28 марта 2024, четверг, 13:49
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

04 апреля 2007, 06:00

Мифология и фольклор как материал для исторических реконструкций

К концу ХХ века наука располагала примерно 50 тысячами текстов, записанных среди аборигенов Америки и представляющих собой основу древней мифологии. Однако вплоть до настоящего времени они оставались объектом лишь незаинтересованной классификации и популярных описаний, но не собственно науки. "Полит.ру" публикует главу из книги Юрия Березкина "Мифы заселяют Америку: ареальное распределение фольклорных мотивов и ранние миграции в Новый Свет", вышедшую в издательстве "ОГИ" в рамказ серии "Нация и культура : новые исследования: фольклор". Юрий Евгеньевич Березкин — заведующий отделом Америки Музея антропологии и этнографии (Кунсткамера) РАН, преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге. Используя материалы археологии, этнографии, лингвистики и мифологии, в настоящей книге он реконструирует предшествующую эпохе европейских контактов историю заселения Северной и Южной Америки — от Аляски до Огненной Земли.

Возникнув полтора века назад, культурная антропология неоднократно привлекала мифологический материал для создания популярных концепций. Однако основные направления, выходившие на авансцену этой науки (эволюционизм, психологизм, функционализм, структурализм), не имели отношения к тем аспектам исследования, которые интересуют нас в данный момент, т. е. они не занимались изучением прошлого в его конкретных проявлениях. Исключение составляет миграционизм, но он подобное применение лишь дискредитировал. Ближе других к использованию мифологии для воссоздания картины прошлого подошел Франц Боас с его исторической школой, хотя и этот старт оказался не вполне удачным. В результате к концу истекшего века минимум 50 тыс. текстов, записанных среди аборигенов Америки, сделались заповедным садом мистиков и романтиков-почвенников. В крайнем случае мифы индейцев и эскимосов являются объектом незаинтересованных классификаций и популярных описаний, но наука о прошлом от них, по существу, отказалась.

Мифологические мотивы как репликаторы

По поводу самой возможности использования сравнительной мифологии для изучения прошлого существуют разные мнения. Некоторые отвергают попытки такого рода. Для других сходные тексты свидетельствуют о древних контактах. Причиной разных подходов к мифологии является существование столь же разных концепций культуры. Культура есть знаковая система, требующая осмысления и понимания, но в то же время она есть способ сохранения и передачи информации. В последнем случае интерес представляет не только содержание сообщений, но и сами способы их передачи, границы общностей, в которых информация циркулирует, а также причины ее искажения или сохранения.

Представление о том, что элементы культуры, с одной стороны, устойчивы, способны к самокопированию (репликации) и навязаны нам извне в готовом виде, а с другой стороны, являются символами, чье значение определяется нашим сознанием, было разработано сто лет назад Э. Дюркгеймом [Дюркгейм 1995: 31–40, 51, 126, 284–304]. Правда, отсутствие в дюркгеймовском словаре самого термина культура ограничило влияние подобных идей на исследователей. Дюркгейм различает «социальные факты» (т. е. элементы культуры) и «ценностные суждения» (т. е. тот смысл, который приобретают эти элементы в сознании носителей культуры). Социальные факты есть верования, стремления, обычаи, афоризмы, предания, догматы, вкусы, характерные для определенного коллектива и передаваемые от одного человека другому. Социальный факт «принудителен» (т. е. воспринимается индивидом как данность) и потому, существуя независимо от конкретных людей, является своего рода «вещью». Причину появления того или иного социального факта следует искать среди предшествующих социальных фактов, а не в состояниях индивидуального сознания. Как и любые другие объективно существующие «вещи», социальные факты доступны для научного исследования. Ценностные суждения противоположны социальным фактам в том отношении, что не имеют объективного характера, а представляют собой мнения, идеалы. Идеалы осознаются людьми, будучи зафиксированы в «вещах». Соответственно, объективно присущие «вещи» черты могут ошибочно казаться причиной той «ценности», того значения, которые этим «вещам» приписываются.

