28 марта 2024, четверг, 20:52
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Эффективный контракт для российского образования

Мы публикуем резюме обсуждения “Открытого семинара” “Полит.ру”», созданного для обсуждения позиции нашего экспертного круга и сообщества. Заседание было посвящено проблеме инвестиций в наше будущее в смысле роли государства, общества, частных инициатив в развитии образования и страны. В качестве ведущего докладчика выступил известный экономист и общественный деятель, руководитель Комиссии по вопросам интеллектуального потенциала нации первого состава Общественной палаты РФ, ректор ГУ-ВШЭ Ярослав Иванович Кузьминов. Текстом, от которого отталкивалось обсуждение, стал подготовленный комиссией Доклад Общественной палаты "Образование и общество: готова ли Россия инвестировать в свое будущее?" Участники обсуждения (кроме собственно "Полит.ру") – Даниил Александров, Алексей Песков, Татьяна Малкина, Александр Ярин, Михаил Арсенин, Григорий Глазков, Олег Мудрак.

Истоки и нынешние формы диспропорций

Проблема образования – это своего рода российская идеологема. Существует даже формула: «Образование – это метод идентификации личности в России». Поскольку мы в силу ряда обстоятельств были лишены религиозной идентификации, а идеологическая идентификация была насильственной и никого идентифицировать не могла, метод, которым себя распознавало общество, был образовательным. Образование в советское и в постсоветское время остается некоторым фетишем, объектом персональных вложений на разных уровнях.

Мы можем вспомнить образовательную революцию 1920-30-х гг., которая включила многих людей, прежде не относившихся к образованному классу, в новую интеллигенцию. СССР практически формировал интеллигенцию заново, хотя и при помощи тех, кто получал еще дореволюционное гимназическое и университетское образование. Для «новой интеллигенции» и их потомков образование оказалось главным социальным признаком.

Если мы посмотрим на то, что произошло в 1960-е гг., то увидим еще одну образовательную революцию. Общество к тому моменту поверило, что коммунизм будет и что коммунизм – это ученые-физики в халатах и очках. И произошел еще один прорыв частных инвестиций в образование, инвестиций в значительной степени иррациональных. Ведь иррациональной была и сама Программа КПСС, принятая в 1961 году.

Народ, начиная с 1960-х гг. ринулся в массовое высшее образование. Был всплеск стремления к образованию с целью стать «людьми будущего». Корни тех диспропорций, которые мы обсуждаем сегодня применительно к российскому образованию, были, как представляется, заложены не только при Сталине, а еще и при Хрущеве и раннем Брежневе, когда возникло ощущение того, что образование – это потребность человека. Здесь и сформировались первые диспропорции: спрос на высшее образование явно превосходил количество рабочих мест для людей с высшим образованием. Вследствие этого произошел некий дефолт общественных ожиданий по отношению к образованию, дефолт частных инвестиций, в него вкладывавшихся. Как оказалось, оно не гарантировало социальный статус. Это стало одной из причин позднесоветского надлома интеллигенции.

Наконец, третий прорыв – это 1990-е годы. Это время, когда все быстро обеднели, но обеднели с мыслью, что «мы все стали свободными». Первые инвестиции – это мы сами и наш свободный выбор. И этот выбор превратился в колоссальный спрос на высшее образование.

Магическая цифра в 170 человек на 10 000 населения – это максимальный уровень количества студентов, достигнутый при советской власти. Сегодня у нас 530 человек на 10 000 населения. И это только вузы. А сюда можно добавить еще 120 человек в техникумах. Это мировой рекорд. Таких цифр нет нигде в мире. Отдача же в том, что премия к зарплате за высшее образование по сравнению с зарплатой человека без образования – 25-40%. А за ПТУ – 0%. Наше образование не дает нам материальных возможностей. Это по-прежнему – частная инвестиция.

Существуют колоссальные диспропорции в части с жизненного успеха, отдачи от образования, диспропорции с другими уровнями образования, дающими просто навыки. Ведь на одного инженера должно приходиться сколько-то рабочих, а на одного врача – сколько-то медсестер и нянечек. У нас эти пропорции нарушены очень сильно. У нас получают высшее образование и претендуют на «не работу руками» и в идеале на «не работу исполнителем чужих приказов» больше половины населения.

Не видно никаких знаков того, что, например, с промышленным подъемом люди начинают принимать какие-то другие решения, что какие-то семьи отказываются от высшего образования для своих детей и говорят: «А иди-ка ты в ПТУ». Такое случается, но чаще всего такую квалификацию люди получают наряду с высшим образованием. 10 назад бывший ректор МАИ сказал поразительную вещь: «Мы сохранили всю структуру подготовки, но внутри корпуса у нас стоит мастерская, и там мы их учим ремонтировать автоматические коробки передач – ведь жить-то как-то надо».

У нас сочетаются огромный уровень потребностей и ожиданий, социальная обязательность высшего образования и крайне низкая востребованность этого образования. Мы фактически учимся социальному статусу. Мы получаем при обучении в вузе доступ к социальным сетям, доступ к культуре, к более высокому уровню потребления, но мы практически не получаем производственных компетенций, позволяющих нам зарабатывать.

Ресурс диспропорции

Любое противоречие заключает в себе возможность развития. Куда будет развиваться эта ситуация? Как будет развиваться та диспропорция, которая есть у нашего общества применительно к образованию?

Одним из вариантов позитивного выхода явился бы быстрый рост сферы сервиса в России. Лет десять назад никто бы не сказал, что в Москве будут рестораны не хуже, чем в крупных городах мира, а сейчас по качеству они уже не хуже. Сфера предложения разных услуг расцвела, потому что в ней есть место людям, которые считают эту работу лишь ступенькой. Люди с высшим образованием занимают места исполнителей, что приводит к возможностям культурного прогресса целых секторов экономики, которые мы не привыкли рассматривать как что-то, приносящее нам ВВП. А ведь ВВП приносит все что угодно. В США второй по размеру отраслью, приносящей ВВП, является здравоохранение. Так почему у нас не может быстро развиться сфера услуг? Экономика впечатлений может развиться у нас очень быстро и очень хорошо. Инвестируя в это, мы получим не меньшую отдачу, чем от вложений в судостроительную и иные виды промышленности.

Ситуация в образовании

Стихийные частные инвестиции в образование оправдываются только тогда, когда сама система образования здорова. Когда человек, приходя в школу, техникум или вуз, получает какие-то позитивные компетенции. Однако система образования нездорова и нездоровье ее нарастает. Да, она обладает колоссальной силой сопротивления, но во всех трех секторах: школа, ПТУ и вуз – нарастают явления, которые из образования делают необразование, делают все более и более формальным пребывание в учебных заведениях, делают все менее и менее талантливыми людей, которые там преподают, и в конечном счете это может привести к выхолащиванию бескорыстной надежды и самоинвестирования в образование.

В чем здесь проблемы? Первая и главная проблема в том, что в образовании нарушен эффективный контракт человека, который учит, и общества. Он предполагает, что мы нанимаем кого-то, этот кто-то делает именно то, для чего мы его наняли. Предполагается, что, если мы нанимаем канатоходца, то он не только умеет ходить по канату, но и любит это. а если мы нанимаем учителя, то предполагается, что ему нравится преподавать, общаться с детьми. Если мы нанимаем преподавателя высшей школы, то предполагается, что он ведет исследования в своей области, или, по крайней мере, читает литературу.

Однако в течение уже 20 лет этот контракт нарушен. Люди получают и материальное, и нематериальное вознаграждение – и зарплату, и некоторое чувство удовлетворения. Мы долгое время в политике пережимаем вторую часть вознаграждения. Но у нас больше половины учителей средней школы детей не любят.

Понятно, почему так получилось. В ситуации нормального рыночного равновесия в образовании собираются люди, которые согласны на чуть меньший доход, но вместо этого они получают нематериальную ценность. Но эти нематериальные активы оценивают вместе с материальными. И если мы снизим материальные активы в 4-5 раз, эти люди, несмотря на то, что они любят детей, не пойдут в школу. Кто же у нас идет в школу? Происходит двойной неблагоприятный отбор. Сначала в педвузы идут те, кто никуда больше не смог поступить. А кто после педвуза идет в школу? В массе своей, те, кто больше никуда не смог устроиться. Это троечники в квадрате. Они уже 20 лет населяют школы и сейчас составили в них большинство.

Кроме того, российское высшее образование является не вполне высшим, потому что критерием высшего образования является включенность в исследования. В вузах сейчас 16% преподавателей говорят, что они ведут научную работу. Причем именно говорят. По иронии судьбы, в техникумах 1985-го года именно 16% считали, что они ведут научную работу.

