29 марта 2024, пятница, 19:02
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

16 декабря 2005, 14:47

О Бенжамене Констане и его автобиографической прозе

Современному читателю Бенжамен Констан (1767-1830) известен не только как политик и публицист, защитник конституционного строя и свободы печати, но также как автор знаменитого романа «Адольф». Однако вплоть до настоящего времени практически ничего не было известно о том, что Констан оставил и другие прозаические произведения, отличающиеся большой степенью автобиографичности. «Полит.ру» публикует статью Веры Мильчиной «О Бенжамене Констане и его автобиографической прозе», готовящуюся к выходу в сборнике произведений Бенжамена Констана «Проза о любви» (Констан Б. Проза о любви / Перевод с французского, состав, статья и комментарии В. А. Мильчиной; “Адольф” в переводе П. А. Вяземского. М.: ОГИ, 2005). В книгу вошел роман Констана «Адольф» в переводе П.А. Вяземского, а также впервые переведенные на русский язык и ранее неизвестные современному читателю «Амелия и Жермена», «Письмо о Жюли», «Сесиль», «Моя жизнь», «Дневник и письма к г-же Рекамье (1814—1816 )» и «Воспоминания Жюльетты».

Что знает современный читатель о Бенжамене Констане (1767—1830)? Для специалистов по политической истории первой трети XІX века Констан – защитник конституционного строя и свободы печати, публицист, “объяснивший широкой публике, что такое правление представительное”[1],  политик, “взявший на себя политическое воспитание европейского континента” и“внушивший современникам больше всего полезных, здравых и плодотворных истин”[2]. Для остальной образованной публики Констан – автор маленького романа о любви “Адольф”. О том, что Констан оставил и другие прозаические произведения (пусть незаконченные и не напечатанные при жизни, но в своем роде не менее совершенные), знают единицы. Причем до середины ХХ века (да-да, именно двадцатого, а не девятнадцатого) в таком же положении находились читатели не только в России, но и во Франции. Автобиографические сочинения автора “Адольфа” долгое время оставались неопубликованными; если “Моя жизнь” была впервые издана в 1907 году, то повесть “Сесиль”, которую сам Констан называл продолжением “Адольфа”, была найдена лишь в середине 1940-х годов и напечатана в 1951 году, а последняя по времени публикации (и первая по времени написания) маленькая повесть-дневник “Амелия и Жермена” увидела свет в 1952 году[3].

Благодаря этим открытиям становилось все более очевидно, что Констан как исследователь жизни человеческой души и механизмов человеческой психологии – фигура не менее важная и интересная, чем Констан-политик и либеральный публицист. Критик и эссеист Шарль Дю Бос выразил это убеждение в предисловии к курсу лекций под названием “Величие и ничтожество Бенжамена Констана” (1933, изд. 1946): “По нашему мнению, бессмертен не тот Констан, которому устроили торжественные похороны в 1830 году [т. е. Констан-политик], но Констан, запечатлевший движения своей души, пусть даже сам Констан полагал истинным своим достижением свою политическую деятельность”[4].

Сборник открывается “Адольфом”, потому что этот маленький роман в творчестве Констана стоит особняком. Во-первых, в нем сильнее всего стихия вымысла: подобной истории в жизни Констана не происходило, а о том, какая именно из его возлюбленных послужила прототипом для героини, Элленоры, споры ведутся со времени публикации романа и по сей день. Во-вторых, “Адольф” был опубликован при жизни автора, в 1816 году,  и тогда же стал предметом устных и печатных обсуждений. Наконец – и это обстоятельство особенно важно для нас – “Адольф” довольно быстро стал фактом не только французской, но и русской культуры. Более того, как ни парадоксально, русские читатели (а именно литераторы пушкинского круга) оценили  роман раньше французских. Современный исследователь констатирует: “В год смерти Констана “Адольф” успел сделать лишь несколько робких шагов по дороге славы. [...] Потребовалось не меньше полувека, чтобы роман обрел свою истинную публику” и чтобы издания его за десятилетие стали исчисляться не единицами, а десятками[5]; прижизненные издания 1820-х годов во Франции продавались плохо[6], с 1831 по 1840 год вышло всего одно издание, 1839 год стал, по выражению французских комментаторов, годом “воскрешения” романа после почти полного забвения[7], -- между тем в России на 1831 год пришелся, стараниями Пушкина и Вяземского, пик интереса к роману Констана и публичного его обсуждения. Именно этим объясняется наше решение включить в сборник “Адольфа” в переводе П. А. Вяземского (1831). После Вяземского роман переводился на русский язык несколько раз, и последний по времени перевод А. Кулишер (1959) до сих пор не устарел. Однако републикация перевода Вяземского (первая после 1886 года, когда он был перепечатан в десятом томе Полного собрания сочинений писателя) дает возможность наглядно показать, какой именно текст вызвал столь бурную реакцию в русской прессе начала 1830-х годов.

