19 марта 2024, вторник, 06:02
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

20 февраля 2008, 09:25

Экскурсионный осел в Пушкинском музее

Предметом постоянных дискуссий тех, кто озабочен состоянием российской науки, является сохранение продуктивной части существующих отечественных научных школ, создание новых, использование опыта наших соотечественников, в силу разных причин, занимавшихся в последние десятилетия научной работой за рубежом. О состоянии отечественного востоковедческого искусствоведения и о том, почему у нас опять не появилась в этой сфере научная школа мы побеседовали с известным востоковедом, и искусствоведом и культурологом, доктором искусствоведения Евгением Штейнером.

В последние два года ученый делит время между Москвой, Манчестером и Лондоном (ведущий научный сотрудник Института культурологии; приглашенный профессор Университета Манчестера и старший исследователь Института Сэйнсбери по изучению японского искусства при Школе Ориентальных исследований Лондонского университета). Автор восьми книг и статей по истории искусства, литературы и культуры. Среди недавних публикаций: перевод текстов Хлебникова и Крученых с предисловиями и комментариями для книги "Victory Over the Sun" (London, 2007); научная редактура, дополнения, обновление и перевод японских текстов для двухтомного каталога японской графики, хранящейся в ГМИИ (М., 2008).

Евгений Штейнер (фото Н. Четвериковой)
Евгений Штейнер (фото Н. Четвериковой)

Вы снова в Москве, но даже находясь за границей, насколько мы знаем, постоянно следите за состоянием близкой вас части востоковедения в России. У вас есть какие-то контакты с российскими специалистами. Каково ваше впечатление, что происходит с востоковедением в современной России?

Да, я, действительно, работаю большую часть времени за границей, но в последние годы активизировал свои контакты с российскими учеными, начать с того, что я член двух научных институтов. Меня регулярно приглашают прочесть лекцию или курс, провести семинар или мастер-класс. С коллегами-востоковедами я общаюсь и неформально, в Москве или иных местах от Японии и Гонконга до Америки и Англии или чаще всего – электронно. И, разумеется, слежу за публикациями. Оговорюсь, что все это (контакты с коллегами и чтение их публикаций) касается в первую очередь областей японской и отчасти китайской истории литературы, религии, культуры в широком плане, но не моей основной области – истории искусства Японии. В этой области общаться, к сожалению, не с кем, хотя, разумеется, представление о состоянии искусствоведческой части российского востоковедения у меня есть, тем более, что последнее время я был очень занят совместным с Музеем имени Пушкина проектом, а именно, я готовил каталог японской гравюры для музея. В процессе работы у меня сложилось вполне определенное мнение о состоянии российского дальневосточного искусствоведения. Положение в этой части науки довольно грустное.

А хватает ли материала музея имени Пушкина для того, чтобы составить это мнение? Есть ведь музей Востока, какие-то академические структуры, вузы. Учитываете ли вы и этот опыт?

Да, разумеется. Дело в том, что эта конкретная работа над каталогом вызвала в памяти то, что я знал всегда: никакой научной – академической или музейной – традиции изучения искусства Дальнего Востока, и особенно Японии, в России, к сожалению, не существует. О работе музейщиков следует судить по характеру их выставочной деятельности и уровню публикаций – боюсь, здесь говорить практически не о чем. В университетах студентов со специализацией по искусству Японии или Китая  не готовят. Учить толком некому. В одном или двух местах читаются общие курсы по искусству Дальнего Востока.

Да, например, в РГГУ читаются такие курсы. Во всяком случае, по Китаю

Не знаю, кто там читает искусство Китая – может быть, появился новый толковый специалист (хотя не очень понимаю откуда ему появиться в Москве). В Институте восточных культур и античности при РГГУ работает много моих старых знакомых и друзей, но мне неизвестны японисты-искусствоведы. То есть я знаю, кто там читает обзорный курс истории японского искусства – преподаватель с кафедры истории зарубежного искусства МГУ. А это– не совсем то, на чем можно создавать школу и воспитывать студентов.

А в Петербурге, где традиционно был сильный центр востоковедения?

Вы правы, там были (и еще, пожалуй, есть) сильные востоковеды, но они работали преимущественно с литературными источниками. Там была великолепная школа переводчиков и в некоторой степени, комментаторов текста. С изобразительными источниками никто не работал. Вот разве что в Эрмитаже работал Михаил Успенский, который был серьезным специалистом, но он, к сожалению, рано скончался, если я не ошибаюсь, в возрасте 45 лет. В Москве специалистов такого уровня не было.

А Завадская?

Евгению Владимировну Завадскую я нежно люблю, у нее начинал учиться и сохранил с ней неформальные отношения на много лет. Но чем она занималась? Идеями. Эстетическими проблемами. Переводила и толковала китайские трактаты по искусству. Это очень важно, и мало кто умеет хорошо это делать, но Завадская практически не работала с вещами – непосредственно памятниками искусства - и мало занималась формальным анализом. Есть очень интересный момент: многие специалисты, особенно в начале своего творческого пути, предпочитают найти в своем источнике что-нибудь отвлеченно-возвышенное – дао какие-нибудь или сущность дзэн, или прочие эзотерические тонкости. Может быть, советские условия были таковы, что это было единственное, что оказывалось возможно делать, хотя многие (не про Евгению Владимировну речь) это делали довольно смешно, потому что, повторяю, не было школы и элементарной базы навыков.

Т.е. когда ты видишь какую-нибудь классическую китайскую или японскую картину, к ней всегда можно подобрать какие-то общие категории: она отражает микрокосм, или макрокосм, выражает собой вещи незримые, тут инь, там ян и т.д. Что же касается конкретного изучения данной вещи, то, это делают, прежде всего, в музее: определяют авторство, работают со стилем, умеют описать сюжет – то, что звучит, может быть, не столь возвышенно, но этой работы практически не делалось и делать это некому. Номинально было и есть 3-4 имени, имеющих в Москве отношение (по должности) к японскому искусству, но если посмотреть в Google или в библиотечных каталогах, вы увидите, что работающих в России искусствоведов, которые занимаются Востоком, практически нет.

Я могу пояснить, что я понимаю под школой, и почему специалистов по большому счету нет. Нужно начать с того, что их некому учить. История классического дальневосточного искусства - это та часть науки, которая похожа на искусство и очень рассчитана на личный контакт учителя и ученика. Полноценное становление профессионала не может обойтись без старой доброй традиции знаточества, которая существовала в сфере истории искусства в XIX веке и добрую часть XX, пока не стали модными всякие теоретические подходы, вроде гендерного. Это знаточество абсолютно необходимо для того, чтобы работать с вещами.

Этой традиции в нашем искусствоведении не было, или она была и прекратила существование?

Я могу начать с начала века. Тогда в России была блестящая плеяда молодых ученых, прошедших хорошую школу в Японии. Все знают имена Конрада, Розенберга, Невского, знают что с ними сталось при советской власти. Лишь о Конраде можно сказать, что он создал школу, но и он и все остальные работали с литературными источниками – не с искусством.

Но был Алексеев, который принадлежал к этой плеяде, и работал в том числе с народными картинками...

Да, его вклад в подготовку китаеведов огромен, но он тоже не создал школы по изучению изобразительного искусства – он и сам не был искусствоведом. Народные картинки – это эпизод в его работе, а к тому же эти картинки – любопытный, но маргинальный жанр в колоссальном наследии китайского искусства, в учебниках и обзорах китайского искусству они и не упоминаются. Если же вернуться к Японии, то был один совершенно уникальный человек. Он был первым европейцем, закончившим японский университет, и он занимался, наряду с древними текстами, которые он знал как никто другой, и театром кабуки (сам умел петь и танцевать), и историей, еще и изобразительным искусством, и каллиграфией – я говорю о Сергее Елисееве. Он искусство знал и преподавал, и он был одним из первых исследователей японской гравюры, с которой я работал в Пушкинском музее, но он уехал из страны в 1920 году и явился, ни много ни мало, основателем как академического, так и искусствоведческого японоведения во Франции, а потом и в Америке. В Америке титул основателем к нему относится даже больше, поскольку он много лет был руководителем первой кафедры японоведения, открывшейся в Гарвардском университете. Так вот, он знал, что к чему, но он не оставил у нас школы.

Проглядывая гравюры для каталога, я заметил карандашные наброски, сделанные по старой орфографии, старинным изысканным языком, рассказывающие о сюжете. Большая часть этой информации не была почему-то использована при составлении каталога в той его версии, которую меня попросили проверить, и которую мне пришлось переписать.

Вам удалось атрибутировать записи как принадлежащие Елисееву?

Я пишу об этом в каталоге: я сравнивал эти записи с почерком владельца коллекции, С. Н. Китаева, - они различаются. Кроме того, мне известно из документальных источников, что в августе 1916 в течение недели Елисеев просматривал эти листы и давал комментарии. Так что я думаю, что это его рука. Хотя, может быть, это была беглая скоропись Китаева, которая сильно отличается от его обычного почерка. Но, в любом случае, он записывал за Елисеевым, это точно.

