Адрес: https://polit.ru/article/2007/11/20/bikbov/


20 ноября 2007, 09:35

«Студенческое восстание обнажило некоторые механизмы и результаты функционирования антиинтеллектуальной империи»

1. Как бы вы охарактеризовали уровень образования на социологическом факультете МГУ? Насколько, на ваш взгляд, он соответствует современным научным требованиям? Какие конкурентные преимущества имеет социологический факультет МГУ на рынке социологического образования?

О научном уровне этого факультета говорит тот факт, что социологам, не работающим на факультете, и, уж тем более, широкой междисциплинарной среде не известны ни труды, ни имена подавляющего большинства факультетских сотрудников. Эти люди не известны ни по интересным публикациям, ни по ярким выступлениям на конференциях, ни по насыщенным дискуссиям в кулуарах. Факультет предстает некой безликой структурой, о которой судят по ее декану, продвигающему неуклюжую химеру «православной социологии», что не имеет ничего общего ни собственно с социологией, ни с религиозной ортодоксией. При этом большинство сотрудников факультета что-то публикует – во внутрифакультетских изданиях. Регулярно предоставляют тезисы на такие же внутренние конференции – по 0,1 авторских листа. Часть их пишет многостраничные отчеты, участвуя в консультировании организаций и в предвыборных кампаниях. Некоторые даже пишут монографии и диссертации, где делятся соображениями об имидже российских политиков, об угрозах России, о последствиях глобализации. Но эта продукция тяжело оседает в пыль уже где-то на полпути из типографий, не успевая заинтересовать даже коллег по кафедре. Просто потому, что их основная функция – это не тексты для чтения, а единицы отчетности. Об этом все осведомлены, это входит в правила факультетской карьеры.

Специфика ситуации состоит в том, что по правилам, заботливо культивируемым администрацией, играют преподаватели, отнюдь не лишенные компетентности и любви к преподаванию. Явных профанов (с профессиональной точки зрения) в преподавательском корпусе социологического факультета МГУ, возможно, даже не абсолютное большинство. Но среди правил игры есть, по крайней мере, одно, которое полностью обезличивает факультет при взгляде извне и – обратным ходом – делает его непроницаемым для внешних преподавателей и исследователей. Руководство факультета считает предательством «стороннюю» деятельность «своих» сотрудников. Преподаватели факультета не должны читать курсы в «другом месте», не должны публиковаться в «чужих» изданиях, не могут представительствовать от лица факультета без явной санкции начальства. Если это все же происходит, делается это тайно, сотрудники опасаются, что на них «настучат», с последующим разбирательством, или даже «выжмут» с работы. Арсенал инструментов контроля весьма обширен: от вполне традиционных манипуляций с учебной нагрузкой и размером премии до перевода неугодных на краткосрочный договор или контракт с открытой датой. Обратный эффект такой самоизоляции факультета состоит в том, что практикумы, спецкурсы и т.д. обеспечиваются «домашними силами». В пользующихся интеллектуальным спросом журналах, в престижных издательских сериях, в профессиональных дискуссиях факультет, за редким исключением, не представлен. В результате, никто, кроме факультетской администрации, не может судить о реальной деятельности сотрудников и содержании курсов, никто внешний не может оценить огромный факультет-невидимку по публично предъявленным результатам. Рабочий критерий оценки преподавания – это представления о социологии факультетского руководства. Которые, как показали недавние события, весьма своеобразны и весьма далеки от науки. Это патовая ситуация. Но было бы нечестно винить в ней только администрацию и ее ставленников. С каждыми перевыборами декана преподаватели своими голосами и своим молчанием помогают начальству все больше изолировать и приватизировать факультет.

В итоге, самая привычная реакция внешних собеседников на имена сотрудников факультета: а кто это? Если чья-то редкая фамилия оказывается знакомой, собеседники часто не подозревают, что ее обладатель работает на социологическом факультете МГУ, потому что издания, конференции, заведения, в работе которых он участвовал, никак с факультетом не ассоциированы. В последние годы ситуация усугубилась уходом еще нескольких компетентных и публиковавшихся вне факультета преподавателей. Сегодня факультетская жизнь сосредоточена на интимных проблемах внутренней иерархии.

