19 марта 2024, вторник, 14:18
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

29 ноября 2005, 06:00

О коварстве Запада и его разоблачителях: российская внешнеполитическая мысль и самоизоляция России

«Неприкосновенный запас»

С начала 1990-х годов многие границы внутри Европы претерпели существенные изменения: было подписано Шенгенское соглашение, исчез так называемый «железный занавес», однако ожидавшейся интеграции Восточной и Западной Европы не произошло. Кроме того, Россия продолжает все более и более отдаляется от стандартов Европы, настаивая на исторически обусловленном собственном пути развития и национальном своеобразии. «Полит.ру» публикует исследование Вячеслава Морозова «О коварстве Запада и его разоблачителях: российская внешнеполитическая мысль и самоизоляция России», в котором автор предпринимает попытку объяснения сложившейся ситуации и намечает перспективы ее развития. Одной из главных причин сегодняшней своеобразной изоляции России и ее противопоставленности окружающим странам исследователь видит в специфике внешнеполитической доктрины страны и в поддержании образа «государства-продолжателя» традиции СССР. Только путем переосмысления данных позиций возможен выход России из самоизоляции и налаживание контакта с соседними странами и Европой в целом. Статья опубликована в последнем номере журнала «Неприкосновенный запас» (2005. № 43).

С окончанием холодной войны разделительные линии в Европе подверглись радикальной трансформации. Государственные границы исчезли в одних местах и появились в других - объединилась Германия, распались Советский Союз, Югославия и Чехословакия. Большинство государств Европейского союза присоединились к Шенгенским соглашениям и отменили контроль на границах друг с другом. Еще более значимым событием стало падение "железного занавеса", делившего Европу на капиталистический Запад и социалистический Восток. Казалось, что все европейцы смогут наконец объединить усилия в строительстве единой и свободной Европы. Единственным водоразделом, который еще предстояло преодолеть, была разница в уровне благосостояния между Западной и Восточной Европой - но и она представлялась незначительной по сравнению с новым и глубоким чувством общеевропейской солидарности. Пятнадцать лет спустя, однако, мы все яснее понимаем, что граница между Западом и Востоком не исчезла, - более того, она становится все более прочной и труднопроницаемой. Европейский союз и НАТО расширяют "пространство демократии и процветания" на восток, принимая в свои ряды все новые страны, которые не жалеют усилий, чтобы соответствовать установленным для вступления в эти организации условиям. Россия же, по всей видимости, все меньше заботится о том, как ее действия соотносятся с правилами игры, предлагаемыми ее западными соседями в качестве общечеловеческих ценностей и норм, и все больше ощущает себя самостоятельным центром силы на мировой арене. Демократия, правовое государство, рыночная экономика и прочие либеральные "штучки" в лучшем случае воспринимаются здесь как красивая утопия, в худшем же - как инструмент порабощения России западными империалистами.

В результате к западу от Бреста все более крепнет мнение о России как о реликте, странным образом представляющем в Европе XXI века авторитарное, великодержавное прошлое Европейского континента. Дискурс освобождения, столь характерный для конца 1980‑х - начала 1990‑х годов, обретает не только временное, но и совершенно конкретное географическое измерение: сегодня уже не только для жителей Латвии, Эстонии или Польши, но и для их соседей в Западной Европе, и даже для многих украинцев освобождение от авторитаризма почти тождественно освобождению от России. Это настроение очень точно отразила редакционная статья в газете "Financial Times", опубликованная в первые дни "оранжевой революции": граждане Украины, пишет газета, "недвусмысленно продемонстрировали, что [...] их страна могла бы стать подлинной европейской демократией. Она не обречена ни своим прошлым, ни географией на авторитаризм в российском стиле"[1]. Иными словами, украинцы, отказавшись смириться с навязанным им выбором, освободились от гнета прошлого и открыли для себя безграничное поле возможностей, предлагаемых новой Европой. Россия же не просто пока не готова к свободе - она и есть сама несвобода, темное, гнетущее начало, которое стремится к порабощению соседних народов.

Само по себе противопоставление свободного Запада и порабощенного Востока, разумеется, отнюдь не ново - оно почти дословно воспроизводит дискурс холодной войны. Это уже является серьезным поводом для беспокойства, но еще больше тревожат именно те новые элементы, которые все же отличают современную западную картину мира от той, что существовала несколько десятилетий назад. Если в СССР, с точки зрения западных пропагандистов, народ (а точнее - народы, поскольку особо выделяли евреев, Прибалтику и других) изнывал под гнетом КПСС, КГБ, номенклатуры и прочих авторитарных институций, то современная Россия выступает как монолитная, недифференцированная порабощающая сила. Единственное исключение, по понятным причинам, делается для чеченцев, которые по-прежнему классифицируются как угнетенный народ, борющийся за свободу - но, опять-таки, не от "Единой России" или ФСБ, а от России как целого, как нации-государства.