Я упомянул об этом в том контексте, что большая часть этих записей остались невостребованной, и даже то, что он писал о сюжете или не было расшифровано, или было оставлено без внимания.

Даже те, кто по долгу службы большое время работают с японскими гравюрами, часто не могут атрибутировать сюжет, авторство, не могут определить, подлинник это или копия – это очень большая проблема, с которой я столкнулся, работая с каталогом. При этом я хочу подчеркнуть, что я не говорю, что в этом есть чья-то частная вина. Главное – отсутствие школы и прочих возможностей для становления профессионализма.

А почему так случилось? Просто потому что уничтожены были те, кто могли бы ее создать или есть еще какие-то причины?

Без сильных отцов-основателей обойтись в этой области практически невозможно. А те

люди, которые номинально работали с коллекциями по долгу службы, делали это в совершенно неподходящих условиях. Они могли быть очень старательными людьми и прочесть все доступные книжки – но доступных книжек было немного. У них могли быть большие таланты (я говорю это совершенно абстрактно – на деле таланты встречаются нечасто) – но чтобы стать специалистом в нашей, весьма эзотерической области, талант нужно долго шлифовать, он не может претвориться в практические плоды, если работать в потемках. На многое в процессе обучения нужно просто показывать пальцем. Многие вещи, которые необходимо знать специалисту по японской живописи или гравюре, невозможно вычитать в книжках, они уникальны. Они могут быть невнятны, допустим, художник может отойти от канонической иконографии, скоропись очень непросто читать, и здесь, без работы с тьютором, практически невозможно не наделать ошибок. Работа всегда должна быть под контролям. Другая проблема: отсутствие необходимой литературы. Пионерам вроде Елисеева приходилось очень трудно, но они учились в Японии. Для тех, кто не имеет возможности там регулярно бывать подолгу и учиться, есть и другой ход, хотя в значительной степени менее успешный - пользоваться научной литературой. В настоящее время существуют изданные на Западе словари художников с факсимиле их имен, с печатями, пособия, помогающие определить подлинность или сюжет, просто толковые исследования по отдельным художникам, жанрам или периодам.

Они есть в российских библиотеках, музеях?

Нет. Именно к тому я и клоню. Их не было в то время, когда я здесь работал и начинал свою деятельность, т.е. до конца 80-х годов, а впоследствии, проглядывая каталоги Ленинской библиотеки, Библиотеки иностранной литературы и, во время недавних визитов, Пушкинского музея я видел, что новых поступлений практически нет. В 90-е годы все это очень плохо формировалось - не было денег. Работать без литературы просто невозможно, особенно, если нет учителя и среды. И литературу надо читать не только про картинки – надо и по истории, литературе, религии. О географии, кулинарии, эпидемиях, проституции, истории костюма или средствах передвижения. Вот, к примеру, один известный лист Хиросигэ был назван в представленном мне тексте «Коровий рынок» - на нем дорога, большое колесо (сама телега осталась за кадром), стоптанная сандалия и арбузная корка валяются... Ну, допустим, с большой натяжкой можно перевести этими словами японское «Усимати». Но если представлять, что японцы молока не пили, коров не разводили, а вместо этого возили грузы на тягловых быках, то натяжки не понадобятся – и композиция предстанет сюжетом о конце большого пути в столицу, где в Бычьем квартале (усимати) эту тягловую силу распрягали и ставили отдыхать и отправлялись отдыхать сами.

Кроме того, есть проблема, которая специфична для памятников искусства. Чтобы понять, что находится перед тобой, нужно тренировать глаз и смотреть очень много картинок, причем подлинников и эталонных картин, о которых известно, что это подлинник такого-то века, такого-то художника, что краски не выцвели и что именно это и есть изначальное состояние (если речь о гравюре). Это возможно при наличии хороших коллекций – и по материалу, и по качественным описаниям. Но их здесь тоже нет. Лучшее, что есть, находится в Пушкинском музее.

Лучшее в Москве или в России?

В Москве. В каком состоянии после Успенского коллекция Эрмитажа, я не знаю. Там очень много японских вещей (включая вывезенные из Германии), но он занимался почти исключительно гравюрами.

Мне хочется верить, что в Эрмитаже дело обстоит лучше, чем в Москве. Я бывал у Успенского пару раз давно, но поскольку в Москве ситуация не очень хорошая, будем надеяться, что в Эрмитаже все обстоит получше. Но и там нет и такого материала, и той степени его обработанности, чтобы судить об эталонах.

И вообще, любой хранитель музея, будь то Британский музей или Метрополитен, не может адекватно судить о том, что у него есть, если он не посмотрит 10, а лучше, 30, других коллекций в разных странах. И среди хранителей это важная часть работы – поездки на просмотры и консультации. Такие поездки включают в себя глубокое погружение и просматривание сотен гравюр, если речь идет о гравюре, или держание в руках сотен нэцкэ.

Где находятся лучшие коллекции с образцами? В Японии?

Это не совсем так. Японское искусство необъятно. Это и ранняя буддийская скульптура, и позднесредневековые безделушки нэцкэ, и гравюра 18-19 вв. Вот скульптура лучшая осталась в Японии. Но самые лучшие коллекции японской цветной гравюры на дереве находится на Западе, они в целом богаче, чем в Японии, потому что гравюрой сначала заинтересовались европейские собиратели и энтузиасты, которые приехали в Японию во второй половине XIX века. В то время сами японцы этим не интересовались, а волна японского интереса зародилась на гребне потрясающего успеха этого искусства в Европе, когда японцы стали скупать гравюры обратно. Поэтому японские коллекции тоже есть, но они не самые лучшие.

На Западе самая большая коллекция находится в Музее изящных искусств Бостона. Она составлена из нескольких частных коллекций и обработана большим знатоком и энтузиастом Эрнестом Феноллозой. Есть великолепные коллекции в Метрополитен, очень качественные коллекции в Художественном институте в Чикаго и в музее Сан-Франциско - оттуда несколько тысяч листов выложено в Интернет.

Замечу в скобках, что сейчас нередко музей помещает свои коллекции с кратким описанием на свой сайт еще до того, как они полностью сделают свой каталог. Работа над научным каталогом занимает долгие годы работы, его сделать сложно. И при общем отношении многих музеев на Западе к своим коллекциям как к общественному достоянию, они часто просто выкладывают это в сеть. Сейчас в интернете есть очень богатые базы данных, которые мне сильно помогли при работе над каталогом ГМИИ. Кстати, в самом этом музее почему-то совсем иное отношение к открытости. Помню, как год назад, ознакомившись с тем материалом, который мне дал музей для обработки, я понял, что переработать один этот текст недостаточно, надо смотреть в корень проблемы, и разработал проект создания российской школы востоковедного искусствознания, с которым собирался выступить на конференции Всероссийской ассоциации японоведов. Когда программа была опубликована, мне позвонила какая-то музейная тетка, которая грозно спросила, почему она узнает о теме моего доклада со стороны. Я выразил искреннее недоумение и услышал, что поскольку она заведующая отделом графики, то надо спрашивать ее разрешение, если упоминается находящаяся в ее отделе коллекция. Я изумился, но постарался ее успокоить, сказав, что доклада не будет, потому что мне неожиданно пришлось улететь в Англию. Но, кстати, сказал я, мои коллеги в Лондонском университете заинтересованы моей работой и попросили прочесть лекцию об этой загадочной коллекции, можно? Нельзя, был ответ: до публикации каталога не положено. С этой параноидальной секретностью я сталкивался далее еще не раз.

Чтобы закончить перечисление музейных собраний, то лучшая коллекция японской гравюры в Европе, разумеется, в Британском музее, в запаснике которого я много дней работал над каталогом для Пушкинского музея, сравнивая листы. Есть хорошая, хотя чуть меньше, но не менее качественная, чем в Британском музее, коллекция в музее Виктории и Альберта в Лондоне. Ее собирал легендарный специалист Бэзил Робертсон, который умер в возрасте 93 лет, несколько месяцев назад, и его собственная личная коллекция была продана на аукционе «Кристи» в минувшем ноябре.

Работа в этих коллекциях абсолютно необходима для специалиста, как необходимо и просто войти в круг своих коллег, желательно в молодом возрасте, чтобы учиться у старших и не бояться задавать вопросы. Специалистов, которые могут на серьезном музейном уровне заниматься гравюрой, во всем мире – примерно 10 человек, ну, если снизить планку, то получается два-три десятка. Печатают серьезные статьи регулярно не более 10 человек.

Существует мировая практика, к сожалению, не принятая в России, при подготовке каталогов: будь то полный каталог собрания или каталог выставки, хранитель музея приглашает видных специалистов со всего мира принять участие и написать статью и описать те картинки, которые в большей степени ему знакомы. Соответственно, каждый каталог оказывается коллективной монографией, причем тот, кто «сидит на вещах» оказывается часто в скромной роли организатора, собирателя и автора вступительной статьи. Это общепринятая практика в последние годы, в частности, недавно я в составе международной группы экспертов, в которую входили специалисты из Англии, Америки, Японии, Голландии, Германии, был приглашен в Цюрих, где музей Ритберга готовит выставку суримоно (это один из жанров японской гравюры). Там очень знающая хранительница, которая, тем не менее, всех специалистов пригласила и попросила помочь. Т.е. там напрочь отсутствует понятие местничества – это-де «мое».