Во второй половине XX в. концепция культурных форм как получаемых извне образцов-кирпичиков, из которых строится личность, была подробно разработана К. Гирцем [Geertz 1973: 92–94]. К этому времени термин «ген» уже вышел за пределы профессионального языка биологов и стал использоваться культурологами в качестве подходящей метафоры. Гирц подчеркивает существенное (а не чисто образное) сходство между генами и чертами культуры (т. е. дюркгеймовскими «социальными фактами»), равно как и столь же существенное различие между ними. Если гены есть только модели для построения реальности (models for), то культурные формы есть еще и модели уже существующей объективной реальности (models of), т. е. символы, знаки. Отсюда понимание культуры как системы знаков, как текста.

Дискретные черты, элементы культуры, в идеале подверженные бесконечной репликации, хотя и медленно меняющиеся из-за ошибок копирования, английский биолог Р. Докинз предложил называть мемами [Докинз 1994; Dawkins 1976: 203–215]. Идеи Докинза нашли поддержку среди исследователей, чьи интересы касаются общей теории эволюции, охватывая и сферу культуры [Heyes, Plotkin 1989]. Социальные антропологи второй половины XX в. в основном подчеркивали знаковую природу культурных форм. Другая сторона дела — что формы копируются, воспроизводят самих себя (models for Гирца) и неподконтрольны сознанию — была монополизирована археологами и практически игнорируется представителями других гуманитарных дисциплин. Впрочем, и в археологии у подобного подхода есть свои трудности, связанные как с проблематичностью выделения конкретных мемов, так и с неясным статусом типов вещей, уподобляемых то ли фенотипам, то ли генотипам [Lyman, O’Brien 1998: 619].

Углубляться далее в эту проблему вряд ли необходимо. Главное не в том, насколько изолированно или в каких именно сочетаниях воспроизводятся особенности культуры, а в том, что речь всегда идет именно о копировании, подражании, научении (не исключающем отдельных изменений, мутаций), а не о произвольном творении. Мифологические мотивы относятся к числу репликаторов. В связи с определением понятия мотива возникает та же проблема, что и с поиском элементарных единиц копирования в археологии: насколько простым, неделимым должен быть мотив?

В американской этнологии начала XX в. сложилось представление о мотивах как о «готовых единицах, которые рассказчик вставляет в повествование по мере необходимости» [Wissler 1929: 252]. По умолчанию, подобные единицы могут быть любыми. Крупнейший американский фольклорист первой половины века Стит Томпсон определяет мотив как «наименьший элемент в повествовании, который способен сохраняться в традиции» [Thompson 1951: 415]. Атомизация мотивов была необходима Томпсону для создания точных формализованных описаний текстов. В нашу задачу описание текстов, однако, не входит. Поэтому я стану придерживаться следующего определения: мотивом является любой эпизод или образ или комбинация эпизодов и образов, которые обнаруживаются в разных текстах. Мотив может соответствовать и сложной структуре, длинной фабульной цепочке, если те копируются целиком. Чем сложнее мотив, тем эже он бывает распространен во времени и пространстве, а чем элементарнее — тем шире. Эта закономерность имеет статистический характер и не позволяет однозначно предугадать реальную судьбу того или иного мотива. Имея перед собой один-единственный текст, мотивы — в том смысле, какой я вкладываю в это понятие — в нем выделить невозможно. Чем обширнее и разнообразнее собрание текстов, тем больше мотивов удастся обнаружить. Список мотивов открыт и подвержен изменениям до тех пор, пока в кругозор его составителя продолжают попадать новые тексты.

