19 марта 2024, вторник, 10:37
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

05 сентября 2006, 08:59

«Solidarnosc»: взгляд с Востока

25 лет назад, 5 сентября 1981 года, в Гданьске открылся первый национальный съезд независимого профсоюза «Солидарность». В рецензии на книгу Мариуша Вилька «Волчьи следы» Ирина Адельгейм пишет о том, что «романтическая эпоха так называемого польского мифа закончилась для обеих стран». Российские проблемы перестали быть польскими проблемами, а польские – российскими…»

Что ж, тем лучше. Значит, настало время для анализа и описания этого феномена – «польского мифа». В данном случае нас будет интересовать миф о польской «Солидарности».

Текст основан на записанных автором в 1991-2005 годах интервью с бывшими советскими политзаключенными, диссидентами и деятелями андеграунда о восприятии ими различных польских событий.

Этот проект выделился в самостоятельный из большого проекта Московского «Мемориала» по записи глубоких биографических интервью с политзаключенными послесталинского периода по программе «История диссидентского движения». Он был инициирован в 1991 году и эмоционально поддерживается до сих пор моим коллегой Петром Мицнером, польским поэтом, доктором театроведения и профессором Университета Кардинала Вышинского. Однажды Петра заинтересовали мои заметки о различных польских событиях, ставших главными генерационными переживаниями для советских диссидентов разных поколений. Так сложился этот проект, который называется «Диалог. Польско-российские культурные и диссидентские связи и взаимовлияния». Он включает также интервью с польскими диссидентами и интеллектуалами о восприятии российской истории и культуры. На сегодняшний день записано более 100 интервью. (1)

Следует раскрыть несколько понятий и терминов, которые здесь использованы. Под «историей» в данном контексте понимается historia rerum gestarum, то есть повествование о происшедшем, своего рода нарративный текст. Использованный культурно-семиотический подход предполагает, по Борису Успенскому (2), «апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым признается то, что является значимым с их точки зрения»; во-вторых, «реконструкцию системы представлений, обусловливающих как восприятие тех или иных событий, так и реакцию на эти события». Исторический процесс представляется как процесс коммуникации (3): поступающая информация, в данном случае, о польских событиях 1980-1981 гг., вызывает ту или иную ответную реакцию (чувства, идеи, практики и тексты и т.п.). Подробное хронологическое изложение событий не входит в задачу исследования, важнее было воссоздать дух времени через образ Польши и его восприятие.

Под дефиницией «диссидент» мною понимаются представители «независимого общественного движения сопротивления коммунистическому режиму, принявшего форму открытых протестов и обращений к советской и мировой общественности периода 1965-1987» (4). Историю диссидентства «можно понять лишь в общем контексте истории сопротивления тоталитарной системе в СССР. Теперь уже несомненно, что такое сопротивление существовало в течение всего советского периода, являясь составной частью политической истории СССР» (5).

«Бывший политзаключенный» – это человек, отбывший по политическим или общеуголовным статьям, но по политическим мотивам, срок в советских тюрьме, лагере, ссылке, спецпсихбольнице, «на химии» и т.п. за свою политическую, религиозную, гражданскую или иную независимую активность.

Несколько слов о выбранной методике. Формально она находится на стыке сравнительной социологии, с ее сравнительным методом и кросскультурным сравнением, и устной истории. Способ исследования – глубокое сфокусированное интервью в технике интерактивного интервьюирования (6). Изначально объем данных был более важен, чем простота анализа. Каркасом для интервью был неструктурированный перечень вопросов, собеседникам предлагалось рефлектировать на тему «Польша в моей жизни», которая была известна заранее. Все респонденты, за редким исключением, – россияне (в смысле гражданства и языка). Как правило, участники бесед выбирались не случайно, было заранее известно об их заинтересованном отношении, их ответных протестных акциях или фактах реального взаимодействия с поляками. В большинстве случаев это были приятные воcпоминания. В массе своей мои собеседники были настроены полонофильски, вопросы вызывали у них живой отклик.

Насколько мне известно, систематические попытки записи подобных нарративов или углубленных тематических интервью по данной теме ранее не предпринимались. Интервью записывались с целью выявления реальных тенденций в истории общественной мысли в России, которые невозможно сегодня реконструировать без источников по устной истории. Прежде всего, меня интересовала суть процессов, которые привели к внутреннему краху коммунистической идеологии в тотально идеологизированном государстве.

Введение текстов этих интервью (транскриптов, частично отредактированных) в научный и общественный оборот поможет выявить «истинную эволюцию общественного самосознания в России, как органического процесса развития свободной мысли в несвободном мире» (7). Интервью рассказывают о новых фактах истории инакомыслия в СССР, позволяют восстановить систему представлений неоднородного диссидентского сообщества, выявить реальные общественные тенденции.

Начало работы над проектом пришлось на момент, когда казалось, что коммунистический период истории России можно «рассматривать идеологически законченным» (8), когда российское общество находилось в состоянии глубокого кризиса идентичности, а российская историческая наука делала первые шаги в академической свободе и освобождении от советских идеологических клише и мифов. В то же время «имелась уникальная возможность совместить взгляд на историю СССР извне с неутраченным пониманием внутренних процессов советского общества» (9). Многие мои информанты в начале 1990-х годов находились на пике своей социальной активности и пребывали в иллюзии, что опыт их противостояния коммунистическому террору и советскому полицейскому государству, их опыт Гулага может быть востребован и осмыслен обществом, и видели необходимость его сформулировать.

*****

Отношение к Польше и полякам в течение предпоследних двух столетий являлось ключевым в идентификации политически ориентированных людей в России. Прямо или косвенно тематика интервью связана с «польским вопросом» в русской истории и одновременно с традицией поддержки польской борьбы за независимость в среде свободолюбивого дворянства и интеллигенции. И как и 100 или 200 лет назад, в 1980 году, по выражению Кронида Любарского, «любой среднеинтеллигентный, либерально настроенный человек» воспринимал новости из Польши «с сочувствием и поддержкой», «волновало: выйдет или не выйдет».

«После событий в Венгрии, Чехословакии, разговоров в лагерях с прибалтами, с западными украинцами к Польше мы были готовы, ждали, что будет следующее, видели, что, в общем, разваливается вся эта система, хотя мы не предполагали, что она развалится так быстро», – говорит Валерий Ронкин.

«1980, 1981, 1982 – это были годы Польши. Так вот прямо могу сказать: тогда Польша доминировала над всем, приковывала всеобщее внимание. За Польшей следили неотрывно. Вся интеллигенция, все люди, которых можно отнести к интеллигенции, не просто люди с дипломами, с гуманитарным образованием, а те, кто интересуется нравственными проблемами, политикой, культурой, – все были заняты Польшей в те годы», – из интервью с Вячеславом Игруновым.

«О «Солидарности» я узнал в 35 пермской зоне по публикациям в «Известиях». Даже толком не зная, что это такое, я понял, что дело приняло уже такие размеры, что не замечать этого, не считаться с этим Советы уже не могут, раз это попадает на страницы центральной советской прессы», – рассказывает Владимир Пореш.

«Конечно, мы, я и мой круг знакомых, людей, в общем, политизированных, по возможности следили за этими событиями очень взволнованно», – свидетельствует Булат Окуджава.

«Не скажу, что события в Польше были в центре, но, во всяком случае, попадали в круг самого пристального внимания, как в свое время чешская весна. И, конечно, за поляков мы очень переживали. И радовались успехам «Солидарности», – говорит Юлий Ким.

«Я находился уже в Томской области, город Асино, в лагере общего режима учреждение ЯУ 114/2, и мы каждый день следили за событиями по газетам и по контексту, а мы привыкли читать газеты по контексту, между строк. Ситуация в Польше была в какой-то степени определяющей», – вспоминает Вячеслав Бахмин.

Каков российский контекст событий в Польше августа 1980 года?

По словам Ирэны Вербловской, «1980-й – это начало «Солидарности» и очень глухое состояние у нас».

Вспоминает Лев Лурье: «Страйки» польских шахтеров – это, конечно, было событие, которое всех интересовало. Но одновременно же был Афганистан. И одновременно был последний натиск на диссидентов. И уже это как-то все смывалось и смазывалось. Это было частью одного».

«Резонансом польским событиям была тогда война в Афганистане, развязанная Советским Союзом. Информация о ней действовала подавляюще, повергала в уныние», – вспоминает Аркадий Цурков.

Из интервью с Сергеем Хахаевым: «В 1980 на фоне всех наших полных провалов демократического движения преобладало ощущение подавленности. Не было, не могло быть эмоционального подъема... Было слишком много разочарований, и уже не хватало сил на то, чтобы бескорыстно радоваться за поляков».

«1980 вообще был кошмарным годом. Это был год Афганистана, это было главное событие, которое вытесняло все. Потом 1980 был годом смерти Высоцкого (10). Он был очень тяжелый, у меня было, по-моему, трое похорон в этот год… А, это же была Московская олимпиада!..» – рассказывает Юлий Ким.

В августе 1980 страна жила под эгидой в двух мероприятий властей. 1. Московская Олимпиада, как шутили тогда, проведенная вместо назначенного ХХII съездом партии на этот год коммунизма, под нее страну «зачистили» от вредного элемента. 2. «Одновременное наступление сразу на все направления инакомыслия» (11).

29 августа 1980 был вынесен приговор редактору «Хроники текущих событий»" Татьяне Великановой (4 года лагерей строго режима и 5 лет ссылки).

«Подавление всех форм общественных проявлений было санкционировано руководством страны в 1980 году после ввода войск в Афганистан. На фоне возмущения мировой общественности этой акцией можно было пренебречь отдельными протестами против нарушения прав человека внутри страны. С другой стороны, пример Польши показал, что независимое общественное движение может развиться до масштабов, опасных для монополии власти компартии. Была взята установка на полный разгром всех независимых общественных инициатив» (12).

Анатолий Марченко, арестованный в марте 1981, охарактеризовал положение в стране в своем последнем слове на суде как «гражданскую войну правителей против народа» (13).

Наконец, последний штрих для контекста. «Войной попахивало мировой. Начало 1980-х годов – это период обсуждения «подлетного времени». Известно, что крылатые ракеты типа "Cruise-Missile” уничтожали подземные бомбоубежища, и «подлетное время» было – шесть минут. Эвакуацию не сумеют начальники провести. И поэтому советская разведка и все прочие с такой силой боролись против размещения американских ракет средней дальности. Апогей Холодной войны, второй апогей после Рузвельта», – вспоминает Лев Лурье.

Забастовки в Польше советская пропаганда называла «перерывами в работе». Характерный анекдот того времени (сохранился в архиве Ирины Цурковой, собрание анекдотов стало отдельным пунктом ее обвинения в антисоветской агитации в 1983): «Скоро в Ленинграде будут переименованы улицы: проспект Стачек – в проспект «Временных перерывов в работе», а проспект Солидарности – в «тупик Ярузельского».

Некоторые мои собеседники выразили свое отношение к «Солидарности» в метафорах и аллегориях: «это начало конца в Польше, а, может быть, и не только в Польше» (Владимир Пореш); она «воспринималось как свет в окошке» (Алексей Памятных); «Солидарность» – это просто переход католичества в качество» (Арсений Рогинский).

Для понимания темы важна и такая дефиниция, высказанная Дмитрием Леоновым: «Когда что-то очень-очень нравится, то это всегда мифология. [Смеется] Это был миф, да. Чего мне не хватало в жизни? – Очень многого. И миф – это то, что удовлетворяет все то, чего мне не хватало. Что я видел в «Солидарности»? – Какую-то мечту о том, что может быть здесь. Либерально-действенное начало, которое не имело тут выхода для меня. Либерализм «Солидарности» я явно преувеличивал. Ну, в общем, миф как миф. Но это был один из самых сильнейших мифов моей жизни».

Что особенно выделяли мои респонденты?

Из интервью с Сергеем Ханженковым:

«С. Ханженков: Поляки тогда с «Солидарностью» <...> попали прямо в сердце, именно это сейчас надо! Хватит кричать, надо заниматься именно cолидарностью! Солидарностью честных, порядочных людей, желающих перемен. <...> Нам необходимо было тогда вырваться из порочного круга, когда уже не известно, кто с кем борется, понимаешь, начинают Маркса перечитывать и еще что... А тут «Солидарность»! Но это поняли у нас настолько немногие, что это не обсуждалось. Это просто где-то тихо в душе отложилось: «Вот молодцы!» <...>

Вопрос: НТС отстаивал первородство идеи самоназвания – «русские солидаристы», это они придумали за полвека до «Солидарности».

С. Ханженков: <...> Главное – не высказать идеи, а сделать так, чтобы за тобой пошли миллионы. Оригинальна была массовость польская – вот что оригинально. Вот это удалось полякам. И никому больше».

«Чувство солидарности было совершенно неизбывным, оно все время присутствовало у всех нас, и мы очень четко понимали: то, что там происходит – это наше дело, то, что у нас происходит – это их дело. И если было мало совместных заявлений, это были чисто технические трудности, потому что никаких проблем взаимопонимания не существовало. <…> барьеров идеологических, национальных и прочих, явно не существовало», – говорит Вячеслав Бахмин.

Александр Скобов: «У всех наших борцов с существующим строем всегда присутствовало какое-то подсознательное чувство, что этот строй навечно и что никакими силами его не раскачать, и вся эта борьба бесполезна. Это довлело над психикой, наверное, всех. И поэтому, конечно, любое движение против коммунистической системы в любой стране советского блока вызывало к себе особо теплое, особо эмоционально окрашенное чувство у диссидентов здесь. Это было что-то очень дорогое, родное».

Аркадий Цурков: «В 1980 году я сидел в лагере в Перми на политической зоне N 37, где я отбывал свой пятилетний срок по 70-й статье. События в Польше очень на нас влияли. Польские забастовки действительно дух наш поднимали в то время. Мне представлялось, что если в Польше удастся скинуть коммунистов, то это будет мощный плацдарм для демократического движения в Союзе. Во всех отношениях: в техническом, в пропагандистском, для политической работы в СССР. Конечно, в первую очередь это влияло бы на Литву, Украину и Белоруссию, а также в какой-то степени и на Москву с Питером. То есть революция в Польше не была в 1980-1981 годах только общим политическим фоном, она вызывала активное, деятельное сочувствие».

Сергей Хахаев: «Солидарность» считала, что она является главной силой, хотя она таковой не являлась при всем при том. Главной силой была... слабость польской бюрократии. Потому что, если посмотреть на историю революций, то видно, до какой степени ничтожны были силы, которые дерзнули...».

Многие отмечали в «Солидарности» феноменальность союза рабочего класса и интеллигенции.

Марат Чешков: «Мы расценивали «Солидарность» действительно как силу, способную внести что-то качественно новое».

Лев Краснопевцев: «Поднялись рабочие, это было дороже вдесятеро <...> То, что они поднялись, создали свою организацию, то, что там образовался этот блок с интеллигенцией, – это было великолепно!»

Александр Лавут: «То, что в Польше демократическое и рабочее движение действовали совместно после 1978 года, меня очень взволновало, заинтересовало. Это радовало. Это было приятной неожиданностью. Они удивительны были».

Сергей Стратановский: «Нас очень интересовало то, что интеллигенция в Польше нашла общий язык с рабочими».

Александр Подрабинек: «Меня больше всего воодушевляло и задевало рабочее движение в Польше. И польский пример открытого противостояния власти. Это было очень сильно. Это было массово. Это то, чего не было в России, на самом деле».

Сергей Хахаев: «Мы рассчитывали, что это будет революция. Но если с самого начала на первый план выходят чисто рабочие вопросы, она не может привести к победе. Требованием рабочего класса являются выгодные условия продажи рабочей силы: поменьше дать – побольше получить. Как только он начинает выдвигать политические требования, он выступает не как рабочий, а как гражданин. У них было очень много иллюзий. Валенса и другие думали, что «демократическая республика» является чисто рабочим требованием. Не так все просто. «Солидарность» могла победить только благодаря совместным усилиям интеллигенции и пролетариата. Но сама «Солидарность», родившаяся в Гданьске, таковой не была. Ее пытались преподносить (в том числе и Лех Валенса) как чисто рабочее движение. Как бы в отличие от гнилой интеллигенции, рабочие действуют решительно. Но на практике победа «Солидарности» была возможна только благодаря этому союзу. Рабочих требований недостаточно, они эту систему не изменят».

Отношение к событиям

Эмоциональное восприятие польских событий строго делит моих респондентов по возрасту. У старшего поколения присутствует сочетание сдержанной радости со страхом.

Кронид Любарский: «Надежды возлагались на «Солидарность», на рабочее движение, разумеется. Но страшно боялись вторжения. Все его ждали, естественно».

Валерий Ронкин: «Образование КОС-КОРа вкладывалось в наши взгляды целиком, <...> вызвало положительные эмоции (в общем система эта рушится) и страх за поляков. По нашей прессе было видно, что наши гаврики не остановятся ни перед чем. И если они Чехословакию скрутили, то что им Польша?.. Мы понимали при этом, что поляки, в отличие от чехов (литература – вещь серьезная, и у чехов есть что-то от Швейка, о них можно подумать и сказать, что они будут валять дурака, но все-таки за оружие не возьмутся), ходили с саблями на гитлеровские танки. И было совершенно ясно, что если касаться Советского Союза, Польшу надо будет стирать с лица земли».

Сергей Хахаев: «Нет, не воспринимал я с самого начала это движение как силу, способную победить. Не верил я в это дело. Если в Чехословакию я верил, потому что был пример Югославии: отвернулось правительство от Союза, и ничего он сделать не может. В успех Польши я не верил. Преобладало ощущение того, что ничем хорошим это не кончится, что рано или поздно им свернут-таки шею.

Вячеслав Игрунов: «Вторжение в Польшу было совершенно немыслимым. Это не Чехословакия... Возьмем хотя бы традицию: где мы видим, что у чехов были национальные восстания со времени какого-нибудь Жижки? На протяжении 500 или 600 лет чехи не воюют. Для чехов есть более высокие ценности, чем независимость государства. Ценность отдельно взятой человеческой жизни, ценность бытия в мире гораздо важнее для них, чем национальное бытие. Для поляков нет никакого частного бытия без национального суверенитета, без национальной гордости. Подавить в поляках национальную гордость – это значит разрушить мир. Русские для поляков – «традиционные оккупанты»... Если бы «Солидарность» победила, Брежнев бы не терпел. Он мог сделать Афганистан, почему он не мог бы сделать Польшу? И это было бы лишнее пятно на наших отношениях, лишняя трагедия, лишняя кровь, еще больше разделившая бы нас».

Лариса Богораз: «Мы тогда постоянно слушали радио. Всю информацию мы получали по «Свободе». Каждый вечер Анатолий Тихонович [Марченко] прикипал к приемнику. <...> Для него это была борьба за освобождение страны. И он очень беспокоился, что действительно введут войска в Польшу. Это вызывало страх. Он думал, что возможно страшное кровопролитие».

Александр Лавут: «В августе 1980 года я был в Бутырках (14). Газеты там были – регулярно читал. Я даже собирал вырезки из газет. Появилась какая-то надежда на то, что на сей раз это возымеет большой успех. Была тревога: боялся повторения чехословацкого варианта ввода войск».

Михаил Молоствов: «Мы завязли в это время, слава богу, в Афганистане. Уже было ясно, что мы там не справляемся. <...> Но вот хотели, готовились, я помню, как готовилось общественное мнение. Говорилось: поляки – народ очень нехороший, у них даже коллективизации, колхозов нет. [Смеется]».