Когда я работал над каталогом для Пушкинского музея я, в соответствии с договоренностями, написал большую статью и о коллекции, и о собирателе, Сергее Китаеве, и о каких-то моментах истории этого вида искусства. Я был мягко говор, ошеломлен, когда мне сказали, что одна статья уже есть, и то, чего от меня ожидали, это написания по-английски какого-то максимально близкого к ней текста. Т.е. кто-то в музее принял меня за переводчика, а не за ученого. Все мои попытки объяснить, что сейчас принято печатать три, четыре, а то и шесть статей, остались безуспешными.

Вы уже несколько раз упомянули имя Китаева. Оно мелькает в прессе применительно к японской гравюре в пушкинском музее, но толком не известно кто он был такой и как его коллекция попала в ГМИИ.

Да случайно она туда попала. Китаев был морской офицер, со средствами, художественными  интересами (сам художник). Во время долгих стоянок в Японии в первой половине 1890 гг. увлекся местным искусством, стал активно покупать – причем отнюдь не только гравюры, но практически всю изобразительную продукцию – от расписных ширм и свитков живописи до художественных фотографий и картинок для детей. Он хотел, чтобы коллекция имела не только эстетическое, но и учебное значение. В 1898 прослышав, что в Москве создается Музей изящных искусств при университете, он дважды писал учредителю музея И.В.Цветаеву, предлагая коллекцию. Ответы Цветаева, если они и были, неизвестны, но естественно предположить, что ничего не могло быть дальше от профессора классических древностей, одержимого идеей создания музея гипсовых слепков с Праксителя и Микеланджело, чем эти японские гейши. В этом Цветаев был схож с немецкими искусствоведами-гелельтерами 19 в. (по образцу коих он музей и задумал), которые японскую гравюру искусством не считали. Именно поэтому, кстати, богатое берлинское собрание гравюры не было увезено Красной Армией в 1945 году: оно хранилось отдельно от эвакуированных в противозенитный бункер «серьезных» сокровищ, а потому трофейные команды его не нашли.

А Китаев еще несколько раз предлагал государству свою коллекцию за символическую цену, но государство покупать не пожелало. Коллекция переросла его дом, большую часть он хранил в ящиках, горько называл «пленницей» и сетовал на отсутствие общественного интереса. В 1916, уезжая за границу на лечение (он страдал тонкостью душевной конституции), он оставил коллекцию на временное хранение в Румянцевском музее. Ну а дальше – революция, разруха... Китаев умер спустя десять лет в Японии в сумасшедшем доме; Румянцевский музей расформировали, сволокли ящики в Музей изящных искусств (тогда еще не носивший имя Пушкина). Спустя несколько лет (1929-30) вещи записали в инвентарные книги, в пятидесятые назначили хранителя, вот она потихоньку и разбирала гравюры. До живописи, ширм, фотографий и прочего дело пока не дошло.

Значит, в каталог в итоге вошла только исходная статья, написанная сотрудником музея?

Да, статья старого хранителя этой коллекции, которая сама по себе замечательная, но больше подходит для популярного альбома, а не для научного издания коллекции. Впрочем, это мое частное мнение, а оно не всегда совпадало с представления музея о формате издания.

А каким образом в рамках той печальной ситуации, которую вы обрисовали с отсутствием школы, книг и т.д., вы стали специалистом в этой области?

Я начинал изучение японского искусства в МГУ на отделении искусствоведения. Моей первой учительницей была упоминавшаяся уже Е. В. Завадская, которая с самого начала обратила мое внимание на необходимость работы с текстами, с письменными источниками. До этого понятие о том, что искусствовед должен не просто смотреть на картинки и воспевать их своими словами, а еще и читать, что на них написано, было не очень принято в СССР. Завадская, основное место работы которой был Институт востоковедения, подходила к этому с другой стороны, и за это я ей по сей день благодарен.

То, что я делал потом, было на грани чистого искусствознания и культурологии, ибо, опять-таки, напрочь отсутствовали учителя-искусствоведы и места аспирантуры, где я мог бы серьезно изучать картинки.

В то время я больше всего интересовался свитками живописи, сделанными по большей части монахами школы дзэн. Это свитки написанные одной тушью, чаще всего пейзажные, а сверху на них написано одно или несколько стихотворений. Мне было интересно знать, что там написано, как это соотносится с живописью, я даже по-русски ввел термин «стихоживопись». Так вот, ни одна искусствоведческая аспирантура была не в состоянии меня принять. И я делал свою первую диссертацию в Институте востоковедения. Она была формально филологическая. Хотя я рассматривал свитки, но, чтобы удовлетворить требованиям, я сосредоточился на чтении стихов. Потом, в последний период существования СССР, мне в силу разного рода причин пришлось уехать из страны, и дальнейшее свое профессиональное существование я реализовывал за границей: несколько лет в Японии, многолетнее преподавание в Нью-Йоркском университете, последние годы, проведенные в Англии. За границей-то я и сумел набрать то, что я набрал. Если бы у меня не было возможности побывать «в поле», а полем я называю и Японию, и Америку, и все города Европы с крупными музеями, если бы у них не было практики пускать к себе в запасники и показывать (или радушно привечать в коммерческих галереях исследователей), если бы я не имел возможности читать на разных языках новейшие (или старинные) книги, если бы я не мог консультироваться со старшими (а сейчас и с младшими) коллегами, если бы я не вошел в этот круг специалистов, а сидел бы в темном углу, имея в руках стопку картинок, которые неизвестно как и почему мне достались, и неоткуда было бы узнать как расшифровать ту закорючку или что вон та красавица это на самом деле пародия на известного воина, из меня бы ничего не вышло.

Поэтому когда я увидел готовящийся каталог ГМИИ, я понял, что лучше того, что было сделано, сделать здесь вряд ли было возможно. Но нужно было как-то это исправлять (хотя сейчас я начинаю понимать, что никому здесь это было не нужно).

А как получилось, что вы его увидели до выхода в свет?

Осенью 2006 года в Москве я читал курс дальневосточного искусства, но с особым культурно-антропологическим уклоном на Философском факультете Высшей школы экономики. Я, кажется, упомянул в начале, что последние два года провожу в Москве довольно много времени. Поскольку когда я уезжал из СССР, я, в соответствии с тогдашним законодательством, был лишен квартиры, мне приходится ее снимать, а оплачивать ее можно только за счет моих заработков на Западе. Т.е. я работаю своего рода вахтенным способом: то, что мне платят в Америке или Европе, я привожу сюда, чтобы быть сотрудником научного института или прочитать курс лекций, или заняться этим каталогом.

И вот, я поговорил с И. А. Антоновой, директором Пушкинского музея, осенью 2006 года - мы столкнулись случайно, перед одним из музейных концертов. Я работал в ГМИИ когда-то давно, еще студентом, и сохранил очень теплые, даже ностальгические воспоминания. Разговорившись, я сказал Ирине Александровне, что много слышал о коллекции японской гравюры, и мне бы хотелось на нее пристально посмотреть и, если возможно, поработать с ней. Я заинтересовался этим еще и потому, что в одной из статей старого хранителя коллекции Беаты Григорьевны Вороновой было сказано, что американский специалист Роджер Киз, а он действительно лучший в мире знаток, назвал эту коллекцию самой большой в Европе. Я, зная, что она была собрана в Японии в конце XIX века и что она толком не описана, надеялся найти там сокрытые шедевры, потому что «самая большая в Европе» - это невероятно высокая оценка. Забегая вперед, могу сказать, что это оказалось ошибкой, Киз таких слов не говорил, и коллекция не такая уж большая, но это другой вопрос.

Рассказав тогда все это Ирине Александровне, я получил ее полное одобрение, и она попросила меня для начала просмотреть подготовленный к печати каталог коллекции, который они буквально через неделю собирались сдавать в типографию. Я просмотрел первые 20 страниц этого каталога и написал заключение, а также представил его устно в кабинете у Антоновой. Заключение сводилось к тому, что, решать, конечно, им, но лучше сейчас это в типографию не посылать, а поработать еще год или два, потому что каталог, при всем том, что было сделано, нуждался в очень значительной обработке и переработке.

Причины недочетов я уже называл: отсутствие школы, литературы и какой-то среды. К этому можно еще добавить еще и отсутствие языка. Так случилось, опять же, это не личный упрек хранителю, но ей приходилось работать без японского языка.

