19 марта 2024, вторник, 14:15
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

26 апреля 2004, 14:05

Любимые вещи

«Îòå÷åñòâåííûå çàïèñêè»

Вещи, окружающие нас, становятся заметными только после потери, при музеефикации или в результате сознательного отстраненного изучения - в зеркале, например. Подарки людимых людей, предметы с историей ценны в силу этой истории, но не как собственно вещи. Не самые дорогие по магазинной стоимости, но самые ценные по эмоциям, которые вызывают, они первыми выносятся во время пожара, потому что невосполнимы. Иногда вещи меняют свой статус - из мусора в кладовке превращаются в антиквариат, с антресолей переходят на видное место, становятся вещами не для пользования, а для глядения. Или же приобретают новую жизнь и историю, становясь снова полезными. Или вообще перекочевывают в художественное пространство, становятся элементом новой игры. Происходит это, как правило, стараниями детей, стариков или художников - тех, кому, по разным причинам, интересно копаться в грудах отживших предметов.

Исследования на этот счет помогают понять социологию любимой вещи - кому какие дороже и, может быть, ответить на вопрос почему, а задача маркетинга - сделать безликие вещи из магазина дорогими и близкими. Сегодня "Полит.ру" публикует статью лингвиста, психолога, декан факультета этнологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Ильи Утехина "Любимые вещи" из последнего номера журнала "Отечественные записки".

... Она верила в имущество и берегла его
- от этого у нее и сейчас была кофта раздута,
внутри ее на голом теле лежали различные
вещи, ее собственность, согревающая ей грудь.

Андрей Платонов. Джан

Если когда-нибудь здесь будет музей, посетители станут судить о бывшем хозяине квартиры - дух его витает - по предметам обстановки и прочим артефактам, выставленным на обозрение. Портрета недостаточно, чтобы наглядно и ощутимо проникнуть в личность протагониста экспозиции, так что пожалуйте: вот вам его письменный прибор, книги, сигареточница, трость и сюртук - вещи, очеловеченные пользователем и призванные повествовать о хозяине и его жизни. Чем больше дистанция, тем, разумеется, посетителю любопытнее и вне связи с личностью - ну разве что в связи со своей собственной: занятно примерить эту обстановку на себя. Все здесь, однако, устроено так, как если бы законсервированный в предметах образ повседневной жизни действительно мог пролить свет на все остальное, на самое главное - на то, чем, собственно, и интересен покойный.

Пока же мы беспокойны и имеемся в наличии собственной персоной, пока мир вещей, окружающих нас в быту, не сдан в утиль и букинистам, не растащен наследниками или не дистиллирован в застывшую витрину мемориала, мы и не замечаем обычно, в какой степени собственность, согревающая нам грудь, определяет то, что мы из себя представляем. Ибо я - это не только вон тот желто-серый организм, отражающийся в зеркале (разве мама любила такого?). Зеркало вообще занятная штука, там видишь себя в окружении самых близких предметов, как то: одежда, обручальное кольцо, парик, вставные челюсти и т.п. Посреди них видна особая вещь, которая с тобою всегда: тело твое. Но речь сейчас не о нем, а о том, чему оно служит центром притяжения.

Когда хмельной гость ненароком столкнет со стола мою любимую чашку, это может быть чувствительней, чем потеря бумажника. А потеря бумажника, подаренного когда-то любимым человеком, будет чувствительней, нежели потеря соответствующей суммы денег плюс цена аналогичного бумажника. Вот в цене-то и дело: ценность вещи бывает субъективна и не измеряется ее покупной или продажной ценой - цены ведь и вовсе может не быть. Поэтому какой-нибудь новый бумажник или очешник аналогичен потерянному только теоретически, через редукцию человеческих чувств. И для того чтобы подчеркнуть возможность человеческих чувств, у нас принято снимать с подарка бирку с ценой.

Это в магазине предметы выставлены на полки, абстрагированные от чувств пользователя, хотя всякий товар и претендует на то, чтобы хоть чуть-чуть приобщиться к человеку и его чувствам. Потребитель ведь кладет что-то в свою корзину не только для удовлетворения непосредственной нужды, но и подспудно реализуя свои представления о себе самом - чего ему хочется, на кого (из рекламных персонажей и проч.) он хочет быть похож. Ибо всякое употребление товара или вещи способно тут же обратиться знаком этого употребления в глазах окружающих - и в своих собственных. Ну, ладно, я вот курю “Парламент”, потому что этот конкретный дым отечества мне сладок и приятен среди прочих доступных, но вот какие-то там знатоки утверждают, что значительная часть курящих (я к ним, конечно, не принадлежу) не очень-то различает качества табака на вкус и запах, а потому руководствуется в выборе исключительно соображениями сопутствующего выбору имиджа.