Тексты, следующие за “Адольфом”, на русском языке печатаются впервые[8]. Их хронологические границы: 1803--1816. В 1803 году Констан начинает вести дневник, причем первые по хронологии дневниковые записи с 6 января по 10 апреля 1803 года представляют собой законченное автобиографическое произведение, которому сам автор дал название “Амелия и Жермена”. В 1815 году, в разгар влюбленности в Жюльетту Рекамье Констан пишет фрагменты ее биографии – “Воспоминания Жюльетты”. Между этими двумя прозаическими опытами были написаны маленький роман “Адольф”, который Констан сочинил вчерне в конце 1806 года, а опубликовал летом 1816 года, очерк “Письмо о Жюли”, написанный в 1806--1807  годах (опубл. 1829), автобиографические повести “Сесиль” и “Моя жизнь”, дошедшие до читателя через много десятилетий после смерти автора. Собственно говоря, этими пятью названиями и исчерпывается то, что можно назвать констановской “прозой о любви”[9].

Между тем в сборник вошли не только они. “Сесиль” или “Моя жизнь” -- произведения хотя и незаконченные, брошенные буквально на полуслове, но все-таки отделанные так, как будто Констан считал возможным их появление в печати. Однако мы включили в сборник и тексты, которые Констаном для печати не предназначались ни в коем случае: дневниковые записи с сентября 1814 по начало 1816 года и письма к Жюльетте Рекамье этого же периода. Дело в том, что в сентябре 1814 года Констан вдруг страстно влюбился в Жюльетту Рекамье, которую знал до этого добрых полтора десятка лет, и на год с небольшим эта страсть стала главным содержанием его жизни, едва ли не более важным, чем любые политические катаклизмы, включая бегство Наполеона с Эльбы и его поражение при Ватерлоо. Констан вел дневник и в другие годы[10], однако период влюбленности в госпожу Рекамье – период уникальный в том смысле, что нашел отражение в текстах трех уровней: в дневнике, который Констан писал только для себя (он так стремился сохранить его в тайне, что даже записывал французский текст греческими буквами), в письмах, которые он почти ежедневно обращал к предмету своей страсти, и, наконец, в написанных с ее слов и по ее просьбе, о ней, для нее  и отчасти от ее лица “Воспоминаниях Жюльетты”. Дневник – смесь трагедии и насмешки над самим собой, отчаянная и одновременно ироническая фиксация собственных терзаний и колебаний; письма – многословные, горячечные излияния, смесь исповеди, жалоб, угроз и шантажа. И наконец, “Воспоминания Жюльетты” – анатомия чувства, афористическая психологическая проза, написанная в той же манере, что и “Адольф”. Для других прозаических произведений Констана мы подобным дневниково-эпистолярным фоном не обладаем; действие “Моей жизни” и  “Сесили” начинается в те годы, когда Констан еще не вел дневника; его письма к Жермене де Сталь и Шарлотте фон Гарденберг – прототипам двух главных героинь “Сесили” -- не сохранились.

Начало 1816 года – естественный нижний хронологический предел для  констановской “прозы о любви”. Напечатав летом 1816 года “Адольфа” – произведение глубоко интимное, которое он с 1807 до 1814 года хранил в тайне, Констан как бы “объективировал” свои переживания и тем самым простился с ними. После 1816 года мы практически ничего не знаем о внутреннем мире Констана (дневник он больше не ведет, исповедальных писем не пишет), ничего не известно и о каких бы то ни было его увлечениях; в 1820-е годы он мирно живет с законной женой, произносит речи в палате депутатов и пишет многотомную книгу “О религии”.

