной выше выдержки из его письма, а также из дневников Елены Григорьевны, мужественно нес свое бремя, вовсе не разделяя идеологии большевиков.

Как бы отвечая оппонентам Ольденбурга, его близкий друг, историк и литературовед Д.И. Шаховской писал: "Сергей был прежде всего человеком реального дела, непреклонным служителем долга, ценящим результаты и подлинное дело. При этом в нем было много самоуверенности, и при постоянном вращении в среде, стоящей гораздо ниже его, это вылилось в какое-то самомнение, а огромные задачи, им на себя принятые и им с удивительным умением проводившиеся, всецело поглотили все его душевные силы и сделали его рабом принятого на себя тяжелого ответственного служения" [4. С. 272].

В 1928 г. обстановка вокруг Академии начинает накаляться по-настоящему. Травля становится систематической. Все больше арестов среди ученых – академиков запугивают в перспективе предстоящих выборов. Массовые аресты среди сотрудников Эрмитажа: Ольденбург хлопочет, кого-то удается отстоять, но все реже.

Наконец, выборы в Академию Наук в январе 1929 г. обнажают суть ситуации. Общее собрание АН забаллотировало А.М. Деборина, Н.М. Лукина и В.М. Фриче, проходивших как одобренные коммунистами кандидаты. Коммунисты Н.И. Бухарин, Г.М. Крижановский и И.М. Губкин прошли большинством в один голос. Зато академиками стали крупнейшие ученые несоветской формации, например, китаист В.М. Алексеев, С.Н. Бернштейн, Н.Н. Лузин, Н.И. Вавилов, Л.И. Мандельштам, В.А. Обручев, Д.Н. Прянишников.

«Сверху» дали понять, что единственный способ сохранить АН – перебаллотировка. Яростным противником перебаллотировки до конца был И.П. Павлов. Парадоксально, но С.Ф. Ольденбург, по свидетельству его жены, был искренне рад, когда эта позорная акция состоялась, и три «недобравших» коммуниста были избраны. Он, видимо, еще на что-то надеялся и считал такое нарушение всех академических норм выбором наименьшего зла…

А дальше наступил обвал – по крайней мере, так это видится из сегодняшнего дня. Причем меры, коснувшиеся лично Ольденбурга, выглядят попросту издевательскими. 17 октября 1929 года Сергей Федорович получил поздравления по случаю 25-летия своего пребывания на посту непременного секретаря – в том числе от Рыкова и Енукидзе, а 30 октября он был отправлен Рыковым в отставку.

Б.С. Каганович (см. [2]) приводит сохранившееся в архиве РАН письмо академика В.М. Алексеева, написанное Ольденбургу в связи с его юбилеем за десять дней до его отставки. Процитирую некоторые строки:

«Я совершенно не разделяю Вашей политики последних лет и особенно этого года, осуждаю ее. Однако и в моих собственных глазах это осуждение – тявканье моськи при виде слона. < ….> я помню и знаю, что есть история, которая Вас оценит в более крупном масштабе, чем утлые мы (и особенно я); я помню, что Вы мне отец; люблю Вас и жалею до глубины своей души, взволнованной при этих словах до предела».

[1] Куприянов А. Академия как наследие старого порядка // "Полит.ру"

[2] Каганович Б.С. Начало трагедии // Звезда. 1994. № 12. С. 124-144.

[ 3] Перченок Ф.Ф. "Дело Академии наук" и "великий перелом" в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР. М.: Наука, 1995. С. 201-235.

[4] Сорокина М.Ю. "Молчать долее нельзя..." : (из эпистолярного наследия акад. С.Ф. Ольденбурга) // Вопросы истории естествознания и техники. 1995. № 3. С. 109-119.

См. также: