29 марта 2024, пятница, 16:36
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

11 августа 2006, 12:25

Менталитет кавказской молодежи

Сложная и противоречивая этнополитическая перестройка кавказского региона, начавшаяся вместе с распадом Советского Союза, закрепила в российском общественном сознании глубоко конфликтное видение ситуации на Кавказе как области межнациональной напряженности, сепаратистских устремлений и религиозного (исламского) фундаментализма. Поскольку изменение социальных структур и институтов советского периода, основанных на универсалистских началах всеобщего равенства, действительно сопровождалось компенсаторным укреплением отношений более просто характера, “национальным ренессансом”, подобные представления действительно отражают некоторые болезненные реалии, но являются неполной и крайне односторонней характеристикой даже Северного Кавказа – интегральной части общероссийского социально-политического пространства, отличающейся своими особыми устойчивыми традициями взаимодействия этносов и культур.

Иной аспект актуальной на сегодняшней день “кавказской” проблематики – взаимодействие с представителями кавказских этносов внутри российского общества, характер которого отличается в зависимости от “укорененности” иммигрантов (1): степень ассимиляции ранних волн выходцев с Кавказа в советскую и российскую культуру очень высока; нынешние диаспоры испытывают вполне классическую форму неприязни к “торговому народу”, которая усугубляется всякого рода “антитеррористической” риторикой и антропологическим объяснением инаковости кавказцев как данности и причины их враждебности. В российском общественном сознании разведены понятия Кавказа, где все держатся вместе, уважают старших, по-особому относятся к женщинам, и “кавказа” как своеобразной импликации клише “лица кавказской национальности”, в которой не различимы отдельные народы, государства и даже географические зоны Северного Кавказа и Закавказья. Последнее понятие имеет ярко выраженный социокультурный, социально-психологический, политический и массу других оттенков, но суть его сводится к тому, что там, у себя в республиках, живут осетины, дагестанцы, армяне, азербайджанцы и т.д., но здесь, по убеждению многих россиян, они превращаются в нечто общее – “кавказ”. Соответственно, формирование идиоматического для Европейской России выражения “у нас здесь сплошной кавказ” А. Левинсон объясняет следующими причинами (2): массовой вынужденной миграцией из региона; фактом диаспорического, локально сконцентрированного расселения выходцев с Кавказа; их относительно низкой степенью ассимиляции, что воспринимается местным населением как чуждость, неуместность и враждебность.

По инициативе Швейцарской академии развития при участии Фонда Розы Люксембург с конца 2004 года Интерцентр Московской высшей школы социальных и экономических наук совместно с Институтом социологии РАН реализует исследовательский проект “Молодежь Кавказа: между прошлым и будущим”. Данный проект носит комплексный характер как по задачам, так и по методам их решения. Наши швейцарские коллеги были заинтересованы, в первую очередь, в стимулировании молодежной инициативы – после выездных семинаров во Владикавказе, Махачкале и Краснодаре, там же и в Швейцарии был проведен ряд тренингов, по итогам которых несколько человек получили индивидуальные гранты для реализации собственных проектов. Для российских исследователей ключевое значение имели результаты собственно групповых дискуссий, экспертных и биографических интервью, которые были взяты в течение года в уже названных трех городах, а также в Баку и Ереване.

Первый этап проекта состоял в проведении групповой дискуссии, семинара, в Москве. Центральной темой обсуждения стали ценностные приоритеты современной кавказской молодежи, в основе формирования которых лежит знание, понимание и оценка проблем и тенденций развития этнодемографической и этноконфессиональной структуры своего региона, соотношения культурно-исторической общности и этнического многообразия культурных систем народов и республик Кавказа, национально-региональных традиций и особенностей взаимодействия государства и общества в кавказском регионе, традиционной культуры своего народа и общецивилизационных достижений современного мира, экономических, социально-политических, этнических и конфессиональных факторов, подрывающих региональную стабильность и т.д. Акцент на этническом компоненте в изучении кавказской молодежи был обусловлен тем, что одной из важнейших особенностей Кавказа, накладывающей существенный отпечаток на все сферы жизни, является его многонациональный статус. Только на Северном Кавказе (17,8 млн. чел.) проживают (3): кабардинцы, черкесы и адыгейцы – единая этническая общность адыгов (Адыгея, Карачаево-Черкесия и Кабардино-Балкария); горские народы – аварцы, даргинцы, лакцы, лезгины, табасаранцы, рутульцы, агулы и др. (Дагестан); нахская группа, состоящая из чеченцев и ингушей (кавказско-иберийская, или иафетической семья); осетины (иранская подгруппа индоевропейской семьи языков); тюркские народы – кумыки (Дагестан), карачаевцы и балкарцы, ногайцы (Дагестан, Чечня, Карачаево-Черкесия и Ставропольский край); вынужденные мигранты – турки-месхетинцы и крымские татары (Краснодарский край). По данным переписи 1989 г. численность северокавказских народов тюркской языковой группы составляла около 550 тыс.; вайнахской группы – свыше 1 млн. (чеченцев – более 828 тыс., ингушей – 197 тыс.); дагестанской группы – 1 млн. 258 тыс.; иранской группы – свыше 358 тыс. Во всех республиках Северного Кавказа, кроме Карачаево-Черкесии и Адыгеи, титульные народы составляют большинство (свыше 50%) населения; наиболее крупный массив исторически “некоренного” населения по численности образуют русские. Представители всех этнических общностей имеют давние исторические связи между собой и с Россией и сохраняют свою культурную отличительность.

Проведенное исследование не претендует на статус этносоциологического, хотя и ориентировано на “поиск этнического в социальном и социального в этническом” (4), т.е. на изучение постсоветской молодежи с учетом ее региональной специфики: если раньше в национальных республиках СССР проявлялись общие социально-культурные процессы, то с распадом Советского Союза каждое независимое государство и республика стали развиваться по-своему, испытывая, тем не менее, сходные противоречия и трудности переходного периода (наличие вооруженных конфликтов и повсеместный социально-экономический спад). В нашем исследовании (этно)национальные отношения рассматриваются не в широком смысле (как государственные), а в узком – как межличностные – в диапазоне от дружеских, деловых, семейных контактов до перемен в социальном поведении, обусловленных, в первую очередь, миграционной подвижностью населения (5).