Я произвел в музее некоторый шок. На этой встрече в кабинете Антоновой было несколько ее заместительниц, которые вскричали: «Как же так?! Ведь нам нужно сдавать и отчитываться перед спонсорами!». И здесь, я должен отметить, Ирина Александровна проявила ум и понимание намного лучше, чем ее сотрудницы, которые моложе ее лет на 30-40. Она сказала: «Нет, мы не будем печатать, если там есть ошибки и недочеты». Она решила приостановить это на год и попросила меня заняться обработкой каталога в качестве научного редактора. Чем я и занялся, хотя по времени мне это было немножко не с руки: я как раз начинал большой проект в Англии, но к музею у меня было теплое отношение, поэтому отказываться не хотелось, да и объема работы я не мог представить. Кроме этого, тогда же была достигнута договоренность, что по завершении работы над каталогом и завершении моего контракта в Англии, через год, я приступлю к работе над этой и другими японскими коллекциями в качестве нового музейного сотрудника, хранителя коллекции. Именно об этом шла речь на нашей встрече осенью 2006 года.

Всех японских коллекций?

Возможно, не всех. В музее есть еще так называемый Особый фонд – вывезенные из Германии коллекции японского искусства. Впоследствии мне предложили заняться и этим, но тогда речь шла именно о коллекции Китаева – несколько тысяч листов гравюр и многое другое. Эта коллекция, хотя и не является «самой большой в Европе» (видимо, когда профессор Киз приезжал в музей и разговаривал – по-английски, естественно – его не так поняли. Я лично его спросил почему он так выразился, и он очень удивился, когда узнал, что ему такое приписали и просил ссылку на него снять), но содержит несколько сотен живописных свитков, какое-то количество больших ширм, десятки больших фотографических альбомов, представляющих огромную ценность. И всем этим, кроме гравюры, никто и никогда, повторяю, вообще не занимался.

Каталог составлялся только по гравюре?

Да. Туда случайно попали несколько рисунков кистью, но я их исключил (точнее, попросил исключить). Более того, как я выяснил, несмотря на то, что каталог они важно назвали «разане» (мне очень смешно было слышать это выражение, восходящее к французскому catalogue raisonné), он таковому не соответствовал ни по характеру описания, ни даже по составу – поскольку туда не вошло несколько сотен листов, по непонятной мне причине. Видимо, о них просто забыли. Кстати, каталоги музейных собраний обычно не называют raisonné – этот термин закреплен за монографическими исчерпывающими каталогами того или иного художника.

Посмотрев на работы, я увидел, что довольно многие из них в плохой сохранности – опять же, вероятно, ничьей личной здесь вины нет: была война, разруха, революция, десятилетиями никто не притрагивался к этим вещам, но факт тот, что немало работ ныне в весьма плачевном виде. Я посоветовал или вовсе не показывать эти дряхлые экземпляры, или дать их маленькими черно-белыми иллюстрациями – чтобы не портить впечатления о качестве коллекции. К тому ж, если эти вещи давным-давно напечатаны в собраниях других музеев (ведь это тиражная графика) и в лучшем состоянии, то это не составляет интереса в качестве научной публикации. Но они возражали: «Нет, нам спонсор дал денег на большое цветное издание, у нас «разане», и мы все даем в цвете и все без исключения». Ну, пожалуйста, хотя может произвести не самое лучшее впечатление, когда некоторые картинки будут напоминать лист бумаги, прокрученный в стиральной машине и высушенный на солнышке.

В мировой практике музейные каталоги сейчас делают не так, по крайней мере в нашей сфере. Выбирают несколько десятков самых интересных вещей, которые дают на полосу или в разворот, пишут о каждой из них статью в страницу или две, а большую часть картинок дают маленькими, по 4 или 8 на странице, часто – черно-белые. Такой каталог превращается и в научный справочник, и, в то же время, в показ настоящих шедевров, с очень хорошим описанием и физического состояния вещи, и истории коллекции, и бэкграунда всякого рода: если речь идет, скажем, о жанре красавиц, то приводится объяснение, кто именно изображался и почему - здесь можно писать и писать. Система Пушкинского музея другая: дать абсолютно все, в цвете и практически безо всяких статей, только имя художника и название вещи. В этом может быть свой резон, но только это уже другой жанр издания.

Но если все же есть статьи, по какому критерию выбирали, к чему их писать?

По очень простому: если знали, о чем писать, писали, а если не было известно название вещи или серии, то целые страницы в каталоге, особенно во втором томе (а это огромное двухтомное издание), давались пустыми.

То есть там вообще ничего не было подписано?

Ну, было имя художника, физические размеры, измеренные линейкой, а вот название подчас отсутствовало – хотя название, строго говоря, обычно есть на самом листе – в виде иероглифической надписи. Разумеется, нередко их трудно прочесть, если это скоропись. Такие случаи были в конце, когда на поздних художников уже нельзя было найти ссылки в старой литературе.

В принципе с гравюрой работать намного легче, чем с живописью, потому что это тиражная графика, нужно просто найти в другом каталоге картинку, идентичную твоей или похожую на нее, и списать оттуда. Во многих случаях здесь аналогии найти не удалось, и это собирались печатать просто так.

Я даже не представляю себе, как бы это выглядело, если бы, можно сказать, случайно не появился я и не провел бы большую, кропотливую, нудную, иногда страшно увлекательную, иногда иссушающую мозг своей сложностью и внешней незаметностью работу – скажем, установить кто именно изображен на портрете из трех актеров с одинаковым именем. При этом меня поражало даже не то, что хранитель чего-то не знает - хранитель в нашей паранормальной российской ситуации просто не может все знать – а то, что Беата Григорьевна все-таки сделала при всех препятствиях – заслуживает уважения. Меня поражает другое: на обороте титула этого каталога, судя по верстке первого тома, значится целая орава участников: несколько редакторов издательства, высший контроль осуществлял зам. Музея по науке, еще кто-то, было два рецензента, (кстати, рецензенты – это к вопросу о специалистах по китайскому и японскому искусству – пропустили столько ляпов - сотни и тысячи. Или они откровенно схалтурили или, скорее, просто не представляли, о чем идет речь)... Так вот, вся эта орава совершенно спокойно отнеслась к тому, что многие картины даются без названия или с названиями настолько бессмысленными, что вероятно, это была просто описка. Так же случайно я установил, что в каталоге отсутствуют сотни вещей. Не потому, что я имел благодатную возможность днями и ночами быть в хранении. Туда, кстати, очень трудно попасть. В Британский музей проще. А здесь есть особые проблемы, о которых я не хочу сейчас говорить, но наверное, те, кто здесь живет, хорошо себе их представляют.

Но вы смогли посмотреть всю коллекцию?

Всю – нет. Выборочно. Я провел несколько дней в хранении, прося вытащить (два славных музейных мальчика были отряжены на это) те листы, которые мне были совершенно необходимы, чтобы убедиться, подлинник это или копия, прочитать надпись, которая была нечеткой в слайде. В основном я работал с цифровыми образами. Собственно, когда имеешь дело с гравюрой, это вполне легитимная форма работы, если цифровой файл высокого качества, и если есть такие же экземпляры в других коллекциях.

Установить, что в каталог совершенно случайно не попали сотни листов, мне удалось. сравнивая состав этого протокаталога с описями коллекции, сделанными первым владельцем, Китаевым, и с описью, сделанной группой японских исследователей в 1993 году, когда после развала СССР и волны гласности они решили посмотреть, что же это за легендарная китаевская коллекция, о которой никто не знает. Японцы, вероятно, как-то сумели убедить руководство музея, что от их деятельности музею будет хорошо, и были допущены на неделю в хранилище, сфотографировав если не все, то много вещей, и выпустили опись (она не является каталогом, по-японски это называется «мокуроку»): маленькие картиночки размером со спичечный коробок, имя художника и название вещи.

Это очень ценное подспорье, куратор, который работала над каталогом, описью пользовалась, но, во-первых, эта опись очень краткая, а, во-вторых, и в ней были сделаны ошибки, особенно в английских подписях (а в русских с них переложениях возникли и другие). И в этой описи я увидел вещи, которые отсутствуют в рукописи каталога. Сначала я наткнулся на это случайно, потом начал сличать списки и выяснил, что речь идет о нескольких сотнях единиц.

Но если этой описью пользовались составители каталога, как они могли этого не заметить?

Мне объяснения не дали. Когда я об этом сказал, сначала заместителю по научной части Е.А.Савостиной, потом Антоновой, они всполошились. Бросились выяснять, есть ли эти вещи физически, выяснили, что есть, по крайней мере, мне так сказали. Просто забыли... Кстати, я отлично понимаю, что каждый может когда-нибудь что-нибудь забыть – но вот почему никто не обнаружил этой недостачи – этого я не понимаю.

Вот, например, не дали очень много триптихов. Они иногда склеены вместе, а иногда листы разрозненны. Так вот, были случаи, когда одна часть триптиха в каталоге присутствует, а других нет. Когда я увидел масштабы этого, я предложил приостановить печать, по крайней мере, второго тома, и сделать дополнительные изыскания, фотографии, и т.д. Мне сказали: «Нет, больше задерживать нельзя. Нам надо отчитаться перед спонсорами».