Отдельные же категории товаров специально предназначены для функционирования преимущественно в сфере чувств, воспоминаний и человеческих отношений; продаются они в магазинах подарков и сувенирных лавках. Страшно подумать, что и моя любимая чашка, возможно, оттуда - какая все-таки пошлятина! Не случайно пристрастный интерес к этой проблематике питают прежде всего психологи-прикладники, работающие в области маркетинга и исследований потребления. Им и их клиентам требуется выяснить, из чего только сделаны мальчики и девочки, дяденьки и тетеньки, старички и старушки; в том числе и мы с вами.

Только в пику маркетологам составляют нас вовсе не те вещи, которые только что куплены; скорее уж тут окажется какой-нибудь любимый свитер, вопреки степени изношенности предпочитаемый всем остальным свитерам. Путь к этому свитеру и любимым стоптанным ботинкам, путь к себе начинается от любимого детского одеяла и плюшевого мишки. Осознание себя через принадлежащие предметы настолько фундаментально, что младенец “дай!” скажет раньше, чем впервые назовет себя “я”. Еще и не осознавая себя, он станет плакать, если у него нечаянно попытаются отторгнуть любимое. Взрослому и то бывает тяжело смириться с потерей, но все-таки легче: круг его привязанностей шире, чем мама, соска, одеяло и любимый мишка, и он может представить себя “самого по себе”, в своей отдельности и относительной самодостаточности, что не дано младенцу, не умеющему узнать себя в зеркале.

Четверть века назад два пытливых исследователя написали книжку [1] - они инвентаризовали любимые вещи почти в сотне американских семей и узнали много интересного про то, к чему у кого имеется привязанность и как она устроена. Выяснились, среди прочего, возрастные и гендерные различия: например, для взрослых женщин и пожилых людей среди самых любимых вещей оказались, в частности, отдельные фотографии, стоящие на комоде, и вообще - такие вещи, которые предназначены не для того, чтобы что-то с их помощью делать, а для того, чтобы на них глядеть. Кстати, чем дороже вещь сердцу, тем, кажется, быстрее она переходит из разряда вещей деятельных в любимый экспонат. Всякий по роду занятий бравший у людей интервью знает, что ближайший путь к сердцу и лучший способ начать разговор и обратиться к биографии собеседника - просьба рассказать о таком экспонате, о фотографии, висящей на стене. И когда начнется пожар, именно такие вещи я брошусь спасать в первую очередь, ибо все остальное - дело в той или иной мере наживное.

Апариграха, один из принципов добродетели в индийских религиях, состоит в отсутствии привязанности, в том числе и к имуществу. И то верно: осознав и прочувствовав непривязанность к вещам, лицам и собственному телу, проще убедиться в иллюзорности собственного “я”. Как-то, право, и подумать неуютно о последовательной реализации этого принципа на практике. Ведь тогда стало бы недоступно простое и универсальное (увы, слишком человеческое!) утешение: как поют в любимой песне, иногда мне достаточно просто вспомнить мои любимые вещи, и жизнь уже не кажется такой плохой.

В углу

Она стала среди своего жилища, не снимая плаща,
равнодушная и чужая для собственных окружающих
предметов. Если бы был сейчас внезапный случай,
она подарила бы всю свою утварь соседке; это доброе
дело немного утешило бы ее и вместе с уменьшением
имущества уменьшило бы размер ее страдающей души.

Андрей Платонов. Джан

В обжитом и уютном жилище все вещи - на своих местах, они составляют порядок, удобный и любезный сердцу владельца. Любимые вещи стоят на виду, безделушки - на полочках, а вещи практические - там, где им сподручнее. Они - в центре жизни. Но наблюдателю быта интересно не только в обители людей - ничуть не менее продуктивно произвести мысленную инвентаризацию владений, расположенных на периферии жилища: в кладовке. Там тоже, вдали от гостиной, столовой, спальни, вдали от кухни и от ежедневной суеты, сокрытые от взгляда хозяев и порой даже стершиеся из их памяти, коротают свой век вещи. Там больше пыли и меньше порядка.

