19 марта 2024, вторник, 12:17
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

05 августа 2005, 06:00

Школа и наука

«Полит.ру» представляет фрагмент из книги А.П. Каждана (1922-1997), всемирно известного специалиста по истории Византии и истории Древнего мира, «Никита Хониат и его время» (Каждан А.П. Никита Хониат и его время / Подгот. изд. Я.Н. Любарского, Н.А. Белозеровой, Е.Н. Гордеевой. Предисл. Я.Н. Любарского. СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. 544 с.). Это второе в науке исследование творчества одного из самых талантливых и интересных византийских историков Никиты Хониата. Первая работа, посвященная Хониату, вышла еще в XIX веке и принадлежала Ф.И. Успенскому. Книга состоит из трех глав, каждая из которых представляет собой исследование основных социально-экономических и культурных процессов в византийском обществе XI-XII веков и отражения этих процессов в творчестве Хониата. В предлагаемом ниже фрагменте главы «Школа и наука» речь пойдет о развитии книжного дела в Византии XI-XII веков, когда формируется канон так называемого «жемчужного письма», характерного для константинопольских рукописей, и начинается период осмысления античного наследия. Именно в это время появляются первые образцы византийских комментариев к античным авторам – Гомеру, Аристофану, Пиндару, Гесиоду и многим другим.

Книжное дело не пережило каких-либо кардинальных сдвигов, подобных созданию минускульного письма в IХ столетии: ХI и ХII вв. скорее завершают предшествующее развитие, нежели открывают новый этап. Папирусная книга еще встречалась, но крайне редко, и основной формой книги являлся пергаменный кодекс. В ХI в. в Византию проникает бумага, производство которой было освоено арабами в Самарканде уже в середине VIII в.: в инвентаре монастырского имущества, составленном в 1077 г. по приказанию Михаила Атталиата, перечисляются наряду с «кожаными» книгами и некоторые бомбикиновые, т. е. писаные на бумаге. Однако в это время новый писчий материал не породил сколько-нибудь существенной перестройки книжного производства – применение бумаги ограничивалось главным образом императорской канцелярией, которая использовала ее для изготовления царских грамот. Древнейшая из бумажных грамот, дошедших до нашего времени, – хрисовул Константина IХ от 1052 г., содержащий привилегии лавре св. Афанасия на Афоне. Подобно папирусным грамотам, это длинный свиток (2,68 м), склеенный из серии листов, шириной в 40 см (Лавра, I, с. 189). Самая древняя датированная бумажная книга (строго говоря, она изготовлена частично на бумаге, частично на пергамене) – Vatic. 504, переписанная в 1105 г. Возможно, впрочем, что уже в 1043 г. была изготовлена бумажная рукопись из книгохранилища Иверского монастыря на Афоне, но ее дата не является бесспорной.

По-видимому, к ХI–ХII вв. относится попытка другого нововведения в книжном деле – использования пера с резервуаром для чернил. Минускульное письмо, появившееся в начале
IХ в., господствует в книжном деле в ХI–ХII вв. Лишь в некоторых специальных случаях (при изготовлении богослужебных книг) писцы ХI–ХII столетий использовали торжественно архаичное унциальное письмо. От раннего, «чистого» минускула письмо ХI–ХII вв., так называемое «смешанное», отличалось прежде всего тем, что оно испытало некоторое влияние унциальных форм, а также тем, что строка теперь спускалась под линию разлиновки.

Уже в Х столетии существовал в Константинополе императорский скрипторий, расцвет которого, по всей видимости, приходится на вторую половину ХI в. Именно в это время вырабатывается канонический шрифт ХI в. («жемчужное письмо», Perlschrift, по характеристике Г. Хунгера), характерный для ряда рукописей константинопольского происхождения. Он отличается почти вертикальной постановкой букв, закругленностью форм, пропорцио­нальностью выбрасываемых вверх и вниз хвостиков. Придыхание писалось закругленным, ударение – небольшим. Все это создает впечатление гармонического спокойствия, но не удручающего однообразия, особенно благодаря своеобразию дельты, ламбды, хи, фи и использованию некоторых лигатур и сокращений. Один из лучших памятников жемчужного письма – Псалтирь Российской Национальной библиотеки в Петербурге № 214, выполненная около 1080 г. в императорском скриптории, где сочетания строчных букв текста создают изящный и тонкий узор, причудливо прерываемый удлиненными формами и хвостами некоторых букв; хвосты букв, завершающих строку, подчас выносятся на поля, разрушая сухость и однообразие структуры листа.