Во всех музеях мира каталоги издают по многу лет, многотомными изданиями, и иногда между первым и вторым томом может пройти пять лет. Например, как у Амстердамского музея. Кстати, я не упомянул его, а там тоже есть очень хороша коллекция. Так вот, они выпускали каталог японской гравюры в пяти томах в течении семнадцати лет. При это книжки довольно тонкие, по 150 страниц, а не по 500, как в Пушкинском. И над каждым томом годами работала команда специалистов. Я писал письмо Антоновой о том, что спонсоры, конечно, дело важное, но не стоит так уж гнать халтуру, можно ведь устроить презентацию только по первому тому, а через год – по второму, только больше поводов для приемов и прочих пиаров. На это письмо я не получил ответа, как и на несколько других.

В итоге этот каталог не является полным. Разумеется, его научная ценность и без этого будет велика, и его ожидают с большим нетерпением во всем мире. Кстати, поскольку мне приходилось работать в таком несколько авральном режиме, то часто, вместо того, чтобы самому отыскивать неделями какой-нибудь ответ, я звонил или писал своим коллегам в Японии, Англии, Голландии или Америке – скажем, когда ничего не мог разглядеть на стертом листе художника Гакутэя, я обращался к молодому специалисту из Лейденского университета, который написал диссертацию про Гакутэя. Он тоже там ничего не мог разглядеть, но он знал эту композицию по лучшим отпечаткам. Коллеги мне очень многим помогли. Я подключил к работе над этим каталогом самых первых ученых мира и просил в предисловии написать им благодарность, надеюсь, это появится. Все работали над этим бескорыстно и с большим энтузиазмом.

Этот каталог ждут, но сам я его жду с замиранием. Я совершенно не знаю, что они в итоге решили давать, а что – нет. Я так и не видел корректуру второго тома. Кроме того, там крайне мало англоязычных текстов. И что будут делать все ученые, которые мне помогали, или просто те, которые интересуются, или заинтересуются двадцать лет спустя? Те из них, которые не читают по-русски, ничего не смогут с этим сделать.

Нет даже параллельного текстового описания?

Нет. Я предлагал это сделать. Я предлагал написать статьи по-английски, или если даже не полностью про каждую картинку, то хотя бы основополагающие сведения. Имя художника в латинской графике и перевод названия на английский – это есть, но больше ничего.

Кроме того, я нашел много несколько десятков не первых изданий, а копий гравюр. Впрочем, это не совсем «копии». Это «воспроизведение по мотивам», которое делали в конце XIX века по аутентичной технологии, в основном для западного рынка. И вот, на такой картинке будет написано «Хокусай», но сделана она через 70 лет после оригинала. Иногда отличить их от подлинника практически невозможно. Для этого нужно знать подлинник – например, в эталонном экземпляре на маленьком листочке в углу есть четыре зубчика, а у нас только три. Или отсутствуют одно-два стихотворения. Иногда копировали работу, скажем, Хоккэя, ученика Хокусая, и писали «Хокусай» (Или «Утамаро»). Я этих псевдо-Хокусаев идентифицировал. В других случаях нужно разглядывать сомнительный лист с лупой, иногда – подержать в руках бумагу. В 90-е гг. XIX века качество бумаги было другим. Но для этого нужно иметь опыт. В музее, как выяснилось, был неизвестно, что это копии. Когда я определил, что это – копии, это произвело очень плохое впечатление. Мне заявили, что их вообще не нужно давать, что в каталоге «такого уровня» никакие копии не нужны. Я потратил массу времени, провозившись с этими копиями, которые являются вполне легитимными произведениями японского искусства, и в западных каталогах они есть, там пишут не слово «копия», а дают имя художника, по произведению которого она сделана: «по Хокусаю». «Нет, нет, - мне сказали, - мы не можем это давать, это позор для музея».

В итоге они остались. И знаете, почему? Не потому, что их профессор убедил. Потому что дизайнер не стал переделывать макет.

Но указали, что это копии?

Была длительная дискуссия. Они очень не хотели, чтобы там появилось слово «копия». Я сказал, что можно употребить слово «перегравировка». По-английски это будет «recut». Это слово иногда употребляется, хотя оно не из большого словаря, а из технического жаргона. Я так везде и написал. После этого мне прислали корректуру, и я увидел, что слово «recut» по-английски сняли, хотя по-русски «перегравировка» есть. Я бросился писать письма... Вообще, я потратил дикое количество времени на то, чтобы что-то объяснить, показать. Я говорил: «Поймите, стыдно не то, что мы даем эти копии. Будет стыдно, если специалисты увидят, что Пушкинский музей не в состоянии отличить подлинники от воспроизведения. И уж коли я эту работу проделал, давайте это напишем».

Так я и не знаю, вернули слово «recut» или нет. Очень часто переписка шла в один конец. Как я заметил, здесь не принято отвечать на письма.

Вот почему я с некоторым трепетом ожидаю выхода этого каталога и его появления на Западе. Очень может быть, что какой-нибудь мой коллега, который мне помогал, откроет его и, ткнув пальцем в картинку, скажет: «Так это же позднее воспроизведение». И я ему отвечу: «Да-да, вот видите, здесь вот непонятными кириллическими буквами это написано, а по-английски нет, потому что музей не захотел». А поскольку, скорее всего, проглядывать будут не в моем присутствии, то кураторы-профессоры подумают про себя или скажут друг другу: «Вот этот Штейнер носился полтора года с этими выцветшими картинками, а что это копии, так и не написал»... И таких случаев много. Поэтому когда музей не ответил на предложение издательства «Brill» о распространении каталога на Западе, я подумал, что, может быть, это и к лучшему.

Это, кстати, еще один интересный сюжет: я упоминал о встрече группы экспертов в Цюрихе для подготовки тамошней выставки. Там присутствовал и глава японского отдела крупнейшего голландского издательства «Brill», которому 300 лет. Оно очень престижно в сфере гуманитарных наук. «Бриль» будет издавать цюрихский каталог - там принято заранее определять, что они буду делать, что нет, советоваться с хранителем и вместе все решать в конструктивном духе. Заведующий отделом, Крис Уленбек - сам японист, большой авторитет и автор множества публикаций по японской гравюре. Услышав, что я готовлю к публикации этот каталог, он сказал: «Если это на начальной стадии, мы охотно издадим такой каталог». Я сказал, что у них есть свой издатель под названием «Красная площадь». Тогда он сказал: «Мы можем это распространять. У нас есть своя сеть дистрибьюторов, мы возьмем у вас 500 экземпляров и пошлем их в университеты, библиотеки, да и в свободную продажу - будет прибыльно».

Я немедленно написал письмо об этом, адресовав его директору и заместителю директора по научной части, сказав, что это фантастическая удача. Если люди увидят, что этим изданием занялся Brill, то это гарантия качества и придание научного веса. От зама по науке мне пришел ответ, что она распространением не занимается, а от Антоновой ничего не пришло. Я даже не уверен, что она получила факс с моим письмом. То есть, сотрудничества с Brill не будет, потому что это не нужно.

Зато было много проблем научного плана, с которыми работать было приятно. Мне довелось открыть несколько неизвестных, никогда не публиковавшихся вещей, сделать какие-то еще маленькие открытия, которые потом могут вылиться в несколько статей. Так что я не жалею об этом времени как о потерянном, хотя я предназначал его совсем для другого, в частности, для создания собственной книги. У меня был договор с одним издательством на подготовку книги об альбомах манга Хокусая, которого (полного аннотированного издания) нет пока нигде. Но когда я увидел, что полностью погребен под работой с пушкинским каталогом, я связался с издательством и попросил год отсрочки - мне ее любезно предоставили. Равно как и в Манчестерском университете – поняв, что работа над этим каталогом, если делать ее честно, занимает практически все время, я попросил корректировки моего научного плана (т.е. попросту уменьшения доли того, что я обещал для них сделать). Мне охотно пошли навстречу: «Конечно, надо помочь Пушкинскому музею. Ведь им так тяжело живется!»

Так что работать было очень интересно, а что уж выйдет – посмотрим.

Вы не пытались подключиться к преподаванию востоковедам в наших вузах? Ведь преподавание в Вышке рассчитано не на специалистов и косвенно относится к искусствоведению. Потому что если мы хотим выводить отечественную науку на другой уровень то, в соответствии с вашей логикой, нужно создавать школу, нужно, чтобы были книг, и т.д.

Сначала про книги. Приехав из Лондона в конце декабря, я привез, а также послал почтой, (пересылку любезно оплатил Лондонский университет), около 30 кг книг и ксерокопий, которые я сделал с уникальных изданий в Школе ориентальных исследований Лондонского университета и которые предполагал использовать в своей работе с коллекциями Пушкинского музея. Этих книг здесь нет, и я хотел положить начало профессиональной искусствоведческой библиотеке для работы с японским материалом в ГМИИ. Там были и старые издания, и новейшая литература.