Информативно-целевой анализ транскриптов московского семинара с точки зрения сопоставления полученных данных с объективной информацией подтвердил адекватность повседневного восприятия и соответствие субъективного видения жизни своего региона респондентами реальному положению дел. Обобщение результатов групповой беседы было основано на допущении, что ее текст может рассматриваться как документ, и к нему применимы все модификации контент-анализа (6). В нашем случае не требовалось детально рассматривать содержание и точность суждений – был проведен простой частотный анализ: выделены затрагиваемые респондентами темы и проблемы и проранжированы по частоте встречаемости, чтобы определить преобладающие. Важнейшей тематической линией семинара стал многонациональный характер кавказского региона: национальное самосознание народов Кавказа имеет сложное многоуровневое строение, допускающее неконфликтное совмещение различных идентичностей как этнического, так и гражданского характера. Эта сложная структура является не просто уникальной особенностью Кавказа, но, в значительной степени, “гарантом” стабильности в регионе – она ослабляет архаизирующее давление этнонационализма на общественную жизнь и не позволяет радикальным формам этнонациональной мобилизации обрести устойчивый массовый характер. Следующие три позиции в “условной” шкале занимают проблемы, общие для молодежи не только на постсоветском пространстве, но и в международном масштабе, – вопросы получения образования, трудоустройства, взаимодействия со своими сверстниками и официальными структурами. Далее идут мультиконфессиональный статус и сложившиеся в регионе направления миграционных потоков. Оценки уровня преступности, маргинализации, масштабов и видов деликвентного поведения молодежи имеют тот же ранг, что и мультиконфессиональный статус региона, вероятно, потому, что, по сути, – это не “проблемы”, а неотъемлемые характеристики жизни современной молодежи.

Московский семинар подтвердил адекватность метода слабоструктурированной групповой дискуссии задачам исследования, сводившимся к выявлению наиболее значимых тем, формирующих дискурс повседневности молодых “кавказцев”. Задача обнаружения потенциально “конфликтогенных” вопросов была также решена в том смысле, что многие вопросы оказываются “болезненными” исключительно в официальной риторике и средствах массовой информации. Действительно, Северный Кавказ и Закавказье сконцентрировали на своей территории, по сути, весь спектр противоречий и проблем, характерных для всего постсоветского пространства. Но даже один-единственный пилотажный семинар показал, насколько необоснованно чрезмерное акцентирование, в первую очередь, негативного значения этнического фактора: Кавказ – регион полиэтничный, но для его жителей национальная принадлежность собеседника выступает в качестве маркера социальной идентичности: если Вы знаете, кто по национальности и где живет стоящий перед вами уроженец кавказского региона, вам будет проще предугадать, понять и принять его конфессиональные, семейные, языковые, профессиональные и иные ценности. Аналогичные выводы напрашиваются относительно значения исламского фактора и террористической активности в жизни региона. В результате чеченской войны, по оперативной информации, представленной в новостных программах, мобильные полуавтономные диверсионно-террористические группы сформированы в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Ингушетии, Ставропольском крае и т.д. Но предлагаемая российскими и международными средствами массовой информации картина поголовной милитаризации кавказской молодежи выглядит не менее абсурдно, чем встречающаяся даже сегодня в представлениях отдельных американцев картина Москвы как вечной мерзлоты с вольготно гуляющими по ней медведями. Участники семинара очень адекватно, в историческом и культурном аспектах, понимают и роль ислама в жизни своих народов – экстремистские религиозные группировки существуют во многих странах, но терроризм ваххабистского толка не настолько распространен в кавказском регионе, чтобы стать актуальной темой обсуждения. Кроме того, современная кавказская молодежь отвергает идею исламизации общества, использования ислама в качестве основы эффективно функционирующей социальной системы (7).

Далее в рамках проекта было проведено пять выездных семинаров в республиках Северного Кавказа и Закавказья. В ходе групповых дискуссий рассматривалось множество вопросов, однако наибольший интерес представляет такой аспект, как идентификационные доминанты самосознания молодежи, поскольку он позволяет понять, какой основной тип идентичности сформировали изменения последних пятнадцати лет на кавказском постсоветском пространстве. Социологические исследования начала 1990-х гг. показали следующие трансформации идентификационных доминант (8): увеличился вес национального, причем ориентация на национальность была связана с ориентацией на земляков, акцент на российскую идентичность стал менее выраженным; произошел сдвиг массового сознания в сторону индивидуализма и универсалистских форм кооперации (с коллегами, политическими единомышленниками, профессиональной группой и теми, кто имеет аналогичные мировоззренческие интересы); рельефнее стала ориентация на семью; отчетливее проступило осознание поколенческой солидарности. Выявленные тенденции, безусловно, формируют общее представление, однако важно услышать живые голоса тех людей, опросы которых позволяют говорить о трендах молодежного самосознания современного Кавказа. Кроме того, разрешая социологическую дилемму “количественное-качественное”, проведенные групповые дискуссии и биографические интервью позволят разработать грамотный инструментарий для проведения репрезентативного социологического опроса молодежи в этих регионах (что планируется сделать в рамках проекта).

Ниже представлены некоторые основополагающие компоненты самоидентификации молодых “кавказцев” сегодня – речь идет о том, как себя определяет современная молодежь и как ориентируется в окружающем мире. Безусловно, полученные данные отнюдь не репрезентативны для кавказского региона в целом уже потому, что участие в семинарах принимали выпускники и студенты высших учебных заведений 17-25 лет, ведущие активную социальную жизнь, а выборка информантов строилась на принятом на Кавказе сетевом принципе – дружеских связях, общих знакомых. Тем не менее, делая аналитические обобщения на основе транскриптов групповых бесед и биографических интервью, мы имеем полное право говорить о значимых региональных тенденциях в мироощущении, самовосприятии и оценке своего поколения кавказской молодежью, которые необходимо учитывать при разработке инструментария любого репрезентативного исследования.

“Кавказ – это особый менталитет”

Представители всех кавказских республик глубоко убеждены, что обладают “особым менталитетом”, однако, перечисляя его отличительные черты, по сути, единодушно повторяют характеристики традиционного общества: “нам прививается уважение к родителям, к старшим, мнение старших – это закон, его надо учитывать”; “наше общество построено на чувстве сопереживания; человек, который направлен сам на себя, индивидуалист, у нас не принимается обществом”. Так, в Северной Осетии все однофамильцы считаются родственниками, поскольку фамилия обозначает выходцев из определенного места, ущелья, – ежегодно они собираются на родовой слет. В Армении каждый молодой человек верит в незыблемость складывающихся в семье, между друзьями, соседями, однокурсниками социальных сетей, благодаря которым благоустройство даже одного человека гарантирует нормальную жизнь всем остальным. Бакинские информанты называют трех “китов” общекавказского традиционализма: 1) потребность в авторитете, уважение старших – “ребенок не смеет ослушаться своего отца, но отношения не столько диктаторские, сколько поучительные”; 2) вера в судьбу, предзаданность жизненного пути – “любой азербайджанец думает, что все, что случается в жизни, заранее запрограммировано – человек рождается в определенной жизненной ситуации и считает, что это его судьба, в которой он должен жить”; 3) пиетет перед общественным мнением – “надо всегда производить впечатление успешного, благополучного – мать будет умирать, отец будет гнить, но чтобы ребенок не хуже всех был; везде, во всех общественных местах должно появляться во всем блеске”.