К изделиям императорского скриптория второй половины ХI в. принадлежат также Апостол из Библиотеки МГУ, Слова Иоанна Златоуста из Парижской Национальной библиотеки и ряд других. К этой же школе В. Д. Лихачева относит Евангелие Российской Национальной библиотеки № 801. По всей видимости, с рубежа ХI–ХII вв. намечается упадок в деятельности
императорского скриптория, точнее датируемый по изменению внешней формы императорских грамот этого времени. Хрисовулы, вышедшие из императорской канцелярии во второй половине ХI в., также отличаются гармонической ровностью строки и за­кругленностью букв – с тем только отличием, что эта гармоничность время от времени нарушается огромной дзетой или дельтой, выбрасывающей свой хвостик высоко вверх. По-видимому, в конце ХI в. эта гармоничность была константинопольской канцелярией утрачена: хрисовул Алексея I от февраля 1094 г. (Лавра, I, № 52, табл. III–IV) выглядит совершенно по-иному, буквы кажутся разношерстными, они толпятся в строке, некоторые словно вытолкнуты из ряда и приютились над неровной цепочкой. Жемчужное письмо исчезает и из книжного дела.

От жемчужного письма отличаются другие дукты ХI в. – то более острые и наклонные, то лишенные благородного единства строки. Уже отличие дуктов (равно как и особенности книжной миниатюры) заставляют ставить вопрос о существовании иных скрипториев, помимо императорского. В. Д. Лихачева констатирует наличие ряда монастырских скрипториев ХI в. (впрочем, без точных указаний на созданные там рукописи) и подробно рассматривает продукцию одной из мастерских – студийской. Однако вопрос этот недостаточно ясен. По всей видимости, сохранились датированные ХI в. рукописи, переписанные в монастыре Хоры, но в монастыре Одигон школа писцов засвидетельствована лишь в XIV–XV вв.: ХI столетием датирована лишь одна рукопись, созданная Антонием при Лаврентии, игумене Одигона в 1057 г.; впрочем, помета читается плохо, и в чтении, как и в дате, нельзя быть уверенным. Затем до 1319 г. следов переписывания рукописей в этом монастыре нет.

Студийский скрипторий засвидетельствован в IХ–Х вв., когда он был, по всей видимости, одним из основных, если не основным центром книжного дела в столице. В ХI в. ведущая роль переходит к императорскому скрипторию. Из созданных в это время студийских рукописей бесспорен, как будто, лишь список Дионисия Ареопагита, переписанный в 1048 г. (Sinait. 319), тогда как студийское происхождение созданного в начале ХI в. списка Григория Назианского (Vatic. 1675) остается проблематичным. К студийским рукописям причисляют также манускрипт работы монаха Сергия (середина ХII в.) – Четвероевангелие Vatic. 2564, как и сходную с ним рукопись «Церковной истории» Евсевия (Paris. 1431). Атрибуция Студийскому монастырю серии лицевых манускриптов основывается на довольно шатких аргументах. Лишь Лондонская Псалтирь 1066 г., изготовленная монахом Фео­дором из Кесарии для студийского игумена Михаила, может быть (да и то, пожалуй, не без сомнений) отнесена к иллюминованным студийским произведениям; остальные лицевые рукописи зачисляются сюда по их художественному родству с Псалтирью Феодора Кесарийского. Насколько этот путь атрибуции сложен, свидетельствует дискуссия о рукописи евангельских чтений из Афонского Дионисиева монастыря, которую К. Вайцман считал изготовленной в императорском скриптории для Студийской обители, а В. Д. Лихачева – произведением студийских писцов и художников. Промежуточную позицию занимал в этом вопросе В. Н. Лазарев, который выделял Псалтирь Феодора Кесарийского и примыкающие к ней по стилю манускрипты в особую «группу столичных рукописей», хотя и не связывал их создание непременно со Студийским монастырем.

Таким образом, вопрос о соотношении императорского скриптория с монастырскими столичных монастырей остается пока открытым. По всей видимости, в ХI столетии школа императорского скриптория преобладала в Константинополе.