Если мы сейчас не начнем исправлять ситуацию в образовании, то оно перестанет быть потенциальным фактором нашего развития, где могут сойтись частные амбиции и государственные ресурсы. Если не вкладываться в него еще пять лет, у нас не будет практически ни одного вуза. Научных школ у нас осталось 250. В 2000-м году их было 500-600 – таков темп выбывания.

Что делать?

Без направления в образование дополнительных общественных ресурсов мы поднять его не сможем. Частные ресурсы использованы в ряде секторов почти до конца. Классический пример – это денежные инвестиции в высшее образование. У нас платного высшего образования 55%. И на эти 55% у нас на все высшее образование в стране 50% заочников. Такого нет ни в одной стране мира. Что это значит? Это значит, что ресурс использован нерационально. Люди платят непонятно какой титул образования и не понимают, что они покупают просто бумагу. Или понимают, если считают, что все остальное в образовании им и не пригодится.

У общества нет другого выхода, кроме перезаключения базового контракта. Замена контракта на эффективный должна происходить в двух секторах. Первый сектор – это университет. Можно выделить группу университетов, которые остались университетами. Практически то же самое сделали китайцы. Они выделили сначала 50 вузов, а потом увеличили их количество до 100. Эти вузам они обеспечили эффективный контракт. У нас, вероятно, нет ни возможности, ни необходимости поднять всю высшую школу. Значительная ее часть представляет собой имитацию, а чуть ли не половина этих учреждений еще и не имеет своих собственных кадров.

Следующий сектор инвестиций – это средняя школа. Если в высшем образовании мы сейчас имеем перенапряжение бюджетов частных лиц, то в средней школе мы собираем в пять раз меньше, чем могли бы с них собрать. По проводившимся ГУ-ВШЭ социологическим измерениям, наше городское население в массе готово к тому, чтобы школа стала платной. И у нас есть выбор: или этот процесс будет продолжаться даже не будучи объявленным, или мы с помощью общественных фондов сделаем среднюю школу реально бесплатной.

Представляется, что коммерциализация общего образования – путь абсолютно неприемлемый. Он ведет социальную, а вслед за ней и экономическую систему в тупик, поскольку даже при провозглашенной бесплатности средних школ у нас очень быстро происходит сегрегация. Выделяются верхние 10-15% школ с почти стопроцентным поступлением в приличные вузы и нижние 20%, из которых в вузы попадают единицы.

Система образования в любом обществе есть механизм социального перемешивания. Если мы его выключаем, у страны других механизмов почти не остается. Поэтому несмотря на то, что это будет нам стоить 1% ВВП, то есть где-то 12-15 млрд. долларов в год, нам нужно добавить средства в систему среднего образования – значительной частью просто на повышение зарплаты учителям. Причем всем. Это в высшей школе мы можем создать систему, при которой платишь только тем, кто выпускает статьи, у кого есть индекс цитируемости, кто получает гранты. В средней школе таких универсальных механизмов селекции практически нет. Лучше просто добавить туда денег, вывести учителя на 120% средней зарплаты по региону, и тогда у нас будет надежда, что новый приход в школу будет более адекватен. Но быстро это эффекта не даст.

Есть сектор, в котором ресурсов не нужно, а можно обойтись организационными мерами – это ПТУ. ПТУ сейчас нагрузили тремя функциями. Первая – это помочь бедным, вторая – удержат неблагополучную молодежь от криминализации, от того, чтобы стать социально опасными. Третья - мы должны дать квалификацию, которая поможет воплощать руками наши проекты. Эксперимент длится с начала 70-х гг. Итог очевиден.

С системой профтехобразования можно обойтись довольно просто. Бизнес в отчаянии построил свою систему образования параллельно ПТУ. Эта система стала работать и на смежные предприятия. Можно вообще уничтожить нашу систему ПТУ и дать бюджетные гранты на подготовку тех, кто хочет получать квалификацию исполнителя, появляющимся учебным центрам компаний. Можно быть уверенным, что бюджетных денег, которые сейчас там вращаются (а это где-то 200 млрд. рублей) за глаза хватит, чтобы вместо трех лет, в течение которых мы якобы учим человека, устроить краткосрочные интенсивные курсы обучения специальностям. Причем для преподавания мы сможем нанять очень хороших специалистов с нормального производства.