Декларируемая молодежью зависимость от широкого окружения зиждется исключительно на позитивных поведенческих нормах (уважении старших и почитании традиций), но имеет ряд негативных следствий – ребята обозначают их как “боязнь почувствовать себя личностью”, как беспрекословное следование указаниям старших из опасения “потерять свой социальный статус”: гипертрофированные формы родительской опеки приводят к тому, что “молодежь перестает принимать решения, которые определяют всю жизнь, а постоянно куда-то смотрит и откуда-то ждет указаний”. Наличие родственных связей, сплоченность семьи, с одной стороны, гарантируют выживание в сложных жизненных ситуациях, “заменяют социальную политику, дают чувство социальной защищенности”, снижают уровень молодежной преступности – “общинность помогает быстро выявить преступника, которого надо найти, а также пресекает в корне, когда человек начинает проявлять какое-то негативное поведение, потому что любой человек всегда на виду, а общественное порицание очень значимо и влияет на него”; с другой стороны, потенциально содержит угрозу “абсолютного давления старших над ребенком в выборе специальности, создании семьи, рождении детей и т.д.”. Однако даже “негатив” большинство ребят воспринимает совершенно нормально, мотивируя это тем, что “так принято”. Таким образом, снимается сама возможность ценностного диссонанса: осознавая себя как представителя сильного своими традициями общества, “кавказец” с пониманием относится ко всем тем регулятивным особенностям собственной жизни, которые необходимы для сохранения традиционных паттернов поведения. Даже в ситуации, когда молодому дагестанцу приходится отказываться от любви к девушке для заключения брака по желанию родителей, такому положению дел находится снимающее его проблематичность объяснение: “родители – основа всего”, “предки были мудрее, чем мы, потому что они прожили жизни и дали нам воспитание, которого мы должны придерживаться”, “мама же больше знает”. При выборе “правильной” невестки родители юноши учитывают не только “родословную”, но и национально-религиозную принадлежность; при выборе мужа решающим фактором часто оказывается высокое социальное положение – все остальные соображения отступают на второй план.

К традиционализму своего общества армянские информанты также относятся очень взвешенно, прекрасно понимая все его плюсы и минусы: с юмором описывают облик “образцового традиционного армянского мужчины – короткие волосы, темная одежда, никак не разноцветная, туфли с длинными носами, в которых вообще неудобно ходить”, но подчеркивают, что, в отличие от России, употребление ими мата, особенно в присутствии женщин, не допускается никогда. Минус армянской культуры видится в “закоренелом, упертом традиционализме”, в основе которого лежит комплекс малого народа, плюс – в нем же, в сохранении семейных ценностей, поддержке кровнородственных связей, удивительном гостеприимстве, душевности и эмоциональности межличностного общения.

Большинство ограничений “традиционалистского менталитета” связано с гендерными ролями: “в поколениях не выработано, чтобы женщина позволяла себе больше того, что установлено предками, иначе ее поведение осуждается, потому что так не принято”; “на Кавказе с женским спортом всегда было тяжело, потому что девушкам надо выходить замуж”; “Аллах создал женщину со способностью стать матерью, чтобы она рожала, а не в деловом костюме и с папкой”. Однако то, что респонденты называют “быстрыми темпами цивилизации”, изменяет исконные кавказские традиции: женщина может позволить себе вообще не выйти замуж; вопрос о выходе замуж девственницей решается медицинскими средствами; растет процент разводов. Так, в общественном мнении Армении превалируют традиционные представления о распределении гендерных ролей, особенно это характерно для сел, где воспроизводится патриархальный уклад: “женщина отвечает за дом, за ведение внутреннего хозяйства, за воспитание детей, а мужчина обеспечивает это все финансово”. Однако признается право женщины заниматься профессиональной карьерой и заводить ребенка вне брака – “матери-одиночки не становятся изгоями, по крайней мере, пока не скатываются на панель; быть одинокой мамой или иметь только одного или двух детей сегодня становится нормальным”. Профессиональная занятость женщины часто связана с жесткой экономической необходимостью – заработка мужа недостаточно для достойного существования семьи. Хотя сегодня армянская женщина в принципе имеет право выбора – карьера или семья, официальный брак или гражданский, рождение детей или бездетность и т.д. – в обществе до сих пор признается табу на сексуальные отношения до брака и утверждается, что “повиновение девушки мужчине – это армянская традиция”: “во время церковного обряда венчания мужчина говорит священнику “Я ручаюсь за нее, она будет хорошей женой”, а женщина – “Я покорна”.

Западное “капиталистическое” влияние, по мнению информантов, сегодня наиболее отчетливо проявляется в сфере занятости – главным требованием становится профессионализм, принесение предприятию прибыли, тогда как семейно-родственные связи и национальная принадлежность человека отходят на второй план. Однако респонденты настойчиво подчеркивают, что речь идет исключительно о снижении влияния традиционных ценностей, а не об их девальвации: “молодежь на Кавказе не испортилась так, как в Москве или в других местах” – сохраняется уважение к старшим, авторитет аксакалов, доминирование семейных ценностей, почетность служения Родине и т.д. – “эти ценности испокон веков были, есть и дальше будут, они уже на уровне генов”.

Уникальность современного положения Северной Осетии связана с тем, что это, вероятно, наиболее “обрусевшая” республика Северного Кавказа. Синтез осетинской и русской культур обусловил наличие негативных тенденций в жизни осетинского этноса по причине утраты механизма преемственности ценностей и ключевых признаков этноса. В территориально-этническом плане это выражается в том, что сегодня на территории Северной Осетии представители титульной нации составляют немногим более 50% населения; ситуацию усугубляет разделенность Осетии на два независимых государства – Северную и Южную Осетии – и наличие территориальных претензий к ним со стороны, соответственно, Ингушетии и Грузии. Демографическая ситуация в Северной Осетии нетипична для кавказских республик с высокими темпами естественного прироста населения (данный показатель у ингушей достигает 90%) – незначительный рост численности населения связан не с естественными причинами, а с массовой миграцией беженцев из Южной Осетии (показатели рождаемости у них значительно выше). Несмотря на наращивание институциональных ресурсов осетинского языка в школьном образовании, книгоиздании, телевещании, сокращается доля осетин, лучше владеющих своим языком, чем русским: “только в селах можно найти людей, которые свободно говорят по-осетински”; “в городах с каждым поколением уровень знания осетинского языка снижается, многие исконно осетинские слова в речи заменяются на русские”; “в городе общение на осетинском языке считается не модным и не престижным”. Многим ребятам просто стыдно, что они лучше знают английский, чем осетинский, и не могут общаться со своими родственниками на родном языке. Они настойчиво подчеркивают необходимость государственной популяризации осетинского языка и национальной культуры, “чтобы частичка осетинского, того хорошего, что нам досталось от предков, сохранилась в каждом”. Акцент ставится именно на слове “хорошее”: отказ от принятой в традиционной осетинской культуре жесткой регламентации жизни (поведения за столом, во время праздников – кто где должен стоять, как повернуться, что сказать, как на кого посмотреть) ребята считают совершенно оправданным, однако “современная жизнь не должна мешать молодежи проявлять должного уважения к старшим”. Свою чуждость другим народам Северного Кавказа осетины видят не только в высокой степени “обрусения” – “русские – это то же, что и мы”, “осетинское население воспринимает российскую культуру как часть своей собственной” – в ситуации, когда исторически русскоязычная российская культура утрачивает здесь безраздельное доминирование и значимыми становятся как местные этнические культуры, так и культурные мировые системы, связанные с исламской или “восточной” традицией, но и в том, что являются православными в окружении мусульман.

