19 марта 2024, вторник, 05:23
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

09 августа 2004, 10:55

«Граждане мира» – это либо корпорации, либо террористы

Угрюмая популярность современной российской идеологической дискуссии (с бесконечным склонением «патриотизма» и «либерализма») актуализирует разговор о российской идентичности. Он тесно связан с восприятием культурных, идеологических, политических и государственных границ. По поводу  русской культуры за рубежом и восприятия чужой среды мы взяли интервью у Евгения Штейнера, профессора университета Освего (штат Нью-Йорк), востоковеда, искусствоведа, культуролога.

Евгений Штейнер закончил МГУ (1981), защитил кандидатскую диссертацию по японской литературе в Институте востоковедения Академии наук (1984) и докторскую по проблемам искусства русского авангарда в Российском институте культурологии (2002). Родился в Москве, жил в Израиле, Японии и США, работал в университетах Москвы (МГУ и РГГУ), Иерусалима, Токио, Йокогамы и Нью-Йорка. Автор пяти книг и множества публикаций по истории искусства, литературы и культуры.

Беседовала Наталья Конрадова

В перечислении мест вашей работы обращает внимание не столько экзотичность того или иного отдельно взятого города, а их сочетания. Что объединяет для вас Иерусалим с Йокогамой и что привело вас из Нью-Йорка в Москву?

Если кратко, то эта «экзотика» не более, чем география, примесь к времени, т.е. судьба. Если подробнее, то так случилось, что до Дальнего Востока, к коему меня несло в силу душевной склонности, мне было сподручнее добраться через Ближний, а что до нынешнего моего пребывания в Москве, то я здесь с группой своих студентов из университета штата Нью-Йорк (State University of New York at Oswego), где я числюсь визитирующим профессором. Я организовал для них летнюю школу на базе РГГУ.

Слово «эмигрант» не оскорбительно?

Оно не оскорбительно. Но оно не совсем правильно по отношению ко многим и ко мне, в частности. Понятие «эмиграция» существовало всегда и везде. В широком плане эмигрант –это, попросту говоря, человек, живущий за пределами места, где он родился, за пределами культуры и распространения языка. Политическая эмиграция, которая в течение десятилетий считалась здесь едва ль не единственной – это не более, как один частный вид. А еще бывает религиозная, экономическая («колбасная»), авантюрная. Я себя отношу, пожалуй, к последней.

Понятие эмиграции сильно меняется, и в последнее время сместилось в сторону экономической, что менее романтично, а иногда постыдно, но это реальность наших дней, реальность постсоветской действительности. Не уверен, что пост-советские люди, которые ездят в Америку как в отхожее поле на заработки, могут называться эмигрантами. Я и сам никогда не считал себя идейным эмигрантом или вообще идейным человеком. Всякого рода политические веяния, диссидентство меня коснулись лишь в самой слабой степени, и ни к одной из групп я отнести себя всецело не могу. Но эмигрант ли я? Безусловно. Уезжал я в то время, когда это считалось изменой родине, у меня был отобран паспорт и пришлось бросить все за исключением двух, нет, кажется, трех чемоданов и беременной жены.

Но в ваше время уезжали, что называется, «с концами», а сейчас наши люди свободно ездят туда-сюда, вот я недавно говорила с российским поэтом, живущим в Германии. Он сказал, что он не эмигрант, потому что живет «везде».

Увы, я не поэт, и у меня нет такой всемирной отзывчивости. Я бы скорее выразился, что я живу «нигде» – или в «пространстве», как я попытался это отрефлексировать в своем эпистолярном квазимемуарном эго-романе «Письма из пространства», ради которого я, собственно, нынче в Москве и локализовался. От местного «бизнес-контекста» я успел в своей эмиграции немножко отвыкнуть: книжка эта невнятно зависла в издательской туманности. Вероятно, в этом можно углядеть некую типологическую изоморфность ее автору, неравномерно размазанному между двумя-тремя мирами.

Эмигрант меняет не только место жительства, но и идеологический контекст…

Этот контекст меняется всегда с изменением места жительства. Я бы сказал, что вполне по-эмигрантски будет чувствовать себя москвич, по крайней мере моей ментальной формации, где-нибудь в городе Владимире. Это вид ближней эмиграции. Сейчас, кажется, говорят «ближнее зарубежье»? Так вот, почему бы нам не ввести понятие ближней эмиграции? Для Москвы и Санкт-Петербурга такими местами ссылки всегда считалась провинция.