Отношение к введению военного положения в декабре 1981 г.

Аркадий Цурков: «13 декабря 1981 года, когда мы узнали о введении военного положения, поначалу еще теплилась мысль-надежда, что те 12 миллионов, члены «Солидарности», если только в Польшу не вошли советские войска, они просто коммунистов побьют, и все восстановится. Несколько часов в этот день прислушиваясь к радио, ждали, что ситуация вот-вот изменится. Но – нет... И тогда стало ясно, что если переворот победил в течение одного дня, то он победил, уже победил... Я в подавленном настроении долго находился. Мои сокамерники в Чистополе меня успокаивали: ничего, это не первое наше удручение... Очень это тогда нас огорчило».

«Полный крах!.. Что же это такое? Три краха в моей жизни: это крах иллюзий 1956 года – венгерских и польских вместе, 1968 года и теперь 1981 года! Тогда мы думали, что дело кончено», – из интервью с Маратом Чешковым.

Вячеслав Игрунов: «Я спрогнозировал, что мы не войдем туда. Но найдется внутренняя марионетка, которая совершит государственный переворот, зато не будет такого вот явного попирания национального достоинства, и вместе с тем цель будет достигнута. Когда Ярузельский совершил переворот, естественно, было жуткое возмущение у меня. И меня упрекали некоторые мои знакомые: «Ну как же? Ты же сам говорил, что так вот будет». Конечно, невозможно было смириться с переворотом».

Большинство воспринимало введение военного положения как компромисс.

Кронид Любарский: «13 декабря меня застало в Штатах. <...> в Чикаго, сразу пригласили на радио, пытался делать комментарий к событиям. Ничего не было ясно, ничего не было понятно. Помню, что я уже тогда говорил по чикагскому радио, что, возможно, это не переворот, а какая-то попытка, отчаянная попытка Ярузельского спасти ситуацию. <...> Я и сам потом позднее в этом засомневался. Но первая реакция была такая».

Михаил Молоствов: «Почему-то было показано по телевизору: орел так вот польский нагнулся немножко на бок, и он в очках, под Пиночета – темные. И видно было, как человеку тяжело. Видимо, он решил, что лучше он тут всех пока поарестует, чем если придут русские войска. Конечно, это было лучше».

Юлий Ким: «Что касается оценки действий пана Ярузельского, я смотрю на эту фигуру как на драматическую в высшей степени. Лично я, в отличие от многих других, оценивал его действия как единственно возможные, если добиваться бескровного варианта. Мне кажется, это был гениальный ход с его стороны, я так оцениваю введение военного положения, интернирование и такие довольно мягкие аресты диссидентов собственных. Потому что иначе Москва двинула бы оружие и войска. Для меня после Чехословакии и Афганистана в этом не было никаких сомнений».

Валерий Ронкин: «Переворот Ярузельского нами был воспринят двояко. С одной стороны, конечно, там была и кровь, и подавление. Но с другой стороны, даже по нашей прессе было видно, что там остается отдушина. Но не для решения всех вопросов, а для дальнейшего развития. Во всяком случае, тогда, по тем материалам, которые у меня были, безусловного осуждения Ярузельского у меня не было».

Александр Лавут: «Я, пожалуй, был большим пессимистом. Все оказалось мягче, чем это представлялось тогда мне. В это время я был в лагере в Хабаровском крае, под Комсомольском. Опасения были, но была и надежда. И она оказалась верной: грубого военного вмешательства не было. Была радость, что сопротивление живет, действует».

Ирэна Вербловская: «Конечно, за них было очень страшно. А когда присмотрелись, увидели, что это военное положение довольно ручное. Потом очень страшно было, когда они Попелюшко уничтожили. К этому времени мы знали хорошо, что у нас тоже так работают... Андрей Дмитриевич [Сахаров] говорил, что единственное, чего он боится, это мафиозных методов».

Сергей Хахаев: «Я понимал, что это временное отступление, что при первой возможности движение возродится. Готовые структуры, налаженные связи и группы людей, способных быстро сорганизоваться, – гарантия этого.

Вячеслав Игрунов: «Борясь в подполье, «Солидарность» готовилась к власти. Происходило обучение, выработка концепции, подхода. Уже было ясно, что реформа произойдет. Люди ставили прагматические цели, понимали, что придется реализовывать какой-то тип экономики, новый тип государства. И они в период военного положения к этому готовились. И, в известном смысле, режим Ярузельского был, как дым, он смягчил переход к новой Польше. И мне было интересно это наблюдать».

Поколение «Солидарности»

Младшее поколение, люди, родившиеся в середине 1950-х – начале 1960-х годов, можно назвать поколением «Солидарности». Все события они воспринимали горячо и очень близко. Это был период становления их гражданской, политической позиции и творческой активности.

Александр Скобов: «Для меня лично, и я думаю, не только для меня, польская революция 1980 года была событием важным и знаменательным. У каждого поколения диссидентов какое-то одно такое событие было. Для первого поколения таким событием была революция в Венгрии, для диссидентов-правозащитников – Чехословакия 1968 года. А мое поколение этого ничего не помнило, я родился через год после революции в Венгрии... Такое событие в одной из стран соцлагеря показывало пример того, что все-таки уязвим этот режим, и крупное движение против него возможно. Если возможно там, то возможно и у нас».

Валерий Шубинский: «Я начал учить польский язык – решил, что начинается революция. Стал переводить Галчинского и Шимборскую».

Михаил Быков: «Польский я начал учить в 1980, естественно, с появлением «Солидарности». У меня еще был инфантильный интерес: в те годы польский был практически единственный язык, на котором можно было купить литературу по спортивному бриджу в магазине «Дружба». Ну и Лем, хотелось читать Лема в оригинале».

Александр Скобов: «1980 год в Польше я воспринимал в значительной степени с налетом моих тогдашних марксистских представлений. Я увидел в этом долгожданную народную революцию, которая призвана свергнуть господствующий класс партийно-государственной бюрократии и установить истинный социализм, не социализм, но, в общем, «третий путь»: строй, основанный на коллективном владении средствами производства, самоуправлении широком. Это соответствовало модели, которой придерживались многие оппозиционные течения левого направления, отчасти марксистского, отчасти социалистического. В программе «Солидарности» в значительной степени эти идеи действительно нашли отражение. Их основной лозунг – «рабочее самоуправление» – был достаточно долго. К признанию частной собственности они пришли только тогда, когда пришли к власти».

Аркадий Цурков: «Первое время в Чистополе я сидел в одной камере с Анатолием Щаранским... И тогда Щаранский мне говорил, что поляки слишком круто забирают, что им надо бы окопаться, взять то, что им дают, подготовиться к дальнейшему наступлению. А им уже предлагались гарантированные места в Сейме. Я придерживался противоположного мнения. Помимо маоистских революционных лозунгов я любил маркузианский лозунг, который был написан на Сорбонне в 1968 году: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!» Я повторял Щаранскому: «Революция не ждет, революция берет...»

Ответные формы оппозиционной и независимой активности

Кронид Любарский: «Если речь идет о каких-то конкретных действиях, то, как правило, все диссидентские дела были сосредоточены в эмиграции. Там была возможность действовать, оказывать помощь заключенным... Там было, конечно, гораздо больше всего. Во-первых, информации было больше... Был собственный журнал, который можно было свободно издавать. Я уже издавал свои «Вести из СССР», потом издавал журнал «Страна и мир». В каждом номере был специальный раздел о Польше, поскольку эти события были чрезвычайные. Но это уже другая история, эмигрантская... А здесь – ну что ж, оставалось только проявлять пассивное переживание».

Тему деятельности русской эмиграции в поддержку польской оппозиции мы лишь обозначим тут. Что касается второй части рассказа Кронида Любарского, его тезис опровергают многие мои собеседники.

Ответом на события в Польше и официальную политику Советского Союза были самые разные формы независимой активности: от фольклора (15) и анекдотов (16), за которые в 1980-е вновь стали сажать, как при Сталине, безымянных надписей на заборах, до тайных анонимных и открытых индивидуальных акций протеста.

Актом протеста в то время вполне можно было считать и просто честный интеллектуальный поступок.

Алексей Памятных: «В период «Солидарности» я как раз одну книжку с английского переводил по [астрономии]. В этой области кое-что было сделано поляками. Я слышал устные рекомендации: польских авторов в явном виде не цитировать. Я в своем переводе специально на все упоминания польских авторов, с подробными ссылками на их публикации, открыто ссылался. И все осталось в тексте моего перевода. На самом деле лишний раз убеждаешься в том, что если не бояться, то последствий, как правило, не бывает... Вот, к сожалению, из-за чего КГБ и функционировал успешно: все на страхе замешано».

Наиболее интересны мало известные протесты в лагерях и тюрьмах.

Игорь Огурцов: «Первую телеграмму Иоанну Павлу II я дал из Чистопольской тюрьмы в мае 1981 года, когда в него стрелял Агджа. Сомнений, кто это готовил, не было никаких. В телеграмме были просто слова сочувствия и соболезнования. Тут же без объяснений я получил 15 суток карцера».

Аркадий Цурков: «Еще сидя в ПКТ (17) в 1980 году, я заметил, что стоит пригрозить начальству заявлением в поддержку польских событий, все проблемы как-то быстрее решались. Перегоревшие лампочки вкручивали гораздо быстрее после такой угрозы.... 30 октября 1981 года был традиционный день политзаключенных (18)... Была традиция писать в этот день заявление политического протеста, зачастую политзеки в зонах проводили именно в этот день голодовки протеста или другие акции. Как раз накануне, 18 октября, сняли Каню с первых секретарей и поставили Ярузельского. А 21 октября «Солидарность» провела в Польше однодневную предупредительную забастовку. По существовавшим тогда законам жалобу прокурору можно было отправить в закрытом виде, она не проходила цензуры. В своем заявлении Генеральному прокурору Советского Союза я написал: «В Польше ПОРП идет от оргвопроса к оргвопросу, а «Солидарность» идет от успеха к успеху. Поражение ПОРП неминуемо. Неизбежно это доберется и до вас. Конечно, революцию в Польше вы можете прервать вооруженной силой, но рано или поздно такого рода явления охватят Россию. И если в Польше 2/3 рабочих – 10 миллионов – вы сможете подавить штыками, то подавить штыками 2/3 рабочих в Союзе, то есть 70 миллионов, у вас не хватит никаких штыков. Да и в вашем ли распоряжении тогда окажутся все штыки?..». Потом это письмо было упомянуто в официальном предупреждении, которое мне КГБисты вынесли при освобождении из Чистополя (19)».