Итак, в наш сборник вошли тексты с разной степенью вымышленности: от совершенно документального дневника до построенного по романным законам “Адольфа”.  Однако во всех этих текстах чрезвычайно силен автобиографический субстрат. Под выдуманными именами (как в “Сесили” или “Адольфе”) или же под именами подлинными (как в “Моей жизни” или “Амелии и Жермене”), воспроизводя канву событий и характеры персонажей очень близко к реальности или удаляясь от нее, Констан ведет речь в первую очередь о самом себе и своих возлюбленных, рассказывает свою историю, а точнее, историю своих чувств. “Этот дневник, – записывал он 21 декабря 1804 года, -- род истории, а мне надобно иметь перед глазами свою историю как историю другого человека, чтобы не забывать себя и на свой счет не заблуждаться” [11]. В еще большей степени формулировка “своя история как история другого человека” может быть отнесена к констановской прозе.

К Констану как нельзя более точно подходит пушкинская фраза, сказанная о совсем другом писателе: “постиг, создал и описал единый характер (именно свой)”[12]. Потребность разбираться в собственных чувствах и собственной биографии была в Констане так сильна, что даже молитву, сочиненную в сентябре 1815 года, в период страстной влюбленности  в г-жу Рекамье и, одновременно, увлечения мистическими идеями баронессы Крюденер, он превращает в анализ собственных душевных движений и психологических мотивировок, отчасти повторяющий финальные размышления Адольфа:  Констан излагает Богу историю своих метаний и переживаний точно так же, как излагает это сам себе в дневнике и потенциальным читателям в “Сесили” или “Моей жизни”, разве что более взволнованно и без обычной для него самоиронии[13].

Констан всегда ведет речь о себе и своем характере. Характер же этот представлял собой удивительную смесь постоянства и противоречивости; можно даже сказать, что отличительной чертой Констана было постоянство противоречивости.

Ахматова писала о том, что в “Адольфе” открытием Констана стало изображение раздвоенности человеческой психики[14]. Но эту раздвоенность Констан постоянно – и виртуозно – демонстрирует не только в “Адольфе”, но и на всех страницах своей прозы, как дневниковой, так и романной. Констан был человек колебаний; один из его биографов, Жорж Пуле, даже называет основополагающей чертой его характера переходы от периодов полной бесстрастности и апатии к судорожной деятельности, к горячечной страсти. Констан в “Моей жизни” сам превосходно сформулировал эту свою особенность:

“Но к действию меня побуждают не любовь к развлечениям, не скука, -- одним словом, ни одна из тех причин, какие обыкновенно движут людьми. Мне надобно, чтобы страсть меня охватила или чтобы одна мысль завладела мною безраздельно и стала страстью. Оттого имею я вид человека весьма рассудительного в глазах окружающих, которые видят меня в промежутках между приступами страсти, когда довольствуюсь я жизнью самой непривлекательной и не ищу увеселений”.

Но кроме этих колебаний (от бесстрастности к страсти и снова к бесстрастности) особенностью Констана была невозможность принять решение, сделать шаг, призванный изменить судьбу, переломить ситуацию, мучительную и для самого него, и для близких ему людей. Так было в 1814--1815 годах, когда Констан страдал оттого, что г-жа Рекамье не отвечает ему взаимностью. Он понимал, что для исцеления ему нужно уехать из Парижа, регулярно записывал в дневник что-то вроде: “К концу этой недели, даст Бог, все будет закончено, и я уеду. С одной стороны, при первой жестокости Жюльетты любовная горячка может воротиться, а с другой, стоит мне отъехать на десять перегонов от Парижа, и я исцелюсь совершенно»[15], -- но никуда не уезжал, ибо не мог заставить себя это сделать, а когда наконец смог уехать, сам был этим искренне удивлен («Подумать только, я действительно уехал. Ночевал в Санлисе. Поразительно» -- 31 октября 1815). Так было и в середине 1800-х годов, когда Констан безуспешно пытался порвать с Жерменой де Сталь, которая с 1796 года занимала в его жизни огромное место: он не мог бросить ее, но не мог и продолжать жить с нею, как прежде; в то же самое время он возобновил отношения с Шарлоттой фон Гарденберг (которую знал с 1793 года), тайно обвенчался с нею -- и тут же отправился в замок Коппе к г-же де Сталь, заставив молодую жену скитаться по Швейцарии в ожидании редких и секретных свиданий с мужем (истории своих отношений с этими двумя женщинами он посвятил повесть “Сесиль”).