Эмиграция – это место, где человек не может чувствовать себя адекватно, в своей тарелке, в своем натуральном хабитате. При этом языковая среда может радикально не меняться. О чем, например, свидетельствуют большие эмигрантские колонии в Америке – взять пресловутый Брайтон Бич хотя бы: там говорят как бы на русском (довольно специфическом, впрочем), но жизнь там не русская (и не малороссийская, и не еврейская), а американская, только обочиннная. Маргинализация, кстати, неразрывна с эмиграцией – и не только в случае карикатурного Брайтон Бич. С ней приходится бороться (или в нее вживаться) и самым профессионально и культурно заряженным людям.

Среди эмигрантов функционирует образ глобальной культуры, в которой человек чувствует себя хорошо в любом месте, где есть розетка для Интернета.

Мне кажется, понятие глобализации несколько серьезнее, чем возможность воткнуть своей компьютер в Интернет. Что касается интернетовской глобализации, то я часто с ней сталкиваюсь, проверяя курсовые работы своих студентов, которые перестали ходить в библиотеку и ищут всю необходимую информацию в Интернете.

Там тоже есть коллекции рефератов?

Там это не так распространено, как в России, но тоже есть. А главное – там миллионы вебсайтов, где есть любая информация в очень кратком виде: полстранички текста, немного картинок, и это даже не всегда справочник, а что-то предельно упрощенно-обобщенно-изначальное. Это выхолощенная, дебильная информация, которая не обогащает того, кто ей пользуется, не открывает «сокровищницу мировой культуры», позвольте мне употребить этот штамп, за которым действительно что-то когда-то крылось, а это выхолащивает саму идею мировой культуры. Легкость доступа к источнику информации не гарантирует глубинного постижения, переваривания этой информации. От ленивого студента, который не чешется выйти из комнаты и пойти в библиотеку, нельзя ожидать понимания чего бы то ни было.

Так как же с глобализацией?

Сами выводы о том, что с развитием СМИ значительно возросло чувство сопричастности человека мировой культуре, кажутся мне скоропалительными. Идеи Маклюэна о всемирной деревне были страшно зажигательными, страшно популярными в 1960-е годы, и действительно он был пророк, который обогнал свое время. А в 1990-х и в начале 2000-х годов, когда соткали всемирную паутину, это практичесски ничего не принесло в глубоко культурном плане. Боюсь, что когда образование растекается вширь, у него нет времени просачиваться вглубь.

Глобализация обогатила каких-нибудь капиталистов, у которых стало больше возможностей перемещать свои капиталы электронным способом или открывать фабрики где-нибудь в Китае или Гондурасе. Сейчас очень многие сотрудники разных фирм работают не в Америке, а, скажем, в Индии. Раньше приглашали специалистов из Индии и платили им американскую зарплату и бенефиты,  а сейчас это делать необязательно. Они нанимают толкового бомбейского парня, и он им все делает путем взаимной переписки. Или едва ль не половину товаров на американском рынке украшает этикетка «сделано в Китае».

Антиглобалисты из числа либеральной профессуры и прочих сочувствующих считают, что это ничто иное, как пост-колониальный способ эксплуатации бедных китайцев и прочих бангладешцев. Не знаю… Мне (возможно, в силу моей экономической неподкованности) это видится скорее способом дать заработать миллиарду посттоталитарных страдальцев, а заодно и способом занять их какой-то работой, дабы отвлечь от перманентного размножения. Но я не уверен, что это обогащает мировую культуру.

Если глобализация чему и сопутствовала, так это росту терроризма и мусульманского фундаментализма. Парадоксальным образом выиграли от глобализации те, кто ее ненавидит и хочет ее предотвратить. Раньше эти люди не летали в таких количествах в Америку или в западный мир, а теперь они везде. Сначала они хотели вписаться и урвать кусок, а когда не вышло, они захотели уничтожить империю зла и все поделить. Это значит, что если говорить о гражданах мира, то это или международные корпорации, или международные террористы.

Люди культуры не могут чувствовать себя гражданами мира, поскольку для них вопрос принадлежности – это не вопрос хорошего паспорта, с которым можно свободно перемещаться через границы. Это очень наивно, и в этом есть пережиток советской ментальности: раньше не пускали, а сейчас пускают.

Что делает человек интеллектуальной деятельности, когда оказывается в иной среде? Начинает создавать круг таких же, как он, или отказывается от общения, поскольку один из мотивов отъезда – это именно отказ от этого сообщества в пользу другого? Существует ли такое сообщество, с которым есть коммуникация и которое заменяет родную среду?