Вячеслав Бахмин, Александр Лавут и многие другие получили дополнительный срок за разъяснительную работу в лагере среди заключенных.

Вячеслав Бахмин: «Естественно, уголовники интересовались, за что я сидел, я начинал рассказывать. Я старался быть сдержанным, но это было очень трудно, когда тебя расспрашивают: а кто такой Сахаров, кто такой Щаранский? Люди-то читали в газетах, какие они предатели... Я говорил, что я думаю про историю. Приходилось комментировать и текущие события. Я говорил, что Советский Союз фактически оккупировал Восточную Европу и т.д. Естественно, я получил за это новый срок, это было одним из пунктов обвинения».

Некоторые инициативы были напрямую калькированы с польских.

Виктор Кривулин: «Когда в Польше началась какая-то консолидация, <…> в начале 1981 года я объявил о создании Свободного союза литераторов «Солидарность», такого профсоюза писателей. Там было, правда, четыре человека только. Все как бы сочувствовали, а подписывать боялись.<…> И сразу после этого пошли обыски у меня, действительно власти испугались этого акта».

Вячеслав Долинин: «У нас была связь с эстонцами, Арво Пести и Хейки Ахоненом. Их «паровозом» была Лагли Парек. Она приезжала в Питер... От них шла информация о событиях в Эстонии, в частности, информация о событиях в Тарту, о забастовках, которые там были. Там была попытка провести общеэстонскую пятнадцатиминутную забастовку, и листовки с призывами к этой забастовке по Эстонии распространялись во нескольких городах. И в индивидуальном порядке многие на 15 минут останавливали тогда работу».

Особняком стоят тексты статей и стихов, созданные как акт индивидуального протеста и нигде не опубликованные.

Лариса Богораз: «Но что мог сделать Анатолий Тихонович? Вот он написал текст, который в протоколе обыска значится следующим образом: "Начинается со слов "Войдут ли советские танки в Польшу..." Но он не успел ничего с этой статьей сделать. Ее черновик изъяли на обыске. <...> Арестовали его в марте 1981. Я думала, почему его арестовали? Ведь книги, которые были ему вменены в вину, были написаны за несколько лет до этого, это было известно раньше. И тогда такая мысль: может быть, это как-то связано с польскими событиями, – была и у меня тоже».

Георгий Ермаков: «Я вот в таком духе написал. Понятно, что в начале речь идет о советской пропаганде:

Поляки! Своим умишком хотите свободно жить?
Ну-ка пришлите письмишко: «Танками нас задушить».
Работать вас нет, гуляки. Какой подаете пример?
Не нация вы, поляки, – «агенты ФБР».
У каждого край есть отчий на этой грешной земле,
Но лагерь у нас общий – начальник сидит в Кремле.
Марксизм исключает обновки своей оголтелой веры,
В лагере забастовки караются высшей мерой.
И все же, хорошее дело, толково напали вы,
Пока усмиряют афганцев счастьем напалмовым.
Сердцем и мы с вами! Свобода кому не мила?
Гори, долгожданное пламя! Святые наши дела!

В приговоре это обозначено так: «Допускал клевету на существующий строй в братских странах, а именно: «Поляки...дела». <...> О Польше я писал и прозу: «Мы вас поддерживаем, мы даже вам завидуем, что у вас есть такая «Солидарность», у нас такой нет». В то время у меня был псевдоним «Удавкин». Но было то, что меня, конечно, укололо еще до ареста. На выставке в Сокольниках Польша демонстрировала какие-то приборы. Я ходил по этой выставке и незаметно оставил открыточку со стишком своим, чтобы польские гиды нашли. Они, действительно, нашли и тут же принесли на Лубянку. И следователь мне со злорадством сообщил: «Вот Вы постарались, на выставке побывали даже. А вот нам поляки сами принесли».

Сергей Стратановский: «События 1970-1980-х годов в Польше захватывали. Я даже стихотворение написал. Оно было плохое публицистическое, поэтому я его приводить ни в коем случае не буду. Но вот факт такой был – в связи событиями с «Солидарностью» мною было написано прямо публицистическое стихотворение».

Весь известный спектр подпольной издательской активности широко представлен в этот период.

Виктор Кривулин: «В журнале «37» после 1980 года пошли целые серии польских материалов. <...> Нобелевскую премию Чеславу Милошу мы просто воспринимали как личную победу, как нашу победу. И я впервые в жизни перевел пять стихотворений Милоша, они даже включены в мой двухтомник. Считаю, что, в общем, удачно. Был целый номер журнала «Северная почта», посвященный именно Милошу».

Вячеслав Долинин «Тогда переводились и печатались в «Часах» и несколько позже в журнале переводчиков «Предлог» произведения польских авторов, которые официально не переводились на русский язык. Это, в первую очередь, произведения Мрожека. Мрожек был тогда вообще не знаком советскому читателю, а в «Часах» он печатался».

О прямых взаимодействиях известно пока (или вообще) мало. В подробностях изложен только один такой случай. Збигнев Ромашевский в 1979 году отправился в Москву по личной инициативе для встречи с Андреем Сахаровым.

Александр Лавут: «Ромашевский рассказывал, как они действуют, об изданиях, которые там у них выходят... Это был типографский способ... Где-то забрали 5000 экземпляров. Я сказал, что мы только мечтаем о том, чтобы у нас забрали пять тысяч экземпляров. [Смеется]. У нас забирали 5 экземпляров... Он мне дал телефон, я хорошо помню, записал его в записной книжке на букву «К», телефон Куроня, и сказал, что по этому телефону можно звонить в любое время суток, там всегда кто-нибудь дежурит, это как бы такой штаб. Туда звонят все время, из Польши, из Франции, откуда угодно. Но это тоже по нашим понятиям было верхом либерализма... Один разговор с заграницей, в котором мы лишь чуть-чуть касались какой-то там темы, – телефон отключался… Хорошие планы были: они издадут наши материалы и будут регулярно передавать свои всякие издания. Несмотря на трудности, все-таки кто-то будет ездить, и будет с кем их присылать. Речь шла о конкретном сборнике или о специальном совместном выпуске уже существовавшего у них издания».

Однако выпуск совместного издания не был осуществлен.

Лариса Богораз: «Мы не пытались установить контакты с поляками, с чехами тоже. Если и возникали какие-то отдельные контакты, они не получали развития, не было отдельного движения. А могло быть. Если бы соединилось наше диссидентское движение с их движением, а оно могло бы соединиться, тут антирусские настроения не сыграли бы роли. Они бы ослабли. В то время на Украине были очень сильными антирусские настроения, но освободительное движение украинцев, культурное, интеллигентское движение, соединилось с российским. То же самое было в Литве. И с Польшей могло бы быть так же, с Чехословакией. Была большая ошибка, что мы не установили контакта с поляками. Я даже не помню, чтобы кто-нибудь об этом говорил... Очевидно, просто не было сил на это. Не потому, что в мыслях этого недооценивали, а потому, что не чувствовали, что это возможно реально осуществить. Вот только сейчас я понимаю, насколько это было бы важно и нужно».

Известны случаи организации помощи после введения военного положения.

Михаил Быков: «Это была инициатива Яныча [Владимира Яновича Альбрехта]. Был ряд благотворительных концертов. Выступали Петр Старчик и Фарид Назенов, может быть, еще кто-то, не помню. Cобирали средства для того, чтобы отправить в польские детские дома мыло, зубную пасту, конфеты через несколько костелов. Небольшие посылки, совсем маленькие. Я был молодой мальчик, неизвестно с какой репутацией, ходит, чего-то делает. Альбрехт меня публично назначил главным: «Вот, Миша, ты будешь главным». Я несколько посылок отправил. И даже когда я имел свои неприятности, в конце концов меня потащили на какой-то там допрос, устроили обыск, изъяли какие-то квитанции и спросили: «А кто у вас главный?». Я сказал: «Я главный, меня назначили».

Не обошлось в моих беседах и без шпионского польского сюжета.

Вячеслав Долинин: «В лагере я встретился с таким Александром Ивановым. Он сидел по 64-ой статье за измену родине. Он рассказывал, что свою десятку он получил за то, что в течение 3-х месяцев сотрудничал с ЦРУ и передавал информацию о передвижении советских войск к польской территории. Насколько это соответствует действительности, я не знаю, я не читал его приговора, он его не показывал. Но, в общем, это похоже на правду. Делал он это за деньги».

Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся

Деятельность СМОТ – Свободного межпрофессионального объединения трудящихся, представителей «движения за социально-экономические права» (20) – активизировалась и стала «резонировать» (Ирэна Вербловская) в период «Солидарности». Эта группа, состав которой все время менялся из-за быстрых арестов, гордилась тем, что возникла раньше «Солидарности», в 1978. НТС проявлял особую заботу о СМОТ, создавая ему имидж влиятельной группы. Некоторые члены СМОТ были членами НТС. В 1980 из Польши для членов профсоюза «прислали несколько посылок с медикаментами» (Вячеслав Долинин). Основные формы работы: «распространяли литературу о «Солидарности», литературу, изданную НТС, пропагандировали идеи «Солидарности» (Вячеслав Долинин). Выходил «Информационный бюллетень СМОТ».