Констан так хорошо сознавал собственную нерешительность и приверженность к постоянным колебаниям между разнонаправленными стремлениями, что счел возможным перевести их в “цифровую форму”. 8 мая 1805 года он придумал сам для себя шифрованную форму записи в дневнике:

“1 -- наслаждение физическое; 2 -- желание оборвать вечную связь мою, о которой я так часто толкую [с г-жой де Сталь]; 3 -- возобновление этой связи под действием воспоминаний либо мимолетной вспышки чувства; 4 – работа; 5 -- споры с отцом; 6 --жалость к отцу; 7 -- намерение уехать;  8 – намерение жениться; 9 -- г-жа Линдсей[16] надоела; 10 -- сладостные воспоминания о г-же Линдсей и новые вспышки любви к ней; 11 -- не знаю, как поступить с г-жой Дю Тертр; 12 -- любовь к г-же Дю Тертр; 13 -- все зыбко, не уверен ни в чем; 14 -- поселиться в Доле [рядом с отцом], дабы порвать с Бьондеттой [г-жой де Сталь]; 15 -- поселиться в Лозанне с той же целью; 16 -- отправиться в путешествие за море; 17 -- желание примириться с некоторыми врагами”[17].

В самом деле, дневниковые записи Констана за 1804—1807 годы, как развернутые, так и сокращенные, – это постоянное варьирование одних и тех же колебаний: г-жа де Сталь (именуемая в дневнике либо Минеттой, либо Бьондеттой) невыносима – г-жа де Сталь умна и прекрасна и понимает меня, как никто; женюсь на Шарлотте – не женюсь на Шарлотте... Вот выбранная наугад, но вполне типичная запись 31 января 1806 года: “2, 7, 8, 3 вперемешку”[18], иначе говоря, желание порвать с г-жой де Сталь и уехать, планы женитьбы и новая вспышка влечения к г-же де Сталь  – те самые колебания, которые превосходно видны уже в первом прозаическом произведении Констана – повести-дневнике “Амелия и Жермена”, которые составляют самую суть повести “Сесиль” и из которых состоит вся история его влюбленности в Жюльетту Рекамье.

Констановские колебания связаны не только с невозможностью принять решение, но и с тем, что он был, по проницательному замечанию г-жи де Сталь, знавшей его, как никто другой, “человеком, который любит только невозможное”[19], который всегда помнил: “Как бы там ни было, предмет, от нас ускользающий, -- совсем не то, что предмет, нас преследующий”[20] и в любви безусловно предпочитал первый “предмет” второму --  страстно добивался тех, кто ему отказывал, и охладевал к ним, лишь только получал от них недвусмысленные знаки внимания[21] (все эти колебания запечатлены в дневнике 1814—1815 годов: лишь только г-жа Рекамье начинает обращаться с ним чуть более приязненно, он сразу записывает в дневник, что, в сущности, не так уж сильно ею интересуется[22]; но стоит ей снова обойтись с ним холодно или отменить свидание, и страсть разгорается с новой силой).

Раздвоенность и нерешительность проявлялась у Констана не только в отношениях с женщинами, но, например, и в отношениях с отцом[23], но, разумеется, именно в любви все особенности констановской психологии обнаруживались особенно ярко. Дело в том, что в 1800-е годы любовь в каком-то смысле была главным содержанием жизни Констана, ее доминантой.