А что касается создания школы, то это составляет, может быть (или я должен употребить прошедшее время – «это составляло») одну из главных моих целей. Именно увидев, в каком состоянии сейчас находится восточное искусствоведение, я подумал, что с величайшей охотой занялся бы подготовкой студентов. Я собирался немедленно снестись с московскими центрами: ИСАА, Институт восточных культур и античности в РГГУ (в обоих местах я знаю многих людей, а с кем-то был в добрых приятельских отношениях) и предложить им спецкурс знаточества для людей, уже минимально подготовленных. Собственно, я говорил уже об этом с коллегами – В.Мазуриком, А.Мещеряковым, председателем Ассоциации российских японистов.. Если вы заметили, я не упомянул кафедру исторического искусствоведения МГУ, которую сам когда-то заканчивал. Может быть, можно было бы работать как-то и со студентами-искусствоведами МГУ, но на том уровне, который был бы мне интересен, студенты должны хоть как-то знать японский язык и основы культуры.

Аудиторией могли бы быть студенты, начиная с четвертого курса или просто толковые смышленые ребята с базовой подготовкой, которых в Вышке я, кстати, увидел. (А почему я попал в Вышку – она сотрудничает с Институтом Синергийной антропологии, в членом которого я имею честь состоять). Так вот, слудентам я бы читал не скучную историю по учебнику - это должно было быть уже пройдено или нарабатываться параллельно, и не пел бы про какие-нибудь завиральные идеи, на которые я и сам, когда был молодой и горячий, был большой мастер, когда занимался идейной стороной вопроса. Это все не отменяется, но сейчас есть настоятельная потребность заняться вещами, может быть, менее возвышенными, но без которых сейчас нельзя – знаточество, умение читать подпись, умение определить художника, умение определить школу, понять, что нарисовано на картинке.

Например, если перед вами портрет какого-нибудь дзэнского монаха, то можно, конечно, долго рассуждать, что такое дзэн и какова природа просветления, но не менее важно знать что одет этот монах, что за кольцо у него на плече, как символически соотносятся части его одеяния, и вообще что значит весь его предметный мир, за которым стоит бездна смысла? Это элементарно нужно знать. Или, например, в рисунках и гравюрах того же Хокусая есть множество деталей, совершенно незаметных, в которых, может быть, и заключено самое главное содержание. Т.е. это тот уровень владения материалом, который предполагает хорошее знание истории, религии, театра кабуки, быта...

Вот пример: очень часто в изображениях красавиц у них за пазухой помещен рулон салфеток, напоминающий туалетную бумагу. Что это такое, по-русски я никогда не встречал, чтобы было написано, да и на других языках об этом тоже нечасто прочтешь. А эта деталь означает, что изображенная женщина – проститутка, и эти салфетки она будет использовать во время встречи с клиентом. Если этого не знать, а также не знать и множество других деталей, то можно воспевать чистоту и добродетель японской девушки, не зная, кто она на самом деле. Или, обучив студентов иконографии, можно надеяться, что, подпись «Женщина с зайцем» больше не появится под картинкой, изображающей мужчину с козой, как это было у нас.

Таким материям я и собирался учить студентов, равно как и собрался работать большей частью не со слайдами, а с вещами, потому что для тех, кто хочет быть настоящим специалистом, важно работать не столько со слайдами или книжными иллюстрациями, а именно держать вещь в руках, чтобы знать, на какой бумаге это напечатано, пальцами проверить текстуру миниатюрной скульптуры, чтобы ощутить материал. А без знания материала невозможно правильно хранить вещь.

Этим я собирался заниматься с маленькой группой - это может быть и четыре-пять человек. Вот в Нью-йоркском университете обычно у меня в группе бывает по шесть-восемь человек (хотя сначала записывается намного больше. Но знаточество – а я говорю о курсах в программе оценки произведений искусства (Appraisal Studies) – не для всех). С такой небольшой группой я собирался работать и в университетских аудиториях, и в музеях. Я понимаю, что в запасники музея вообще не особенно пускают студентов, но сейчас я боюсь, что этой идее не суждено осуществиться, потому что, как выяснилось, в музей не очень-то пускают и меня.

Вы сказали, что вам было сделано предложение сотрудничать с музеем дальше. Было ли это как-то официально оформлено?

Это не было оформлено в виде контракта. Что, надо сказать, я отметил немедленно.

После встречи в кабинете Антоновой осенью 2006, а это была большая встреча, на которой присутствовали главный хранитель, зам. по науке, еще кто-то, все выглядело очень серьезно и было похоже на деловой, конструктивный разговор. После этого я написал всем участникам большое письмо, где говорил, что хорошо бы зафиксировать наши договоренности на бумаге и составить если не контракт, то хотя бы письмо о намерениях, где вы выскажете свои предложения, а я отвечу, что готов их принять, и оговорим все условия. Я подчеркнул, что это мне нужно, чтобы понять, что они действительно разговаривают со мной всерьез, потому что для меня это будет означать, что я буду вынужден отказаться от других работ, в частности, не продлевать контракт с Йоркским университетом и т.д.

Зам. по науке на это мне ответила, что таких писем они никогда не писали. Зачем, мол, это нужно, ведь мне же все сказали, а от своих слов «мы никогда не отказываемся». Меня это слегка удивило, но я подумал, что это там, в Америке, все испортились и чуть что требуют бумажки с подписью, чтобы было с чем подать друг на друга в суд, а тут все свои, мы же интеллигентные люди, мне дали слово... На этом мы и расстались, и я уехал работать над каталогом музея.

Время от времени мы обменивались электронными письмами, где я говорил о проблемах или о прогрессе и упоминал, что мой контракт в Англии и работа закончатся, и я приеду. И вот, в мае 2007 года я неожиданно получил сильно озадачившее меня письмо от одной особы по имени Айнура Юсупова, которая писала, что стала новым хранителем японской гравюры в Пушкинском музее, посмотрела, что я прислал (редактору) из исправленных и переписанных материалов по этой самой гравюре, и у нее есть вопросы и предложения. Например, что раз я открыл, что некоторые листы – копии, то их нельзя давать в каталоге «такого уровня». Еще одним ее предложением было продублировать каталог на японском языке, чтобы… – цитирую дословно, поскольку такое забыть невозможно: «чтобы сделать наш каталог интересным для японских коллег».

После первоначальной оторопи от такого оригинального мнения о границах интереса наших японских коллег, я отписал, насколько возможно вежливыми и простыми словами, что каталог будет интересен японским коллегам, даже если мы выпустим его на русском и английском языках, как это делается в мировой практике, и что западные каталоги не дублируются по-японски. После этого она зачем-то ввязалась со мной в полемику, из которой я, за недостатком времени и неприличием спорить, находясь в разных весовых категориях, вышел.

А по поводу предоставления ей должности, которая была обещана мне, я позвонил заместителю директора по науке Е.А.Савостиной, и спросил, что за дела? Мне было сказано очень много слов о том, что это совершенно не отменяет обещанного мне, но в музее сложилась ужасная ситуация, и нужно было обязательно брать человека, потому что некому было смотреть за коллекцией, а вам-де мы дадим должность еще больше и лучше, ведущего научного сотрудника, чтобы заниматься описанием коллекций, еще никогда и ни разу не описанных, из особого фонда - перемещенные ценности, тоже японские. Было сказано, что в музее есть идея создать сектор дальневосточного искусства, и что этим сектором буду руководить я.

У меня остался неприятный осадок. Я готов поверить, что им внезапно понадобился человек, чтобы надзирать за этими картинкам, хотя это все не очень вероятно. В музейной практике, если даже некому смотреть, то хранение могут просто опечатать.

Хотя бы могли предупредить меня. Я корплю над каталогом этой коллекции день и ночь, чтобы опубликовать его в достойном ГМИИ виде, а они вдруг в одночасье берут заведовать этой коллекцией кого-то с неясной степенью профессиональной подготовки. Работала она раньше в музеях Кремля. По ссылкам в Интернете (числом в десятка полтора), научной причастности к японскому искусству мне обнаружить не удалось. Кстати, заинтересовавшись, я поискал в интернете ссылки на других музейных участников этой историии был поражен их количеством – 20-30-40. Это близко к несуществованию в информационном пространстве.

А у вас какой рейтинг ссылок?

Около 700-800 по-русски, порядка двух тысяч латиницей и сколько-то по-японски. Хотя, конечно, во многих ссылках просто упоминаются мои книги. Но продолжу. Эта история с «кремлевским» кадром показалась мне не очень объяснимой, но мне сказали, что старая хранительница в «очень плохом состоянии», все забывает, и много других слов, которые я не хочу сейчас повторять – к этой почтенной даме у меня очень теплое отношение. Когда я был студентом и робко к ней ходил, она давала мне смотреть картинки, и вообще она была женщиной редкостной красоты и сохранила обаяние и стать даже в свои 80 с лишним. Впоследствии там были какие-то моменты, о которых даже неловко говорить: когда спустя месяц я приехал в Москву и шел на встречу с Антоновой, в садике перед входом в музей я увидел эту почтенную даму, Беату Григорьевну. Я подошел к ней поклониться, она мне очень обрадовалась и начала говорить что-то про японские картинки, сказала: «Пойдемте, Женя, я вам покажу», - и тут же осеклась и сказала, что хранение ее теперь опечатали, и ей туда нельзя, взяли какую-то новую девочку. И сказала это так грустно, что мне стало очень не по себе. Когда мне прислали корректуру первого тома каталога (произошло это по моему большому настоянию - мне ее не хотели показывать вообще) в очень щадяще отредактированной мною статье Беаты Григорьевны (были сняты только явные ошибки и унифицированы имена), я увидел приписку: «Я выражаю благодарность профессору Штейнеру за советы и помощь, а также глубокую благодарность Айнуре Юсуповой – моей верной помощнице во всех делах». И вот здесь со мной случился когнитивный диссонанс. Если даже эта особа из Кремля – ее верная помощница (мне показалось, что до того Беата Григорьевна вообще плохо понимала, кто она), то приступить к своей верной помощи во всех делах она могла только после того, как я полностью подготовил и сдал первый том, и вся работа была закончена. Если эта помощь и была в чем-то, то точно не в каталоге. Сейчас, кстати, на вебсайте ГМИИ красуется пресс-релиз о выставке японской граювры, посвященной выходу двухтомного каталога. «Куратором каталога» наряду с Вороновой значится Айнура Ишембаевна Юсупова. Да, именно «куратором каталога» - придать какой-либо смысл этим словам мне не под силу – в мое время так в Москве не выражались. Честно говоря, за музей неловко, но им виднее как себя подавать публично.