Александр Скобов: «В 1981 году СМОТ представлял из себя довольно интересное социальное явление: на периферии диссидентского движения возник круг людей с сильным элементом социального протеста, социально, как правило, не устроенных, социально мобильных, несколько авантюрного склада и достаточно агрессивно настроенных по отношению к существующей системе. Классический социальный андеграунд нонконформистский, преимущественно аутсайдеры».

Сергей Хахаев: «Что самое ужасное, у нас ведь все, даже позитивные проявления, носят несколько уродливый характер. Какой же это профсоюз, если ни один человек никогда в жизни не работал? Это было сборище люмпен-интеллигенции из Москвы и Ленинграда».

Эпатаж и провокационность акций вместе с идеологической пестротой группы – от марксистов и анархистов до монархистов и «русских солидаристов» – некоторых завораживала, но большинство все-таки настораживала. Общим местом было мнение, что смотовцы «крайне неопрятны и неразборчивы», «с ними не имеет смысла водиться, это опасно и прямо ведет к посадке» (Лев Лурье). В период 1980-1982 годов СМОТ реально насчитывал около 30 членов, хотя сами смотовцы утверждали, что их на порядок больше. Эту группу называли маргинальной и «сектантской» и при этом, как ни парадоксально, считали «слепком» с «Солидарности» (Лев Лурье).

Александр Скобов: «Летом 1982 по западному радио читали программные документы подпольной «Солидарности». Мы находили какие-то очень созвучные нам мысли в той программе Збигнева Буяка, по которой вся Польша должна уйти в подполье, а режим, таким образом, просто останется в одиночестве. Будет некем управлять».

Вячеслав Долинин: «Наши власти переполошились. После нашего ареста в КГБ нам постоянно говорили: «Мы не позволим вам создать «Солидарность»!» Гэбисты язвительно звали Льва Волохонского «Лех Валенса». Это подавалось под видом шутки, но за ней стоял реальный страх».

Александр Скобов: «Мы между собой договорились, что если кого-то из нас возьмут, то остальные должны на это отвечать какими-то акциями протеста, листовки какие-то распространить в городе, или те же надписи на стенах делать политические крамольные. Все понимали, что пропагандистская отдача от таких акций, при той психологической атмосфере, которая в обществе господствовала, равнялась нулю. Все это уходило в песок, и на народ совершенно впечатления не производило. Но почему-то на такие вещи репрессивная машина реагировала очень болезненно. Им было очень важно иметь общий фон психологический, что у нас никакой оппозиции нет и быть не может, тем более организованной, на что-то способной оппозиции, и это все должны знать. Ну, отдельные отщепенцы есть, их периодически ловят и судят за то, что они антисоветские пасквили печатают на машинках.

В декабре 1982, сразу после ареста Волохонского, я стал готовить акцию по расписыванию стен политическими лозунгами. Режим Ярузельского тогда сильно хвастался своими успехами в борьбе с подпольной «Солидарностью», что, надо сказать, было фуфлом. И это с радостью перепечатывали у нас, дескать, никакого подполья не осталось. Ну, вот вам, не осталось, зато у нас есть. И все эти лозунги должны быть подписаны СМОТом. А то, что не знают, что это такое, – так это плевать, пусть сами думают... Со мной была еще одна девочка. Конкретного плана у нас не было, мы импровизировали. Написали лозунги во многих местах в центре города: во дворах Капеллы, напротив Большого Дома по улице Воинова, напротив здания школы… Больше десятка таких надписей синей краской: «Свободу политзаключенным! СМОТ», «Свободу Волохонскому! СМОТ», «Солидарность» жива! СМОТ». Это было в ночь с 12-го на 13-е декабря 1982 года. Через неделю, 20 декабря, меня арестовали».

Рабочее движение в СССР и влияние «Солидарности»

Как сами рабочие воспринимали движение своих польских коллег? Мнения разошлись.

Александр Скобов: «На керамическом заводе, где я работал, среди рабочих никакого отклика польские события не находили, вызывали исключительно негативную реакцию: раздражение, злобу какую-то. Реакция была имперско-шовинистическая: сволочи поляки, не хотят жить так, как мы живем, не позволим! И мне было никого не переубедить. Я пытался. Активно, постоянно. Вызывали меня в первый отдел на заводе, грозили, внушали: «Как это так иметь свое мнение, когда наша партия уже дала оценку?» Когда я сказал гэбэшнику, что я вообще в принципе диссидент и оценки вашей партии не разделяю, он очень удивился и растерялся. Наверное, впервые с таким столкнулся».

Вячеслав Игрунов: «У нас [в Одессе] был некто Серый, человек из рабочих, который пытался создавать профсоюз еще до «Солидарности». Он говорил: «А зачем вы боретесь за свободу слова, за права человека?» – «Для того, чтобы реализовывать свои экономические права». – «Давайте будем реализовывать свои экономические права прямо сейчас, непосредственно...» И вот на него события, связанные с появлением «Солидарности», оказали чрезвычайно большое влияние, огромное влияние. В этом смысле на Украине, может быть, действительно был большой отзвук среди рабочих».

Ростислав Евдокимов: «Осмысленное отношение многих простых людей, с которыми тогда приходилось разговаривать, было на стороне поляков: на уровне разговоров в разных кругах, вплоть до реплик мужиков у пивных ларьков и разговоров с шоферами такси, которые в большинстве своем были абсолютно пропольски настроены. Большинство работяг в культурных центрах, в крупных городах поддерживали поляков – это абсолютно точно. Процентов 70 я бы дал в пользу поляков. Не было питательной среды для шовинизма русского. Вообще разговоры о массовом русском шовинизме, как правило, сильно преувеличены».

Борис Габе: «На ЛОМО (Ленинградском оптико-механическом объединении) активно обсуждались все новости в курилке. Радиомонажники – рабочая элита, большинство с высшим образованием. В августе – сентябре 1980 каждый день шли политинформации, приходили лекторы из райкома КПСС, излагали «правильную линию партии». Власти всерьез боялись, что у нас может начаться что-то подобное. Но все боялись. Обсуждали, сочувствовали, но начинать что-либо подобное тут боялись».

Лариса Богораз: «Анатолию Тихоновичу [Марченко] казалось, что рабочего класса нет в стране у нас, что он мертв, убит еще в 1920-е годы. Он писал о защите прав рабочих, он говорил об этом, но он совершенно не представлял себе поддержки своей позиции со стороны рабочих, хотя он сам был рабочим, и, в общем, он знал людей на производстве, в 1978 году он работал на заводе в ссылке. И никакого движения рабочих, аналогичного польскому, он совсем не представлял себе. Казалось, что страна мертвая».

Александр Лавут: «В лагере общего режима в Хабаровском крае было нормальное советское отношение к этим событиям. Простые советские люди всегда ругали власти за все, что они имеют непосредственно, что можно пощупать. По отношению к внешней политике – вполне ортодоксальная реакция. Хотя все понимали, что все это сплошное вранье, надувательство, грабеж, обман, но всегда поддерживали все, что вовне. Почти всё, даже войну в Афганистане. Казалось бы, это бедствие для народа, разорение, но нет, реакция вполне патриотическая: мы им покажем!»

Валерий Ронкин: «Я тогда рабочим был, слесарем работал. Один человек за беседу мог высказать разные мнения. С одной стороны: «Чего они, поляки, бунтуют? Мы их освободили, а они чего-то бунтуют». С другой, все-таки: «Там рабочие бунтуют».

Людмила Алексеева: У меня в книжке (21) нет главы «Рабочее движение», потому что его не было. Люди были так задавлены, что не могли не только протестовать, у них даже мысли такой не появлялось, у них головы так не работали».

Сергей Хахаев: «Лужские рабочие польскими событиями не интересовались. Там не было шовинистических настроений, но и интереса тоже не было, тем более желания у себя что-нибудь сделать. Говорили: у нас это невозможно, там – конечно. В этом смысле польские события не имели, к сожалению, никакого значения для положения дел в нашей стране. Рабочее движение, которое, казалось бы, должно было подняться на этой волне, не возникло. Мы не знаем примеров этому».

Главный вопрос

В 1980-е власти в СССР были в растерянности. Эту растерянность они обнаруживали не только повальными арестами маргиналов, не представлявших для них особой опасности. Интеллектуалов в КГБ профилактировали (вызывали на «беседы» и допросы, прослушивали, делали тайные обыски). Реальное состояние умов определить они затруднялись.

Вениамин Иофе (из рассказа 1982 года о естественном поведении свободного человека): «На допросе в районном отделении КГБ мне предложили «поговорить». Вероятно, они ожидали, что я, следуя традиции, откажусь, но я ответил: «Я свободный человек, живу в свободной стране и могу с кем угодно и где угодно говорить о том, что думаю». Меня спросили: «Что Вы думаете о событиях в Польше?» Вопрос прозвучал с напряжением. Я спокойно ответил: «Когда мы с вами говорим о событиях в Польше, нас интересует один вопрос – возможно ли повторение этих событий в России?» С готовностью закивали, мол, именно это и интересует. Я продолжил: «Так вот, когда нас с вами интересует, возможны ли подобные события в России, мой ответ – нет, невозможны. Так как Польша – страна традиционного католического вероисповедания, а Россия – православного». Я сказал, что думал и что действительно считаю. А у них осталось такое тупое недоумение, мол, что это: крамола или не крамола».

Для меня вопрос – почему «Солидарность» стала возможна в Польше и до сих пор не возможна в России – тоже был ключевым. Ответы моих собеседников начинались с экскурсов в историю и заканчивались «зыбкой», по определению Кронида Любарского, темой национального характера.

Кронид Любарский: «Любое движение оппозиционное тесно связано с национальной идеей. Польша – страна мононациональная, что немаловажно. Единственная страна в соцлагере, в которой распространилась мощная оппозиционная сила – католическая церковь, которая была организующим центром».