Родившийся в Лозанне, Констан с 1798 года был французским гражданином (благодаря принятому после Революции закону о том, что потомки протестантов, бежавших из Франции по причине религиозных гонений, продолжают числиться французами). В 1799 году он вошел в состав Трибуната (собрания из ста человек, которые назначались Сенатом и в обязанности которых входило предварительное рассмотрение законов, представляемых Законодательному собранию), однако суждения его были слишком независимы и не нравились Наполеону. Поэтому 17 января 1802 года Констана вместе с несколькими другими оппозиционерами из состава Трибуната исключили. Оппозиционные убеждения и связь с попавшей в немилость Жерменой де Сталь делали невозможным нормальное существование Констана в Париже, и в мае 1802 года он, хотя и не получал формального приказания покинуть Францию, уехал в Женеву. С тех пор и до падения Наполеона Констан живет то в Париже, то в Швейцарии, то в Германии, но не служит, не занимается политической деятельностью и не находит никакого применения своим незаурядным способностям политика и публициста. О степени его отторжения от политической жизни при Наполеоне свидетельствует письмо к Баранту от 20 марта 1808 года:

“Век праха -- праха, в любую минуту готового обернуться грязью! Этот век вызывает мою ярость тем сильнее, что я чувствую его влияние на себе самом. Я работаю, думаю, чувствую только по привычке. Всякий спор для меня нестерпим. В одиночестве я охотно предаюсь размышлениям, но стоит мне показаться в свете, и я тотчас соглашаюсь отречься от своих идей, лишь бы мне не пришлось их защищать. Дело тут не в осторожности, о Гомере мне спорить еще тягостнее, чем о сегодняшнем дне. Дело в охватывающей меня уверенности, что ничто из того, что обсуждается в свете, не нужно ни единой душе”[24].

1 мая 1804 года Констан мрачно упоминает в дневнике “десять лет жалкого прозябания во Франции”[25]; прозябать ему оставалось еще почти столько же.

Конечно, в 1800-е годы Констан много читает, делает наброски для книги “О религии”, пишет первый вариант трактата “Принципы политики” (завершенного и опубликованного в 1815 году), переводит шиллеровского “Валленштейна”; однако, повторим, основное содержание его жизни в эти годы – любовь, жизнь чувства[26].

Тексты, вошедшие в наш сборник, – тексты, что называется, камерные, в речь в них идет не об истории или политике, а о любви и тонких душевных движениях (только в дневнике и письмах 1815 года историческая стихия вторгается в горячечные признания в страсти и даже на время заглушает их, вследствие чего Констан адресует Жюльетте Рекамье несколько здравомыслящих и язвительных писем, позволяющих понять, каким образом этот неврастеник, страдающий от несчастной любви, мог стать в 1820-е годы властителем дум всей либеральной Европы). И тем не менее в этих текстах о любви есть один мотив, благодаря которому их автор предстает сыном своего века. Это мотив воли и безволия.

Констана всю жизнь чрезвычайно волновал вопрос о том, как распорядиться своей собственной судьбой, как найти такую силу, которая помогла бы ему направить эту судьбу в нужное русло. В “Моей жизни” он рассказывает, как, в двадцать лет сбежав без плана и цели из Парижа в Англию, скитался там, не зная, за что приняться и куда податься, и наконец решил добраться до Эдинбурга, где два года назад учился в университете:

“До той поры я скитался без четкого плана и не без оснований полагал смешными и бесцельными эти скитания. Теперь у меня появилась цель – цель, разумеется, весьма незначительная, ибо речь шла лишь о том, чтобы провести две недели в обществе школьных приятелей. Однако, как бы там ни было, я двигался в строго определенном направлении и знал наконец, чего я хочу”.

Это и есть искомый идеал – понять, чего он хочет и куда стремится. В Англии Констан догадался об этом самостоятельно, но, как правило, сам он не мог принять “сильного” решения и искал того, кто взялся бы принимать решения за него. В “Адольфе” этой силой, принимающей решения, становится Элленора: “Едва показывалось на лице ее выражение скорби, и воля ее делалась моею волею”[27] , в “Сесили” (и в реальной жизни Констана) эту роль берет на себя глава пиетистской секты “Внутренние души”, и поначалу его проповедь имеет успех:

“Я сказал себе, что если однажды был вознагражден за отречение от собственной воли, значит, отречение это есть лучший способ угодить силе, которая вершит нашими судьбами, и постарался довести это самоотречение до степеней наивысших. [...] Тогда-то я впервые ощутил, что душевная боль моя утихла. Я словно сбросил с плеч груз жизни. В течение многих лет главное несчастье моей жизни были постоянные усилия, которые я совершал, дабы руководствовать самим собой. [...] Теперь этим терзаниям, этой снедавшей меня горячке пришел конец. Я был словно ребенок, идущий за невидимым вожатым. На каждое событие, каждый час, каждую минуту смотрел я как на нечто отдельное от всех прочих и пребывал в уверенности, что высшая и непостижимая воля, которую нам не дано ни одолеть, ни угадать, устроит все наилучшим образом”.

Впрочем, к своему несчастью, Констан был человеком, недостаточно сильным для того, чтобы принимать решения самому, и недостаточно слабым для того, чтобы покорно исполнять чужую волю, от которой он ждал “исцеления”, будь то воля его многолетней возлюбленной Жермены де Сталь, главы пиетистской секты шевалье Лангаллери или взявшейся руководить его духовным воспитанием баронессы Крюденер.

Тем не менее это колебание между волевыми решениями или безвольным прозябанием (один из любимых образов Констана – сравнение себя с  человеком, который посреди бури спит в лодке, со всех сторон сотрясаемой волнами, т. е. в буквальном смысле слова полагается на волю волн[28]) делает Констана человеком романтической эпохи. Ибо отсутствие воли было одним из главных диагнозов, который писатели той эпохи ставили героям своего века. Это ощущали даже люди, от романтизма крайне далекие; в частности, едва ли не наиболее четко эту проблему сформулировал Жозеф де Местр во второй беседе “Санкт-петербургских вечеров” (изд. 1821); человек, писал Местр (говоря о человеке после грехопадения, но подразумевая человека современного), “не знает, чего хочет; он не хочет того, чего хочет. Он хочет того, чего не хочет; он хотел бы хотеть[29]. Это тот самый недуг, реакцией на который был культ Наполеона или апология сильной воли у Бальзака, придумавшего на этот случай эффектную метафору – волшебную “шагреневую кожу”, дающую ее владельцу возможность осуществлять все свои желания (впрочем, ценою собственной жизни). Констан ощущал эту общеромантическую проблему сильной личности и сильной воли (ср. в набросках предисловия к “Адольфу”: “Верность есть сила, подобно вере религиозной, подобно воле. Мы разучились любить, разучились верить, разучились желать. Эта болезнь души распространена куда больше, чем думают. Многие молодые люди ей подвержены”); решить ее он попытался самым оригинальным образом – ища способов вообще избавиться от желаний[30], но когда желания (во всяком случае, любовные) оставили его, он прекратил писать прозу.

***

Любовь и чувства – материи, сложные не только для переживания, но и для обсуждения. Чувства Констана, хотя и были его интимным делом, становились предметом толков в свете и даже газетах еще при его жизни: после опубликования “Адольфа” критики стали подыскивать персонажам прототипов и называть их имена (см. подробнее в преамбуле к “Адольфу”). После смерти Констана, по мере того как его наследие становилось известно публике, находилось все больше желающих обсудить и даже осудить его моральный облик; одним из первых и самых рьяных обвинителей стал Шарль-Огюстен Сент-Бёв, который с 1839 по 1867 год, подтасовывая даты и отождествляя мировоззрение двадцатилетнего Констана-“нигилиста” с его же убеждениями в зрелости, клеймил автора “Адольфа” за черствость и сухость, цинизм и безверие, лицемерие и неспособность любить[31].

Выносить Констану обвинительный или оправдательный приговор за его отношения с Жерменой, Шарлоттой или Жюльеттой – не наше дело; нам хотелось показать, из какой психологической почвы вырастала проза Констана и каким образом он изображал в ней то, что лучше всего знал по собственному опыту, – человека, у которого одна половина “так сказать, есть зритель другой” и который является ироническим наблюдателем своей собственной души. Вышло так, что эта проза вся в той или иной степени посвящена любви. Отсюда название книги, Констану не принадлежащее, но отвечающее существу его жизни и прозаического наследия, – “Проза о любви”.