В Китае это работает примерно следующим образом. В одном из китайских городов есть большой техникум. Продолжительность программ обучения в нем различна. Парикмахеры учатся по 8 месяцев, переводчики – 4 года, а станочники – год и 2 месяца. На вопрос о том, как у них обстоят со средней школой, отвечают: «У нас есть средняя школа. Кто хочет, тот ходит туда и учится». И туда реально идут те, кто мотивирован учиться. Мастерами производственного обучения в техникуме работают действительно мастера своего дела. Одним из мастеров производственного обучения, например, работает женщина с самого престижного в городе завода Audi. Когда ее спросили о причинах перехода в техникум, она ответила, что там платят в полтора раза больше.

Семьи учащихся в таком техникуме, даже самые бедные, если не получают гранта от службы социальной поддержки, непременно что-то доплачивают. Потому что у семьи должен быть спрос за то, что ты туда пошел. Каждая китайская семья платит за любое высшее образование и поэтому спрашивает со своего ребенка. Ребенок понимает, что деньги он отрывает от семьи.

К подобным схемам переходят в вузах и на Западе. Так, прежняя бесплатная система образования в Германии сейчас тоже претерпела настоящую революцию. Они перешли к подобной псевдоплатной системе. Каждый платит порядка 2 тысячи евро в год. Понятно, что образование у них стоит 15-20 тысяч в год, и большую часть этого покрывают бюджеты земель. Но чтобы выбор был мотивирован, они берут плату.

Можно ли сделать все это без денег? Да. Но тогда нас ждет нелегкий выбор: или мы вводим сегрегацию на уровне среднего образования, или мы закрываем примерно две трети нынешних бюджетных мест в высшем образовании. Это можно сделать и с теми деньгами, которые есть. Однако нет уверенности ни в том, что это политически проходимо, ни, что самое главное – в том, что это полезно. Если у нас есть пока ресурс и мы можем вложить указанные деньги в образование, это стоит сделать.

То, что предлагается, реалистично, и требует только политического решения и понимания на уровне основных игроков. Для России принципиальный вопрос таков: если мы говорим, что реально строим инновационную экономику и не вкладываемся в образование, значит мы просто занимаемся пиаром. А если мы реально думаем о будущем, мы должны вкладываться в образование.

Чего нельзя сделать с помощью этих мер? Нельзя ничего сделать с массовой высшей школой. Она в обозримой перспективе останется такой же плохой как сейчас. Даже если мы сейчас поднимем зарплаты всем ее работникам, они наукой заниматься не станут, поскольку многие этого просто не умеют. Эту систему можно реформировать только постепенно, где-то в пятнадцатилетней перспективе, хотя есть надежда, что это пойдет быстрее.

Как выделить передовой отряд?

Когда заходит речь о 20-50 исследовательских вузах, которые составят авангард российской высшей школы, возникает законное опасение, что пропуск в элитный отряд получат не всегда те, кто нужно. На эту опасность указывают, например, результаты второго этапа конкурса инновационных вузов. Довольно трудно объяснить, почему выбраны эти, а не те вузы.

Поскольку, безусловно, выбирать будет государство, причем путем довольно непрозрачных механизмов, выберут, наверное, не совсем справедливо. Однако эта несправедливость не будет абсолютной. Эффективность мер из-за негодного инструмента, возможно, несколько снизится, но другого инструмента, кажется, нет.

Еще некоторое время назад можно было надеяться на создание несколько более объективных экспертных механизмов с привлечением заведомо незаинтересованных иностранных специалистов. Однако внезапно развившееся в последнее время чувство «национальной гордости», проявляемое далеко не только там, где ему должно быть, может этому сильно помешать. С учетом этого фактора, надо думать, что международных специалистов будут привлекать по минимуму. Даже если они будут привлечены, то будет очень сильное противодействие, поскольку борьба за российское первенство во всех вопросах приобрела уже несколько иррациональный характер.

Наряду с зарубежными коллегами, которых надо приглашать, возможно стоило бы почаще вспоминать и о наших соотечественниках, уже обладающих опытом западной науки и работающих сейчас там. Вопрос только в том, как их стимулировать к более активному участию в нашей внутрироссийской образовательной и академической жизни.