Адекватно воспроизвести предыдущую среду обитания невозможно. Во-первых, все не могут уехать. Во-вторых, меняется состав почвы, состав воды, меняются вина, которые мы пьем, обсуждая «вечные вопросы», и это все накладывает отпечаток. От того, что пьется, меняется характер и пылкость аргументов. Так что это лишь утопическое приближение. «Вечные вопросы» остаются, хотя и они видоизменяются. Вообще, я сформулировал для себя одно из понятий «эмиграция» так: когда общаешься не с теми, с кем хочется, а с теми, кто есть. Кроме того, весьма культурно провокативным является общение не с бывшими компатриотами, а с экспатами – этот термин, кстати, часто заменяет традиционное слово «эмигрант». Вообще задуматься о словах очень интересно: в слове «expatriate» мне слышится отголосок оторванности от отцов, а, например, японское слово «бомэй» (эмигрант), разложенное на иероглифы, означает и вовсе «мертвая судьба». Кстати, в Японии самые интересные люди – это экспаты (но не американские бизнесмены, разумеется).

А есть у них что-то общее, кроме того, что они живут в чужой стране и общаются на чужом языке? Почему они становятся сообществом? Только ли потому что они не на родине?

Нельзя сказать о каком-то одном кружке, в котором собираются экспаты. Но если говорить о Нью-Йорке, Токио или Киото, где существуют значительные колонии иностранцев, то есть две объединяющие причины, по которым может быть найдено общение, несмотря на все языковые и культурные различия. В Нью-Йорке это современное искусство: уже много лет туда приезжают все молодые и амбициозные, потому что в этом городе интереснее смотреть, что делается в мире искусства, и включаться в него.

Здесь работает экономический момент или культурный?

Культурный и, наоборот, бескорыстный. В Нью-Йорке жизнь безумно дорогая и прожить там голодающему художнику довольно сложно. Но те, кто видит смысл своего существования в том, чтоб быть на переднем краю, едут туда. Быть в этой толпе – сам по себе довольно стимулирующий фактор. И живя там, всегда находишь точки пересечения именно с экспатами или неамериканизированными американцами на почве искусства и литературы.

А в Японии?

А в Японии главным знаменателем для избирательного сродства я бы назвал любовь к Японии, к классическому японскому искусству или культуре.

А нет конфликта между ожиданиями и теоретическими представлениями о классической японской культуре, с одной стороны, и реальностью – с другой?

О, разумеется есть. Я впервые приехал в Японию, будучи уже совсем не мальчиком, а кандидатом японской словесности, написавшем книжку об одном их самых трудных для интерпретации деятелей японской культуры Иккю Содзюне, которого нередко уподобляют Леонардо да Винчи. Я почитал себя неплохо подготовленным, а меня ждал культурный шок. Любой менее романтически настроенный молодой человек мог бы это легко предугадать, потому что все мои познания о Японии ограничивались древностью и средневековьем, и я сознательно никогда не поднимался выше 16-17 века, а любимым был 15-й. Я прекрасно представлял, что разговорный язык на улицах будет сильно отличаться от того языка средневековой поэзии, который я с превеликим трудом более-менее освоил.

Но я совсем не был подготовлен к жизни в современном японском городе. Токио – ужасно некрасивый город: серый, бетонный, противный, построенный без всякого плана и совсем недавно. Из-за американских бомбежек он был практически разрушен в конце войны и наспех выстроен заново. Все это мне страшно не нравилось, и такое несовпадение накладывало отпечаток и на восприятие традиционной японской культуры. Думаю, что должна быть какая-то преемственность и что если они сейчас живут так, как жить, в общем, сложно, то, наверное, эстетизированная нами средневековая японская действительность тоже далеко не всегда была столь возвышенно-сублимированно-эстетизированной. И это действительно оказалось так. Сидеть на татами чрезвычайно неудобно, хотя безумно красиво. Вдыхать аромат свежих татами, ходить на проминающихся матах ужасно приятно, но чрезвычайно сложно поддерживать чистоту или не разбрасывать вещи на полу в таком доме. Ну и так далее.

Реальное знакомство с контекстом культуры, который состоит не только из отдельных красивых картинок или душещипательных стишков, сильно корректировало восприятие.

Идеальный образ японской культуры, который сложился к моменту приезда в страну, так и не нашел воплощения?