В противоположность этому, о факультетских учебниках редко кто не слышал. Но слава о них очень своеобразная. О них знают многие, но почти никто их не читал. Известно прежде всего, что почти все они помечены именем декана. Что их очень много. Что в них легко найти серьезные ляпы и поводы для иронии. Но как содержательные тексты эти учебники не воспринимаются. Это стало очевидно в тот момент, когда был поднят вопрос о плагиате. Социологов просили как-то квалифицировать содержание этих учебников, и оказалось, что сколько-нибудь последовательно читать «такое» почти никто из них не счел для себя возможным и нужным. Признаюсь, я сам не взялся бы их читать, если бы критически не анализировал возникновение и эволюцию российской социологии и не готовил бы, еще в 2002 году, статьи по этой теме. Читать эти учебники и недоумевать над их текстами было неизмеримо легче вместе с коллегой, с которым мы готовили первую статью.

Это совсем не означает, что социологи читают все прочие учебники. Такое в принципе маловероятно из-за их обилия, а сформированные в 1990-х годах профессиональные условия сделали это просто невозможным. В любой профессиональной среде решающую роль в создании репутаций играет активное меньшинство. Как хорошая, так и дурная репутация формируется с опорой на чужое мнение, которое предоставляет более ясную форму нестрогим и разрозненным впечатлениям. Это мнение может быть ошибочным и даже злонамеренным, оно может исходить от признанных ученых, амбициозных студентов или легковесных публицистов, оно может распространяться из уст в уста или стать предметом печатных публикаций. Но так или иначе, в ходе профессионального общения оно должно принять достаточно ясную форму. В случае с учебниками социологического факультета МГУ до последнего времени, такое мнение не было сформировано. Учебники издавались гигантскими тиражами, в версиях от обществознания для школьников до антропологии для пенсионеров, исправно получали положительные внутренние рецензии и снабжались министерскими грифами. И при этом никто из лидеров мнения не квалифицировал их сколько-нибудь содержательно, не говоря уже об одобрительных откликах. В отличие, например, от учебников А.Гофмана или И.Девятко, о которых даже не читавшим их известно, что они «стоящие», что их специально ищут студенты, что-то для себя в них находят и рассказывают об этом остальным.

Профессиональные социологи факультетских учебников не читали. Те, кто по той или иной причине вынужден был это делать, тихо рассказывали, что учебники «какие-то мутные», что в них есть буквальные повторы и нестыковки. В свою очередь, студенты социологического факультета МГУ, для которых с конца 1990-х знание учебников стало жестким условием высокой оценки на экзаменах, отмечали их чрезвычайную хаотичность и старались забыть о них сразу по выходе с экзаменов. Равно как, по возможности, они старались избегать посещения базовых курсов на факультете, в которых господствовал тот же стиль, что и в учебниках, и которые удерживали свою аудиторию (вплоть до пятого курса) посредством перекличек в начале и в конце занятий.

Парадокс всей этой ситуации состоит в том, что научный и образовательный уровень факультета оказалось довольно трудно оценивать со стороны. Конечно, не потому, что имелся повод для вдумчивых споров. Совсем наоборот. Замкнувшись в себе, факультет занял обширную нишу в некоем пространстве, которое вовсе не пересекается с наукой и не подчиняется критериям интеллектуального суждения. Точно так же, не стал он местом формирования высоких компетентностей, востребованных на коммерческом рынке. В ситуации осторожного избегания критики со стороны профессионального сообщества, он оказался почти неопределим в ясных терминах. Он превратился в смутный объект, о котором нельзя сказать ничего определенного, помимо ощущения какого-то трагического и гротескного несоответствия.