Мы оставляем сейчас в стороне изготовление греческих рукописей в Италии и Палестине и тем более данные о случайных манускриптах, созданных в Египте и Алании. Если сводка Девреэса (см. гл. I) при несомненной ее неполноте репрезентативна, мы можем констатировать, что основные центры книжного дела располагались в ХI в. в Константинополе и в Малой Азии, тогда как с конца ХI в. они переносятся на острова Эгейского моря, а в ХII столетии – в материковую Грецию, на Крит и Кипр. Рукописи ХII в., происходящие из Константинополя, Девреэсом не отмечены, что в какой-то мере подкрепляется наблюдением об упадке императорского скриптория в ХII в. Достаточно ли этих данных, чтобы констатировать «провинциализацию» книжного производства в ХII столетии?

Но даже если эта «провинциализация» имела место, в целом византийское книжное письмо ХI–ХII вв. гораздо более унифицировано, нежели продукция западноевропейских средневековых скрипториев с их ярко выраженными местными чертами.

Книга Х–ХII вв. оставалась еще предметом роскоши, элементом «высокой культуры». Она стоила дорого: из надписи 1057 г. мы узнаем, что патрикий Поф уплатил переписчику 150 номисм, хотя работа еще не была закончена. Это колоссальная сумма – за эти деньги можно было купить пшеницы на полтора года для семьи из 5–6 человек. Библиотеки были невелики, причем монастырские состояли преимущественно из библейских, агио­графических и богослужебных книг: так, в 1201 г. в библиотеке монастыря Иоанна Предтечи на острове Патмос числилось 13 рукописей отдельных книг Ветхого Завета, 124 литургические книги, 116 сборников отцов церкви и житий, а помимо того только Иосиф Флавий, «Варлаам и Иоасаф», хроники патриарха Никифора и Иоанна Скилицы (все эти книги близки монашеским интересам) и две рукописи Аристотеля. Однако в руках интеллектуалов находилось немало сочинений античных классиков. Как известно, возрождение античных традиций начинается в Византии в середине IХ столетия и находит свое внешнее выражение в интенсивной трансмиссии – переписывании старых унциальных списков классиков с помощью нового минускульного письма. Основные этапы этой трансмиссии А. Дэн представил следующим образом: сперва были переписаны Священное Писание и связанные с ним памятники богословского и литургического характера, затем последовали естественнонаучные (математика, астрономия) тексты, ораторы и философы – от Платона до Лукиана. Освоение исторических сочинений началось со времени Константина Багрянородного. Прототипы поэтов появились не ранее 1000 г. и интенсивно создавались в ХI в. Уже Ж. Иригуэн внес ряд коррективов в схему Дэна: переписку философских сочинений он датировал концом IХ-го, а не началом Х в., трансмиссию поэтического наследия – второй половиной Х в.

Намеченная Ж. Иригуэном тенденция – относить создание минускульных прототипов классиков в более раннему времени, чем это делал Дэн, – подхвачена современной кодикологией. А. Диллер, в частности, пересмотрел датировку группы рукописей, содержащих тексты Гомера, Эсхила, Софокла, Аристофана, Фукидида, Аристотеля и проч., и пришел к заключению, что основная активность в переписывании античных рукописей падает на середину, а не на конец Х в. Особенно решительной критике подверглась мысль А. Дэна об относительно позднем возникновении прототипов античных поэтов: Г. Цунц обратил внимание на создание Кефалом антологии эпиграмматистов в начале Х в. и на сохранение списков трагедий Софокла, относящихся еще к Х в.

Несмотря на спорность ряда частных вопросов в истории трансмиссии (один из таких вопросов – датировка древнейших сохранившихся манускриптов Еврипида), можно считать установленным, что создание минускульных прототипов основной части античного наследия было завершено в Х в. и, может быть, даже к 950 г.

С периодом трансмиссии довольно четко совпадает время, которое удачно было охарактеризовано П. Лемерлем как энциклопедизм – время справочников, лексиконов и эксцерптов. Эта полоса открывается «Библиотекой» Фотия и тянется через «Антологию» Кефала, эпитоматорскую деятельность в окружении Константина Багрянородного, сборник фрагментов Иоанна Златоуста, составленный Дафнопатом, «Геопоники» до так называемой «Суды» – толкового словаря. Трансмиссия и энциклопедизм знаменовали накопление и систематизацию античной традиции, но отнюдь не освоение ее. Освоение античной традиции начинается на следующем этапе.