Валерий Роникин: «В Польше было католичество. Папа Римский сидел не в Варшаве, а в Ватикане. И поэтому церковь там могла быть более или менее независима от государства. Мало того, что московский патриарх сидел в Москве, а перед этим, вполне возможно, кончал школу КГБ, само по себе православие принципиально связано с государственными границами. Эта религия и это государство почти совпадающие. Веня Иофе как-то сделал интересное замечание: две тысячи лет назад возникло христианство, потом оно разделилось на восточное православие и западный сначала католицизм, а потом протестантизм. Потом возник марксизм, и он точно по той же границе разделился на большевизм и социал-демократию. Вот с румынами никогда никаких трений не было, болгары всегда были нашими лучшими друзьями; в Греции фактически американцы подавили коммунистическую революцию. А с прибалтами, вот хоть ты убей, – все время трения, не считали они это своим, и все тут. На Украине считали, в Грузии считали, а прибалты – чужое тело, венгры – чужое тело. Поляки – тоже чужое тело. Очевидно, есть какие-то инварианты, как говорят физики, которые при смене систем остаются прежними».

Игорь Огурцов: «Польша верит в Бога – Польша будет свободной. Это я понимал всегда».

Сергей Ханженков: «Существует глобальная идея русской, коммунистической оккупации. Помогает здорово».

Сергей Хахаев: «Может быть, это объясняется еще и тем, что многие поляки работали во Франции. Историческая связь Польши с Францией заключалась именно в том, что значительная часть поляков работала на французских шахтах, имела какой-то выход на западные профсоюзы».

Булат Окуджава: «Я понимал прекрасно, что поляки не настолько глубоко больны, как мы. Их болезнь началась в 1939 году, а мы больны с 1917 года. Я понимал, что если наступят новые времена, поляки нас обгонят, потому что у них больше навыков сохранилось. Чувство собственного достоинства, которое прикрывается, может быть, гонором иногда, у поляков глубокое очень. У них, в отличие от нас, осознание своей свободы, знакомство со свободой. Кровное. И уважение к закону, умение понимать закон. А мы этого не знаем. <…> Государство мы уважали, а личность – нет. Мы не знаем, что такое свобода. Мы знаем, что такое воля».

Александр Подрабинек: «Польша меньше находилась под властью тоталитарной идеологии, в частности, коммунистической идеологии. У нее более сильные традиции независимости, гражданского достоинства. Еще с того времени, когда Польша входила в состав Российской Империи, она сопротивлялась российской экспансии. Проще всего это объяснить национальным характером. В России, к сожалению, ценности свободы стоят на каком-то очень далеком месте, даже не на втором, не на третьем. Польша – это страна с высокой честью, чего, к сожалению, не скажешь о России. Российское общество не интересуют вопросы свободы, ощущения достоинства и свободы у нас, к сожалению, нет».

Меня интересовали также рефлексии об ответственности диссидентов за пассивность и в целом за провал демократического проекта в России.

Валерий Ронкин: «Тогда, в 1980-е, я ни с кем из поляков не встречался. После лагеря я жил в Луге. И при всем том, что это недалеко от Ленинграда, это здорово отрезало меня ото всего, я мог здесь бывать только по воскресеньям, я работал. Они знали, что делали, когда не давали в столицу возвращаться».

Александр Подрабинек: «Российские, советские диссиденты, антисоветские диссиденты, они, к сожалению, не смогли увлечь массы, общество своими идеями. Это то, что удалось в Польше, что не удалось в России. Я думаю, здесь вина обеих сторон. С одной стороны, наши диссиденты в переломный момент российской истории не слишком были озабочены тем, чтобы привлечь к себе внимание и популярность масс. А с другой стороны, массы были гораздо менее готовы воспринять эти идеи, чем в Польше».

Александр Лавут: «Не знаю. Я никогда не работал в чисто производственной сфере. И круг знакомых у меня, естественно, – интеллигенция, в основном научно-техническая. Поэтому я плохо знаю такую среду. Я очень внимательно следил за польскими событиями, но пассивно, без каких-либо попыток хоть как-то применить это к нашей действительности. Тем более, я по натуре абсолютно не агитатор и не пропагандист. То, чем я занимался, никогда не имело какого-нибудь выхода в массы: свой круг друзей. И около меня никого не было, кто бы имел выход в массы. Мысли о необходимости подобного взаимодействия здесь не возникало. Я никогда не был направлен в сторону практического применения, поэтому я не мог сказать: нужно ли? И сейчас не могу сказать. Не так просто все. Мне и тогда было это понятно, а сейчас – тем более, после Валенсы у власти – все непросто. И я думаю, дело здесь гораздо сложнее, чем просто в разности интеллектуального развития, особенностей менталитета. Это глубже. Я боюсь на эту тему рассуждать».

Вячеслав Игрунов: «Мне мои друзья говорили: «Нет, ничего положительного мы предлагать не можем». Лариса Богораз четче других сформулировала: «Ничего позитивного мы предложить этому государству не можем, мы можем только оказывать сопротивление злу и насилию». И я не видел такой возможности для себя. Мне и сейчас трудно, например, в рабочей среде. Хотя я предпринимал много попыток, и надо мной мои друзья насмехались. Моя идеология была слабее, чем я сам, я всегда отличался от того, что я проповедовал. Я всегда работал среди рабочих, всегда находил то одного, то другого – и всегда неудачно».

Лариса Богораз: «Соединение в освободительном движении Польши интеллигенции и рабочих мы не представляли себе в нашей стране. А вот, как нам казалось, в 1968 году, интеллигентское развитие событий в Чехословакии было нам ближе по сути. <…> Мне кажется, что только Андрей Дмитриевич представлял себе такой же путь для России, какой был у Польши. Недаром же году в 1988 был его призыв к забастовке. Я не представляла себе для нас такого же пути развития до августа прошлого [1991] года, когда я увидела людей у Белого дома, я поняла, что я не знаю людей, среди которых я живу. Люди почувствовали сами себя активной силой. У меня действительно было ощущение мертвой страны».

Валерий Ронкин: «У каждого человека свои пределы смелости. Один человек на костер идет, другой выговора боится. Массовых профсоюзов у нас даже сейчас не удается сделать. По многим причинам. Одна из которых – страх перед начальством. Человек боится начальника. Он может позволить себе активность на митинге, он может выступить и против власти. Даже в 1965 году выступить против режима в целом, против партии было менее опасно, чем выступить против начальника цеха, как это ни странно. Страх безработицы, отпуск всегда зимой и т.д., и т.п. – у них сосредоточена огромная власть. И во-вторых, иждивенческое отношение рабочих к некоторым другим группам. «Вот когда я увижу, что рабочий класс – сила, я перейду на его сторону»... Страна не должна рассчитывать на героев, героев мало, с ними легко справиться».

Людмила Алесеева: «Мы всегда говорили, что мы не политическое движение. И нам никто не верил, потому что нас же сажали как политических заключенных. Но это власти из нас делали политических. А на самом деле у подавляющего большинства людей, за редким исключением, импульс деятельности (даже не только импульс – побуждающие мотивы) были этические, а не политические. Мы – люди, воспитанные не на юридической и не на политической литературе, таковой просто не было в СССР, а мы люди, воспитанные на великой русской литературе, которая очень талантливо и пронзительно призывала жалеть маленького человека, которого подавляет большое государство. Вот мы видели в своих согражданах и в самих себе маленьких людей, которых подавляет большое государство, и стали против этого молоха своих сограждан и самих себя защищать».

Александр Даниэль: «Немного об одной необоснованной претензии к диссидентам и о причине разочарования в них. В основе заблуждений относительно их роли в политическом процессе на территории бывшего Союза лежит ложная аналогия с современными им оппозициями в Восточной и Центральной Европе – прежде всего в Польше и Чехословакии. Но «Солидарность» или «Хартия-77» были настоящими массовыми движениями, со своими политическими платформами, своими лидерами, своими общественными идеалами и т.д. Эти движения – преследуемые, полуподпольные – были, тем не менее, прообразами будущих политических партий, способных бороться за власть, завоёвывать и удерживать её. В России же не было политического движения под названием «диссидентство», не было никакой общей политической платформы – от монархистов до коммунистов. А тот факт, что диссидентство не было политическим движением, означал в частности и то, что диссидентство не предрасполагало к политическому мышлению. Диссидентское мышление – это «Я здесь и сейчас поступаю так-то. Почему я так поступаю? Простите меня, по Толстому, по Сартру и по всем экзистенциалистам – не могу иначе». Это чисто экзистенциальный поступок, исходящий из нравственного импульса, хоть и оформляемый как акт защиты права. Советскую власть, конечно, большинство диссидентов не любили, а и то сказать, за что её любить? Но они же и не боролось против неё. Все их слова об этом в тот период отнюдь не для отвода глаз гэбистов, они действительно не ставили перед собой такую задачу. Почему? Потому что политической перспективы не было видно. Действовать на основе того, как твое слово отзовётся через триста лет или вообще никогда не отзовётся, на философии безнадежности, невозможно в сочетании с политическим мышлением. Я знаю одно очень серьёзное, сильное исключение – Сахаров. Сахаров как человек очень сильного и генерализирующего ума подозревал, что что-то может произойти и на его веку, и пытался подняться чуть выше и экзистенциального, и политического мышления, быть проводником нравственной политики. Но для этого нужно было обладать очень незаурядным интеллектуальным бесстрашием, особенно при том отвращении к политике, которым была заражена вся интеллигенция. Сахаров в этом смысле, пожалуй, единственный политический мыслитель. И не даром он первым вписался в политическую жизнь. А диссиденты как таковые – они не политики. Они могут сказать: «Вот так будет хорошо». Но никто никогда не учил их, как перейти от сущего к должному. Каковы алгоритмы этого перехода, каковы стадии этого перехода? Как пройти по этому пути, не поскользнувшись, не перейдя границы допустимого и недопустимого компромисса?