Чем же, в таком случае, он привлекает абитуриентов? Какой конкурентоспособный продукт предлагает на образовательном рынке? Ответ весьма банален: марку МГУ – для тех, кому нужен диплом. И несколько лет необременительного социального пережидания под той же престижной аббревиатурой – для тех, кому родители заранее гарантировали место в жизни. Вся актуальная механика социологического факультета МГУ обеспечивает спрос на эти две специфические услуги. А остальная активность факультета служит формальным прикрытием, игрой в соответствие университетскому уровню. Если на факультете остаются сколько-нибудь компетентные сотрудники, это происходит не благодаря механике факультетской карьеры, а помимо нее. Если на факультет приходят интеллектуально амбициозные студенты, это потому, что они не осведомлены о специфике факультета и по своей неосведомленности продолжают ориентироваться на «флагманскую» марку МГУ.

При этом в своем правильном понимании механики факультета убеждена не только часть родителей, оплачивающих своим детям место в МГУ, но и значительная часть студентов, в том числе из ряда наиболее ярых противников OD-group. В разгар событий я брал мини-интервью на крыльце факультетского корпуса. Группа старшекурсников, готовившаяся отправиться «в кабак», делегировала одного из товарищей отнести рефераты преподавателю, который в тот момент раздавал «автоматы» на своем занятии. Пока делегат решал, нести ли рефераты наверх, его приятель объяснял мне, почему OD «точно проплачены»: «Человек, когда сюда поступал, понимал, куда идет. Это условия, которые были прописаны с самого начала. И что здесь было непонятного?.. Почему это вдруг сейчас назрело? Ведь и год назад, и два, и три – все то же самое было... Просто денег дали...» Целый ряд анонимных – по вполне понятным причинам – студентов свидетельствовал на сайте OD о том же базовом «понимании» смысла и процедуры своего поступления на факультет. Были среди моих собеседников и студенты с иными взглядами, которые скорее симпатизировали требованиям OD, но не хотели выступать открыто, поскольку больше всего желали «спокойно доучиться». Показательно, однако, что и противники, и сторонники протеста, каждый со своей стороны, сходились в признании «того же самого» – неявного соглашения, которое уже не первый год действует на факультете не в пользу качества образования.

2. Были ли сформулированы в ходе конфликта и его обсуждения какие-то проблемы, значимые с точки зрения социологии и преподавания социальных наук? Какие? Если ничего нового сказано не было, какие из обсуждавшихся проблем современной российской социологии, на ваш взгляд, являются наиболее серьезными?

Важно уже то, что открыто прозвучали критические оценки и требования к качеству социологического образования, которые циркулировали в профессиональной среде в форме глухого и безнадежного ропота. Расширяющаяся «параллельная вселенная», раздающая степени и награды, председательствующая на конгрессах и в президиумах ассоциаций, и при этом лишенная какого-либо кредита интеллектуального доверия, считалась на протяжении десятков лет неизбежным злом. Существуя бок о бок с этими самопровозглашенными вельможами, более профессиональные социологи, в т.ч. молодые, оказывались от них в неизменной и растущей зависимости: в вопросах приема на работу, утверждения учебных программ, лицензирования деятельности вузов, получения рецензий на собственные учебники, утверждения тематики социологических конгрессов и т.д. Кроме того, эта административная прослойка активно воспроизводила не только корпус претендентов на преподавательские должности, но и целые армии выпускников с фантомными компетентностями. И вот сложившуюся «симфонию» нарушил свежий порыв, голос неспокойный, склонный порой к преувеличениям, но при этом заставивший всех снова убедиться, что король голый. Это прозрение было очень болезненным, поскольку его действие распространялась далеко за факультетские стены.