В сознании жителей Краснодара тесно связаны понятия национальной принадлежности и укорененности человека, т.е. противопоставление “своих” и “чужих” происходит не по этническому фактору, а по факту традиционного проживания в крае: например, старожильческие армянские общины воспринимаются как неотъемлемая часть общества, тогда как уровень толерантности по отношению к вновь прибывшим за последние несколько лет иноэтническим мигрантам очень низок в силу их “чужеродности и нестабильности проживания в регионе”, неспособности, неумения или нежелания приходить с местными жителями к общим “определениям” ситуаций и событий. В этом смысле ситуация в Краснодарском крае близка другим регионам России: например, социологические опросы в Приволжском федеральном округе (9) показали невысокий уровень толерантности местного населения к мигрантам (от 50% до 80% опрошенных относятся к приезжим откровенно недружелюбно), причем нетерпимость нарастает в тех случаях, когда причины благосостояния мигрантов видятся в криминальной деятельности. Но для основной массы населения образ приезжего ассоциируется, прежде всего, с временными или новоприбывшими мигрантами, тогда как этнические мигранты-старожилы, уже “вписавшиеся” в городской социум, коренное население вообще не определяет как мигрантов. Конфликтность взаимоотношений с адыгским населением русские жители Краснодарского края связывают с тем, что адыги рассматривают русских как пришлых, не учитывая фактор времени, который давно превратил представителей обоих этносов в старожильческое, местное, население: “мотивация конфликтов у адыгейцев такая, что они здесь жили раньше, это типа их, они типа коренные жители, а мы, русские, казаки, которые их защищали от турок, иначе бы адыгов после армян вырезали, – приезжие”.

Несмотря на высокую степень “обрусения”, как и все кавказские респонденты, осетинская молодежь отмечает у себя явную региональную идентичность, которая активизируется при выезде за пределы республики: “когда встречаются двое кавказцев, где бы то ни было, они близки, сразу начинают общаться, менталитет все-таки более-менее схож у всех “лиц кавказской национальности” … а как только мы возвращаемся к себе на родину, то здесь и возникают территориальные, религиозные и другие споры”. Проявление общей “кавказской” идентичности краснодарские респонденты видят, в частности, в том, что отличительной чертой любого жителя края, независимо от национальной принадлежности, является гостеприимство, по описанию очень похожее на народную русскую сказку, когда Иван Царевич требует от Бабы-Яги, чтобы она сначала его накормила, напоила, помыла, спать положила, а потом расспрашивала: “если человек приходит в дом, мы даже не спрашиваем, будет ли он есть – сразу кормим, надо денег – займем, надо переночевать – приходите, что надо – без всяких проблем”. Общая региональная идентификация и понимание надуманности и обусловленности большинства межэтнических конфликтов “продавливанием своих интересов сверху” определяет не просто высокий уровень толерантности молодых поколений, но уверенность в невозможности иного положения дел, когда “вместе вскапываем огород, вместе на рынке продаем, вместе возделываем землю, наши дети вместе учатся”.

Доминантная региональная идентичность снимает все ограничения в понимании собственной повседневности. Например, дагестанские информанты называют в качестве своеобразных “шор” свою родовую – “от села к селу, от района к району, от тухума к тухуму меняются представления, и даже не каждый коренной дагестанец знает, как поступают, скажем, в соседнем селе” – и этническую принадлежность – большинство народностей Дагестана знают свои родные языки и могут на них изъясняться, но, скажем, у аварцев и даргинцев от района к району настолько меняются наречия, что часто они используются только в одном селе, поэтому на территории Дагестана, где проживает порядка 2,5 млн. человек разных национальностей, общепризнанным языком общения является русский язык. Роль аналогичных “шор” в случае с армянским этносом выполняет страновая принадлежность диаспоры – адаптационные стратегии и ассимиляционные возможности армянских диаспор в разных странах мира сформировали свои уникальные особенности их членов (“французских”, “американских”, “российских” армян): “армянская молодежь совершенно разная: армяне, живущие на западе или за пределами Армении, совсем не те армяне, что живут в Ставропольском или Краснодарском крае; армяне очень разные, но очень похожи друг на друга в то же время”. Похожесть кроется в своеобразии исторической памяти: “Западная Армения сегодня находится на турецкой территории, но этнически, в генах, когда ребенок рождается и начинает говорить, он уже знает, что у него есть другая Армения, которая сейчас в Турции” – это ведет к утверждению о “принципиальной невозможности когда-либо поладить с турками или любым государством, занимающим протурецкую позицию”: “для нас турецкий геноцид – это вчера, это очень четкие, яркие картины, которые как будто каждый сам пережил”. В этом армянская молодежь видит и достоинство, и беду своего поколения, потому что подобная историчность самосознания предполагает участие в конфликтах, которые непосредственно молодежи не касаются.

В случае с Азербайджаном информанты также указывают на отсутствие единой национальной самоидентификации: “если задать один и тот же вопрос представителям разных регионов Азербайджана, то ответ и акцент будет совершенно разный; каждый держится за свой район; при встрече, когда люди знакомятся, они первым делом узнают, откуда человек, и делают выводы – карабахские все такие, из Шеки все такие, ставят ярлыки; каждый гордится чем-то характерным в своем регионе и ни у кого не возникает ощущения, что это общие ковры, азербайджанский поэт и т.д.”. Причины они видят в своей этнической адаптационной “особенности”: “мы все обазербайджаниваем, адаптируем под свой менталитет, поэтому наша культура богата и многогранна, но мы сохраняет свою национальную идентификацию, “паспорт” – обычаи, традиции, историю, культуру”. Понятие адаптации используется азербайджанскими информантами и в глобальном геополитическом смысле (“мы адаптировались к тому, что у нас 20% территорий оккупированы армянами”; “мы семьдесят лет адаптировались к жизни при социализме”), и в приземленно-повседневном (“наша молодежь адаптировалась к тому, что у нас везде коррупция”). Подобные адаптационные возможности стали закономерным итогом формирования азербайджанского этноса: в его жизни принимали участие многие народы, и даже само название “азербайджанцы” возникло только к началу ХХ в., хотя и тогда в России их называли “адербейджанскими татарами” (10). Региональная идентичность азербайджанцев основана на следующих единых поведенческих паттернах: “мы, люди Кавказа, не можем прийти в гости с пустыми руками, не можем не помочь незнакомому человеку на улице, умеем веселиться, собирать за одним большим столом друзей, чтобы поговорить – такое у нас воспитание”.