Александр Подрабинек: «Не сложилась политическая оппозиция на правозащитной, диссидентской основе. Еще одна причина – разгром диссидентского движения в Советском Союзе, который произошел в начале 1980-х годов, и такой нелегкий выход из этого разгрома, когда многие из участников этого движения были сломлены в лагерях и на воле, и у них уже не было сил начинать какой-то новый виток политической борьбы, не было готовности к этому».

Ирэна Вербловская: «К сожалению, те, кто демократически настроены, никогда не делают музыку в нашей стране. И даже сегодня. Демократы играют под сурдинку: они играют, а звука нет».

«Сухой остаток»

«Польша была тем зеркалом (Ирэна Вербловская), в котором диссиденты в СССР «мучительно искали свое отражение». «Солидарность» инициировала их на размышления «А вот у нас могло бы так быть? Можем мы так думать или не можем? На нас это может повлиять?..»

Итогом польских событий 1980-х годов были «мысли», они дали повод задуматься, например, «о возможности сопротивления» (Борис Габе), о неминуемом крахе советской тоталитарной коммунистической системы, ее конце, который можно еще увидеть в этой жизни. Дала надежду, «что когда-нибудь со всеми нами произойдет нечто подобное» (Сергей Ханженков) и что Польша будет оказывать свое «диффузное» влияние, станет «моделью» освобождения страны.

Лев Лурье: «Польское движение, польский опыт сыграли колоссальную роль уже на перестроечном этапе, когда появилось массовое рабочее движение. И обращение Сахарова к рабочим Кузбасса – это, конечно, попытка опробовать вот это клише, эту модель».

*****

«Солидарность» стала начальной школой свободы для отдельного гражданина. Сегодня в России политические философы говорят, что идеологам «Солидарности», (вернее сказать, сначала КОРа и КОСКОРа), Адаму Михнику и Яцеку Куроню, мы обязаны введением в общественно-политический дискурс самого термина «гражданское общество», которым до 1979-1980 годов «интересовались в основном только дотошные историки политических учений», и «идеи вытеснения или оттеснения государства» гражданскими ассоциациями. (Олег Хархордин) (22).

«Солидарность» символически присутствует в названиях профсоюзных газет и объединений шахтеров Воркуты. В конце сентября 2005 года в Петербурге возникло Независимое молодежное движение «Солидарность». Казалось бы, и слово, и идеи, и символика востребованны.

Однако сегодня Польша, «достаточно благополучная страна, с устоявшейся демократической ориентацией, хорошо и правильно ориентированная на западные ценности, ценности демократии» (Александр Подрабинек) не рассматривается уже как «модель» или «зеркало».

14 лет назад у нас тоже было свое «августовское чудо – три дня 1991 года, после которых режим рухнул» (23), а диссиденты увидели в своих согражданах живых людей с чувством достоинства. Но мы опять растеряли эти нити, и «то наследство мы уже промотали» (24). «Россия не вылезает из войн» (25) и продолжает политику государственного насилия и террора. При этом, как и в 1980 году, в прессе преобладает государственная интерпретация происходящего.

Гражданское общество находится в атомизированном состоянии. Общественность, «способная наложить свой отпечаток на события, переборов тем самым исторически завещанное бессилие» (26), по определению Мераба Мамардашвили, так и не появилась. А общественная жизнь вновь сводится к проблеме участия (вернее, неучастия) во власти. Окружающая действительность все больше напоминает состояние середины 1980-х. Социальное будущее России характеризуется, по определению Мераба Мамардашвили, неспособностью доводить начатое дело до конца и одновременно способностью оставаться в бездне бесформенного. Которая легко становится пылающей бездной» (27).

«Россия ещё не дошла до своей «Солидарности» (28). Тем более важен для нас весь ее опыт. Это школа, в которую, по мнению моих коллег из общества «Мемориал», «стоит пойти прямо с первого сентября» (29).

В тексте упоминаются

Альбрехт Владимир Янович (род. 1933), математик, юрист-самоучка, автор известной книги, вышедшей в самиздате «Как вести себя на следствии» (1976), секретарь московского отделения «Международной амнистии (1975-1981) политзаключенный (1983-1987). Живет в США.

Великанова Татьяна Михайловна (1932-2002), математик, программист, член Инициативной группы в защиту прав человека в СССР, редактор «Хроники текущих событий» (1970-1979), политзаключенная (1979-1987).

Волохонский Лев Яковлевич (1945-2003) – геолог, член неофициальной организации СМОТ "Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся" (1978-79). Редактор бюллетеня Информационного агентства СМОТ, политзаключенный (1979-81, 1982-87).

Иофе Вениамин Викторович (1938-2002), инженер-химик по образованию, политзаключенный (1965-1968), историк сопротивления, публицист, сопредседатель Санкт-Петербургского общества «Мемориал», основатель НИЦ «Мемориал». Устный рассказ о допросе в КГБ в 1981 году восстановлен в 2005 Ириной Флиге.

Марченко Анатолий Тихонович (1938-1986), рабочий, автор мемуаров, правозащитник, политзаключенный (1960-1966, 1968-1971, 1975-1978, 1981-1986), умер в тюрьме в результате длительной голодовки с требованием освобождения всех политзаключенных.

Рогинский Арсений Борисович (р. 1946), историк, редактор неподцензурного подпольного исторического альманаха «Память», политзаключенный (1981-1984), в настоящее время председатель правления Международного общества «Мемориал». Живет в Москве.

Сахаров Андрей Дмитриевич (1921 -1989), физик-теоретик, общественный деятель, правозащитник, лауреат Нобелевской премии мира (1975), политзаключенный (1980-1986 ссылка в Горьком), народный депутат СССР (1989).

Старчик Петр Петрович родился (р. 1938 года), бард, автор музыки и исполнитель песен, политический заключенный (1972-1975, 1976).

Цуркова Ирина Залмановна (р. 1959), машинистка самиздата, участница подпольных групп (1976-1982) и Фонда помощи политзаключенным, политзаключенная (1982-1985). Живет в Израиле.

Щаранский Натан (Анатолий Борисович) (р. 1948), физик, лидер движения евреев-отказников (получивших отказ в эмиграции в Израиль), член Московской Хельсинской группы, политический заключенный (1977-1986), в 1986 выслан в Израиль. Известный политический деятель Израиля.

Биографические справки на участников интервью:

Алексеева Людмила Михайловна (р. 1927) Историк, участник

правозащитного движения, автор книги "История инакомыслия в СССР" (N.-Y., Khronika PRESS, 1984), в 1977 эмигрировала в США, в 1993 вернулась в Россию. Живет в Москве. Интервью (1995, 1996, 2004) записаны в Москве.

Бахмин Вячеслав Иванович (р. 1947) Математик-программист, член-учредитель Рабочей комиссии по расследованию случаев использования психиатрии в политических целях (1977), политзаключенный (1980-1986). Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Богораз-Брухман Лариса Иосифовна (1929-2004), лингвист, общественный деятель, участница правозащитного движения, политзаключенная (1968-1970). Интервью записаны в Москве в 1992 и 1995.

Быков Михаил (р. 1955), филолог, издатель, в 1970-1980-х годах входил в круг В.Я.Альбрехта. Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1994.

Вербловская Ирэна Савельевна (р. 1932.) Историк, экскурсовод, член подпольной группы, политзаключенная (1957-1962). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Петербурге в 1992.

Габе Борис Иосифович (р. 1957) радиоинженер, участник правозащитного движения (1986-1990), член «Демократического союза». Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Петербурге в 2005.

Даниэль Александр Юльевич (р. 1951), сын Ларисы Богораз и Юлия Даниэля, математик-программист, историк диссидентского и правозащитного движения. Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1996.

Долинин Вячеслав Эммануилович (р. 1946), экономист, автор подпольных журналов, кочегар, член СМОТ, политзаключенный (1982-1987). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записаны в Петербурге в 1992 и 1995.

Евдокимов Ростислав Борисович (р. 1950) сын политзаключенного Б.Д.Евдокимова, историк, поэт, член неофициальной организации "Свободный межпрофессиональный профсоюз трудящихся", политзаключенный (1982-87). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Перми в 1992.

Ермаков Георгий Иванович (р. 1931), радиоинженер, автор протестных писем и стихов, политзаключенный (1974-1978, 1982-1986). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Перми в 1992.

Игрунов Вячеслав Владимирович (р. 1948), активный участник правозащитного движения в Одессе, политзаключенный (1975-1977, спецпсихбольница), до 1986 жил в Одессе, депутат Государственной думы РФ трех созывов от фракции «Яблоко». Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Ким Юлий Черсанович (р. 1936), учитель русского языка и литературы, поэт, драматург, бард, активный участник правозащитного движения (1966-1968). Живет в Москве. Интервью записано в Петербурге в 1993.

Краснопевцев Лев Николаевич (р. 1929) историк, основатель подпольной марксистской группы, политзаключенный (1957-1967). Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Кривулин Виктор Борисович (1944-2001), филолог, поэт, эссеист, редактор неподцензурных журналов «Северная почта», «37». Интервью записано в Петербурге в 1994.

Лавут Александр Павлович (р. 1929). Математик, участник правозащитного движения, один из составителей «Хроники текущих событий». Политзаключенный (1980-1987). Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Леонов Дмитрий Николаевич (р. 1948) Математик, филолог-античник, один из основателей общества «Мемориал» и Правозащитного центра "Мемориал" (1987-1994). Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Лурье Лев Яковлевич (р. 1950). Историк, публицист, участвовал в издании нелегального исторического альманаха «Память» (1976-1984). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в С.-Петербурге в 1992.

Любарский Кронид Аркадьевич (1934-1996), астрофизик, правозащитник, политзаключенный (1972-1977), Председатель Московской Хельсинкской группы (МХГ), журналист, издатель и редактор альманаха «Вести из СССР», журнала «Страна и мир», в эмиграции с 1977. Вернулся в Россию в 1990, заместитель главного редактора журнала "Новое время". Интервью записано в Москве в 1994.