Здесь мы встретим предметы двух разрядов. Во-первых, те, которыми не пользуются постоянно, потому что нужда в них бывает редко или при особых обстоятельствах. Таковы елочные игрушки, раскладушка, самовар и, в меньшей степени, лыжи и велосипед - эти-то могут расположиться и в прихожей. Во-вторых, здесь обитают предметы, которые, в отличие от своих собратьев, населяющих жилые комнаты, частично утратили свою дееспособность, поломавшись или просто состарившись. Их жалко выбросить; их, случается, отвозят на дачу, где быт бывает устроен проще, чем в городе, и там они сгодятся, но кое-кто из них уже на полпути к помойке. Да ведь на помойку еще нужно тащиться и тащить все это на себе - пусть уж лучше тут пока… Энергичные молодые хозяйки стремятся, чтобы старый хлам все-таки прошел этот путь до конца. Или же раздаривают утварь соседям.

Некоторым вещам везет больше - со временем они превращаются в ценимый антиквариат, в вещь “для глядения”: какая-нибудь тарелка столетней давности может и вовсе утратить свою непосредственную посудную функцию и стать украшением интерьера. Удивительным образом такая возможность заложена уже в момент ее появления на свет, ведь нет такой вещи, которая не следовала бы в какой-то мере принципу “не хлебом единым...”. И потому у всякой даже вполне практической вещи есть свое лицо, и однажды это лицо может стать важнее прямого предназначения. И тогда из кладовки вещь переместится обратно в гостиную, но уже на новых правах.

Да, еще один разряд кладовочных вещей - вещи, оставшиеся без хозяина, в которых из ныне живущих никто не испытывает потребности. Книги в коробках, какие-нибудь инструменты и механизмы - оставленные людьми немые свидетели давнишних занятий и увлечений. Какие-то из них подобны самым старым фотокарточкам в семейном альбоме - в том смысле, что нынешний домохозяин уж и не упомнит, чьи они. Тут на каждом шагу ребенок может совершить открытие.

Кстати, если кто и станет перебирать вещи в кладовке, открывая сундуки и коробки ради удовольствия и интереса, то это как раз дети (вопреки запрету взрослых) - или старики. В этом таинственном царстве, населенном загадочными предметами, старшими, чем их новые обладатели, которые неизвестно кто держал в руках и которые непонятно для чего служат и как работают, - что ищут в нем старики, которым уже открыты секреты?

Из какого сора...

Она попросила у сына, чтоб он дал ей что-нибудь.
Попросила она робко, без надежды и без жадности,
лишь для того, чтобы у нее стало больше вещей и
увеличилась, посредством них, житейская занятость,
- тогда время жизни проходит лучше. […] Однако она
пошла, не взяв ничего с собою из жилища, кроме того,
что ей дал сын - и то потому, что эти вещи находились
у нее в руках. Оказывается, и домашнее добро свое
она уже не любила, потому что для жадности
у нее не хватало душевных человеческих сил.

Андрей Платонов. Джан

Примечательно, что роются в помойке иногда и люди вроде бы прилично одетые. То есть не только бомжи и алкаши (многих из них новые времена приодели в общедоступные вельвет и кожу секонд-хэнда), а иной, более благополучный контингент. Они не станут забираться внутрь контейнера, а тихонько осмотрят его содержимое, поковыряют палкой, подберут что-нибудь себе в авоську и побредут восвояси. И в отличие от бомжей смутятся вашего взгляда. Обычно тут вспоминают про тяжкую долю пенсионеров - замечу вам на это, что большая часть обездоленных пенсионеров в помойке все-таки не роются, так что бедность здесь, кажется, не главный и уж, конечно, не единственный резон.

Рядом с мусорным баком мы непременно найдем место, куда граждане складывают старые вещи, уже оторванные от сердца, но еще на что-то годные. Тут обнаружится примерно то же самое, что и в кладовке: и стоптанные, но еще живые ботинки, и почти не рваное демисезонное пальто, и какая-нибудь мебельная рухлядь, а то и ламповый телевизор, годный на детали. Вещи меняют хозяина и продолжают свой жизненный путь - без посредничества коммиссионного магазина, потому что в магазин такие вещи не возьмут. А с помойки их подберут обязательно - и очень скоро.