Но знаете, сейчас в интернете вообще часто выражаются таким языком – ведь нет ни корректоров, ни редакторов...

Знаю. Только я думаю, что если это официальный сайт храма муз, а не тьмутараканской ткацкой фабрики, то там должны быть и корректоры, и редакторы, чтобы за неведомо откуда взявшимися «кураторами каталога» подчищать – а то же неприлично, ей-богу. Но знаете, это напомнило мне другой сюжет. Он довольно смешной, но показательный. В свое время, когда мой роман с музеем только закрутился, я, полный восторга и энтузиазма, стал хвастаться коллегам в Америке, советовал заходить на сайт музея. В итоге одна моя близкая подруга – просто коллега промолчал бы, постеснявшись – сказала: «Ты бы им намекнул, что их английский сайт не очень хорош: язык такой, что сложно понять, о чем речь, да и ссылки не работают». Я зашел на английскую часть и ахнул.

Я никого не обвиняю в ошибках: я сам 18 лет назад испытывал большие трудности и знаю, что нужно прожить несколько лет в стране языка , чтобы знать, как принято говорить и писать. Но там были совершенно несусветные ляпы. Например, вместо «экскурсионное бюро» там было написано «excursion burro». Такого слова нет ни в английском, ни в немецком, ни во французском, зато оно есть в испанском. И значит оно - ... «осел»!

Опять же, слегка смущаясь, я указал на это заместителю по научной части, с которой, как мне казалось, мы разговаривали вполне дружески и откровенно, сказав: «Пришлите ко мне того, кто этим сайтом занимается – я скажу как исправить все ошибки в английском». Только спустя три недели, когда я уже уехал из Москвы, мне пришло письмо от некого господина Нуля, который сообщил, что он и есть главный веб-мастер, и запросил список опечаток. Я ответил, что дело не в опечатках, все гораздо сложнее, а я сейчас уже не в Москве и не могу пристально этим заниматься, но стоит убрать хоть то-то и то-то и «ослов».

Ответа никакого не последовало, а, когда через месяц я зашел на сайт, то все «ослы» были на месте. Потом больше полугода у меня было что-то вроде развлечения: я заходил на эту страницу и находил все того же «осла». Все это исчезло после того, как они сделали генеральное обновление. Кстати, обновился сайт не очень хорошо: найти что-либо сложно. Хорошо, хоть «ослов» больше нет, но в кэше это осталось, и любой желающий, который наберет латинскими буквами excursion burro, это и получит. Подчеркиваю: я б никогда не упомянул об этой ошибке как таковой – все мы грешны. Но когда ошибки лень исправлять – а это значит, им все равно в каком виде музей предстает всему миру – это страшно.

И чем же у вас история с музеем закончилась?

Ну я заканчивал каталог, приезжал для проверки некоторых вещей, работал с редактором (кстати, от нее осталось самое приятное впечатление – Ольга Антонова работала толково, исполнительно и оперативно). Я напоминал, что в конце года приеду всерьез и надолго. Антонова с Савостиной повторяли свои обещания о заведовании японскими коллекциями и работе с перемещенными ценностями. Я дописал второй том, все прислал. На присылку мне корректуры времени, как мне сказали, не было. Вопросы с двумя редакторами мы снимали по телефону – в течение недели я каждый день звонил из Лондона и проводил на телефоне (домашнем, не казенном) иногда по 4-5 часов.

А потом я прислал в музей свои 30 кг книг и приехал сам. По приезде в течение трех дней директор не могла меня принять, а заместитель по науке прятала глаза и говорила, что Ирина Александровна очень занята, что у них каждый день комиссии, что в музее очень тяжелые времена и грядет 25-процентное сокращение... Наконец, я явился прямо к Антоновой в кабинет. Она не сказала «Добро пожаловать, мы вас заждались», а задала мне единственный вопрос: «У вас есть московская прописка?» Услышав, что собственности у меня в Москве нет, и что я снимаю квартиру и живу с продляемой временной регистрацией, она весьма эмоционально заявила, что без прописки на работу не берут и что куда ж это я ехал, будто ничего не знаю. Я изумленно заметил, что полагал, что прописку отменили вместе с Советской властью, на что Ирина Александровна эмоционально воскликнула, что все я прекрасно знал, поскольку тут родился и жил, и не надо лукавить. Это поразившее меня «лукавить», которое повторилось еше несколько раз, и весь поворот событий напоминал кафкианский абсурд. Оглушив меня распознанным во мне «лукавством», мадам смягчилась и сказала, что Особый фонд, который мне предлагали описывать, - секретный объект, всем распоряжается министерство, которое не разрешит, но что она будет туда в понедельник звонить и узнавать. Этим все и закончилось. Звонка не последовало.

Но вы не пробовали больше звонить?

Нет, потому что с ней чрезвычайно сложно вступить в контакт. Это нужно делать через секретаря, манеры которой мне непривычны и меня пугают. Я отвык от этого культурного кода. Я, возможно, чего-то не понимаю в местной иерархии, но у меня тоже есть кое-какой уровень, который не препятствует директорам западных музеев (покрупнее, кстати, Пушкинского) разговаривать со мной и угощать чаем. Так, работая в Лондоне, я подружился с дамой – это ее официальный титул, Dame Elizabeth – которая до недавнего времени была директором Музея Виктории и Альберта, а сейчас канцлер Университета Восточной Англии. Она встречалась с Антоновой и, узнав, что я еду к ней работать, усмехнувшись, попросила передать ей привет. Так вот, с этой дамой я могу спокойно разговаривать по телефону, говорить на разные темы во время обеда – там очень любят такие деловые обеды. Впрочем, это немного смешно тут рассказывать с кем я в Лондоне обедаю.

Мне не приходилось сомневался в том, что у меня есть международное имя и реноме. Кроме того, мне было совершенно невозможно вообразить, чтобы такое происходило после полутора лет, которые я не за страх, а за совесть пахал, переписывая каталог.

Кстати, о том, что я принял предложение Пушкинского музея и еду туда работать, написали несколько профессиональных органов, в том числе международный журнал обо всех новостях в мире музеев и того, что делается в сфере искусства – The Art Newspaper. Там эта информация и моя физиономия красуются в соответствующей рубрике рядом с заметкой о назначении нового хранителя папских коллекций в Ватикане и с сообщением о новом музейном проекте сэра Нормана Фостера. Так что, пожалуй, теперь придется им про прописку объяснять. А увижу сэра Нормана в Лондоне, скажу, чтоб, коли будет на Пушкинский музей работать, брал деньги вперед – на всякий случай.

А как решают проблему с принятием на работу здесь другие наши специалисты, живущие постоянно на Западе, или западные специалисты, приезжающие сюда и имеющие временную регистрацию?

После этого сногсшибательного афронта я разговаривал с разными людьми, включая юристов, и с некоторыми коллегами, которые мне говорили, что, во-первых, в законодательстве нет никаких ограничения по поводу регистрации - у меня есть такой же паспорт, у меня есть «место регистрации». И очень многие так живут и работают. Часто приглашающая сторона не просто не отказывается принять, а вообще оплачивает жилье приглашенному специалисту.

Так что я думаю, это была просто неуклюжая отговорка. Тем не менее, я всегда пытаюсь найти какое-то извинение: может быть, это действительно суперсекретная коллекция, оставшийся со сталинских времен спецхран, и, чтобы работать с ней, нужно получать какие-то специальные разрешения. В любом случае, это не может быть пристойным основанием для отказа после всех их обещаний, после того, как я отказался от других работ, работал на них в авральном режиме из-за их дурацких сроков, в конце концов.