Наиболее реальный сценарий, который позволит соблюсти национальную гордость и обеспечить качественную экспертизу, состоит в том, чтобы взять ведущую пятерку вузов по каждому из выделенных направлений и дать им государственное задание по проверке качества во всех секторах, но кроме того, где они расположены сами (это очень важное условие). Из системы экспертной оценки необходимо исключить чиновника, поскольку у него есть анонимность и нет репутации. Причем включать туда надо не отдельных специалистов, а именно субъекты, обладающие коллективной репутацией: МГУ, Бауманка и т.д.

Научные сообщества на этом и основаны. Вузы – продавцы товара с доверительным измерением. Им доверяют, перед тем как купить их образовательные услуги. Совершенно не факт, что, отдавая ребенка в учебное заведение, его обеспечивают гарантированной карьерой. Приходится просто доверять. В системе, которая продает доверительный товар, единственный способ как-то гарантировать его качество – это опора на внутренние механизмы контроля и цензурирования. Цензурирования того, что явно не вписывается в науку. Цензурирования и контроля минимально приемлемого качества.

При этом надо отчетливо понимать, что невозможно обеспечить по всей стране одинаковый уровень образования, однако можно начать выстраивать академическое сообщество на некоторых опорных точках. Где будут эти точки – вопрос другой. Одна из проблем российских науки и образования в том, что точки уже есть, а поля нет, поскольку между этими точками нет обязательного общения. И это подрывает продажу доверительного товара. Результаты плачевны. Доходит до того, что некоторые преподаватели просят не заходить к ним на лекции: говорят, что их лекции – это их ноу-хау.

Мобильность как механизм генерации научного поля

Эффективное академическое сообщество, на которое можно было бы опереться, возникает только тогда, когда существуют некие межвузовские рынки репутации. Они могут быть основаны на нескольких механизмах.

Во-первых, этот рынок поддерживается передвижением профессорского состава из вуза в вуз. До революции 1917 г. российские профессора переезжали из одного университета в другой, как минимум, два раза. Люди обычно должны были уезжать и основывать свои собственные кафедры.

Во-вторых, рынок репутаций держится на национальных конференциях, которые не привязаны к конкретным вузам. Когда-то они были. Были центры, куда стягивались люди и где реально творились репутации, но в последние полтора десятка лет эта система распалась.

Основная функция национальных ассоциаций ученых и должна бы состоять в организации этого перемешивания, а не в международном взаимодействии. А вот роль национальных ассоциаций в организации международных отношений не должна быть значительной. Такие отношения, скорее, есть смысл строить на уровне партнерских отношений между рабочими группами в вузах. Решить же проблему интеграции дисциплин на национальном уровне отчасти можно было бы тем, что просто давать гранты таким ассоциациям лишь при условии, что у них регулярно меняются президенты и – реже – меняются штаб-квартиры, переезжая из вуза в вуз. Иначе целые научные дисциплины будут ввергнуты в хаос и разобщенность, подобно тому, как это уже случилось с социологией.

Без подобной внутристрановой мобильности организация науки и качественного образования вообще невозможна. Нет репутаций, нет правильного сочетания свободы молодежи и ее «эксплуатации». Почему в СССР в конце советского времени были крупные институты, которые, несмотря на советский провинциализм, были вполне международного класса? Как удавалось поддерживать мощный приток новых идей? Там было множество целевых аспирантов. Например, в Пущино большая часть аспирантов были целевыми, из провинции. На три года люди приезжали и возвращались потом обратно. И эта подвижность поддерживала научное производство во всех отношениях.

Здесь прямая аналогия с водоемами. Либо вода проточная, либо она застаивается и заболачивается. И у нас сейчас такого протока нет. Вернее, есть, но только в том смысле, что люди приходят в аспирантуру, чтобы потом уехать заграницу. И некоторые лаборатории только тем и живы, что «эксплуатируют» талантливую молодежь, давая им потом сильные рекомендации за рубеж. Однако если этого протока нет, то ни менеджмент, ни инвестиции не помогут.