История этого освоения классиков еще не написана, и все-таки ее основные черты проступают довольно четко и позволяют судить о принципиальном отличии нового периода отношения
к античной традиции. Судьба «византийского Гомера» может явиться показателем совершавшихся в это время перемен.

Древнейший полный список «Илиады» относится к началу Х в., и, по всей видимости, серединой Х в. следует датировать древнейший средневековый манускрипт «Одиссеи». Принято считать, что трансмиссия гомеровского эпоса имела место уже в IХ в., поскольку грамматик Комит в середине IХ столетия упоминает о реставрации рукописей «Илиады» и «Одиссеи». Ранние списки сопровождались схолиями, восходящими к эллинистической учености, и эллинистические же комментарии к Гомеру легли в основу византийских этимологических словарей Х в. Собственно византийское толкование Гомера, имевшее первоначально целью этическое «раскрытие» аллегорий, прослеживается лишь с ХI в. – с Никиты, старшего современника Михаила Пселла, стремившегося раскрыть «тайную красоту» гомеровского эпоса, объяснявшего, в частности, эпизод связывания Ареса как символ победы разума над страстью и усматривавшего в отечестве, к которому устремлялся Одиссей с острова волшебницы Кирки, горний Иерусалим, ибо, забывая о нем, люди, по мысли Никиты, превращаются в диких зверей.

Интерес к Гомеру становится особенно глубоким в ХII в. Оставляя в стороне вопрос о деятельности анонимного комментатора, относимого к ХII в., можно указать прежде всего на ученые толкования Евстафия Солунского. Евстафий пользовался комментариями, ныне уже утерянными (он называет своими предшественниками неизвестных по другим источникам Апиона и Геродора), но вместе с тем его толкования – плод самостоятельных размышлений: он не только стремится дать исправления текста, сделав его более понятным, но и воспринимает Гомера как человека из своего мира и привлекает для его разъяснения современные Евстафию обычаи, народные верования, события недавнего прошлого и даже факты разговорного языка ХII в.

Гомер – не единственный объект изучения Евстафия; он составил также комментарии к Аристофану, Пиндару, Дионисию Периэгету. Его цитаты всегда точны. Он первый византийский комментатор, не ограничивающийся воспроизведением оригинала, но время от времени предпринимающий попытки конъектур. С Евстафием рождаются элементы критического отношения к античному тексту.

Совершенно иной тип филолога ХII в. – Иоанн Цец. «Аллегории» Иоанна Цеца, написанные политическим стихом в середине ХII в., – показатель широкого интереса читающей публики к Гомеру: они парафразируют сюжетную линию гомеровского эпоса, перебивая ее время от времени аллегорическими объяснениями и несистематизированными сведениями по географии, философии или истории. К «Аллегориям» примыкают написанные Цецом «Стихи на темы Илиады» – три поэмы в гексаметрах, излагающие события до, во время и после Троянской войны. «Аллегории» были первоначально посвящены императрице Ирине, супруге Мануила I; правда, когда казначейство перестало оплачивать труд поэта, Цец нашел себе нового мецената – Константина Котерца и адресовал ему конец своего сочинения.

Как и Евстафий, Цец не ограничивал себя одним Гомером – ему принадлежат также комментарии к Гесиоду, Аристофану, к популярной в Византии «Александре» Ликофрона, к медицинским и философским книгам. Цец был большим знатоком античности: он гордился тем, что после продажи своих книг держал в голове целую библиотеку; и в самом деле, его обширные цитаты из классиков подчас далеко отходят от оригинала, выдавая, что наш писатель цитирует по памяти. Как и Евстафий, Цец органически воспринимает античность, в его сознании она переплетается с современностью, связана с действительностью тысячью нитей, и результатом такого отношения к прошлому является рождение нового по жанру, оставшегося, пожалуй, уникальным сочинения Цеца – его комментированной переписки.