Тут взрывается, там взрывается, страшно, но привыкаешь к этому

Рефреном повествований практически всех кавказских респондентов стала тема безопасности: например, осетинская молодежь разрушает сразу два стереотипа в отношении Северной Осетии, которые сегодня доминируют в российском общественном сознании. Первый стереотип – убеждение, что во Владикавказе на улицах ведутся боевые действия, что совершенно не соответствует действительности. Второй стереотип характерен скорее для официального властного дискурса и состоит в характеристике Северной Осетии как одного из самых спокойных и неконфликтогенных регионов Северного Кавказа с точки зрения внутренней ситуации. Однако для всех осетинских респондентов тема ближайших соседей, ингушей, – “больная тема, которую лучше не поднимать, да и комментировать бессмысленно”, потому что “у осетин нет друзей ингушей”, “ингуши пишут такие вещи, которые мы бы в принципе не позволили себе никогда”, “целостное отношение к ингушскому народу после Беслана если не ненависть, то неприязнь”, “у ингушей родители учат детей, что осетины – это плохо, это наши враги”, “у нас мало стариков, потому что во время Великой Отечественной войны практически вся молодежь Северной Осетии защищала родину, а ингушей многие просто-напросто попрятались”, “Ингушетия живет за счет Чечни”. Отношение к чеченцам совершенно иное, потому что “с ними нет конфликта и нечего делить”, “войну развязали не русские и не простой чеченский народ”; однако внешний “кавказский” облик затрудняет пребывание в Европейской части России, потому что “всем не объяснишь, что Осетия не Чечня, ты не дочь боевика и братья твои не ваххабиты”.

Постоянная вероятность террористических актов или вооруженных столкновений не рассматривается информантами как угроза собственной безопасности: осетинские респонденты уверены, что “вражда между двумя народами, осетинами и ингушами, уже историческая” и потому “привычная часть жизни”, а “после бесланских событий вообще нигде жить небезопасно, но в принципе у нас мирная, спокойная жизнь”. Абсолютное доминирование негативного новостного дискурса о Дагестане создает, с одной стороны, стереотипное, с другой – правдоподобное видение ситуации в республике. Дагестанские респонденты, не испытывая ни малейшего когнитивного диссонанса, соглашаются с обеими перспективами: собственный негативный имидж “дикого волосатого кавказца” для них такой же стереотип, как прежнее западное восприятие русского грубым мужиков в лаптях, отрицают они и постоянное ощущение опасности от близости Чечни и частоты террористических актов; одновременно они признают, что в республике “постоянно стреляют на соседней улице”, но к этому уже “привыкли”.

Хотя в биографических повествованиях ребят наблюдается достаточно жесткое деление своего поколения на “наших” и “не наших” по признаку национальной принадлежности, и базируется оно в основном на собственном жизненном опыте, в целом наличие этнических конфликтов и ухудшение межнациональных отношений они связывают с определенными политическими или экономическими причинами: например, кабардинцев, заполонивших рынки в Северной Осетии, в силу конкуренции недолюбливают местные торговцы. Казалось бы, в силу неразрешенности армяно-азербайджанского конфликта относительно Нагорного Карабаха, наиболее негативное отношение среди армянской молодежи должно быть к своим азербайджанским соседям. Однако значительно больший негатив здесь накоплен в отношении грузин, причем он имеет совершенно прозрачную аргументацию: “сегодня легче работать, говорить, общаться и решать вопросы с азербайджанцами, чем с грузинами – так они себя ведут; грузины уничтожили старые армянские кладбища в Тбилиси, снесли армянские церкви и заменили армянские кресты на грузинские; с турками хоть воевать сложно, а грузины и этого не умеют”. Азербайджанские информанты считают, что их “страна была искусственно построена на перекрестке торговых путей, а торговец не может быть национализирован, потому что для него главное – продать товар”, поэтому корни межэтнических конфликтов также видят в сложных социально-экономических условиях, когда национальный вопрос быстро сочиняется и политизируется – “тогда две минуты надо, чтобы разжечь огонь карабахской проблемы”.

Особая разновидность конфликтов связана с тем, что кавказские информанты называют “национальное самосознание” – если руководитель предприятия, например аварец, то 90% рабочих данного предприятия также оказываются аварцами; свекровь и все родственники лучше относятся к невестке своей национальности. Сам факт существования этнических гетеростереотипов в общественном сознании оценивается всеми ребятами крайне негативно, потому что “нет плохих наций, есть плохие люди внутри одной нации, по которым судят всех остальных”; некоторые краснодарские информанты приводят пример, что “казаки сегодня не только русские, есть казаки и армяне, и абхазы, и черкесы, главное, чтобы человек был стоящий”. Хотя наличие личных контактов часто оказывается причиной формирования негативного стереотипного восприятия представителей других этнических групп, ребята уверены, что только “личные наблюдения могут изменить это отношение”; “есть пример, когда люди сначала подрались, переломали друг другу руки, ноги, потом пообщались, все поняли и теперь друзья”. Абсолютное большинство информантов убеждены, что в их республиках “настоящих межнациональных конфликтов не бывает”, а в случае возникновения конфликтных ситуаций за пределами республики резко активизируется региональная идентичность – невзирая на этническую принадлежность, “все кавказцы объединяются, поскольку усиливается чувство родства”.

Наши информанты также отрицают возможность межконфессиональных конфликтов на Кавказе. Так, азербайджанские ребята отмечают заметный рост влияния ислама на социальное развитие страны, хотя религия и не стала одной из доминант общественной жизни. Религиозный бум начался в Азербайджане почти сразу после получения независимости (11): впервые за последние семьдесят лет большое число мусульман совершило хадж в Мекку, побывало в святых городах шиитов в Ираке; в 1993 г. на государственном уровне был отпразднован мусульманский праздник Курбан-байрам; был переведен и издан на азербайджанском языке Коран; создана религиозная система образования (открыты медресе, факультет исламского богословия в Бакинском университете); к 1998 г. в республике было построено и реконструировано более тысячи мечетей. Азербайджанская молодежь видит в исламе массу позитивных моментов, в частности, уважение женщины: “Аллах сказал, что “рай у ног матери”, поэтому в исламе женские права ни в коем случае не ущемляются; женщина должна участвовать в социальной и политической жизни, например, первая жена пророка Мохаммеда была бизнес-леди и первой предложила ему пожениться; по исламу отец не имеет право выдавать свою дочь замуж без ее согласия”. Религиозный фактор рассматривается как сдерживающий рост потребления алкоголя и наркотиков: “в Коране записано, что добропорядочный мусульманин всегда находится в сознании, поэтому запрещается все, что вызывает помутнение сознания, когда человек не может служить Аллаху, – употребление наркотических средств, алкоголя”. Ислам определяется как исключительно мирная религия, которая “запрещает террор; не дифференцирует людей по религиозной, национальной или половой принадлежности, а обязывает любить всех людей”. Соответственно, азербайджанская молодежь категорически отрицает наличие в армяно-азербайджанском конфликте межконфессионального подтекста, считая его “национально-освободительной войной за родину, в которой наряду с азербайджанцами сражались евреи и русские”. Последние опросы общественного мнения, проведенные бакинским мониторинговым центром “Ряй” (12), показали, что главное требование абсолютного большинства населения – сохранение территориальной целостности Азербайджана, однако, по мнению наших информантов, начинать военные действия по возвращению оккупированных территорий категорически нельзя, потому что “вооруженное противостояние приведет к многочисленным потерям, которые ничего не дают и ничего не решают”.