Налицо, таким образом, вполне эссенциалистское объяснение реальности, которое, в конечном счете, списывает все проблемы на национальные особенности русских (россиян), на тот самый "русский дух", которому якобы чужды западные ценности вроде демократии или индивидуальных прав и свобод. Понятно, что эта тенденция чревата самой что ни на есть тотальной изоляцией России от остальной Европы и от большого мира, в котором подобным цивилизационно чуждым государствам отводится роль поставщиков энергоносителей и источников террористической угрозы. Самое грустное во всей этой истории, однако, то, что российская политическая и научная элита не просто соглашается с тезисом о фундаментальной несовместимости Запада и России - она его старательно воспроизводит, разрабатывает и углубляет. Систематическая поддержка российской дипломатией дискредитировавших себя политических лидеров на пространстве СНГ - лучший способ закрепить за своей страной образ авторитарной империи. Эта поддержка, в свою очередь, проистекает из крепнущего в умах россиян представления о цивилизационной несовместимости России и Запада. Хорошим примером здесь может служить статья политолога Владимира Пастухова, который в своих размышлениях также отталкивается от украинских событий. Он критикует российские власти за стремление усидеть на двух стульях, признавая либеральную демократию в качестве идеала и в то же время отстаивая "право России на собственный путь исторического развития". При этом автор исходит из того, что попытки насадить демократию в России противоестественны: "Россия "божится" демократией по поводу и без повода на словах и строит отнюдь не демократическое государство на деле, следуя логике исторического процесса". Поэтому, как утверждает автор, России следует отвергнуть фальшивый универсализм Запада, предлагающего свои идеалы и ценности в качестве общечеловеческих:

"Для России гораздо эффективнее было бы честно определиться с реально достижимыми, культурно обусловленными идеалами общественного развития и дать Западу бой по основному пункту повестки дня - о праве народов на культурное и политическое (а не на государственное, между прочим) самоопределение, обеспечив и себе, и другим возможность существовать по своим собственным стандартам"[2].

В результате таких вот обоюдных интеллектуальных усилий мы имеем дело с вполне успешным процессом формирования новой российской идентичности, которая строится на отрицании Запада и при этом не только объединяет политическое сообщество изнутри, но и получает вполне адекватное подтверждение во внешнем мире.

Говоря об идейных истоках подобного рвения со стороны российских авторов, нельзя обойти вниманием школу политической мысли, которая в значительной степени определяет контуры российской дискуссии по проблемам международной политики и которую автор этих строк когда-то предложил именовать романтическим реализмом[3]. Для нее характерна крайне поляризованная, бинарная картина мира, в рамках которой Запад и его "агенты влияния" внутри страны предстают как главный или даже единственный источник угрозы существованию России как самостоятельного государства с уникальной культурой. Декларируемая приверженность Запада либеральным ценностям интерпретируется как идеологическое прикрытие для "реальных" целей, выявление которых как раз и составляет задачу общественных наук.

Эти амбиции вполне соответствуют духу реализма - направления в науке о международных отношениях, сложившегося в начальный период холодной войны и до сих пор остающегося наиболее популярным в Соединенных Штатах. В работах российских авторов, однако, практически отсутствуют попытки рационализации действий США и их союзников исходя из ключевых понятий реалистической парадигмы, таких как сила (мощь) и безопасность. При внимательном анализе становится очевидным, что в критике западных лидеров со стороны российской внешнеполитической элиты наблюдается своего рода последовательная непоследовательность: оппонентов обвиняют в цинизме и эгоизме, однако это обвинение не доводится до конца, поскольку некоторая степень идеализма за идейными противниками все же признается. Идеализм российских и западных либералов - это аморальный идеализм. Он маскируется "правильными" лозунгами о необходимости защищать индивидуальные права и свободы и способствовать развитию и укреплению демократии в Европе, но за этим скрывается другая, не менее идеалистическая цель - максимально расширить сферу влияния западного блока и в конечном итоге разрушить Россию и подчинить ее Западу - то есть подвергнуть "вестернизации"[4]. Смысл господства над Россией состоит в последующем установлении мирового господства - проект, который едва ли можно в полной мере назвать рациональным и прагматическим, поскольку расчленение России и последующее господство над миром предстает здесь как самоцель, а не средство для достижения чего-то более "приземленного" (безопасности, процветания и тому подобного).