Сборник писем Цеца, содержащий более сотни посланий, обращенных к реальным, а частью, видимо, и к фиктивным персонажам, затрагивает вполне бытовые, подчас сознательно приземленные сюжеты: он говорит о себе, о своих болезнях, о том, что он живет в доме, нуждающемся в ремонте, и у него над головой обитает священник, обремененный многочисленным потомством, который к тому же держит дома свиней, и от них на голову поэта текут потоки грязи (Цец. Эп. № 18, с. 33. 3–16). Цец говорит о людях, которых знает, о набегах варваров, о дипломатических миссиях – но иногда отклоняется от житейского и сопоставляет наблюдаемое с героями мифа, с истoрическими событиями, с явлениями античной жизни. Такие переходы естественны для византийской эпистолографии, мы могли бы наблюдать их и в переписке Фотия. Однако сборник писем сопровожда­ется так называемыми «Историями» – огромной поэмой, своего рода стихотворным комментарием к будничным письмам, и тут, в «Историях», Цец обрушивает на голову читателя бездну полиматии – рассуждений об истории и географии, о мифах и памятниках искусства, о философах и полководцах. Он не стремится ни к какой классификации своих безбрежных знаний – он просто наслаждается причудливым звоном имен, укладываемых в многословные стихи.

Сходство между Евстафием и Цецом бросается в глаза: они не только знают и любят античность – они воспринимают ее как «свое» время, без ощущения какой-либо дистанции. Сходство перекрывает несомненные различия между ними: то, что Цец был нищим и разболтанным любителем, а Евстафий – ученым филологом.

Третий их современник, увлекавшийся Гомером, – Иоанн Багрянородный. Он оставил прозаическое изложение истории Троянской войны, включавшее, помимо всего прочего, характеристики виднейших ахеян и троянцев, подчас с насмешливым описанием их внешнего облика.

Различие между «систематизирующим» и «энциклопедическим» Х веком и «вживающимся» в классику византийским предвозрождением здесь проступает вполне отчетливо. Сходным
образом сложилась и судьба трагиков: хотя их прототипы уже существовали в Х в., гномологи цитировали их по Стобею и древним флорилегиям, а не по оригиналу; подлинное возрождение интереса к ним приходится на ХI столетие, когда создается трактат «О трагедии» и когда неутомимый Пселл внимательно читает Еврипида – впервые после Георгия Писиды в начале
VII столетия. В ХII в. трагики, как и Аристофан, становятся объектом пристального изучения и комментирования уже упоминавшихся выше Цеца и Евстафия Солунского.

Платона транслитерировали в IХ в., но он не стал популярным писателем до ХI в., когда его читал и популяризировал Пселл. И «издание» сочинений Аристотеля появилось в Константинополе около 850 г. Но если можно говорить (да и то довольно проблематично) об использовании Аристотеля в IХ–Х вв. только Фотием, Львом Математиком и Арефой, то с ХI в. появляются его настоящие толкователи: Григорий Анэпоним комментировал «Логику», а Пселл и Иоанн Итал – разнообразные сочинения Стагирита, на рубеже ХI и ХII вв. им много занимались Михаил Эфесский и Евстратий Никейский, в ХII в. – Феодор Продром и Цец.

В ХI и ХII столетиях проявляется интерес не только к классической древности. С ХI в. возрождается изучение неоплатонического наследия, в первую очередь Прокла. Более того, на протяжении длительного периода времени – со второй половины Х-го до ХII в. – была переписана рукопись позднего языческого историка Зосима, враждебно относившегося к христианству. Возможно, что она возникла в Студийском монастыре. Во всяком случае, ее создание – показатель относительной терпимости к языческому образу мышления, утвердившейся в определенных кругах византийского общества ХI–ХII вв.

Итак, мы можем констатировать, что в отношении к античному наследию два периода отличались друг от друга: в IХ–Х вв. совершалось по преимуществу разыскивание и переписывание (трансмиссия) рукописей и был создан основной корпус античных классиков; к ХI–ХII вв. эта предварительная стадия в главных чертах была уже позади и наступила пора освоения и осмысления накопленного.