Особая тема для разговоров в кавказском регионе – массовый отток русского населения, который снизился только в последние несколько лет. Официальная риторика руководства многих кавказских республик после развала Советского Союза содержала откровенно негативные выпады против русского и – шире – славянского населения, что, наряду с вооруженными конфликтами, обусловило его выезд в Европейскую часть России. Поэтому сегодня, говоря об отношении к русским, все кавказские респонденты считают своим долгом обосновать свой позитивный настрой профессионализмом русского населения, его настойчивостью в достижении целей; объяснить причины его массового оттока развалом производства и стремлением быть поближе к своим, “быть со своим народом”; причины возвращения отдельных переселенцев – “окавказиванием” с позиций воспитания и морали, когда люди просто не могут жить в иных социокультурных реалиях.

“Во всех республиках молодежные проблемы в принципе схожи … молодежь везде одинаковая”

Вторым крупным блоком в повествованиях всех кавказских респондентов стали вопросы получения высшего образования и трудоустройства. Несмотря на декларируемую тягу к обучению, высокому уровню образования – “сегодня необходимо как минимум два высших образования, потому что человек, который рассчитывает добиться чего-то в этой жизни, должен обладать довольно большим багажом знаний и умений” – респонденты прекрасно понимают ограниченность предлагаемых рынком труда альтернатив занятости. В этом смысле они испытывают фактически обиду за свой нерастраченный потенциал, потому что многие представители их поколения, получив высшее образование, не просто не могут найти себе применение, а работают сторожами и продавцами, чтобы выжить. Состояние сферы высшего образования характеризуется как крайняя степень коррумпированности: большинство студентов поступают и “учатся” за взятки. В итоге выбор профессиональной ориентации осуществляется, исходя не из личной заинтересованности, а из финансовых возможностей семьи. Тем не менее, сохраняется сформированный советской идеологией престиж высшего образования – практически вся молодежь поступает в вузы, число которых стремительно растет: “получение высшего образования ребенком приравнивается к его персональной безопасности; вся семья может недоедать, чтобы ребенок с репетиторами позанимался и поступил в вуз”; “многие учатся во второсортных вузах, лишь бы только получить какое-то образование”. Повальное стремление получить высшее образование респонденты оценивают, с одной стороны, как инерционную установку, сложившуюся в советское время, с другой – как поиск дополнительных гарантий достойного трудоустройства для мужчин и выгодного замужества для женщин (“высшее образование как элемент приданого, без которого девушка испытывает комплект неполноценности”).

Особенностью образовательной ситуации в Закавказье является сохранение созданной в советский период ситуации двуязычия, когда люди одинаково хорошо знают русский и свой родной язык, хотя, конечно, речь идет, в первую очередь, о республиканских столицах – чем дальше отъезжаешь от Еревана или Баку, тем быстрее сокращается количество людей, свободно владеющих русским языком. Тем не менее, русский язык, несмотря на спад заинтересованности в нем, начиная приблизительно с начала 1990-х гг., когда из Армении и Азербайджана выехало порядка 80% русского населения, сохраняет свое значение в образовании, науке, как иностранный язык общения со странами-соседями. Более того, бакинская и ереванская молодежь подчеркивает более высокий культурный и образовательный уровень ребят, которые получили образование в русской школе, русском секторе, по сравнению с их сверстниками, обучавшимися на родном языке, уже хотя бы потому, что большая часть учебной и научной литературы существует на русском языке. Действительно, как показывают результаты исследований (13), у людей, для которых первым языком был их родной, и школьное образование они получали на нем, компетентность в русском языке остается весьма ограниченной, даже если они общаются на нем постоянно; те же, кто учился в русской школе, достаточно высоко компетентны, чтобы читать художественную и научную литературу на русском языке, не говоря уже о повседневном общении, и, при условии жизни и общения в своей этнической среде, прекрасно владеют родным языком.

Сложность трудоустройства после окончания вуза ребята объясняют тем, что количество дипломированных специалистов превосходит все лимиты своей востребованности на рынке труда: “каждый вуз считает своим долгом выпускать юристов, хотя потребности в таком количестве юристов нет”; “факультет международных отношений выпускает приблизительно сто пятьдесят специалистов в год, хотя примерный спрос на рынке составляет десять-пятнадцать человек”; “в азербайджанском МИДе нет столько мест, чтобы трудоустроить всех выпускников факультета международных отношений”; “среднего технического образования нет, хотя рабочих специальностей сегодня не хватает, например, строителей” – поэтому “достойные рабочие места передаются по наследству и по блату”. Одну из причин сложившейся ситуации информанты видят в “советском наследии”: “когда студенты выпускаются, они знают только теорию, но не практику, поэтому совершенно не готовы к работе”; “на постсоветском пространстве гордятся своими знаниями, но этого недостаточно – западный подход состоит в умении оперировать знаниями и убеждать в своей компетенции”. Другие сложности с трудоустройством молодежи обусловлены, с одной стороны, завышенными зарплатными требованиями выпускников вузов, с другой – незаинтересованностью работодателей в найме специалистов без опыта работы и их спекуляцией на понятии испытательного срока, который позволяет использовать студентов и выпускников вузов как бесплатную рабочую силу.