Для кого-то это вопрос выживания. Говорят, на окраинах, там, куда свозят мусор для переработки, - на городских свалках - живут и борются друг с другом за существование люди, черпающие свое пропитание исключительно из этого бескрайнего моря городских отходов. Найденное еще пригодно к употреблению теми, кого не смущают нетоварный вид и пронизывающий все вокруг запах.

Но вот у человека “нормального”, с его жилплощадью, работой или пенсией, склонность копить, не выбрасывая, всякую всячину (баночки, коробочки, тряпочки, железки и бумажки) - а иногда и принести что-нибудь этакое с улицы - не имеет прямого отношения к свалке. Это особая свалка, которая образуется на дому и порой разрастается до немыслимых масштабов, отбирая жизненное пространство у обитателей жилища. Возможно, конечно, что это две разные страсти - не выбрасывать и подбирать, но они отнюдь не разъединены в душе непроницаемой перегородкой.

Как-то рассказывали про знакомого знакомых, который принципиально не выбрасывал мелочей: он аккуратно собирал все билеты и билетики, все квитанции, все счета, чеки, программки и объявления. Тут были и конфетные фантики, и бескорыстно отобранные у подростков сигареты (бескорыстно - потому что сам он не курил). Случай крайний, но показательный: вне памяти данного индивида эти клочки бумаги не значат ничего такого, что вызывало бы эмоции. Ну, состоялась когда-то поездка в трамвае, съедена была конфета “Белочка” - все мы делали это многократно, всякий раз отправляя конфетную обертку или использованный билет по назначению (в урну - или, если кто помнит: “Для использованных билетов”). Но вот мы сохранили эти мелочи жизни, эти обертки ее и отходы - все они для нас суть овеществленные воспоминания (в потенции, по крайней мере). Казалось бы, почему нет - все разумно. Признак того, что у коллекционера не все дома, здесь только в серийности, неединичности предметов - и в отсутствии подписей. Все поездки в трамвае не упомнишь, да не все они того заслуживают - и без подписи (вроде “25 июня 1969 года в трамвае номер 31 я познакомился с Люсей”) билетик теряет смысл. На подпись уже не хватило душевных сил, жадность катилась по инерции; но надо же проводить время жизни.

Правда, нельзя утверждать, что, будучи аккуратно надписанной, эта коллекция свидетельствовала бы о душевном здоровье собирателя. Разве что ее можно было бы истолковать как концептуальный художественный проект. Вот художник Кабаков, тоже знакомый с людьми, которые ничего или почти ничего не выбрасывали, снабдил бы эту коллекцию этикетками - заметим, совершенно независимо от моего знакомого знакомых. Это, вообще-то, неединичный случай, художник здесь лишь подхватывает идею у жизни и реализует ее в формах самой жизни.

Интересно, что и для художника, и для зрителя этикетки с комментариями в такой коллекции оказались бы куда важнее самих предметов - их можно было бы вообразить наклеенными на запечатанные коробочки, а сами коробочки даже могли бы быть и вовсе пусты, а все равно получился бы художественный жест. Выходит, что мусор-то можно было бы и выбросить, но вот если предварительно его инвентаризовать, бюрократически “оприходовать”, то мы получим авторитетный документ, как бы между прочим рассказывающий о нашей повседневности нечто неочевидное.

Так оказываются красноречивы экспонаты из коллекции “Кухонная летопись В.Д. Баранова”[2]. Два примера, выбранные наугад из тех, что покороче: “53. Пустой флакон из-под одеколона. Хороший был очень одеколон после бритья. Выиграл в лотерею на работе. Теперь такой уже не достать нигде. 17.II.1963”; “73. Обломок спички. Спичка, которой чистил горлышко чайника. Был очень хороший, небольшой, мне подарили очень давно, держал его на столе, думал, никто не возьмет, но кто-то унес… 15.V.1963”. К вопросу о красноречии и компрессии смысла в художественном тексте: даже если не пытаться расшифровать все чувствуемое и очевидное подготовленному зрителю, а хотя бы постараться дать полноценный комментарий для не нюхавшего нашей советской коммунальной жизни иностранца, то каждому пункту этой летописи придется посвятить не меньше абзаца. А то ведь будет глядеть, читать и недоумевать. Правда, художество тем и отличается от науки, что задевает струны души независимо от осознанного умственного понимания.