Отличие между обоими периодами проступает еще в одном моменте. Писатели IХ–Х вв., относясь к античному наследию с несомненным любопытством, вместе с тем как бы отталкиваются от него, противопоставляя свое время «эллинскому», т. е. языческому. Даже Арефа Кесарийский, собиратель античных авторов, ставит в вину Хиросфакту близость к эллинскому миру, где причудливо соединяются театры и мимы с сатирами и менадами. Даже «Жизнеописание императора Василия I», вышедшее из-под пера Константина Багрянородного или, во всяком случае, составленное в его окружении, противопоставляет своего героя античным персонажам: он не нуждался, как Ахилл, в получе­ловеке Хироне, или в законодателе Ликурге, или в Солоне; он установил суд величественнее Ареопага и Гелиэй. Напротив, с библейскими персонажами Василий сопоставляется: как Авраам Исаака, он посвятил своего сына Стефана Богу (§ 35). В отличие от него негативный герой рядополагается фигурам античного мифа: Михаил III, оказывается, стремился подражать Дионису (§ 26). Еще более показательно в этом отношении сочинение Феодосия Диакона «Покорение Крита», завершенное в 963 г. Хотя Феодосий постоянно обращается к античной номенклатуре, он использует ее, чтобы отвергнуть: Гомер, по его суждению, воспел недостойные события, выведенные им полководцы были незначительными, действовавшие под Троей войска – ничтожными. Римские военачальники Сципион, Сулла, Цезарь, Помпей несравнимы с современниками Феодосия. «Демосфен, твой Филипп не имел могущества; Плутарх, твой Цезарь не обладал смелостью; твой Сулла, Дион, был пустым демагогом. Довольно, Ксенофонт, писать о мнимо непобедимых – восхищайся Романом (имеется в виду император Роман II. – А. К.) и пиши о нем одном».

Но уже со Льва Диакона, писавшего на рубеже Х и ХI вв., намечается поворот в отношении античных героев: Лев не смущается, уподобляя своего любимого Никифора Фоку античному Гераклу, а Иоанна Цимисхия – Тидею. Эта тенденция расцветает в «Алексиаде» Анны Комнины, которая постоянно сопоставляет своего отца с Гераклом и Александром Македонским. Резкое ощущение античного мира как заманчивого, но вместе с тем чужого и чуждого исчезает в период византийского предвозрождения, подготавливая наступившее позднее самоотождествление с «эллинами» и одновременно трагическое ощущение своей зависимости от античной традиции. Характерного для Ренессанса понимания своей близости к миру древних классиков, понимания идентичности без тождества, понимания, короче говоря, дистанции, отделяющей ее от античности, Византия ХI–ХII вв. не знала.

Любопытную параллель к этому наблюдению содержит работа К. Вайцмана, посвященная внедрению мифологической тематики в византийскую книжную иллюстрацию. Согласно К. Вайцману, в Х в. возник ныне утерянный иллюминованный «справочник» мифологических сюжетов – скорее всего, византийский список «Библиотеки» Аполлодора, который можно рассматривать как своего рода «энциклопедию», адекватную энциклопедическим памятникам времен Константина VII. Сохранившиеся иллюстрированные рукописи псевдо-Нонна («Толкования на Григория Назианского») и псевдо-Оппиана («Кинегетика»), древнейшие
из которых К. Вайцман датирует ХI веком, показывают, что художники этого времени не ограничивались только энциклопедическим воспроизведением классических образцов, но активно приспосабливали мифологические сцены к своим задачам. Так, иллюстраторы псевдо-Нонна наряду с чисто мифологическими композициями, восходящими к классическим моделям («Состязание Пелопса и Эномая на колесницах», «Хирон, обучающий Ахилла» и т. п.), представили ряд новых композиций, где основное внимание уделено культу, оракулам и историческим легендам. В рукопись псевдо-Оппиана введено небольшое число мифологических сцен, размещенных там параллельно с дидактическими миниатюрами, иллюстрирующими охотничьи приемы и вооружение: эти мифологические сцены частично представляют охотящихся героев, что в какой-то мере соответствует тексту «Кинегетики», частично же имеют художественное назначение («Беллерофонт и Химера», «Персей и Горгона» и др.), обнаруживая осведомленность художника в энциклопедизме Х в.

Что образованные византийцы, и особенно византийцы ХI–ХII вв., хорошо знали классическую литературу, – тривиальное наблюдение, не нуждающееся в специальной аргументации. Х. Г. Бек усматривает в этом структурную особенность византийского общественного сознания, вытекающую из господствовавшей в стране «политической ортодоксии», результатом которой был своеобразный вакуум между реальностью и творчеством. Этот вакуум заполнялся в известной мере античными реминисценциями, которые давали писателю возможность безопасной игры. Действительно, подражание античности не ограничивалось только языком, терминологией, употреблением старинной этнической и географической номенклатуры, но подчас выливалось в сознательное отстранение от современных писателю реалий, имен и понятий. Многократно упоминавшемуся Пселлу принадлежит диалог «Тимофей, или О демонах», внешняя канва которого сводится к следующему: двое приятелей, Тимофей и Фракиец, встретились в Византии (антикизированное имя Константинополя) и беседовали, покуда надвигающийся дождь не заставил их разойтись. Фракиец, выспрашиваемый Тимофеем, рассказывал о том, что провел два года, общаясь с еретиками-евхитами, или энтусиастами, которые, по его словам, пожирали фекалии, предавались кровосмешению, приносили в жертву младенцев и почитали демонов. После этого он принялся подробно рассуждать о демонологии, опираясь на сведения, полученные от месопотамского монаха Марка, с которым судьба свела его в Северной Греции.