Выдающийся русский фокльклорист А. Н. Веселовский в конце XIX в. также настаивал на элементарности мотива [Веселовский 1989: 301–305]. У Веселовского требование элементарности было обусловлено тем, что мотивы «могли зарождаться самостоятельно в разноплеменных средах; их однородность или их сходство» следует объяснять «однородностью бытовых условий и отложившихся в них психических процессов». Сходные сюжеты появляются по мере естественной эволюции сходных мотивов, однако чем длиннее одинаковая комбинация эпизодов, представленная в двух разных текстах, тем менее вероятно, что они возникли независимо друг от друга. Таким образом, мотив и сюжет соотносятся здесь как «универсально распространенный и спонтанно возникающий» и «обусловленный конкретными связями, исторически специфический».

Однако возможность повторного самозарождения (и, главное, успешного воспроизведения) одних и тех же мотивов, даже и самых простых, не очевидна. Большинство приводимых Веселовским примеров («похищение солнца», «птица, производящая молнию», «злая старуха изводит красавицу», «рыбий хвост с перехватом как следствие того, что его кто-то сжал», «солнце как око») нельзя отнести к числу ни универсально, ни беспорядочно распространенных — они имеют четкую ареальную приуроченность, что делает маловероятным многократное возникновение. Кроме того, возникновение нового мотива наблюдать в принципе невозможно, поэтому всякое мнение относительно генетических или типологических причин повторяемости одних и тех же мотивов в разных традициях является спекулятивным. Вопрос надо ставить по поводу не происхождения мотивов, а сходства традиций.

Если нам удается выяснить, что мифология А содержит 20 процентов общих мотивов с мифологией B и лишь 2 процента с мифологией С, то убеждение в большей близости А к В, нежели к С, опирается уже не на субъективное мнение, а на факты, которые можно проверить. Если это сходство/различие коррелирует с какими-то внешними обстоятельствами (социально-политическая организация, природное окружение), то возможны типологические объяснения. Но если такой корреляции нет, генетическая близость А к В представляется единственно правдоподобной.

Критикуя С. Томпсона, А. Дандес писал, что фольклорные мотивы нельзя использовать в качестве аналитических единиц, поскольку они обозначают несопоставимые друг с другом объекты — существа и предметы, качества, действия и т. п. [Дандес 2003: 17]. Эта критика не кажется обоснованной, ибо мы каждый раз сравниваем друг с другом не предметы и действия, а единицы текста. Подчеркну еще раз, что соответствующие выкладки могут быть основаны на анализе картины распространения как сложных, так и очень простых текстовых элементов. Также не обязательно, чтобы эти элементы обладали одинаковой степенью сложности («длинные» мотивы будут свидетельствовать прежде всего о близких и недавних связях, «короткие» — об отдаленных, что не мешает одно другому). Неопределенность относительно причин сходства в каждом отдельном случае не отменяет статистической достоверности выводов, основанных на обработке большого массива данных.

Взяв мифологии сколь угодно далеких друг от друга народов, мы всегда сумеем отыскать в них аналогичные элементы. Привлекая внимание к одним параллелям и не замечая других, можно придумать любые исторические сценарии для объяснения соответствующих фактов, а обилие материала и нередко труднодоступность источников сделает проверку таких построений другими специалистами сложной. Однако при одновременном учете сведений о распределении многих сотен мотивов подобная манипуляция данными практически невозможна. Ошибки и пропуски при составлении таблиц встречаемости мотивов исключить нельзя, но эти дефекты не носят систематического характера и лишь составляют обычный «информационный шум».

Сюжет не является репликатором. Элементарные и сюжетообразующие мотивы

Иное, по сравнению с Веселовским и Томпсоном, понимание мотива (не простейший, а любой повторяющийся элемент, любая повторяющаяся структура) диктует и иные акценты в понимании сюжета. Специфика моей позиции определяется, с одной стороны, целями исследования, а с другой — характером материала, отличного от того, с которым в основном работает классическая фольклористика.