Главное объяснение действий США и их союзников в глазах российских ученых-международников и дипломатов состоит в ссылках на метафизический "дух Запада", следствием которого является стремление западных государств к непрерывной экспансии. Так, говоря о событиях вокруг Косово, директор департамента Министерства иностранных дел Владимир Кружков в 1999 году утверждал, что "фундаменталистское сознание" западных политиков заставляет их предаваться "фанатичной реализации идеи справедливости" в духе насилия, который был выделен в качестве характерной черты романо-германского культурного типа еще Николаем Данилевским[5]. Ту же мысль об имманентной враждебности Запада - на этот раз олицетворяемого ближайшими соседями России - уже в 2005 году высказывает Константин Затулин:

"Если Украина, даже независимая, не состоит в особых, союзных, отношениях с Россией, то под ее новоприобретенную государственность подводится антироссийский фундамент и она превращается во вторую Польшу. То есть в чуждый России культурно-исторический проект, культуртрегера, с которым мы обречены иметь дело. Иначе он сам "займется" нами"[6].

Как показали Ронен Палан и Брук Блэр, реалистическая парадигма в международных отношениях сама по себе глубоко укоренена в немецкой идеалистической философии: реализм работает только в рамках учения о нации и государстве как о двух сторонах метафизического единства[7]. Однако для классического реализма, а тем более для неореализма как его более поздней модификации, характерно сознательное абстрагирование от особенностей конкретного государства, изучение государств как подобных друг другу элементов, главная характеристика которых - их положение относительно друг друга в международной системе. В российской традиции, в противоположность реализму, отдельные государства рассматриваются как принципиально отличные друг от друга субъекты международных отношений, различия между которыми определяются фундаментальными, неотъемлемыми культурными особенностями каждой нации. В паре "государство - нация" классический реализм уделяет основное внимание государству как "стандартному" субъекту международных отношений, тогда как романтический реализм делает упор на нацию как объект уникальный, неповторимый. В этом смысле российский дискурс гораздо ближе к романтическому национализму XIX века, нежели к классическому реализму в науке о международных отношениях второй половины XX века.

Вместе с тем, нельзя не согласиться с Борисом Капустиным в том, что представления классических реалистов о принципиальном подобии государств работают лишь на уровне максимальной абстракции и начинают рушиться, как только речь заходит о конкретных эмпирических проблемах. Базовая для всех реалистов категория "национального интереса", имеющая, по их мнению, неизменное содержание и обычно сводимая к безопасности (или выживанию) государства, "имеет смысл лишь при уподоблении нации организму, программа жизнедеятельности которого однозначна и одномерна", тогда как в реальной политике ""универсальные параметры" обычно противоречат друг другу. Как стыковать их на практике, решается не апелляциями к "вечным истинам", а эмпирической политической борьбой, торгами и компромиссами"[8]. Поэтому концепция "национального интереса" в политической практике неизбежно подчеркивает уникальность и самобытность "национальных организмов". Можно, однако, утверждать, что в российской внешнеполитической мысли элементы, которые свидетельствуют об общей укорененности реализма в романтической традиции, выражены гораздо более отчетливо.

"...У [романтической традиции], несомненно, была своя и немалая "правда" против универсализма и логоцентризма основной версии Просвещения. Эта "правда" - отстаивание права особенного (имея в виду множественное число особенного) против монологичности абсолютного когнитивного, но и "практического" субъекта Просвещения, "сознания вообще" и "сознания в себе", оставляющего за особенным в лучшем случае статус эпифеноменальности или (пока еще) не переработанного реликта прошлого"[9].

Есть у российской традиции и другие особенности, которые отличают ее от других характерных ее вариантов - в первую очередь от германского. Например, большинство российских наблюдателей категорически отказываются принять, даже в качестве гипотезы, что администрация Джорджа Буша-младшего действительно руководствуется стремлением к насаждению демократии (в собственной неоконсервативной интерпретации) в других странах мира, видя в этом залог безопасности США. Автору этих строк много раз приходилось отчаиваться, сталкиваясь с тотальной невосприимчивостью студентов к любым объяснениям причин нынешней войны в Ираке, выходящим за рамки "нефтяного фактора". То же самое можно сказать и по поводу "оранжевой революции": подавляющее большинство россиян уверены, вопреки свидетельствам очевидцев, что на майдане собирались исключительно циничные наемники, получавшие почасовую оплату чуть ли не прямо из Вашингтона. Саркастическое отношение к самой возможности того, что "ценности" могут иметь хоть какое-то реальное значение в политике, несомненно, во многом является наследием советского вульгарного марксизма, который требовал от исследователей разоблачения "реальных", "материальных" (то есть экономических) интересов, определяющих любой политический шаг. Преодоление этого редукционистского наследия оказалось весьма сложной задачей: большинство российских ученых склонны настаивать на том, что объяснить политическое явление означает сорвать с него покров идеологии и выявить его "реальные" причины. Однако смысл понятия "реального" оказался несколько размыт после крушения идеологической монополии. В результате сложилась ситуация, когда метафизические рассуждения геополитиков о борьбе за мировое пространство стали самодостаточными в качестве научных объяснений международной реальности.