Диалог – жанр, популярный в античное время. Византийцы охотно переписывали диалоги Лукиана и подражали им. Еще выше ценили диалоги Платона. Но ориентация Пселла на античность проступает не только в жанровом родстве. Диалог «Тимофей» не несет внешних примет ХI столетия, – напротив, встречающиеся там реалии, казалось бы, не позволяют видеть в нем памятник, возникший позднее VI в., когда евхиты-мессалиане, распространившиеся из Месопотамии, исчезают с исторической сцены. Упоминание гностиков и дикарей, населяющих Британию, также плохо совмещается с ХI в., когда уже не было гностиков, а жители Британии давно приняли христианство. Тимофей и Фракиец действуют в эпоху, когда язычество еще остается реальной силой и когда ожидали возрождения ужасных мистерий Диониса и трагедий Кроноса, Тиеста и Тантала, пожиравших собственных детей.

Диалог Пселла, разумеется, не единственный памятник, который можно было бы привлечь в подкрепление концепции, вы­двинутой Х. Г. Беком, – и все-таки предложенное им объяснение лишь кажущееся. Прежде всего, сам Х. Г. Бек хорошо подчеркнул амбивалентность византийской политической ортодоксии, в самой природе которой, следовательно, заключалась возможность выступления против господствующих идей. Политическую ортодоксию Византийской империи не следует абсолютизировать, и соответственно в обращении к античности не следует видеть только (и, тем более, прежде всего) средство ухода от жизненно важных проблем. Наоборот, обращение к античности и ощущение (скажем наперед, иллюзорное) своей непрерывающейся связи с античностью, ощущение эллинского мира как пересекающегося с их собственным давали византийцам иллюзию стабильности в нестабильной действительности. Ощущение себя современником Тимофея и Фракийца было для Пселла не простой забавной игрой в социальном вакууме, а интенсивным самоубеждением в константности зыбкого мира, т. е. решением одной из коренных идеологических проблем.

Но этого мало. Византийская антикизирующая литература отнюдь не уходила от животрепещущих проблем, но использовала традиционную топику, образную систему, лексику для намека на общественные и идеологические явления византийскойдействительности. Это было в известных пределах «аллюзивное» искусство. Так, во внешне антикизированной «Катомиомахии» («Война кота и мышей»), потешной пародии Феодора Продрома, прощупываются аллюзии на византийскую действительность. Усиленно подчеркнутое в пародии «подземное», «скрытое» бытие мышей – это отражение формы существования византийца, живущего в страхе перед гнетущими политическими силами, и соответствующие сентенции Продрома имеют выразительные параллели у ряда писателей ХI–ХII вв. В образе мышиного короля Креилла представлен типичный константинопольский псевдовождь, узурпатор, мнимый герой, изрекающий громкие речи.

Г. Хунгер, который выявил ряд аллюзий в византийской антикизирующей литературе, подходит к ним с вневременной мерой: для него нет сомнения, что византийская риторика содержала «эффективные компоненты политического и социального характера». Однако, понимая византийскую литературу (с существенной для нее чертой подражания античности) как неизменный феномен неизменной общественной структуры, он видит в ней аллюзии лишь на вечные признаки византийско­го мира, но не на конкретное историческое бытие данной эпохи. Самая интенсификация интереса к античности в ХI–ХII вв. ускользает от его внимания: так, подражания Цеца гомеровскому эпосу – для Хунгера лишь исключение в общем потоке визан­тийского литературного творчества, а не типичное явление ХII столетия.