Какие тексты связаны с определенным сюжетом, а какие находятся вне его, точному определению не поддается. Ведущий американский фольклорист второй половины XX в. А. Дандес определил сюжет (tale-type) как, во-первых, последовательность мотивов, а во-вторых, как совокупность вариантов [Dundes 1962a: 98]. Примерно так же полагал и Б. Н. Путилов [Путилов 1975: 142–143]. Первое определение относится к конкретному тексту, точнее к текстам одного варианта. Второе охватывает весь круг релевантных текстов. Однако в живой традиции всегда присутствует неопределенно большое число «межсюжетных» вариантов, в одном тексте нередко просматривается несколько сюжетов. Никакая классификация не в состоянии здесь исчерпать всех возможных последовательностей эпизодов. Рассказ может начаться с любого эпизода, перескочить на другой сюжет и оборваться столь же внезапно.

В отличие от сюжета, мотив существует объективно в рамках, определенных исследователем. Если это определение не содержит двусмысленностей, то, придерживаясь его, другой исследователь выявит в тех же традициях те же мотивы. При этом сами носители традиции о существовании мотивов не подозревают, для них существуют лишь конкретные целостные истории, которые не будет большой ошибкой называть сюжетами.

Еще Томпсон делил мотивы на элементарные и сюжетообразующие, точнее на мотивы-персонажи, мотивы-объекты и мотивы-эпизоды, последние из которых он противопоставлял двум первым [Thompson 1951: 415–416]. Сравним два: солнце есть антропоморфный персонаж и солнце борется с месяцем. Первый мотив представляет собой некий образ и может быть включен в какой угодно контекст. Второй сам легко превращается в полномасштабное повествование о том, почему и как именно светила враждуют. Даже если объяснения окажутся разными, повествования, скорее всего, будут опознаны как односюжетные, ибо в главном их структура останется сходной.

Сюжетообразующие мотивы включают структурные (т. е. неизменяемые) элементы текстов. Благодаря этой структуре относительно сложная фабула не распадается и сохраняет самотождественность на протяжении неопределенно долгого времени в пределах огромных территорий. Такие структуры, будучи простыми и потому устойчивыми, способны не только встраиваться в уже готовые фабулы, но и сами их создавать, обогащаясь эпизодами и подробностями. Они не теряются среди подробностей, а держат фабулу, организуют остальные мотивы в определенную последовательность. Это своего рода «командные файлы» мифологии, вносящие порядок в текстовый материал.

Сюжетообразующий мотив является скорее «оболочкой», чем нуклеарной мифологемой. Если представить его как совокупность некоторых элементов ABC, а прочие мотивы, содержащиеся в той или иной фабуле, как abcdefgh, то общая схема фабулы чаще всего будет выглядеть как aAbcdBefgCh. Иначе говоря, структурные элементы распределяются в пределах всего повествования, а не сосредоточены в каком-то ядре.

Наша работа основана на изучении ареального распространения мотивов. Среди них есть как элементарные (например, толкучие скалы, двуглавая птица, Атлант), так и сюжетообразующие. Когда мы говорим об односюжетных текстах в Азии, Северной и Южной Америке, то на самом деле сравниваем лишь выделяемые в подобных текстах сюжетообразующие мотивы. Именно они могут иметь значительную древность, а их распространение — свидетельствовать о реальных исторических связях. Сюжеты же не являются репликаторами и к историческим реконструкциям отношения не имеют.

Мифология и фольклор. Относительная нефункциональность мифологии

В работе термины мифология и фольклор употребляются как синонимы. Было бы правильнее без «мифологии» обойтись вовсе, но сделать это трудно практически: повседневное — а не терминологическое — употребление слов «миф», «мифология» слишком широко, чтобы убрать их из словаря.