Как нам организовать эти потоки? Во-первых, нужно иметь большую программу финансирования мобильности, как внутренней, так и международной. Во-вторых, надо иметь конкурсное распределение грантов. Поддержка локальной мобильности очень важна, однако для того чтобы она возникла хотя бы в каких-то формах, должен быть выполнен эффективный контракт. Люди должны иметь возможность на любом месте получать деньги. Почему сейчас не ездят? Во многом потому, что две трети заработка профессор или доцент получает «по знакомству». При переезде на новое место сеть знакомых теряется, и преподаватель оказывается на голодном пайке. Восстановление эффективного контракта помогло бы вырваться из этого замкнутого круга.

Будущее арьегарда

В России переизбыток плохих вузов. Их армия делится на две части. У первых есть материальная база и кадры, у вторых нет ни того, ни другого. Вторые просто закроются. Однако на базе первых мы имеем неплохие шансы создать сеть бакалаврских колледжей. Вузы-аутсайдеры условно делятся на три группы: это филиалы крупных «столичных» вузов в небольших провинциальных городах, бывшие специализированные технические вузы и педагогические институты.

Имеющаяся сеть филиалов крупных вузов требует дифференцированого подхода. Если некий филиал – единственный вуз в маленьком городе, надо сделать его полноценным филиалом нормального вуза. Что же касается филиалов, созданных для продажи дипломов, то, как только будут введены нормальные аккредитационные требования и заведения начнут закрывать за то, что люди там не знают пройденных предметов, эти конторы по торговле дипломами исчезнут или опустятся до уровня базовых предметов, которым они смогут учить.

Что же касается бывших специализированных технических вузов, то там наукой, (естественно, по большей части – прикладной) занимаются порой едва ли не больше, чем в иных классических университетах. Кроме того, следует учесть, что чистых отраслевых институтов уже давно нет. В 1990-е годы они все пошли зарабатывать: почти во всех идет подготовка по специальностям менеджмент, экономика и право. А это уже переводит их в разряд диверсифицированных университетов. Вместе с тем, нам не избежать объединения бывших технических вузов в крупные университеты, и в этой области уже есть некоторый позитивный опыт.

Первоначально идея создать Сибирский федеральный университет в Красноярске была воспринята некоторыми скептически. Однако после реализации проекта стало заметно, что ситуация оживилась. Во-первых, в результате того, что несколько ранее разрозненных мелких вузов насильно слили в один и перемешали, каждый начал себя в большей степени осознавать по Гамбургскому счету. Этим был достигнут эффект возникновения некой академической среды в одном отдельно взятом университете. А во-вторых, мелкие университеты вообще не эффективны.

Возьмем, к примеру, один их региональных государственных университетов, кстати, не прошедших аттестацию. Когда начали разбираться, в чем проблема, то выяснилось, что у них есть все специальности, но на каждую специальность они принимают 10-15 человек. Однако по чисто финансовым обстоятельствам практически никакой вуз не может выдержать соотношение «один преподаватель на одного студента». На практике это означает, что у них один человек читает по четыре курса. В силу такой широкой специализации исследованиями он заниматься вообще не может.

Виноват не университет, а тот, кто сделал такие маленькие вузы. Эффективный размер вуза для России – 20-30 тысяч студентов. В этих масштабах можно организовать производственную функцию университета.

Есть и еще один эффект федеральных университетов. Там стал гораздо свободнее вести себя менеджмент. Их назначенные ректора ведут более смелую политику – они не связаны таким количеством историй со своими подчиненными, им легче пойти на серьезную модернизацию.

Случай Красноярска очень напоминает то, как реформировалась высшая школа в 1920-е годы. В Петрограде, например, из множества разного рода «высших курсов» возникли несколько петроградских университетов. Сначала их было четыре, а потом и их взяли и перетрясли. Параллельно там ликвидировали старые профессорские должности и отменили докторские степени. Таким образом, все, кто раньше был приват-доцентом и не мог прорваться наверх, становился профессором просто по стажу. И это привело к фантастическому дисциплинарному росту российской науки. Успехи российской науки в вузах 1920-х гг. – это во многом результат активного «перемешивания». И многие такие вещи действительно делаются практически без дополнительных инвестиций.

Вместе с тем, необходимо проводить слияния вузов вдумчиво. Главное, чтобы в процессе укрупнения вузов не истребить межвузовской конкуренции. Не создать ситуацию: один город – один вуз. Минимум три вуза - и конкуренция будет.