Одним из вариантов выхода из сложившейся ситуации считается выезд на заработки в Европейскую часть России, чаще в Москву или Санкт-Петербург. Для молодых жителей закавказских республик Россия рассматривается как “доступная заграница”, потому что выезд в Россию, в отличие от выезда в западные страны, не означает “кардинального разрыва всех связей, психологического отчуждения и сожжения за собой всех мостов” – “российская действительность рядом, фактически это не ближнее зарубежье, а, скорее, вторая родина, где много конкретных прямых социальных связей, много родственников”. Однако сам факт выезда из страны далеко не всегда оценивается молодыми поколениями как позитивный: признавая, например, что за пределами Армении можно достаточно успешно устроить свою профессиональную судьбу, ребята уверены, что многие армянские иммигранты ощущают себя “людьми второго, третьего сорта, поэтому надо думать о своей стране, где ты родился и чувствуешь себя белым человеком, – в принципе лучше быть Цезарем в Галлии, чем никем в Риме”. Другая активная жизненная стратегия состоит в использовании доступного “социального лифта”: во многих кавказских республиках в качестве такового выступает спорт (фехтование, борьба, восточные единоборства), поэтому идут в спорт выходцы из беднейших слоев населения, например, в Азербайджане, это беженцы из зоны карабахского конфликта.

Многие кавказские информанты сетуют на то, что их поколение достаточно инфантильно, уверено, что родители и родственники должны решать их проблемы. В этом также видится своеобразное наследие советского патернализма: их родители были уверены в своей занятости, поскольку функции трудового распределения молодежи выполняло государство; распад советской системы не искоренил ожиданий руководящего воздействия, но сменился субъект его оказания – им стали родители, потому что “наше родное государство находится в тяжелом социальном, экономическом и политическом положении”, “сегодня жизнь такая сложная, мы живем в такое непростое время, что не можем ждать, что государство придет и поможет каждому из нас”, но “молодой человек уверен, что за него все решат и сделают”. В целом респонденты уверены, что пассивность большей части их поколения – характеристика, вынужденно приобретенная в результате незаинтересованности административных структур в активности молодежи, неоказания помощи в молодежных инициативах, т.е. невыполнения всего того, за что “люди, ответственные за работу с молодежью, получают деньги”: государственные структуры не взаимодействуют друг с другом и с общественными организациями, официальные мероприятия слишком официозны и безжизненны, действенные шаги в сфере молодежной политики не популяризуются в достаточной мере и потому практически неизвестны, молодежные инициативы “снизу” крайне редко встречают понимание и одобрение, еще реже – поддержку. Молодежь заинтересована в участии в деятельности молодежных организаций, но большинство из них “аморфны и не действуют практически – существуют на бумаге, но ничего конкретного не делают”. Многих ребят обижает, что “многие молодежные организации создаются для того, чтобы стадо пошло на какую-то акцию, а не для того, чтобы молодой человек смог реализовать себя, найти круг единомышленников”. В этом смысле молодежь ощущает себя брошенным государством на произвол судьбы поколением. Подобная неустроенность современного молодого человека (отсутствие работы, достойного заработка, жилищные проблемы), наряду с “агрессивным негативным прессингом по телевидению” выливается в различные формы девиантного поведения – наркоманию, алкоголизм, преступность и т.д. Критерием отклонения поведения от нормы является его интенсивность: то, что “молодежь иногда курит, выпивает и устраивает драки – нормальный социальный процесс для самоутверждения”, другой вопрос – “чрезмерность во всем, особенно если она накладывается на отсутствие занятости”. Само наличие негативных явлений респонденты не считают чем-то исключительным, наоборот – оценивают как признак собственной “молодежной нормальности” и общности со всеми молодыми поколениями во все времена.

Заключение

Если говорить о неком обобщенном восприятии себя молодыми “кавказцами”, то образ получается весьма позитивным: “несмотря не ограничения, отсутствие молодежных организаций, у молодых интересная жизнь, многие добились своих целей и состоялись как личности”. Признавая наличие множества трудностей как объективного (“у нас нет гарантий – возможно, когда я окончу вуз, я буду работать всего лишь официантом”), так и субъективного характера (пассивность и безынициативность), ребята уверены в себе, убеждены, что не стали “потерянным поколением”: считая, что сегодняшняя жизнь очень сложна и противоречива, в ней много разнонаправленных тенденций и веяний, имеющих одновременно позитивные и негативные последствия для каждого конкретного человека, они уверены, что их поколение сохраняет незыблемую морально-нравственную основу и чтит традиции предков, встраиваясь в современные реалии. В повествованиях информантов сквозит определенная гордость за себя, потому что, например, “дагестанская молодежь не самая плохая молодежь, у нее есть человеческий и творческий потенциал”, – ей удается балансировать на очень тонкой грани соблюдения одновременно национальных традиций, формальных предписаний ислама и требований современного этапа общественного развития. В плане религиозности большинство дагестанцев характеризует себя как “обыкновенных верующих”, “богобоязненных приверженцев ислама”, которые живут по принципу “не делай другому зла”; с точки зрения традиций – подчеркивает особенности кавказского воспитания и акцентирует важность толерантного поведения (“со своим Кораном в монастырь не ходи”); для реализации своего потенциала требует государственной поддержки, а именно – создания объективных условий для развития бизнеса, спорта, производства и т.д.

Используемое в российских средствах массовой информации негативно окрашенное словосочетание “лицо кавказской национальности”, наши информанты трансформируют в крайне позитивное с точки зрения самоидентификации понятие “кавказец”. Оно включает в себя ряд отличительных характеристик восприятия окружающего мира, в частности, выстраивание собственной жизни с оглядкой на традиционные каноны “так принято” – “так не принято”. Главное в понятии “кавказец” – доминирование региональной идентичности: национальная принадлежность оказывается более узкой, локальной характеристикой, которая имеет значение внутри республик, – выезд в Европейскую Россию снимает этнические барьеры и формирует понимание своеобразного братства всех кавказских народов в силу близости ценностно-нормативных и мировоззренческих черт. Даже русские, эмигрировавшие из кавказских республик, ощущают себя на исторической родине “кавказцами”, поскольку интериоризировали иные паттерны поведения и просто не понимают стереотипного и крайне негативного восприятия русским населением всех выходцев с Кавказа. По мнению исследователей (14), “кавказский менталитет, общие духовные ценности порождены кавказским образом жизни” и включают в себя такие черты, как искусство диалога, или умение слушать и, советуясь со старшими по возрасту, находить компромиссные решения; идеи толерантности, гуманизма, доброжелательства в содержании кавказских обычаев и норм поведения; идеи чести, справедливости, мужества как особого отношения человека к достоинству, правде и свободе. Таким образом, “кавказскость” оказывается категорией, выражающей социальную идентичность, которая формируется в исторически сложившейся социокультурной среде Кавказа (15). В рамках понятия “кавказец” выделяется более локальное идентификационное понятие – “северокавказец”, которое основано на близких социально-психологических установках (16) и общей социокультурной базе (17) – “сходных проявлениях жизнедеятельности северокавказских этносов, взаимооткрытости этнических границ и культурно-исторической общности, выходящей за пределы отдельных этнических групп”.

Главным условием формирования региональной идентичности является принцип старожильчества, укорененности человека в кавказском регионе: “надо различать приезжих и коренных жителей, которые здесь с рождения; например, русская, которая воспитывалась на традициях Кавказа, такая же, как и, например, любой дагестанец”. Речь идет не столько о знании традиций каждого кавказского народа, сколько о приобретении навыка нерефлексивной ориентации в повседневной жизни, где замысловато переплетаются национальные и религиозные поведенческие практики, сосуществуют вполне традиционные и эмансипированные жизненные стратегии.