В интересующем нас аспекте мифология и фольклор не различаются ни в жанровом, ни в сюжетном отношении. Разница здесь не в предмете исследования, а в его целях. Фольклор состоит из текстов, которые истолкования не требуют, переводимы на любой язык и могут изучаться в отрыве от породившей их культурной среды («этный» подход). Текст может восприниматься буквально, как рассказ именно о тех событиях, о которых в нем идет речь. Если же он служит знаком или метафорой чего-то другого, он превращается в миф. Мифология требует понимания, истолкования, возможных лишь в контексте определенной культуры и предполагающих хорошее владение соответствующим языком («эмный» подход [Sturtevant 1964; Harris 1968: 571]). Один и тот же текст может служить основой различных мифов в зависимости от того, кто его интерпретирует. Смысл, ценность и эмоциональность в мифологические тексты вносят слушатели и рассказчики. Исследователь, пытающийся реконструировать процесс осмысления мифа в отсутствие полноценного контакта с носителями традиции, берется за невыполнимую задачу.

Культуру можно понимать как набор репликаторов, негенетический способ передачи информации или же как совокупность знаковых систем. Однако культура есть еще и условие выживания, организованная деятельность. Знак может не иметь сходства с означаемым, передаваемая информация бывает самой разной, но далеко не любой вид деятельности может принимать произвольные формы. В тех сторонах культуры, которые определяют систему жизнеобеспечения, потенциальная вариативность по необходимости ограничена.

К фольклору и к мифологии это не относится, поскольку они нефункциональны в приспособительном смысле и могут изменяться в широких пределах, не затрагивая сферу жизнеобеспечения. Отдельный мифологический мотив в контексте культуры есть знак, который ввиду его краткости (а следовательно, емкости) потенциально обладает безбрежным полем значений. Напротив, мифология в целом воспринимается этносом прежде всего как присущая только ему сакральная традиция, но каково именно ее содержание, объективно говоря, безразлично.

Р. Барт определил мифологию как «вторичную семиологическую систему». Понятно, что он имел в виду не сакральные тексты американских индейцев, а повседневное восприятие окружающего членами современного общества, но в главном выводы Барта применимы к любому материалу. Вторичность мифа следует из того, что он представляет собой новый, более высокий уровень восприятия, охватывая одновременно означаемое и означающее и заставляя наше внимание колебаться между ними. Означающее (некий текст или изображение) соответствует здесь форме, а миф — значению, понятию. По Барту, «в форме и понятии богатство и бедность обратно пропорциональны: качественно бедной форме, несущей в себе лишь разреженный смысл, соответствует богатство понятия... а количественному изобилию форм соответствует немногочисленность понятий» [Барт 1996: 245].

Близкие мысли за 30 лет до Барта высказал Б. Малиновский в своей влиятельной работе о функционировании фольклорных текстов разной жанровой принадлежности у меланезийцев Тробрианских островов [Malinowski 1926]. Для тробрианцев содержание рассказываемых историй не имело большого значения. Важны были обстоятельства декламации, интенция рассказчика. Основная функция мифа не менялась и состояла в сакрализации событий, персонажей, объектов и пр., которые для слушателей были субъективно важны.

Поскольку причинно-следственная связь между фольклором и мифологией, с одной стороны, и природной и социальной средой — с другой, наверняка слабее, чем у других сфер культуры, наборы мотивов в текстах представляют собой идеальный маркер для прослеживания миграций и культурных связей. Даже если в долгосрочной перспективе мифология и фольклор эволюционируют под действием определенно направленных факторов (так ли это, без специальных исследований решить невозможно), помимо подобных факторов, случайные мутации тоже неизбежно происходят. Вариативность любых живых систем, в том числе и культуры, в основе своей вызвана случайными ошибками копирования и как таковая не требует объяснений [Price 1982: 716]. Поэтому независимое появление в ходе эволюции идентичных наборов мотивов статистически почти столь же невероятно, как и появление одинаковых биологических видов. Организмы могут эволюционировать конвергентно, вырабатывая сходные признаки (сумчатые и плацентарные, зайцеобразные и грызуны), но легко заметные внешние особенности не вводят систематиков в заблуждение. Точно так же возможные (не более того) тенденции в отдельных мифологиях, связанные с действием одинаково направленных факторов, вряд ли способны стереть следы генетических связей.