В то же время можно показать, что на некотором более абстрактном уровне основные тенденции и противоречия романтического реализма являются отражением глубинных структур мышления Нового времени, в котором противоречиво сочетаются рационалистическое наследие Просвещения, античная философская традиция и средневековые религиозно-этические конструкты. С одной стороны, как в политическом, так и в научном дискурсе господствует представление о рациональном характере политики как борьбы интересов, прозрачных для себя и друг для друга. Его единственной альтернативой остается вульгарно-марксистский экономический детерминизм. С другой стороны, однако, в рамках такого " [д]уалистического видения, признающего либо только прозрачные для самосознания акты, либо только вещи, детерминированные извне"[10], чаще всего экономически, любые явления и события, не вписывающиеся в рационалистическую модель, могут быть "укрощены" лишь путем выведения их за рамки рациональности. В первую очередь здесь возникает фигура коррупции - "отклонения" от модели рационального действия объясняются как случайные "дефекты" системы[11]. Наиболее распространенная форма объяснения в этом случае - ссылка на личный интерес, который "вклинивается" между общими задачами и политическим действием: "...Билл захотел доказать Хиллари, что он способен не только на оральный секс с практиканткой [...] но и на инициирование событий мирового значения"[12]; Джордж Буш напал на Ирак в интересах нефтяного лобби, а демонстранты в Киеве мерзли в палатках за свои тридцать сребреников. Другой вариант (де)рационализации политики состоит в реификации культурных особенностей, "менталитета", "национального характера", вследствие которых, например, в России не приживается демократия. Здесь еще нет принципиального отличия от фигуры коррупции; по существу, мы наблюдаем здесь "разъедание", аберрацию универсалий при их соприкосновении с локальным - так, общая идея дорожной полиции обретает некоторую специфику на российской почве, где процветает взяточничество.

Уже в этих случаях мы, по существу, имеем дело с отходом от позиций рационализма Нового времени, так как допускаем, что значимые события и явления имеют непознаваемую, случайную природу. Однако по мере погружения в эмпирику растет число фактов, которые приходится объяснять ссылками на действие случайных отклонений, тем самым выводя за рамки рациональности, и неадекватность модели рационального действия становится все более очевидной. Единственным выходом из этого тупика становится приписывание случайным в своей основе культурным различиям метафизического значения, концептуализация Иного как чистого отрицания, которая осуществляется в рамках средневековой иудео-христианской модели. В результате смены парадигмы вместо коррупции как проявления случайного в необходимом мы начинаем видеть результаты вмешательства враждебных сил, проявление абсолютного зла[13] - таковы ссылки на "дух насилия", характерный для романо-германского типа, на природный экспансионизм Запада и тому подобное. Этот категориальный переход несет с собой весьма негативные последствия для демократии, которая основана на представлении о современном обществе как обществе нередуцируемого плюрализма[14]. Любой альтернативный политический проект немедленно классифицируется в рамках такого дискурса как проявление внешних, враждебных сил и тем самым выводится за рамки обсуждения в сферу чистой негации: так возникает образ "пятой колонны", стремящейся разрушить сообщество изнутри.