Из-за болезненного переживания истины обсуждение событий в МГУ и проблем в социологии оказалось очень нерешительным и неровным. Возникла угроза привычным «устоям» дисциплины. Хотя многие сознают дискриминационный характер этих «устоев», они к ним «как-то приспособились», регулярно идя на уступки и цензурируя собственные суждения и жесты. В итоге, в профессиональной среде возникла культура экстремальной институциональной толерантности, которая нивелировала самые серьезные интеллектуальные противоречия и лишила социологическое состязание собственно научной основы. Отказ от публичного обсуждения конфликта большинством социологов предельно ясно обозначил, как глубоко вжились эти привычки. В обсуждении не приняли участия преподаватели самого факультета, опасаясь за свои места. Но не вступило в открытую дискуссию и подавляющее большинство социологов, которые занимают должности в «больших» институтах и университетах, в т.ч. в самых, казалось бы, реформистских. Обозначенные мотивы были разными: нежелание «создавать лишние проблемы», настороженность по отношению к восставшим, соображения, что это «внутреннее дело» социологического факультета МГУ, неуверенность в прочности собственных позиций. На мой вопрос, неужели другие вузы устраивает монопольная роль подобного заведения в лицензировании их деятельности, один молодой коллега ответил: «Вполне устраивает. Мы прекрасно знаем расклад сил и знаем, что именно соцфак МГУ точно не контролирует».

Осязаемое публичное молчание социологов удостоверило то ложное институциональное равновесие в дисциплине, которое сделало более приемлемым сохранение статус-кво, нежели попытку найти в восстании свой интерес и переучредить отношения внутри дисциплины на новых условиях. Полагаю, явное понимание собственных проблем только начинает становиться снова доступным социологической среде, благодаря отдаленным последствиям восстания и участия в нем сторонников обновления дисциплины.

Одна из главных проблем, которую вскрыла вся последовательность событий, состоит в слабости интеллектуальных оснований российской социологии. Как профессиональный корпус в целом, социологи интеллектуально неамбициозны: они не желают доказывать друг другу и представителям других дисциплин, что способны лучше объяснять и концептуализировать реальность. Параллельная жизнь административного и собственно научного полюсов приобрела в социологии гротескные масштабы и формы: административный полюс обзавелся собственной причудливой рациональностью, скрестив политический национализм со спонтанно трактуемой религиозностью и предлагая ее сегодня в качестве научной парадигмы. Отсюда – в целом по профессии низкая заинтересованность в структуре учебных программ, в характере производимого знания, в интеллектуальном содержании образования. Отсюда же – интеллектуальный и политический конформизм профессионального корпуса, нехватка сколько-нибудь заметных научно-критических проектов, способных преодолеть гравитацию ложных очевидностей и политических лозунгов. Социологический факультет стал радикальным выражением этой логики, выдавая массу результатов, не пригодных для интеллектуального использования и предназначенных для чистой отчетности. Это оказалось возможным в силу того, что рынок диссертаций и дипломов обрел независимость от интеллектуального рынка. Публикуемая факультетом литература существует в стороне от компетентных читателей. А основная масса студентов – в отрыве от профессиональных навыков. Факультет в его нынешней версии вносит немалый вклад в эту мертвящую двойственность образовательной ситуации. Более того, в ней заключено условие самого существования нынешней администрации, и не только на этом факультете. Полагаю, ситуация будет столь же плачевной, пока молчание социологов позволяет руководству факультета получать прибыль с марки «лучшего вуза страны», без каких-либо усилий по привлечению лучших преподавателей и исследователей, созданию сетей интеллектуальной кооперации.

3. На ваш взгляд, почему проблема плагиата, затронутая студентами, не стала предметом профессиональных дискуссий последних лет? По вашим сведениям, насколько и в каких формах распространена практика плагиата в российских социальных науках? Какими способами эту проблему можно решать?

Я сам с недоумением задавал вопрос «почему?» Я полагал, что, по крайней мере, обворованные авторы, которые пишут в расчете на признание своих интеллектуальных усилий, выскажутся публично. Причем журналисты и студенты сами пытались с ними связаться и предоставить им площадку для высказывания. В таких случаях совсем не обязательно идти в суд и вступать в долгое юридическое разбирательство. Достаточно нарушить бесполезное молчание и поставить под вопрос репутацию плагиатора. Сейчас, в отсутствии сколько-нибудь солидарной позиции профессионального сообщества, плагиат – очень рентабельное средство по производству отчетности, для получения ученых степеней и гонораров. И все это – за счет более профессиональных авторов и научного уровня дисциплины в целом. Текущее соотношение затрат и результатов продолжает умерщвлять будущее дисциплины.