Франц Боас о мифологии

Подход к изучению мифологии, разработанный в конце XIX в. основоположником профессиональной американской этнографии Францем Боасом (1858–1942), своей трезвостью и сухостью разительно отличается от всего того, что писалось на данную тему не только в XIX в., но и позже. Нередко поэтому Боас вообще не воспринимается как мифолог. Характерно, что его имя не упоминается ни в исследовании альтернативных теорий мифа И. Стренского [Strenski 1987], ни в обзоре П. Коэна [Cohen 1969], ни в статье, предваряющей двухтомник «Мифы народов мира» [Токарев, Мелетинский 1980].

Собрав и опубликовав богатейшие собрания мифов североамериканских индейцев, Боас не мог не видеть, что эти тексты бессмысленно истолковывать вне определенного культурного контекста. Сюжеты возникают из элементов разного происхождения и лишь затем осмысляются. Интерпретация текстов на сходный сюжет у разных этносов разная, а порой она вообще минимальна, т. е. в повествованиях преобладает рекреативная функция [Boas 1891: 20; 1896: 9; 1916: 878; 1928: 149–150]. К сходным выводам как по следам Боаса, так и независимо от него приходили и другие исследователи, в частности Дж. Фостер [Foster 1945: 226] и С. Ю. Неклюдов [Неклюдов 1977: 224]. С. Томпсон на примере мифа о супруге-звезде показал, что языковые различия и даже границы между языковыми семьями не затрудняют и не облегчают распространение сходных рассказов (tales), что наличие данного сюжета (taletype) никак не коррелирует с распространением определенных мифологических и религиозных воззрений и что содержание рассказа не зависит от степени профессионализма рассказчиков [Thompson 1965: 458–459].

Томпсон также верно отметил, что Боас и Малиновский сводят к минимуму различия между сказкой и мифом [Thompson 1951: 389]. В известном смысле именно эти авторы занимали противоположные позиции в фольклористике (один изучал только транскультурное распространение мотивов, другой — только значение устных повествовательных текстов в конкретной культуре). Оба, однако, видели, что те жанровые особенности текстов, которые заметны для внешнего наблюдателя, сами по себе не позволяют определить ни интерпретацию текстов носителями культуры, ни происхождение элементов, из которых тексты состоят.

Кризис «историко-географического» направления

Интерес Боаса к формальному содержанию текстов был обусловлен тем приоритетом, который он отдавал изучению конкретной истории как средству опровержения стадиалистских спекуляций [Boas 1940: 270–280; Harris 1968: 526]. Выявляя одинаковые эпизоды в мифах индейцев и эскимосов, Боас пытался определить, насколько тесно контактировали между собой в прошлом отдельные этнические группы. Его работа развертывалась прежде всего в рамках Джезуповской экспедиции — грандиозного проекта изучения народов северной Пацифики [Krupnik, Fitzhugh 2001]. Джезуповский проект и роль в нем российских этнографов, В. Г. Богораза и В. И. Иохельсона, — отдельная тема, которой мы сейчас не касаемся. Отмечу лишь, что уже первая, «доджезуповская» крупная работа Боаса на данную тему [Boas 1895: 329–269] задала образец, которому в дальнейшем следовали все этнографы, так или иначе связанные с его школой [Иохельсон 1904; Bogoras 1902; Demetracopoulou 1933; Gayton 1935a; 1935b; Hultcrantz 1957; Jochelson 1904; Lowie 1940; Rooth 1957; 1962; Schmerler 1931; Waterman 1914; и др.]. Указания на параллели в иноэтничных традициях включались также в монографии, посвященные фольклору и мифологии отдельных индейских народов (напр. [Swanton 1929: 267–275]). Поздним примером подобной работы служит книга Дж. Вейса об индейцах перуанской Монтаньи [Weiss 1975].