Нет, я это нашел: в синтоистских святилищах и буддийских храмах; живал я и в закрытых для массового туриста и простого японца дзэнских монастырях, путешествовал на севере, на острове Хоккайдо, где сохранились заснеженные просторы и незатронутый машинизирующей урбанизацией мир, я был в японских деревнях, где, на первый взгляд, нет ничего особенного, но есть какая-то народная неторопливость. Там есть масса замечательных мест открывающихся не сразу, исподволь, после того как проходит первый восторг туриста или первый шок переселенца. И если сделать какое-то усилие, то можно найти много любопытного.

Идеальный образ оказался малость неадекватным, но общая иррациональная привязанность к японской культуре, не подкрепляемая доводами, осталась. И это несмотря на чувство глубокого раздражения, которое я часто испытываю из-за каких-то повседневных вещей: японская бюрократия, ужасное устройство японских городских служб, безобразная архитектура современных городов и прочее.

Здесь я не одинок, есть несколько книжек одного американского автора, Алекса Керра, который живет в Японии уже лет тридцать, пишет по-японски и является поклонником самого что ни на есть традиционного японского образа жизни. Его книги пронизаны щемящей, иногда едкой и горькой печалью по поводу разрушения традиционной Японии и того безобразия, которое там делается современными властями, пошедшими по самому дурацкому пути американистой вестернизации.

А у самих японцев есть такие ощущения? Или это только у тех, кто создает образ на расстоянии, а потом обнаруживает несоответствия?

Я думаю, что есть такие японцы, их немного, и это даже необязательно те, кто профессионально занимается японской культурой и классическими искусствами, потому что эти искусства типа чайной церемонии, которые были чрезвычайно развиты в Японии, давно уже превратились в нечто совершенно механическое и ритуализированное. Может быть, со стороны просвещенным гайдзинам (иностранцам) это виднее. Кстати, если это слово разобрать по иероглифам, оно означает или «человек извне», или «вне человека». Так японцы, моноэтническая нация, называют всяких приблудных иностранцев.

Почти «немец»…

Нечто вроде. В Америке тоже похоже. Вот я был зван туда (как раз в Японии тогда жил) в качестве «знатного иностранца» – это такой чин комичный мне был даден «Alien of extraordinary abilities»). А «alien»,  кстати, это не только чужак, но и вообще инопланетянин.

А может быть, разочарование происходит все-таки не из-за потери реальности, а из-за несоответствия картинки? Или это уже невозможно понять?

Однозначно понять сложно, потому что ментальный образ не сохраняется без перемен и всегда корректируется грубой эмпирической реальностью. Но, кстати говоря, я вполне готов рассмотреть модель эмиграции, которая осуществляется именно ради поисков своего некогда сформированного ментального образа жизни и некоей идеальной страны. Для многих людей, и не только в России, такой идеальной страной была как раз Япония. Туда ехали и не обращали внимания на повседневные безобразия, подстраивали реальность под свой ментальный конструкт. Такая мотивация может быть и в Америке: для многих эмигрантов она по-прежнему остается местом неограниченных возможностей, страной высокой технологии, местом, где можно легко и быстро обогатиться.

Они находят реализацию?

Такое случается, в основном, с бизнесменами или зубными врачами. Но я знаю людей, которые динамичны, экстравертны, хотят получить все сразу и в большом количестве. Они не находили себя в Америке, она им казалась чрезмерно демократизированной страной, где сейчас не так легко развернуться как во времена дикого капитализма, и люди переезжали в другие страны в поисках мечты предельно динамического общества – например, в Прагу или Гонконг.

А в каких именно отношениях невозможно развернуться в демократизированной стране?

Вот я упомянул Прагу и Гонконг… Добавьте Берлин, и вы получите самые модные места девяностых – города, где свежачок демократизации еще не сменился спертостью задемократизированности. На определенном этапе демократия приобретает черты, до ужаса похожие на что-то тоталитарное. Тоталитарная демократия – это когда уважение прав ближнего превращается в ущемление своих собственных, когда стремление деликатно не задеть кого-то оказывается невозможностью что-либо сделать тебе самому. Когда такие ограничения диктуются элементарной вежливостью и воспитанностью, то это одно, тогда можно нормально функционировать, потому что все взаимно вежливы и предупредительны. Но предупредительность и понимание требуются только от прямых (straight)  или бывших – так я по аналогии с раннесоветскими лишенцами назову гетеросексуальных белых (особенно мужчин) из среднего класса. Всем остальным законом предоставлены льготы для самовыражения, что проявляется, например, в «парадах гордости» гомосеков или пуэрториканцев или тому подобных меньшинств.