Именно региональная идентичность определяет спокойное отношение кавказской молодежи к национальному вопросу: по мнению респондентов, “на самом деле межнациональных проблем на Кавказе нет, их специально создают, искусственно навязывают сверху, чтобы создать конфликтные ситуации … в принципе говорить о каких-то моральных, нравственных качествах по отношению к какой-то целой нации – глупость полнейшая”. “Национальные проблемы – вопрос политический и личностный: либо разжигание отношений кому-то выгодно, либо человек дурной и его национальность в этом случае – дело второе”. Это объясняет и оценку событий на территории Чечни: “в принципе мы понимаем и русских, и чеченцев … беженцев из Чечни мы всегда принимали и помогали … когда начались определенные криминальные явления, эта агрессия была очень негативно воспринята, хотя, конечно, не всегда боевики – чеченцы” (Дагестан); “все понимают причины этой войны – ее развязывали не русские и не простой чеченский народ, а правительства” (Северная Осетия).

Интересно, что в идентификационном комплексе молодежи не только Северного Кавказа, но и Закавказья, представленного в нашем исследовании Арменией и Азербайджаном, явно наличествует отнесение себя к более широкой общности: в случае с Северным Кавказом это, что совершенно очевидно, все российское общество – насколько бы специфичны ни были регионы их проживания, ребята испытывают те же проблемы, что и вся российская молодежь. Постоянное соотнесение остроты и масштабов молодежных проблем в своих странах с аналогичными показателями по СНГ и России у армянских и азербайджанских респондентов, вероятно, свидетельствует о том, что здесь сохраняется и ретранслируется молодым поколениям традиция воспринимать себя в рамках более широкой общности, чем национальное государство, – раньше в качестве таковой выступал советский народ, сегодня – постсоветское пространство, живущее с грузом достижений и проблем советского периода, например: “даже в советское время в образовании была коррупция: мой отец закончил университет в Ленинграде, за двести двадцать рублей купил преподавателю на первом курсе золотую ручку, и до шестого курса этот учитель ему всегда хорошие оценки ставил, т.е. коррупция есть не только в Азербайджане”. Кроме того, глобализация современного мира приводит к тому, что такие явления, как терроризм, теряют свой локальный характер: “сегодня и в Махачкале, и в Москве, и везде можно отправиться за хлебом и не вернуться домой”, поэтому рефреном большинства повествований стало резкое неприятие стереотипного утверждения “Кавказ – это война и постоянная опасность”.

Признавая себя представителями поколения, чье становление пришлось на сложный переходный период, кавказская молодежь, тем не менее, не считает, что изменилась сама суть молодежных проблем: “проблемы молодых всегда были, независимо от сегодняшнего дня или завтрашнего; они такие же и одновременно немножко другие, потому что происходит спрессование времени, ускоряется ритм жизни”. Соответственно, ключевой самоидентификационной доминантой становится понимание своего социально-демографического положения в структуре общества: молодость содержит в потенциале все возможные варианты развития событий и предполагает наличие времени для их выбора, коррекции, изменения или кардинального пересмотра. Молодость, а не только “тонкости” жизни на Кавказе определяют представленное в повествованиях информантов ценностное многоголосие, когда, пытаясь охарактеризовать свою жизнь, респонденты приводят массу противоречивых, но одинаково приемлемых, “нормальных” для них примеров из своего повседневного опыта, – эта полифония не является для них проблемой и не вызывает когнитивного диссонанса. Так, азербайджанская молодежь определяет себя как натуру крайне “парадоксальную”, потому что находит в своем менталитете сочетание противоположных черт: общинности и неспособности работать в команде; самокритичности и “наполеоновского” комплекса; высокого потенциала адаптации к любым изменениям окружающего мира и иногда граничащей с неадекватным поведением приверженности традиционным паттернам поведения; рационального, даже “торгашеского” просчета сиюминутных выгод и нерационального фатализма в принятии судьбоносных решений – однако именно в этой парадоксальности она видит свою “силу и безграничные возможности развития”.

Примечания

  1. Левинсон А. “Кавказ” подо мною. Краткие заметки по формированию и практическому использованию “образа врага” в отношении “лиц кавказской национальности” // http://www.polit.ru/docs/618834.html.
  2. Денисова Г.С., Радовель М.Р., Ю.А. Чеботарев, Р.Х. Шогенов
  3. . Молодежь Северного Кавказа: общее и особенное в профессиональной ориентации // СОЦИС. – 1999. – №5. – С.39-40.

  • Маликова Н.Р.
  • Этносоциологическое исследование трансформации постсоветских наций // СОЦИС. – 2004. – №5.

  • См., например: Арутюнян Ю.В. Трансформация постсоветских наций: по материалам этносоциологических исследований. – М., 2003.
  • Иванов М.А.
  • Беседа как метод исследования // СОЦИС. – 1989. – №4. – С.110.

  • См., например: http://gps.kbsu.ru/unesco/projekt/am6.htm.
  • Черныш М.Ф.
  • Национальная идентичность: особенности эволюции // Социологический журнал. – 1995. – №2.

  • Бадыштова И.М.
  • Отношение местного населения к мигрантам (на примере Приволжского федерального округа) // СОЦИС. – 2003. – №6.
  • Величко В.Л.
  • Кавказ. Русское дело и междуплеменные вопросы. – Баку, 1990. – С.153.

  • Гасанов Р.М.
  • Ислам в общественно-политической жизни современного Азербайджана // СОЦИС. – 2003. – №3.

  • http://www.regnum.ru/news/588298.htm.
  • Минасова К.Р.
  • Двуязычие как способ культурной интеграции этнических меньшинств в многонациональном обществе // СОЦИС. – 2002. – №8.

  • Хунагов Р.Д., Шадже А.Ю.
  • Кавказский фактор в современной России // СОЦИС. – 2001. – №3.

  • Крылов М.П.
  • Региональная идентичность в историческом ядре европейской России // СОЦИС. – 2005. – №3.

  • См., например: Солдатова Г.У. Психология межэтнической напряженности. – М., 1998. – С.223-244.
  • Кобахидзе Е.И., Павловец Г.Г., Федосова Е.В.
  • Роль этничности в межкультурном взаимодействии народов Северного Кавказа // Материалы II Всероссийского социологического конгресса: Российское общество и социология в XXI веке: социальные вызовы и альтернативы. – М., 2004.

    Редакция

    Электронная почта: polit@polit.ru
    VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
    Свидетельство о регистрации средства массовой информации
    Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
    Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
    средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
    При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
    При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
    Все права защищены и охраняются законом.
    © Полит.ру, 1998–2024.