Критика западного универсализма с позиций "права особенного", таким образом, ведет к тотальному отрицанию ценностей и норм, обычно идентифицируемых с Западом, - демократии, прав человека, плюрализма, рыночной экономики. Фактически этот путь обрекает Россию на положение авторитарного реликта в Европе XXI века. В рамках существующего дискурсивного поля есть лишь два выхода из этого тупика, один хуже другого: либо нарастить мускулы и наконец показать всем "кузькину мать", вернув России статус сверхдержавы, либо "исправиться" и примкнуть наконец к Западу, начав послушно выполнять инструкции, поступающие из Вашингтона, Брюсселя и Страсбурга. О первом варианте всерьез говорить не хочется - пусть его обсуждают те, для кого величие страны измеряется ужасом, который она вызывает у соседей. Второй путь требует радикального пересмотра национальной самоидентификации России как государства-продолжателя СССР, сформировавшейся на протяжении последних пятнадцати лет. В отличие от Украины или Грузии, перед Россией сегодня стоит выбор не между плохой восточной и хорошей западной империями, а между собственным "я" (или коллективным "мы") и Иным, которое до сих пор воспринимается как враждебное. Первая попытка сформировать идентичность России как части "цивилизованного мира" в начале 1990‑х завершилась провалом. Сегодня, чтобы пойти по этому пути, России нужно отделиться от себя самой, как когда-то Украина, Латвия и другие бывшие советские республики отделились от СССР. Едва ли можно сомневаться в том, что этот шаг, если он когда-нибудь будет сделан, будет крайне болезненным.

Тем не менее осмысленная критика концепции "государства-продолжателя" сегодня крайне необходима, без нее невозможно налаживание нормальных отношений с соседями, а значит, и преодоление "реликтовой" изоляции. Это хорошо показала дискуссия вокруг 60-летия победы над нацизмом с ее порочным кругом взаимных обвинений. Для того чтобы такая критика была успешной, необходимо выйти в иное дискурсивное измерение, разорвав кажущуюся самоочевидной связь между Западом и ценностями либеральной демократии. Критика "либерального" догматизма, заведомо ставящего Запад в положение всеведущего учителя, который все больше берет на себя не только просветительские, но и карательные функции, - это sine qua non для будущего глобальной демократии. Самодовольный догматизм опасен для стран, считающих себя демократическими, поскольку препятствует открытой дискуссии о смысле либеральных ценностей в меняющемся мире. Он неизбежно ведет к дискредитации этих ценностей в так называемых переходных обществах, где люди очень часто не могут понять смысла внешнеполитических шагов, предпринимаемых во имя демократии, и уж тем более не готовы поступаться своими национальными чувствами во имя абстракций, зачастую навязываемых силой. Невозможно отрицать, что либеральные ценности являются неотъемлемой частью западного наследия, но необходимо лишить Запад монополии на определение позитивного содержания этих ценностей. Нельзя считать те или иные институты или практики демократическими только потому, что они имеют место на Западе. Подлинно демократическая позиция не может иметь национальной или географической привязки - она может опираться лишь на непрерывное критическое осмысление действительности, как глобальной, так и локальной. Только при такой постановке вопроса российские либералы-западники могут рассчитывать на то, что Берлинская стена не будет вновь возведена на новых рубежах и Европа станет по-настоящему единой и свободной.


[1] The Real Victory // Financial Times. 2004. 23 November. P. 12

[2] Пастухов В.Б. Украина - не с Россией. Причины и последствия стратегических просчетов российской политики по отношению к Украине // Полис. 2005. № 1. С. 32. В предыдущей цитате курсив мой.

[3] Morozov V. Resisting Entropy, Discarding Human Rights. Romantic Realism and Securitization of Identity in Russia // Cooperation and Conflict. 2002. Vol. 37. № 4. P. 409-430

[4] В своем учебнике по политологии Александр Панарин преподносит понятие вестернизации как полноценный научный концепт: Панарин А.С. Политология. О мире политики на Востоке и на Западе. М.: Университет, 1999. С. 8

[5] Кружков В.А. Югославский прецедент опасен для мира // Международная жизнь. 1999. № 10. С. 25

[6] Затулин К.Ф. Борьба за Украину: что дальше? // Россия в глобальной политике. 2005. Т. 3. № 1. С. 79

[7] См. статью в этом номере.

[8] Капустин Б.Г. "Национальный интерес" как консервативная утопия // Свободная мысль-XXI. 1996. № 3. С. 22, 21

[9] Там же. С. 25. Курсив в оригинале.

[10] Бурдьё П. Практический смысл. СПб.: Алетейя; М.: Институт экспериментальной социологии, 2001. С. 110

[11] Как отмечает Эрнесто Лаклау, представление о внутренне присущей всем политическим формам коррупции, внутреннем разложении, ведущем к их неизбежному упадку и исчезновению в циклическом движении истории, было характерным именно для античности способом концептуализации "отклонений": Laclau E. New Reflections on the Revolution of Our Time. London: Verso, 1990. P. 72

[12] Замятина Т. Окститесь, какие права человека? // Независимая газета. 1999. 28 мая. С. 7

[13] Laclau E. Op. cit. P. 73

[14] Капустин Б.Г. Указ. соч. С. 13

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.