Забавно, что мне не заплатили даже ту малую сумму, которую обязаны были заплатить по договору. Договор долго никак не могли составить, а, когда наконец подписали, бухгалтерия закрыла баланс - я плохо разбираюсь в этой советской терминологии, и мне было сказано, что теперь придется весь договор переписать заново, подписав его другим годом, но чтобы я не боялся, мне это все равно заплатят. Вот позавчера (11 фев.) в депеше из музея написали, что «возможно, первая выплата будет уже в марте»... Дело не в только деньгах – это меньше моей месячной профессорской зарплаты в Англии – просто неприлично как-то... Я прекрасно понимал, что, живя в Москве постоянно, мне придется тратить на съем жилья куда больше, чем я буду зарабатывать в этом музее. И я был готов на это пойти, потому что мне было очень интересно сделать какой-то вклад, работать со студентами, коллекция эта обещанная секретная – если это вещи из Берлинского музея восточноазиатского искусства – то это ж дух захватывает! Поэтому оказаться в такой ситуации было шокирующе. Как мне сказали мои знакомые: «Welcome to the club - в этой стране нет никого, кого хотя бы раз не кинули». Может быть, это и так, но, с другой стороны, мне дико представить, что это происходит в Пушкинском музее, доме муз, моей альма-матер, где я бегал мальчонкой. Легендарная мадам Антонова с ее орденоносными сединами – и такие игры. Это совершенно не сообразуется.

Предположим, все сложится худшим образом, и вам в музее окончательно откажут. Вы понимаете, что будете делать дальше?

Кстати, может статься, это далеко не худший вариант – посмотревши на эти нравы, я сильно заколдобился. А без работы я не останусь. Если кто от этого пострадает, то только Пушкинский музей, где эти коллекции описывать совершенно некому. Но, с другой стороны, они могут сказать, что как они пролежали в ящиках 60 лет - так и еще столько же пролежат. Или какой-нибудь очередной полоумный иностранный профессор приедет и за свои же американские деньги поработает. Вот до меня там проф. Питер Корницки из Кембриджа японские старопечатные и рукописные книжки описал (кстати, он сейчас в Лондоне организовал интенсивную мастерскую по чтению японских ксилографов и рукописей – я туда хожу заниматься – так здорово (и трудно!)). А может, они скажут немцам: «У нас теперь гласность и открытость, дайте нам миллион на обработку». Этот подход уже известен. А разговаривал летом с директором одного из берлинских музеев, входящих в Прусский культурный фонд, я услышал, что у них был очень негативный опыт общения с Пушкинским музеем при подготовке выставки «Искусство Меровингов». Но это - в сторону.

Что касается моей скромной персоны, то для меня это означает лишь невозможность (временную, я полагаю) посмотреть на эту неизвестную коллекцию. У меня есть много других проектов, не говоря уже о двух книгах, которые я отложил из-за каталога. В Москве я очень плотно сотрудничаю с двумя институтами: Институтом синергийной антропологии и Российским институтом культурологии, где я ведущий научный сотрудник. Разумеется, эти институты ценят не отсидку там, а ценностный вклад. Каждодневное присутствие там не требуется.

Они не требуют постоянной регистрации?

Разумеется, нет. Они счастливы иметь меня таким, какой я есть. Вообще с этой регистрации ситуация абсурдная: я гражданин России, я старый москвич не в первом поколении, который родился не где-нибудь, а в Борисоглебском переулке. И говорить, что меня не могут принять на работу, потому что у меня нет московской прописки – мадам Антонова употребляла именно это советское слово – как-то неприлично, право.

То есть для институтов я хорош. Предложи я сейчас прочесть курс в каком-нибудь из московских университетов, если в чем-то и будет сложность, то разве только в том, что сейчас середина учебного года. Хотя и тут я почти уверен, что мне скажут: «Можно как спецкурс – месяц, два – пожалуйста».

Кроме того, я все время в разъездах. Жизнь ученого, как правило, состоит из частых перемещений по глобусу. Скоро я должен ехать в Лондон, чтобы прочесть там две лекции, а потом там будет презентация книжки, которую я перевел и т.д. Я думал использовать эту двухнедельную отлучку с тем, чтобы, посмотрев в музее, что составляет их тайную коллекцию и что нужно для того, чтобы с ней работать, и привезти новую большую партию книг. Теперь я не уверен, что мне стоит так торопиться.

Писать отзывы на диссертации или делать свою текущую работу для институтов я могу где угодно, а чтобы жить в Москве, постоянно снимая, мне нужно какое-то время проводить за границей, где мне платят не так, как в этих институтах или как обещали платить в Пушкинском музее. А может быть, я затворюсь на даче и буду там писать свою книгу. Пока на это есть деньги, заработанные в Англии.

Кстати, когда случилась ситуация с Пушкинским музеем, мне сделали предложение заняться частной экспертизой – т.е. примерно тем же, что я делал для музея, только для частных коллекционеров. Хотя, разумеется, это не то, что можно было бы ставить во главу угла своей научной деятельности, но этим я уже занимался. Я знаю, что специалистов в этом сегменте (японское искусство) в Москве просто нет. Применение-то себе найти здесь можно, но для начала нужно переварить то, как повернулась история с Пушкинским музеем.

Вы будете выяснять причины произошедшего, не случилось ли все-таки досадное недоразумение?

Я бы очень это хотел выяснить, у меня сложилось впечатление, что Ирина Александровна, при ее фантастической нагрузке и не менее фантастическом возрасте, могла что-то забыть, не понять, может быть, это был такой момент, когда она была на что-то сильно отвлечена – в музее вечно случаются авралы – возможно, будет более благоприятный момент, когда она захочет к этому вернуться. Но мне самому приходить и стоять у парадного подъезда несколько непривычно. Если она ко мне обратится, я ее выслушаю.

У меня есть подозрение, что, возможно, Ирина Александровна оказалась не вполне владеющей ситуацией, а ее сотрудникам, которым довелось соприкоснуться со мной при работе над каталогом, мои требования к профессионализму показались чрезмерными. Меня ведь не раз просили «слегка причесать» и сдать побыстрее. Вероятно, Антонова про это не знает – равно как не знала и про экскурсионных ослов, которых лень было убирать с вебсайта или про тому подобные вещи. А этой публике не нравится, что кто-то, не такой как они, лезет и показывает, что есть другие стандарты ремесла и другое отношение к работе. И тетки напряглись: зачем нам нужен этот заезжий американский профессор, the intruder of the dust! Кстати, я тут у вас в «Билингве» слушал лекцию Бориса Дубина, который говорил о том, что в России сейчас нет элиты – есть «назначенные быть элитой». И вот у этих назначенных, посаженных на места, невзирая на подготовку и способности, нет подотчетности, но есть вполне естественный страх – пустить кого-то не такого, а из реального мира.

Это ваша реконструкция происходившего?

Да, разных людей в московских кругах, с коими я разговаривал. К тому же я просто пытаюсь найти какие-то извиняющие моменты. А может быть, и Ирине Александровне, при всей ее харизматичности, удобнее управлять такого рода «нулями», а не значимыми единицами. Я не знаю. Я знаю только, что очень много людей, и далеко не худших, за последние годы из музея ушло, и на них, кстати, ссылок в Интернете куда больше, чем на тех, кто остался.

Я пытаюсь найти какие-то объяснения. Но я переделывал этот каталог, потому что мне за музей было обидно, а они совершенно не стесняются лепить вот такую чушь. А может, у них там и впрямь паранойя – чтоб секреты врагу не выдать. Вот они меня еще полгода назад позвали выступить на конференции «Випперовские чтения» в конце января. Я заявил тему «Путь и путник в японской гравюре (по материалам из собрания ГМИИ)» - о новых находках и наблюдениях, которые я сделал, работая над каталогам – им же, думал, будет приятно, что не на заморском материале (который, если честно, побогаче и в лучшей сохранности), а на своем отечественном работаю. Но в напечатанной программе подзаголовок исчез. Как мне сказали, та же особа, что звонила мне год назад в Манчестер и требовала, чтобы я англичанам популярную лекцию про музей не читал, заявила, что до публикации каталога упоминать вещи из коллекции не положено. Вот так. Научному редактору. В стенах того же музея. Перед музейной же аудиторией. За месяц до публикации. По-моему, это болезнь. Но, возможно, кто-то это назовет соблюдением государственных интересов. Кстати, они, печатая программу в январе, написали, что я работаю в Манчестерском университете - отлично зная, что мой контракт там закончился в сентябре минувшего года. Зачем им это неуклюжее вранье, я не знаю. Но если руководителю в лице Антоновой важнее гомогенность коллектива, то без таких как я, которым нужно ездить на презентацию своей книги в Лондон, ей спокойнее.

Я был бы очень рад, если бы мне кто-то сказал, что за этим кроется что-то другое, но пока есть то, что есть.

А что за книга в Лондоне?

«Победа над солнцем» - перевод этой футуристической «оперы», т.е. текстов Хлебникова и Крученых. Страшно интересная была работа – переводить заумный русский на trans-rational English. Там еще мои вступительные статьи и комментарии. Вообще это весьма фундаментальное издание (с факсимильным воспроизведением оригинала 1913 года), со статьями нескольких специалистов по русскому авангарду и т.д. Эх, вот о чем можно рассказывать часами, а не про каталожно-музейные неприличности! Ну да как-нибудь в другой раз.

Обсудить статью

См. также:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.