Однако в псевдолукиановском диалоге «Тимарион», возможно, вышедшем из-под пера современника Алексея I, поэта и врача Николая Калликла, мы встречаем отчетливую перекличку с конкретным временем. У Лукиана заимствована общая ситуация – герой внезапно попадает в подземное царство, но все остальное – и описание солунской ярмарки, составляющее введение к рассказу о подземном царстве, и состав персонажей, пребывавших в аду «Тимариона» (византийские императоры и деятели культу­ры, включая Михаила Пселла), – принадлежит Византии на рубеже ХI–ХII вв. и актуально и «современно» Калликлу. И даже в антикизированном и как будто бы совершенно лишенном конкретных примет времени любовном романе (см. о нем ниже) подчас всплывают почерпнутые из окружающей действительности образы.

Традиционные топика и лексика антикизирующей литературы создавали особые художественные возможности воздействия на читателя, особую емкость художественного слова, позволившую с помощью цитаты, знакомого историко-мифологического образа, даже одного слова пробудить у подготовленного читателя сложную и подчас неконтролируемую гамму чувств. При этом следует учитывать избирательную тенденцию византийской литературы, ее способность отбирать в античном наследии необходимое для самосознания, способность полемизировать с классиками и переосмысливать их. Византийцы ХI–ХII вв. ценили Пиндара, но они видели в нем не страстного поэта, создателя взволнованно-причудливых образов, но носителя необычной и редкостной лексики. Ценя Аристотеля, византийцы полемизировали с ним по существенным вопросам понимания природы, материи и формы. Антикизирующий пуризм языка и стиля сочетался в византийской литературе ХI–ХII вв. подчас с отказом от основных принципов античной эстетики.

Например, анонимная драма «Христос страждущий», составленная, скорее всего, в ХII в., по форме имитирует древнегреческую трагедию, более того, она смонтирована из отдельных строк Еврипида, а также Эсхила и Ликофрона. Однако сознательный антидраматизм структуры византийской драмы противостоит драматизму Еврипида, несмотря на последовательное заимствование анонимным автором «Христа страждущего» еврипидовской фразеологии. Византийцы как бы возвращаются к эсхиловской и даже доэсхиловской драме-оратории, где важнее действия реакция на рассказ о действии: это – ритуализированное «действо», исключающее действие. Мария, главное действующее лицо в «Христе страждущем», с самого начала предчувствует недоброе, и очень скоро вестник сообщает ей о предательстве Иуды, обходя в своем рассказе всю драматическую остроту ситуации и сосредоточиваясь на оценке поступка предателя. Далее следует второй вестник, объявляющий о предстоящей гибели Иисуса, что вводит плач Марии, а затем еще один – с сообщением о распятии. Центральный момент трагедии – оплакивание мертвого Христа, тренос, хотя и составленный из античных стихов, однако полный лирического напряжения:

Каким, о Боже, плачем воззову к Тебе?

Из недр сердечных вырвется какая песнь?

Вот Ты лежишь, и саван спеленал Тебя,

Дитя мое, как пелена в младенчестве!

(Перевод С. С. Аверинцева.)

Тренос сменяется перипетией: ангел возвещает о воскресении Христа, вселяя радость в душу матери.

Иными словами, отношение византийских авторов к античному наследию избирательно-активно, они перестают быть просто собирателями и коллекционерами, из подражателей они превращаются в учеников.

В этой связи, по всей видимости, нуждается в пересмотре традиционное представление о подражательности византийских имитаций античных изобразительных средств. На византийских ларцах слоновой кости, служивших для разнообразных светских нужд, постоянно воспроизводятся языческие мотивы. Один из наиболее известных памятников этого круга – ларец из Вероли (ныне в музее Виктории и Альберта в Лондоне), создание, скорее всего, императорской мастерской ХI в. Он покрыт сценами, изображающими похищение Европы, группу людей, бросающих камни, Геракла, играющего на лире в окружении эротов, кентавров и пляшущих менад, Беллерофонта с Пегасом, жертвоприношение Ифигении и т. п. Вся эта обширная программа предполагала у интеллектуального зрителя ХI в. хорошее знание античной литературы, прежде всего Еврипида и Мосха. Но мало того, по предположению Г. Хунгера, многие фигуры в группе трактованы на ларце из Вероли в подчеркнуто буффонадном духе. Они вмешиваются в серьезный сюжет (путто, сидящий на плечах кентавра; другой, предлагающий Елене (?) мужскую бородатую маску); их антиэстетичные, подчеркнуто корпулентные тела, их неестественные позы вносят диссонанс в псевдоантичную гармонию плавных изображений. Античная тематика, как и в «Тимарионе», становится предметом скоморошества, полупристойной шутки.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.