[1] Broglie. P. 283.

[2] Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 2001. С. 49; о влиянии политических работ Констана на декабристов см.: Семевский В.И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С.  207–239; Парсамов В.С. Декабристы и французский либерализм. М., 2001. С. 39—45, 156—158. Новейший перевод одного из политических трактатов Констана см. в кн.: Либерализм. С. 23—262.

[3] Об истории создания и публикации текстов, вошедших в сборник, см. подробнее в преамбулах к ним.

[4] Du Bos Ch. Grandeur et misère de Benjamin Constant. P., 1946. P. 13.

[5] Delbouille. P. 413—414.

[6] См. в преамбуле к “Адольфу”.

[7] Delbouille. P. 419.

[8] Исключение составляет повесть“Амелия и Жермена”, опубликованная в нашем переводе в “Иностранной литературе” (2002. № 4).

[9] Констан оставил еще мемуарные наброски о Франции эпохи Директории и о таких выдающихся политических деятелях этого времени, как Талейран и Сьейес (см.: Portraits. P. 31—177), однако эти тексты, примыкающие не столько к художественной, сколько к публицистической части констановского наследия, в настоящий сборник не вошли.

[10] Сохранился дневник за 1804—1807 и 1811—1816 гг. (см.: Journaux).

[11] Journaux. P. 179.

[12] Пушкин. Т. XІ. С. 51 (“О драмах Байрона”).

[13] См. примеч. 288 к “Дневнику”.

[14] Ахматова. С. 63; см. подробнее в преамбуле к “Адольфу”.

[15] 15 января 1815 г.; далее ссылки на наст. изд. даются в скобках прямо в тексте.

[16] Об Анне Линдсей и ее отношениях с Констаном см. в преамбуле к “Письму о Жюли”.

[17] Journaux. P. 246—247.

[18] Journaux. P. 279.

[19] Письмо к г-же Рекамье от начала сентября 1816 г. (цит. по: Levaillant. P. 236).

[20] Journaux. P. 84; дневник, 2 мая 1804 г.

[21] “Вдобавок, если бы она [г-жа Рекамье] меня полюбила, мне бы это наскучило” (10 февраля 1815 г.).

[22] Один из бесчисленных примеров: “Удивительная вещь! Как только я понял, что мы с ней не в ссоре, как тотчас успокоился” (16 декабря 1814)

[23] См. подробнее примеч. 57 к “Моей жизни”.

[24] RDDM. 1906. Т. 34. Р.252; ср. также и в предыдущем письме от 25 февраля 1808 г. рассуждение о “стадном чувстве” французов, “разделенных на полки”(т. е. на идеологические партии) и не способных признать даже доли истины за противной стороной: “Личностей более не осталось, есть только батальоны в мундирах. [...] Китай! Китай! вот наша цель, вот куда мы движемся быстрым шагом” (Ibid. P. 250—251).

[25] Journaux. P. 84.

[26] “Что я за глупая тварь! Влюбляю в себя женщин, которых сам не люблю. Затем внезапно любовь обрушивается на мое сердце ураганом, и связь, начатая скуки ради, переворачивает всю жизнь! Статочное ли это дело для человека умного!” – восклицал он в дневнике, но “дела” этого не прекращал (Journaux. P. 299; 27 октября 1806).

[27] Перевод Вяземского здесь очень точен (в оригинале: “Dès que je voyais sur son visage une expression de douleur, sa volonté devenait la mienne”); в переводе Кулишер та же мысль передана не вполне точно: “Как только я подмечал на ее лице печаль, ее настроение передавалось мне” (Повесть. С. 102).

[28] См.: Poulet. P. 40—42.

[29]  Местр Ж. де. Санкт-петербургские вечера. СПб., 1998. С. 62.

[30] Характерная запись в дневнике 21 декабря 1804: “Надобно прекратить желать того, чего не желает никто, или, если невозможно прекратить желать, следует желать в одиночестве и тишине” (Journaux. P. 179).

[31] См. подробнее:  Deguise. P. 3—37; перевод одной из статей Сент-Бёва о Констане см. в кн.: Констан А. Адольф. СПб., 1894. С. XІ—XVІІ.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.