Молоствов Михаил Михайлович (1934-2003), философ, общественный деятель, политзаключенный (1958-1965), депутат Верховного Совета (1990-1993), депутат Государственной Думы РФ (1993-1995). Интервью записано в Москве в 1995.

Огурцов Игорь Вячеславович (р. 1937), филолог-востоковед, японист, переводчик, руководитель подпольной организации Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа» (ВСХСОН), политзаключенный (1967-1987), в 1987 лишен советского гражданства, выслан из страны вместе с родителями; в 1992 вернулся в Россию, не реабилитирован. Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Санкт-Петербурге в 2005.

Окуджава Булат Шалвович (1924-1997), поэт, бард, писатель. Интервью записано в Переделкино под Москвой в 1994.

Памятных Алексей Алексеевич (р. 1946). Астроном. Инициатор и автор первых публикаций о Катыни в советской печати в 1986-1988 годах. Живет в Варшаве. Интервью записано в Москве в 1994.

Подрабинек Александр Пинхасович (р. 1953), фельдшер, автор книги «Карательная медицина» (1977), правозащитник, политзаключенный (1978-1983), с 1987 главный редактор независимой газеты «Экспресс-хроника». Сейчас главный редактор агентства «Прима-ньюс». Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 2004.

Пореш Владимир Юрьевич (р. 1949), филолог, основатель независимого христианского семинара, издатель журнала «Община», политзаключенный (1979-1986). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в 1992 в Санкт-Петербурге.

Ронкин Валерий Ефимович (р. 1936), инженер-химик, публицист, лидер подпольной группы, политзаключенный (1965-1975). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в 1992 в Санкт-Петербурге.

Скобов Александр Валерьевич (р. 1958), историк, член молодежных подпольных групп, политзаключенный (1978-1981, 1982-1985, спецпсихбольница). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в 1991-1992 в Санкт-Петербурге.

Стратановский Сергей Георгиевич (р. 1944), филолог, поэт, библиограф, соредактор неподцензурного журнала «Обводный канал» (1981-1993). Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в Санкт-Петербурге в 1994.

Цурков Аркадий Самсонович (р. 1959), математик, член молодежной подпольной группы, политзаключенный (1978-1987). Живет в Израиле. Интервью записано в 1991-1992 в Санкт-Петербурге.

Ханженков Сергей Николаевич (р. 1942), инженер, основатель подпольной группы, осужден за диверсию (взрыв радио-глушителя западных радиостанций), политзаключенный (1963-1973). Живет в Минске. Интервью записано в 1994 в Петрозаводске.

Хахаев Сергей Дмитриевич (р. 1938), инженер-химик, член подпольной группы, политзаключенный (1965-1975), председатель Санкт-Петербургского общества «Мемориал». Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записаны в Санкт-Петербурге в 1992 и 2005.

Чешков Марат Александрович (р.1932). Историк. Член поджпольсной марксистской группы, политзаключенный (1957-1965). Живет в Москве. Интервью записано в Москве в 1992.

Шубинский Валерий Игоревич (р. 1965), поэт, переводчик, литературный критик. Живет в Санкт-Петербурге. Интервью записано в 1999 в Санкт-Петербурге.

Примечания

1. Частично интервью были ранее опубликованы: W oczach wschodu// “Kultura”, Paris, 1992, № 11/542. Str. 36-50; События 1956 г. в Польше глазами советских диссидентов. В кн. Корни травы: Сборник статей молодых историков. М, Звенья, 1996. СС. 193-215; Die polnischen Ereignisse von 1956 – in den Augen sowjetischer Dissidenten// В кн.: Das Jahr 1956 in Ostmitteleuropa. Berlin, Akademie Verlag, 1996.Сс. 172-187. Варшавский связной. Со Збигневом Ромашевским и Александром Павловичем Лавутом беседует Татьяна Косинова // Новая Польша, 2000, № 12. СС. 27-31. Польский миф. Советские диссиденты о Польше// «Новая Польша», 2001. № 6. СС.17-30;  и другие. В 2006 году должна выйти первая книга этих интервью.

2. Борис Успенский. История и семиотика. Восприятие времени как семиотическая проблема. // Труды по знаковым системам. Тарту, 1988-1989. Сб. XXII, XXIII. УЗ ТГУ. Вып. 831, 855.

3.  Борис Успенский. Historia sub specie semioticae.  В кн.: Культурное наследие Древней Руси: (Истоки, становление, традиции). Москва, 1976.

4. Вениамин Иофе. Самодеятельные общественные организации как фактор исторического процесса: проблема типологии и периодизации // В кн. Вениамин Иофе. Новые этюды об оптимизме. Санкт-Петербург, НИЦ «Мемориал», 1998. Страница 142.

5. Вениамин Иофе. Самодеятельные общественные организации как фактор исторического процесса… Страницы 142-143.

6. По Eva McMahan and Kim Lacy Rogers, Interactive Oral History Interviewing (Hillsdale, NJ, 1994).

7. Вениамин Иофе. Самодеятельные общественные организации как фактор исторического процесса… Страница 142

8. Вениамин Иофе. Самодеятельные общественные организации как фактор исторического процесса… Страница 142.

9. Вениамин Иофе. Самодеятельные общественные организации как фактор исторического процесса… Страница 142.

10. Владимир Семенович Высоцкий, известный актер, поэт, бард, умер в Москве 25 июля 1980.

11. Людмила Алексеева. История инакомыслия. Нью-Йорк, KHRONIKA PRESS, 1984. Цитируется по первому изданию в России: Вильнюс – Москва, «Весть», 1992. С.277.

12. Вениамин Иофе. Ленинград: История сопротивления в зеркале репрессий (1956-1987). В книге: Вениамин Иофе. Границы смысла: Статьи, выступления, эссе. Санкт-Петербург, НИЦ «Мемориал», 2002. СС. 184-185.

13. Цитируется по: Людмила Алексеева. История инакомыслия в СССР. Вильнюc-Москва, Весть, 1992. С. 279.

14. Бутырская тюрьма в Москве.

15. Из рассказа Ростислава Евдокимова: «Я думаю, многие помнят известный стишок:

Водка стала Семь и Восемь -
Все равно мы пить не бросим!
Передайте Ильичу:
Нам и Десять по плечу.
Если ж станет чуть побольше -
То устроим так, как в Польше...

Тут совершенно однозначны пропольские настроения. А вот фольклора антипольского, я думаю, мне никто не сможет назвать. Я уверен, что фольклор достаточно точно и значительно вернее, чем псевдонаучные изыскания, отражает настроения народа. Он на пустом месте не рождается».

16. Например, три анекдота из упомянутого выше собрания анекдотов Ирины Цурковой, арестованной в 1983 году в Ленинграде, осужденной среди прочего за то, что «в октябре-декабре 1981 года не менее 10 раз пересказала своему знакомому содержание анекдотов-пасквилей».

1) Брежнев приехал в Америку и спрашивает Картера:

– Скажите, как Вам удается подбирать себе в советники умных, толковых людей?

– Очень просто: я их тестирую.

– Как это?

Картер вызывает Бжезинского и задает вопрос:

– Скажите, кто это такой: сын вашего отца, но вам не брат?

Бжезинский сразу отвечает:

– Это я сам.

Брежневу тестирование очень понравилось. Вернувшись в Москву, он вызвал к себе Косыгина и спросил:

– Слушай, кто это такой: сын твоего отца, но не твой брат?

Косыгин думал-думал, наконец сказал:

– Это очень сложный вопрос. Нужно посоветоваться с Подгорным.

Пришел Подгорный, думал, думал, наконец сказал:

– Это очень сложный вопрос. Нужно собрать Политбюро.

Собрались члены Политбюро, думали, думали, наконец Брежнев раздраженно сказал:

– Какие же вы все дураки! Это же Бжезинский!

2) – У кого самая длинная машина в мире?

– У Войцеха Ярузельского. У его машины руль в Москве, сиденье в Варшаве, а тормоза в Гданьске».

3) – Что такое рабочая солидарность?

– Это когда мяса нет в Калинине, а бастуют в Гданьске.

17. Помещение камерного типа на территории лагерной зоны.

18. День политзаключенного СССР отмечается по инициативе Кронида Любарского с 1974 года акциями поддержки политзаключенных (заявления, голодовки, пресс-конференции).  В 1991 стал официально отмечаться в России как «День памяти жертв политических репрессий».

19. Выписка от 21 октября 1983 года: «Сотрудники КГБ объявили гражданину Цуркову А.С., что он вызван органами государственной безопасности в связи с распространением политически вредных суждений в устной и письменной форме в адрес советского государственного и общественного строя, тенденциозной оценки осуществляемых КПСС и советским правительством внешних и внутренних политических мероприятий, участием в антиобщественных акциях осужденных, содержащихся в местах лишения свободы. Подобные действия, если он не сделает соответствующих выводов, могут привести к преступлению».

20. См. подробнее: Людмила Алексеева. История Инакомыслия в СССР. Вильнюс – Москва, «Весть», 1992. Сс. 312-324.

21. Людмила Алексеева.  История инакомыслия в СССР. Нью-Йорк. KHRONIKA PRESS, 1984.

22. Олег Хархордин. Откуда взялось русское государство. Интервью для "Полит.ру "// 08.07.2005.

23. Леонид Рузов. Последний день каникул, или Люди не из железа. //Ежедневный журнал, 31 августа 2005.

24. Леонид Рузов. Указ. соч.

25. Леонид Рузов. Указ. соч.

26.  Мераб Мамардашвили. Язык осуществившейся утопии.// Искусство кино. 1993. № 7. С.56.

27. Мераб Мамардашвили. Указанное сочинение.

28. Леонид Рузов. Указ. соч.

29. Леонид Рузов. Указ. соч.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.