В меньшинства зачисляют решительно всех, кого ни попадя, начиная от гомосексуалистов, больных СПИДом, и кончая женщинами. Меня всегда возмущала эта номенклатура, и я спрашивал у американцев, а как они это воспринимают, когда при приеме на работу пишут, что особое предпочтение отдается неграм (sorry, афроамериканцам), индейцам, инвалидам и женщинам. На всякий непредвзятый взгляд это должно унижать и обижать женщину. Но американкам это нравится – как, вероятно, швеям-мотористкам с фабрики Трехгорная мануфактура гордо дышалось в день 8 Марта.

Вообще понятие личной свободы настолько выродилось, что превратилось в свою полную противоположность – в массовое жлобство и мощный фактор дезинтеграции американского общества. Я уже не говорю о политической корректности, которая не позволяет говорить о политике – о той, которая там называется «правой», «реакционной». При этом левая демократическая шпана горланит вовсю, в основном это профессура, которая традиционно тяготеет к воспеванию доли униженных и оскорбленных, пролетариев, разноцветных первертов и драгдилеров, которых она в глаза не видела, потому что живет в благоустроенных кампусах, защищенных заборами и охранниками от городского отребья. Они их любят защищать, это политически корректно.

В этом смысле российское общественное мнение тоже бывает довольно теоретичным по отношению к идеям демократии.

Я давно заметил, что начитанная образованность, книжная премудрость, говорящая о высших гуманистических ценностях, вещь чрезвычайно опасная. Да, это давно известно, но тем не менее остается страшным соблазном сказать, что «все люди братья». Идеи Великой Французской революции – liberte, egalite, fraternite – исторически конкретны. Они не могли быть приложены ни к мусульманским арабам, ни к России начала XX века, где все знают, что получилось из этих идей. Эти идеи, модифицированные американским демократическим опытом, сейчас проводит администрация президента Буша в Ираке – редкостный идиотизм. Они хотели избавить бедный иракский народ от диктатора и тирана, научить его демократии. Чем ответили им «освобожденные» иракцы – тоже все знают: сладострастным разрыванием на части безоружных американцев и развешиванием на проводах кусков мяса.

Это к вопросу о распространении универсальных демократических ценностей и демократической модели мира. Мы переживаем очень драматический, а на самом деле, уже трагический момент мировой истории, когда эта самая глобализация привела к тому, что миллионы пришельцев (вот их-то уж вряд ли можно назвать эмигрантами), ненавидящих западную цивилизацию, оказались на Западе, а наивные западные люди думают, что достаточно показать и научить, что делать, и все немедленно воспримут западную иудеохристианскую модель, демократические ценности и прочее.

Иными словами, продолжается век Просвещения?

Увы, пожалуй «век Просвещения», сильно модифицированный, но с неизменной парадигмой – научить, показать или заставить, «железной рукой загнать человечество к счастью», совершенно отказываясь признавать глубинные культурные, психологические, ментальные различия разных цивилизаций. Это приведет к глобальным катаклизмам, все идет, как мне кажется, по очень пессимистическому сценарию, к концу того мира, что мы знаем.

А конец – это что, в данном случае?

Мировая война с исламским террором. Которая совершенно не будет похожа на предыдущие войны, поскольку не будет одного или даже нескольких правительств, с которыми можно будет вести переговоры или которые в какой-то момент честно подпишут капитуляцию; не будет регулярной армии, против которой можно будет выступить на поле боя; не будет фронта, поскольку люди, которые ненавидят западную цивилизацию, живут в ее границах. Фронт – внутренний. И намного эффективнее, экономичнее, выгоднее взрывать прохожих на улице.

В этой войне Запад обречен на поражение, потому что западная модель культуры не позволяет убивать женщин и детей. А те, кто уже начал войну с западной культурой, таких тонких различий не делают. Они будут убивать всех подряд, а Запад будет исходить из презумпции невиновности, гражданских прав и так далее. Западу совершенно невозможно признать, что он не венец развития человечества, а лишь одна из возможных линий, пусть и очень ярких.

Моя позиция постсовременного номада, осмелюсь полагать, позволяет мне видеть то, что происходит сейчас в мире более глобально и стереоскопично, чем многим оседлым витиям. Сочувствуя идее Запада и негодуя по поводу ее кондовой актуализации, благорастворяясь в японском дзэнском саду камней и раздражаясь на пластмассово-бетонной улице по дороге к нему, отлетая душой в почти уже исчезнувшей моей Москве и не влезая в далеко отъехавшую от меня новую столицу – я нигде не свой, но ко всему причастен, может, в этом и есть эмиграция чистой пробы.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.