В этих «историко-географических» (как их принято называть) исследованиях собирались данные об ареальной и этнической приуроченности определенных «tales» и обычно делались попытки исторически объяснить выявленную картину. Речь шла не о сюжетах и текстовых вариантах, а о сюжетообразующих (а иногда и элементарных) мотивах. В большинстве случаев утверждалось или подразумевалось, что сходство текстов вызвано диффузией подобных мотивов; реже — что оно обусловлено универсальными особенностями психики [Lowie 1908].

Результаты попыток использовать мифологию в целях исторических реконструкций оказались несопоставимы с усилиями, затраченными на поиски аналогий. Не только Богораз и Иохельсон, но нередко и более поздние авторы слабо представляли себе реальную сложность и временную глубину тех процессов, которые пытались реконструировать. Они не только не располагали полноценными археологическими материалами, на которые можно было бы ориентироваться, но и вряд ли понимали потенциальные возможности археологии для изучения прошлого. Имея дело с миллионами эпизодов межэтнических контактов, миграций и пр., происходивших на протяжении тысяч лет, мы можем получить лишь усредненную картину, восстановить основные тенденции, но никак не сами эти эпизоды. Неудивительно, что к середине XX в. «историко-географическое» направление исчерпало себя. К 20-м гг. Боас разочаровался в возможности того, что путем сопоставления мифологических традиций удастся восстановить события этнокультурной истории [Kubler 1991: 174]. Он все больше склонялся к тому направлению в антропологии, которое принято называть «культура и личность» [Harris 1968: 277–281].

Ориентация на исторически известные этносы, на современную или недавнюю этнографическую картину предполагала очень незначительную временную глубину исследований. Показательна в этом смысле уже упомянутая статья Томпсона, в которой рассматривается североамериканский миф о женщине, ставшей женою звезды [Thompson 1965]. Как заметил К. Леви-Строс [Levi-Strauss 1968: 191], игнорирование Томпсоном южноамериканских параллелей (о которых тот не мог не знать) делает наивными многие его заключения. Однако использование таких параллелей вообще лишило бы работу всякого основания — ведь связи между индейцами Северной Америки и Бразилии могли иметь место лишь много тысячелетий назад, в эпоху начального заселения Нового Света. Столь отдаленные события дописьменной истории реконструкции заведомо не подлежат. В доистории мы работаем только с процессами.

Мифологическая американистика вне и после Боаса

Как уже было сказано, большинство теорий мифа ставят задачу раскрыть значение текстов. При этом чаще всего остается неясным, то ли авторы стремятся исследовать (быть может, даже и убедительно) психологические или логические основания некой условной первичной прамифологии, то ли происхождение тех конкретных текстов, которые ими рассматриваются. Между тем никакие общие теории мифа не объясняют, почему тот или иной мотив известен атапаскам и крикам, но не ацтекам и каяпо.

Работавшие на материалах Нового Света немецкие ученые конца XIX — начала XX в. (П. Эренрайх, К. Т. Пройс, Э. Зелер) разделяли убеждения «мифологической» школы, интерпретируя тексты как аллегорические повествования о движениях светил. Подобные взгляды просматриваются и в работах крупнейшего французского этнографа А. Метро, посвященных южноамериканским мифологиям. Среди североамериканцев выделяется П. Радин с его «Трикстером» [Radin 1956], где идея архетипов К. Юнга сочетается с эволюционизмом (эпохальная стратификация мифологических циклов виннебаго исходит из представлений автора о том, что в мифологии архаично, а что прогрессивно). Оценив «Трикстера» как публикацию текстов, Херсковиц назвал радиновские доктринерство и мистицизм «недостойными ученого его ранга» [Herskovits 1957: 281].

Во второй-третьей четверти XX в. ряд исследователей занимались выявлением американских параллелей мотивам, характерным для мифологий Северной Евразии и Тихоокеанского региона [Count 1952; Erkes 1926; Gibbon 1964; 1972; Hatt 1949; 1951; Kongas 1960; Luomala 1940; 1963; Mдnehen-Helfen 1936; Matsumoto 1928; Toivonen 1937]. Эта традиция восходит не столько к Боасу, сколько к финской фольклорной школе.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.