Мусор - слепок жизни - особенно грозится стать эстетическим жестом, если известно, с какой великой личностью он связан. Тут вот по миру с некоторых пор возят выставку, составленную из мусора Энди Уорхола: как-то он завел себе рядом со столом картонный ящик, куда бросал всякую ненужную всячину. Когда ящик наполнялся, его заклеивали и подписывали (например, “Gems & Junk, 1979 July”), а на его место ставили новый. Уорхол называл эти ящики “капсулами времени”, и к его смерти накопилось 612 таких капсул, ныне хранящихся в Питтсбурге. Внутри капсул - предмет мечтаний биографа и искусствоведа: письма, счета за электричество, вырезки из газет и журналов, фотографии, просто мусор разной степени экстравагантности, и среди всего этого попадаются работы Уорхола.

В отличие от моего безвестного знакомого знакомых и кабаковского В.Д. Баранова, Уорхол не занимался целенаправленным коллекционированием собственного мусора. Но что-нибудь другое уж точно коллекционировал. Коллекционирование часто бывает предметом привязанности, равно как и результат этой страсти - сама коллекция. Культура придает собирательской страсти благообразные формы: не только в старости - жадной из душевной инерции, но уже в детстве человек, среди прочего, приобщается к определенному хобби (говорят: “он увлекается тем-то”) - например, ему дарят сачок и предлагают собирать коллекцию бабочек. Это к тому, что собирание коллекции - хобби весьма распространенное.

Только в идеале коллекционирование вместе с маниакальной охотой за редкими экспонатами предполагает и доскональное знание их исторического и прочих контекстов. Для того, чтобы завидовать тебе подобным (и быть предметом зависти тех, с кем производишь взаимовыгодный обмен), не требуется особых знаний; все это мы видим и на примере иных взрослых экземпляров. Для ребенка наиболее актуальный смысл собирания - не классификация и составление изощренных серий, демонстрирующих вкус и знания, а простое количественное умножение владений. Ребенок поначалу не собирает, а “копит” (к примеру, почтовые марки) - как скряга копит деньги. Помнится, одного такого школьника-коллекционера при мне поправляли: надо говорить не “коплю марки”, а “коллекционирую” - или, на худой конец, “собираю” (“ведь они расскажут тебе о дальних странах...” и проч.). Какие там дальние страны - ведь, кажется, наибольшее душевное удовлетворение дает собирание коллекции, не отягощенное никакой культурой “в нагрузку”, - каких-нибудь крышек от пивных бутылок.

Но и дети, вовсе не озабоченные собиранием коллекций, не любят попросту выбрасывать что-либо - но любят подбирать всякую, со взрослой точки зрения, ерунду. Носят ее в карманах. Не только потому, что дети всегда найдут применение чему бы то ни было (в качестве игрушки), но и потому, что дети так недавно явились в этот мир и не успели еще прочно в нем укорениться - своими владениями, предметами своего творчества, воспоминаниями. Хаос старых и сломанных предметов, их деталей, мусора, каких-нибудь пуговиц или шурупов, камешков и палочек обещает простор для фантазии, которая всякую мелочь наделит смыслом.

Помоечно-свалочная рухлядь в домашних владениях иных пожилых людей (которые тоже не любят выбрасывать и тоже подбирают) наделена более отчетливым значением. Собирателю кажется, что все это однажды в хозяйстве как-нибудь, к случаю, понадобится - зачем вещам пропадать? Можно куда-нибудь приладить, в баночки посадить рассаду, из досок сколотить ящик для цветов. Если руки дойдут. Не рационализация ли это потребности в душевной привязанности и расширении, хотя бы и по инерции, сферы окружающих вещей?

Ведь и Плюшкин был когда-то лишь бережливым хозяином…

Вспоминается картина, однажды поразившая мое детское воображение наивным и грубым, но отчетливым даже для ребенка символизмом: на куче мусора, между полусгнивших тряпок и ржавых жестянок, распустился не ведающий стыда нарцисс. Столько лет прошло... а вот и пригодился, поставлю его сюда. Ведь ничто, хотя бы и с помойки, не должно пропасть зря - в том числе и воспоминания.

1. Csikszentmihalyi M., Rochberg-Halton E. The Meaning of Things. London, 1981.

2. Кабаков И. На коммунальной кухне. Новые документы и материалы. Париж: Galerie Dina Vierny, 1993.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.