Но если репутационный механизм заработает, плагиат окажется крайне невыгодным. Если обворованные авторы решатся выступать открыто и напрямую обращаться к коллегам, а те, в свою очередь, перестанут приглашать плагиатора на конференции, не будут принимать к публикации его статей, не станут писать отзывы на его учебники и диссертации, плагиатор лишится единственной возможности, которая его интересует – формальной отчетности. Это и является практическим решением. Собственно, единственно возможным и реально действующим, в отличие от судебных разбирательств. Но для его реализации нужна минимальная профессиональная солидарность в среде социологов, которая крайне слаба, в отличие от институциональной лояльности и терпимости. Когда я говорю о солидарности, я не имею в виду ничего дружески-личного. Я имею в виду готовность признать за коллегами минимальное сходство, само наличие общих интересов, если они занимаются интеллектуальной деятельностью, а, например, не продажей мест в вузе и не патриотическим воспитанием. Налаживание механизмов, которые защищали бы интересы конкурирующих между собой профессионалов, не может быть чьим-то личным делом, это вопрос, решаемый коллегиально.

4. Как вы оцениваете действия студентов и коллег-социологов в ситуации конфликта? Повлияло ли развитие конфликта на ваше представление о российской социологии, о коллегах? Могли бы вы кратко сформулировать свои впечатления?

Общее негативное представление о факультете циркулировало в среде социологов и в университетской среде не один год, но оно существовало словно наполовину и не мешало радостно жать руки на всероссийских конгрессах, принимать к публикации пустые статьи и т.д. Студенческое восстание обнажило некоторые механизмы и результаты функционирования этой антиинтеллектуальной империи. Инициативу и смелость студентов, которые озаботились собственным образованием и выступили публично, я оцениваю высоко. Их совместные действия с союзниками: публикации, попытки институционализации инициативы, формирование новых альянсов, - произвели эффект в масштабах всей дисциплины. При этом студенты проделали основную работу, которая соответствует интересам и позиции большинства профессиональных социологов. Чрезмерная осторожность последних – если так продолжится и дальше – представляется губительной и постыдной. Чтобы преодолевать вынужденную маргинализацию в собственной дисциплине или возвращать социологию на интеллектуальную сцену (одно неразрывно связано с другим), нужна большая решительность.

Если характеризовать течение конфликта, для социолога социологии оно было исключительно богато экспериментальным материалом. Более рельефно обозначились некоторые позиции и тенденции, которые я наблюдал 5 лет назад. К сожалению, не обнадеживающие. В частности, происходил регулярный возврат социологического мышления к административным классификациям и формам коммуникации, из духа которых социология родилась в позднесоветский период. Но так же ясно в реакциях на восстание обозначил себя ранее не столь заметный полюс, на котором происходит институционализация собственно интеллектуальных, а не административных различий. Я имею в виду некоторые независимые центры, реформистские кафедры, отдельных социологов-фрилансеров, которые выступили с позиций обновленной социологии, в поддержку студенческого протеста и против административной асептизации дисциплины. Конфликт стал своего рода тестом на структуру социологического пространства. Более того, восстание показало, что социологическая критика способна производить в отношении самой социологии не только дескриптивные, но и перформативные эффекты. Публичная демонстрация условий учебы студентами и условий воспроизводства дисциплины профессионалами привела к возникновению новых делений и группировок. Как на международно ориентированном полюсе, который был, в частности, представлен в рабочей группе при Общественной палате, так и на консервативно-почвенническом полюсе, который в ответ сплотился под знаменами политико-бюрократической организации «Союз социологов России».