Судьба педагогических институтов

Один из элементов предлагаемой схемы – прекращение существования педвузов в нынешнем качестве. Как только мы адекватно повышаем уровень зарплаты учителей и даем им нормальную пенсию, в учителя будут согласны идти люди из нормальных университетов. В связи с этим педвузы можно преобразовать в комьюнити-колледжи, а функции по подготовке преподавателей передать в специально созданные педагогические магистратуры. Потому что детей должен учить человек с нормальным магистерским, а не с бакалаврским образованием. Вряд ли может быть учителем человек, которому 19 лет. Выбирать учительскую карьеру должен зрелый человек. А для того, чтобы обучить учителя, вполне достаточно двух лет магистратуры после самого разного базового образования.

Причем, для преподавания в детском саду и начальной школе требуется гораздо более длительное и глубокое образование, чем для преподавания в старших классах. Во Франции, например, много людей, которые просто идут и преподают старшим школьникам. Их специально никакой педагогике не учат. А вот тех, кто будет преподавать малышам, учат очень много.

В России выпускники престижных университетов также нередко идут преподавать в школы, особенно в частные, где зарплата уже достаточно высока. Однако постепенное конкурентное вытеснение старых учителей средней и начальной школы новыми невозможно без изменений в пенсионном обеспечении. Это уже было апробировано в других странах. Например, когда Эндрю Карнеги решил поднять престиж учительской профессии в США, первой его программой была пенсионная программа для учителей. При этом, повышение пенсии учителям – это тоже вопрос только политической воли. Есть много механизмов, например, фонды софинансирования, которые позволили бы это сделать, не меняя законов.

Менеджмент внутри вуза

Вообще говоря, нормальное здоровое состояние высшей школы – это корпорация профессоров. Это не ГУП. Вместе с тем, решение задачи адекватного менеджмента сейчас, при теперешней разобщенности преподавательского сообщества и консерватизме ректоров находится полностью в руках государства. В силу наличия чудовищного дефицита ресурсов, в России могут не работать вполне действенные модели менеджмента, характерные для богатых университетов Европы и Америки.

Например, была идея, что в связи с введением университетах двойственной системы - президентов и ректоров, это можно было бы использовать, чтобы разделить хозяйственную и академическую сферы. Однако уже сейчас ясно, что речь пойдет не о балансе сил и системе сдержек и противовесов в менеджменте вуза, а о том, что институт президента используется, чтобы старый ректор уходил на этот пост как на заслуженный активный отдых, превратить же этот план в новый план университетского менеджмента не получится.

Американские университеты, конечно, тоже испытывают дефицит. Но их дефицит не нарушает производственную функцию университета. А у нас почти навсегда нарушена производственная функция. Университет у нас должен выполнять свои обязательства в условиях дикого дефицита ресурсов. В этой ситуации вся деятельность первого лица сводится к двум моделям. Либо человек просто сохраняет статус-кво, либо он борется за ресурсы. И тогда ему нужны все полномочия. А для академического управления у него уже есть проректор по учебной работе, проректор по науке и т.д.

Разделение властей будет работать только в условиях очень стабильной системы с относительной обеспеченностью ресурсами. Иначе эта модель может привести к резкому конфликту. Немецкая система, где ректора просто регулярно меняются, у нас тоже существовать не сможет.

Отсутствие возможности разделить вертикаль внутривузовской власти не снимает проблемы контроля со стороны корпорации. Реализовано это может быть в форме ученого совета. Образно говоря, власть в вузе должна делиться не между царем и патриархом, а между премьером и законодательным собранием. Так, несмотря на то, что ГУ-ВШЭ имеет вертикальную структуру управления, у ректора постоянно есть оппонент – ученый совет, который порой очень жестко реагирует на попытки администрации внедрить какие-то свои идеи.

Люди, которые там работают, нормально зарабатывают - там просто сознательно инвестировали вначале все деньги в зарплату и в кадры - за счет дополнительного образования и прикладных исследований. Преподаватели получают во ВШЭ свой основной доход, в результате они чувствуют себя там хозяевами и могут реализовывать свой эффективный контракт.

Резюме обсуждений “Открытого семинара “Полит.ру”

Данный текст содержит следы полемики, дискуссии, различных реплик, но никакая фраза или тезис в нем не могут быть однозначно соотнесены с кем-то из участников или с мнением редакции, если об этом специально не сказано. Отдельные линии, позиции и оппозиции, возможно, найдут отражение в других жанрах и формах нашей работы. 

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.