Одним из неприятных открытий стало то, что консервативная фракция в кризисной ситуации действует сегодня более прямолинейно и агрессивно, а фракция, претендующая на профессиональное представительство, продолжает исполнять ритуалы крайней институциональной лояльности. В частности, целый ряд сочувствующих социологов явным образом отказался от публичного высказывания или от более решительных действий, опасаясь обвинений во вмешательстве в дела «конкурирующего учреждения». Или, например, выяснилось, что декан социологического факультета МГУ, который создал «собственную» институциональную сеть в противовес Российскому обществу социологов (РОС), некорректно действовал по отношению к его членам на конгрессах и, в целом, не признан как социолог большинством своих формальных коллег, продолжает занимать место в президиуме того же РОС. Никому в голову не пришло вынести на голосование его место, не говоря уже о сомнении в его базовом членстве. А ему самому, в свою очередь, не представилась абсурдной ситуация, когда президиум РОС, членом которого он является, осуждает проведение учредительного съезда «Союза социологов России», в организации которого он участвует. Эта путаница и нейтрализация кардинальных различий свидетельствует о нечувствительности «больших» социологических инстанций к чему-либо, кроме административных иерархий. События вокруг социологического факультета МГУ ясно обозначили несостоятельность формальных механизмов профессиональной солидаризации. С неформальными дело обстоит не лучше. В какой-то момент я обратился с публичным призывом предоставить студентам программы курсов по современной социологии, чтобы те могли детализировать свои требования содержательно. Представители «больших» институций снова интереса не проявили. Были и курьезные моменты, которые, на общем фоне, также выглядели сбоями в механизме солидарности. Так, не получив мгновенной благодарности в ответ на свои предложения, С.Белановский придал этому факту поистине драматический размах на страницах ЖЖ и осудил студенческую инициативу как PR-проект. Предоставили свои программы некоторые коллеги, которые участвуют в межинституциональных проектах и разрабатывают, прежде всего, актуальные и междисциплинарные направления. Большинство же социологов вовсе не уделило внимания вопросу образовательных программ, показав, что не готово включиться в модернизацию дисциплины даже таким, не очень затратным для себя способом.

Оборотной стороной дефицита профессиональной солидарности и профессиональной автономии стали настойчивые поиски «настоящего» организатора студенческой инициативы, невидимых закулисных манипуляторов. Вполне можно было этого ожидать от руководства социологического факультета и его реакционных союзников. Но в эти поиски включилось немало социологов, независимо от научных и политических предпочтений. Фантазии о зафасадной механике конфликта поражали своим постоянством при очевидной бесплодности. Другой естественной посылкой в интерпретации конфликта было признание студентов «неспособными» самостоятельно формулировать содержательные требования или, по меньшей мере, отказ студентам в праве самим судить об уровне образования. Потребность в воображаемом «шефе» для восстановления логики воспроизводства власти в дисциплине, которую нарушило восстание, стала еще одним серьезным препятствием к содержательной публичной дискуссии. Не признавая в студентах легитимного собеседника и не сумев найти свой профессиональный интерес в самом событии, большинство социологов оказались лишены собеседника, с которым можно было бы определиться в понимании ситуации. Среди прочего, это показало, что «нормальная» карьера в стенах российских социологических заведений строится на представлении об очень позднем возрасте, в котором за сотрудниками признается интеллектуальная зрелость и способность к самостоятельным, т.е. не санкционированным каким-либо начальством, действиям.

5. Как, на ваш взгляд, конфликт на социологическом факультете МГУ повлиял на ситуацию в социологии в целом, на состояние социальных наук? Как, на ваш взгляд, он отразился на преподавании социологии? На отношениях между преподавателями и студентами? На отношениях между коллегами?

Социологи стали больше общаться – между собой. Время, посвященное обсуждению событий на рабочих местах, число вечеров, проведенных в телефонных разговорах и за чтением материалов с сайта OD, трудно переоценить. Как я уже отмечал, события встряхнули среду и произвели перегруппировки в социологическом пространстве. Причем не только в его осязаемом физическом измерении, но и в подпространстве ЖЖ. Интерпретируя события и встраивая их в ряд комментируемых тем, социологи-маски сходились, аплодировали друг другу, наливались обидой и устраивали бури размахом в несколько килобайт. Но выход на публичную сцену социологии как научной дисциплины не состоялся. По причинам, которые я обрисовал выше, конфликт не стал катализатором сплочения профессиональной фракции. Скорее, появилась новая позиция или, вернее, возможность позиции в образовательном процессе – студенческая группа, практически реализующая свою рефлексию и критику.

Возможно, одним из косвенных следствий восстания станет активизация групп студентов, заинтересованных в своем образовании и самообразовании. Другим, более прямым и неизбежным следствием станет или уже становится реакция со стороны части вузовской администрации и попытка усилить контроль за активностью преподавателей и студентов. На социологическом факультете МГУ такие попытки предприняты. Имитация выборов лояльного студенческого совета, усиление контроля за посещаемостью занятий, создание фиктивных научных кружков, устранение с факультета «излишне» интеллектуальных преподавателей-философов – неполный список подобных мер. Все это и некоторые другие шаги совершаются под видом выполнения приказов ректората МГУ, которые, в свою очередь, признали правоту студентов. Имитация результата – плохой результат. Но он, по меньшей мере, означает, что требования организованной группы студентов уже нельзя «не заметить». Думаю, даже на самом социологическом факультете игра студентами далеко не проиграна, хотя она оказалась более трудной, чем представлялась вначале. Возможно, в других вузах взаимодействие студентов с менее реакционным руководством принесет более убедительные результаты. Было бы интересно об этом узнать.

Между тем, как сказались события на отношениях между коллегами, - вопрос открытый. И сама возможность содержательного ответа на него заключена в продолжении этого и любого другого обсуждения профессиональной ситуации. К сожалению, среди социологов, обсуждавших конфликт, очень редко ставился вопрос о принципах организации дисциплины. Если составить приблизительный «хит-парад» вопросов и поводов для озабоченности за месяцы восстания, он мог бы выглядеть примерно так:

1) администрация каких учебных заведений и какие политические силы могут стоять за бунтующими студентами?

2) кто займет место декана социологического факультета МГУ, если он проиграет в конфликте?

3) на соцфаке действительно так плохо?

4) достаточно ли силен декан, чтобы устоять перед атакой и за счет каких ресурсов это ему пока удается?

5) поддержит ли ректорат МГУ студентов или декана соцфака?

6) вмешаются ли в конфликт высшие силы (правительство, министерство, президент)?

7) как некомпетентные студенты могут судить о качестве предоставляемого им образования?

Возможно, какие-то вопросы я не учел, или их порядок не совсем таков. Дело не в этом. А в том, каких вопросов в списке не хватает. Например, какие структурные изменения следует предполагать или готовить на факультете в случае успеха восстания? Чем можно заменить явно дискредитированный механизм УМО? Эти вопросы оказались далеко на заднем плане дискуссий, проектное измерение которых оказалось отнюдь не их сильной стороной. Зачастую восстание рассматривалось социологами – далеко за стенами самого факультета – как дело о смене административной власти. Тогда как сами студенты подобного требования не выдвигали. Этот взгляд стал в полном смысле проекцией на события собственного мышления интерпретаторов. Так же хорошо характеризовали это мышление убежденные (и каждый раз новые) «верные» догадки о закулисных лидерах восстания.

Несмотря на разочаровывающе слабую реакцию на события в профессиональной среде, позитивные, порой болезненные, но полезные результаты несомненны и, что столь же важно, возможны в будущем. У меня есть надежда, что события показали, по крайней мере, части социологов и студентов: существует другая социология, возможны иные профессиональные и образовательные отношения, нужна новая профессиональная солидарность. Шанс на их воплощение в пределах всей дисциплины невелик. Но стоит им попытаться воспользоваться.

См. также:

См. также ответы других опрошенных экспертов: