19 марта 2024, вторник, 06:46
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

"Нормальная наука может успешно развиваться только в нормальной стране"

Владимир Гельман. Санкт-Петербург, на Стрелке Васильевского острова
Владимир Гельман. Санкт-Петербург, на Стрелке Васильевского острова

Продолжает блокироваться деятельность одного из крупнейших российских центров образования и науки в области социальных и гуманитарных наук – Европейского университета в Санкт-Петербурге. Сочувствующее вузу интеллектуальное сообщество пытается разобраться в механизмах происходящего и выходах из него: остались ли «политические» мотивы давления на вуз, какого рода воздействие нужно для преодоления избирательного применения пожарного стоп-крана для высшего образования. О смысле ситуации вокруг ЕУСПб в контексте более общих процессов, происходящих в стране рассказал известный политолог, кандидат политических наук, профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимир Гельман. Интервью взяла Татьяна Косинова. В ближайший четверг, 6 марта, в рамках цикла «Публичные лекции «Полит.ру» Владимир Гельман выступит с лекцией «Трансформация российской партийной системы». 

Можно ли считать кризис вокруг Европейского университета «моментом истины»? Что уже дал этот кризис? 

Мое частное мнение состоит в том, что возникновение данного кризиса связано не только и не столько с теми претензиями, которые предъявили Европейскому университету в части пожарной безопасности – это лишь обстоятельства фактического характера. Понятно, что за ними стояли более серьезные проблемы, на мой взгляд, прежде всего политического свойства. Причем в данном случае проект IRENA под руководством Григория Голосова, в свою очередь, также стал, скорее, поводом, чем причиной кризиса. Причина же, на мой взгляд, связана с тем, что принципы открытости и международной научной интеграции, которые лежат в основании Европейского университета, все больше и больше противоречат тому политическому курсу, который осуществляет российское государство, в том числе и в сфере науки и образования. Если бы не возникло давление властей на ЕУСПб в связи с проектом IRENA, который университету пришлось закрыть в конце января 2008 года (о чем подробно рассказывал Голосов в своем интервью), то вполне возможно, мишенью могли бы оказаться какие-то другие направления исследований, которые ведутся в университете, или другие образовательные программы. То есть, я считаю, что причины кризиса связаны с тем, что делает наше государство по отношению к науке и образованию, прежде всего, в сфере социальных и гуманитарных наук.

Кризис вокруг ЕУСПб развивался в два этапа. Первый этап начался в январе 2008 года, когда в университете практически одновременно начались проверки нескольких контролирующих органов. Тогда было принято первое решение Дзержинского суда о приостановке учебного процесса, которое было выполнено 8 февраля 2008 г., когда сотрудники службы судебных приставов пришли в аудитории, вынудили студентов и преподавателей покинуть их прямо во время занятий. Второй этап начался 18 февраля, когда Дзержинский суд оставил в силе свое прежнее решение, что стало формальным основанием для решения Комитета по науке и высшей школе городской администрации о приостановке образовательной лицензии ЕУСПб. После этого, обсуждение кризиса вокруг ЕУСПб из локального явления приняло общенациональный и международный масштабы. Как дальше будут развиваться события, естественно, я судить не берусь.

Здесь важны, как мне кажется, два аспекта. Первый – это реакция со стороны коллег, причем не только наших непосредственных отечественных и зарубежных коллег, работающих в смежных дисциплинах, которые с нами сотрудничали, но и тех коллег, которые никакого отношения к Европейскому университету не имеют. Коллективные письма в нашу поддержку, например, подписывали сотрудники Ботанического института РАН. Здесь много мотиваций, включая и симпатию к тому, что мы делаем в науке и образовании, и профессиональную солидарность академического сообщества, наконец, понимание того, что завтра точно так же пожарные могут опечатать любое другое учреждение, тем самым прервать любую деятельность в сфере науки и образования как якобы пожароопасную. Это одна сторона дела. Другая сторона – это самоорганизация слушателей ЕУСПб, которые, в свою очередь, обратились к общественности, в том числе, к своим коллегам, к студентам, аспирантам других образовательных учреждений. Ведь они на самом деле хотят учиться, а сейчас их деятельность и учебная, и научная, связанная с подготовкой диссертационных работ, крайне затруднена, и фактически слушатели и аспиранты отстаивают свои права, ищут поддержку и находят солидарность среди других студентов, что не может не радовать. Нам помогает и понимающая реакция большинства средств массовой информации, которые в сегодняшней ситуации доносят до общества голос Европейского университета и его защитников, не дают этой ситуации быть замкнутой на бюрократических структурах и инстанциях.

Кризис вокруг ЕУСПб требует изменений способов ведения образовательной и научной деятельности, и здесь мы также получаем поддержку коллег. Например, наши партнеры из Мичиганского университета, с которыми мы очень тесно сотрудничаем, предложили вариант дистанционного обучения. Идея состоит в том, чтобы слушатели могли быть записаны на те дистанционные курсы, которые читают профессора Мичиганского университета, и благодаря дистанционному обучению получать кредиты, которые позднее могли бы у нас зачитываться. Это довольно сложно реализовать технически, потому что у нас компьютерный класс не работает, но в данном случае важна поддержка и важен способ реализации образовательной деятельности. Я сам пытаюсь сейчас размещать свои учебные материалы в Интернете: ведь хотя образовательная лицензия ЕУСПб и приостановлена, но мне как профессору никто не вправе запретить распространение учебных материалов. На официальном сайте Европейского университета и в моем персональном блоге я сейчас выкладываю тезисы своих лекций по курсу «Современная российская политика», в ближайшие дни там появятся и видео-версии лекций.

Таким образом, учебный процесс выходит за рамки аудиторий и приобретает какие-то иные, новые формы. Современные информационные технологии позволяют решать проблемы более эффективно: может быть, раньше бы до этих решений руки не дошли, а кризис вынуждает нас делать что-то новое. Мы ведь не можем лишь неформально встречаться со слушателями в кафе или вести индивидуальные консультации. Но для полноценной работы нужны нормальная библиотека, компьютерные залы, базы данных, статистические пакеты – все то, чем наши слушатели обычно привыкли пользоваться. Я надеюсь, что благодаря современным технологиям и поддержке коллег эти проблемы мы отчасти решим. Но, конечно, принципиальное решение связано с восстановлением работы ЕУСПб в полном объеме и в нормальных условиях. Как долго продлятся поиски этого решения, на каком уровне оно будет приниматься, и каково оно будет в конечном итоге, мне пока судить трудно. Я думаю, что это решение будет носить, прежде всего, политический характер.

Такая ситуация показывает, как правило, кто есть кто, что априори было не понятно. Что стало неожиданным?

Для меня было приятной неожиданностью то, как оперативно и как сочувственно отреагировали очень многие коллеги. Причем не только люди, с которыми постоянно находишься в более-менее регулярном взаимодействии, но и люди, с которыми не так часто общаешься. Они живут в других городах и странах, с ними находишься не всегда в близких отношениях, как профессиональных, так и чисто человеческих. Я и мои коллеги за последние недели получили огромное количество писем и звонков со словами поддержки. Точно так же относятся к нам и выпускники ЕУСПб, и отечественные, и иностранные. Хотя, разумеется, хотелось бы, чтобы у нас были более радостные поводы для общения. Тысячи отечественных и зарубежных коллег подписывали петиции в нашу поддержку. Это все очень важно и для ЕУСПб, и для всего российского академического сообщества. Пользуясь случаем, я бы хотел поблагодарить всех тех людей, которые нас поддерживают, выражают сочувствие и солидарность, спрашивают, чем мы можем вам помочь.

Что было неприятно? Некоторые бюрократы в научных и образовательных учреждениях, имевшие определенный выбор стратегии своего поведения в этой ситуации, заняли крайне осторожную позицию. Они решили не предпринимать каких-то действий до тех пор, пока кризис не разрешится, и соответственно, сделать вид, что раз в Европейском университете занятия приостановлены, стало быть, и университета нет. Наши выпускники, которые сейчас готовят к защите свои диссертации (а у нас нет своего Диссертационного совета, хотя работает аспирантура), пришли в Ученый совет в одном из институтов Академии Наук, где им сказали: «Давайте вы снимите с автореферата вашей диссертации запись о том, что работа выполнена в Европейском университете в Санкт-Петербурге. У вас там проблемы – мы не хотим, чтобы проблемы возникли у нас». На самом деле я не думаю, что у работников этого Ученого совета возникли бы какие-то проблемы в связи с этой записью, тем более, что работы были выполнены задолго до приостановки нашей образовательной деятельности, и им самим об этом хорошо известно. Были случаи, когда студентам петербургских вузов администрация этих вузов не разрешала проводить сбор подписей в поддержку наших слушателей. Некоторые руководители просто боятся иметь с нами дело – вдруг пожарные предъявят претензии и к ним (насколько я знаю, именно так и произошло с организацией, которая была готова предоставить ЕУСПб помещения в аренду для проведения занятий, но затем отказалась от первоначального намерения). Это, конечно, огорчительно.

Но, на мой взгляд, наиболее характерным является просто отсутствие любой реакции. Каждый погружен в какие-то свои дела, и наибольшую часть корпуса всего мира науки и образования составляют люди, которые, в общем, относятся к этой ситуации безразлично. И все же есть активное меньшинство, которое, как мне кажется, выступает, скорее, в поддержку ЕУСПб.

Для научной среды характерно такое состояние «социальной аутичности» или это только наше, отечественное явление?

Я думаю, что ситуация массового активизма (и в обществе в целом, и в мире науки и образования в частности) возникает тогда, когда события воспринимаются как некий глубокий, серьезный кризис. И понятно, что кризис в одном, не очень большом по величине образовательном учреждении значительной частью людей, особенно работающих в не связанных с социальными науками областях, просто таковым не ощущается.

Если же говорить об обычной, нормальной ситуации, то социальным исследователям, работающим в сфере науки и образования, активизм по большей части не присущ ни в одной стране. Есть количественно не очень значительная доля исследователей, которая занимает активистскую социальную и академическую позицию, они считают, что наука и образовательные учреждения должны очень активно участвовать в непосредственном преобразовании общества. Но все-таки для большинства ученых, скорее, более типично находиться за письменным столом, за компьютером, в библиотеке, на кафедре, а вовсе не на баррикадах (фактических и фигуральных).

Наша ситуация, как мне кажется, отличается тем, что у нас, во-первых, меньшее число людей воспринимает ситуацию как кризисную, а, во-вторых, слабы механизмы социальной самоорганизации академического сообщества, которые способствуют коллективным действиям. Я уж не говорю о том, что и статус социальных наук в России, прямо скажем, невысок. Но, повторю, как правило, активизма в среде науки (в том числе и в социальных науках), вообще-то не так много.

Но мы имеем представление о том, как ведут себя, например, французские студенты и французские интеллектуалы. Или, скажем, известен польский опыт протестных акций в вузах на протяжении нескольких веков. Да и у нас не всегда было все так рутинно и аутично в студенческой и академической среде, она была протестной, социально мобильной по сути.

Я думаю, что это скорее характерно для академической среды в целом. Образовательная система довольно консервативна. Другое дело, что доля активного меньшинства может резко возрастать в какие-то моменты, которые воспринимаются как кризисные. Но если говорить более широко, профессиональная деятельность в науке и образовании очень редко успешно совместима с социальным, а уж тем более с политическим активизмом – это реальная ситуация. На нее надо смотреть трезво: это ни хорошо и не плохо, а просто реальный факт, ничего с этим не поделаешь.

Надо понимать, что, будучи центрами производства новых знаний или трансляции этих знаний, университеты вообще и наш маленький Европейский университет в частности занимаются, прежде всего, профессиональной деятельностью. Социальная функция для них все-таки вторична: она лишь дополняет профессиональную, но не подменяет ее. Когда профессор входит в аудиторию, то, как правило, он или она, прежде всего, думает о чисто академической стороне деятельности, об учебном процессе, о знаниях, которые надо довести до студентов, о навыках, которым надо научить, а не о том, что лекция, которая будет прочтена сегодня в этой аудитории, изменит мир, изменит мировоззрение студентов и улучшит жизнь общества. Хотя, конечно, где-то на заднем плане эта мысль всегда присутствует, но если профессор будет только и думать о том, что лекция должна изменить мир, то я не уверен, что это будет хорошая лекция.

А если исходить, например, из опыта Фуко? Хотя я и не знаю, как он преподавал, но не исходил ли он из того, что его лекция будет каким-то вдохновляющим актом, после чего слушатели выйдут на улицу с протестом.

С одной стороны, деятельность в науке и деятельность в общественной жизни, а уж тем более в политике, подчинены разным логикам. Об этом еще Вебер говорил в своих знаменитых лекциях. Совмещать две эти логики одновременно, добиваться успехов и в одной, и в другой сфере деятельности удается очень немногим. Более того, если мы посмотрим на опыт тех обществоведов, которые успешно занимались общественной или политической деятельностью, то увидим, что те идеи, с которыми они выступали как ученые, далеко не всегда совпадали с той практикой, которую они реализовывали как общественные деятели. Самый известный пример – бразилец Фернандо Энрике Кардозу, известный левый социолог, автор неомарксистской теории зависимого развития. Когда Кардозу стал президентом Бразилии (а надо сказать, что он был очень успешным президентом), он проводил в жизнь вполне себе либеральные реформы, которые во многом противоречили тому, что он отстаивал в своих научных работах. Я думаю, не стоит обвинять Кардозу в том, что он предал свои научные идеалы: просто человек, принимающий политические решения, исходит из другой информации, ставит перед собой другие цели и несет совершенно другую степень ответственности. Успешные примеры сочетания общественной и научной деятельности случаются не часто, и скорее это – исключения, которые подтверждают правило.

С другой стороны, многое зависит от специфики исторического момента. Скажем, в нашей стране в период Перестройки многие обществоведы, действительно, участвовали очень активно в общественной жизни, в политике. Академик Заславская, например, выступала в поддержку Перестройки, была народным депутатом, а потом вернулась к своей научной деятельности, и это вполне нормально. Ну, а политикой стали заниматься те, кто ею занимается профессионально, кто-то лучше, кто-то хуже. Конечно, были обществоведы, которые в период Перестройки ушли из науки в политику, и я думаю, что в науку они больше не вернутся. Это просто другая работа, другой вид деятельности.

Для специалиста в области политической науки и вообще - социальных наук обязательна ли политическая и идеологическая нейтральность?

В социальных науках есть некий идеал ценностной нейтральности, которому нас учит тот же Вебер. Но если мы говорим о политической науке, то здесь очень трудно уйти от нормативных суждений. Например, существует неявная норма: демократическое устройство необходимо современным обществам. Её разделяет подавляющее большинство политологов мира. Трудам Платона и Аристотеля, известных критиков демократии, сейчас могло бы и не найтись места на страницах ведущих журналов по политическим наукам. Словом, в академическом сообществе существует принятый исследователями некий минимальный ценностный консенсус. Но он минимальный, потому что среди политологов шли, идут и будут идти споры о том, какова должна быть эта демократия. Должна ли она затрагивать только выборы, избирательные права граждан либо она должна распространяться и на другие сферы жизни? Должна ли, например, демократия обеспечивать равенство граждан в социально-экономической сфере? Должны ли демократические институты обеспечивать большее представительство граждан или они должны обеспечивать более эффективное управление? Это все важные, принципиальные вопросы, по которым среди политологов нет никакого консенсуса, и точки зрения на них сильно расходятся.

Хотя в основании ряда подходов лежат нормативные представления и от них никуда не деться, здесь очень важна аргументация. В политической науке принято, что исследователи основывают аргументацию не только на своих ценностных представлениях о том, что такое хорошо и что такое плохо, но, прежде всего, на эмпирическом материале. Иначе говоря, научная аргументация должна быть подкреплена данными сравнительного анализа, обращением к опыту конкретных стран, регионов, исторических эпох. Но для этого нужно проводить серьезные исследования, и, собственно, этому мы старались учить наших слушателей и аспирантов.

Известно, что вы были достаточно активны в общественной жизни в перестроечный период. Что дал вам личный опыт участия в общественной деятельности?

Действительно, в период Перестройки я участвовал в общественной деятельности в «Мемориале» и в Ленинградском народном фронте. Потом, на протяжении некоторого времени, прежде чем стал преподавать в Европейском университете, участвовал в работе думской фракции «Яблоко» как эксперт, даже был членом Центральной избирательной комиссии с правом совещательного голоса в ходе выборов в Государственную Думу в 1995 году.

Это очень ценный опыт в том плане, что он позволяет понять, как реально функционирует политика, как готовятся, обсуждаются и принимаются важные решения, проливает дополнительный свет на мотивацию участников политического процесса, на то, как работают институты, которые мы наблюдаем. Это было время, когда барьеры для участия в политике и в общественной жизни страны были чрезвычайно низкими, да и политический процесс был гораздо более открытым, гораздо легче наблюдаемым, чем сейчас. Такой опыт был полезным, и я иногда в лекциях, в обсуждениях со слушателями ссылаюсь, в том числе, и на опыт своих непосредственных наблюдений. Но не надо впадать в другую крайность и свой собственный опыт выводить на уровень макро-обобщений: ведь помимо «локального знания», полученного «из первых рук», политологу нужен теоретический и сравнительный анализ.

Совмещение этих практик зависит от того, в какой форме осуществляется общественная деятельность. Здесь есть два измерения. Одно связано с тем, что, как я уже сказал, цели научной и общественной деятельности различаются, хотя они и не исключают друг друга. И далеко не все в состоянии гоняться за двумя зайцами, потому что это отнимает много времени и сил, и очень немногим удается совмещать эти две ипостаси. Но есть и другое измерение, связанное с влиянием образования на общество. Ведь мы учим слушателей, которые по завершении обучения идут кто в науку, кто в общественную деятельность, кто в органы власти, в бизнес, куда-то еще. В своей прикладной, практической деятельности многие из них так или иначе реализуют то, чему мы их научили.

В целом просветительская функция для социальных наук очень важна, причем, в особенности для политической науки. Собственно, проект Голосова IRENA на это и был ориентирован. Те просветительские материалы, которые готовились и выпускались в рамках проекта, были направлены на изложение довольно сложных вопросов, связанных с избирательным процессом, с избирательным законодательством, на том языке, который доступен людям, не имеющим специального образования, а ведь таких людей у нас в стране большинство. Другие сотрудники Европейского университета также занимаются просветительской деятельностью; так, коллеги, работающие в Центре гендерных исследований, участвовали в выпуске книги «Гендер для чайников» (От ред. - на "Полит.ру" будет опубликован репортаж о ее презентации в московском Доме ученых ), которая также носит просветительский характер: она простым, доступным языком пересказывает сюжеты, которые обычно излагаются для «продвинутой» аудитории.

То есть попытка закрытия Европейского университет является проявлением болезненной реакции властей именно на просвещение, на социальные функции университета?

Существует большое различие между образованием (в широком плане) и чисто научной, исследовательской деятельностью, которая, по большей части, ориентирована на узкий круг читателей. Проще говоря, как правило, ученые читают друг друга. Книги, статьи выходят ограниченными тиражами, они пишутся для научной аудитории и кроме небольшого количества аспирантов, в общем, как правило, они не выходят за пределы академического сообщества. Есть, конечно, исключения, когда научные книги по разным причинам оказываются в центре внимания широкой аудитории. Такое внимание может быть связано с особенностями момента (вспомним общественный интерес к трудам историков во времена Перестройки) или еще с какими-то сюжетами, которые могут относиться, а могут и не относиться к качеству научных трудов с чисто академической точки зрения. Ну и бывают, конечно же, выдающиеся книги, которые действительно оказывают очень большое интеллектуальное влияние на общество в целом на десятилетия и даже на века. Но это все исключения, подтверждающие правило.

Совершенно другое – это распространение знаний, когда мы пытаемся наши научные знания передать широкой аудитории (подчас более широкой, чем та аудитория, которая собирается на наши лекции). Здесь встает очень важная и фундаментальная проблема, связанная с политикой нашего государства в сфере образования вообще и в сфере социальных и гуманитарных наук в частности. У нас был советский период, когда господствовала одна правильная точка зрения, определяемая КПСС. После распада СССР у нас наука, если можно так выразиться, от однопартийной перешла к многопартийной. То есть появлялись книги, учебная литература, издания, программы, телепередачи либерального, социалистического, националистического -  какого угодно, но, в общем и целом, идеологически окрашенного содержания.

На первых порах это не было особенно продуктивно, потому что дебаты в значительной степени носили политический, идеологизированный характер, опирались, в основном, на ценностные предпочтения тех, кто пропагандировал ту или иную точку зрения. Однако это все же были «болезни роста»: время шло, начали появляться новые работы, новые поколения исследователей, дискуссии в больше мере стали опираться на научные аргументы, на результаты анализа и становились со временем гораздо менее идеологизированными. И государство особенно в эту сферу не влезало, по умолчанию действовал принцип– пусть цветут сто цветов. Но этот процесс становления «нормальной науки» в России может оказаться прерванным. На сегодняшний день мы видим, как государство снова вторгается в эту сферу, пытается резко ужесточить требования к образовательным стандартам всех уровней, насадить ту точку зрения на процессы в общественной жизни, на историю страны, которую государство в лице высокопоставленных чиновников считает единственно правильной.

И здесь могут быть две позиции. Одна из них состоит в том, чтобы бороться за утверждение своей точки зрения, как единственно правильной и пытаться убедить в этом государство. А другая позиция состоит в том, что в социальных науках вообще не может быть одной единственно правильной точки зрения, к тому же определяемой государством. Как мне кажется, Европейский университет с момента своего создания придерживался второго подхода. У нас, действительно, цветут сто цветов - на одном и том же факультете могут преподавать люди, занимающие очень разные позиции – и с точки зрения научных подходов к изучению тех или иных проблем, и с разными ценностными предпочтениями. И это не мешало, а, скорее, помогало нам вести образовательную деятельность – ведь в спорах рождается истина.

В этом смысле надо сказать, что мы гораздо ближе к тому, что имеет место в европейских и в американских университетах, где также поощряются плюрализм, научные дискуссии. Критерием в них служит, прежде всего, точка зрения самого научного сообщества (оно является самореферентной группой), а не точка зрения чиновников на то, какая точка зрения правильная, а какая – нет. Я думаю, что в этом и лежит корень многих различий между академическим сообществом и авторитарным государством, за этим кроются фундаментальные причины того, почему Европейский университет оказался несовместим с курсом российских властей.

Судя по выбранной университетом стратегии защиты, в начале создавалось впечатление, что перевод проблемы из локальной тяжбы с пожарниками в широкую общественную кампанию поддержки, тем более в правозащитный формат, казался нежелателен. Это так?

Нам надо понять, что имеется в виду под «правозащитным форматом». Было нарушено право граждан (наших аспирантов и слушателей) на образование, и это, безусловно, правозащитная сторона дела. Да, существует и точка зрения, что поскольку давление на Европейский университет – это «очередное преступление российского политического режима», то нам всем надо выйти на несакнционированные митинги и предпринимать разного рода усилия по его свержению любой ценой. Я, наверное, выскажу непопулярное мнение, но все же полагаю, что такое развитие событий не добавило бы шансов на успех Европейскому университету. И дело тут не только в том, что вероятность свержения российского режима невелика, но и в том, что академическая организация в принципе не является политической. Кстати, наши слушатели очень четко это понимают, поэтому их стратегия сопротивления - флэш-мобы, хэппенинги и другие публичные акции, проводимые ими в поддержку ЕУСПб, вплоть до сатирической поэзии - привлекает не меньшее публичное внимание, чем стычки с ОМОНом, но могут стать не менее эффективным средством защиты своих прав. Хотя сегодня трудно говорить о том, какие средства могут оказаться востребованы в ближайшее время. Я сам не берусь давать каких-то советов, как вести себя в этой ситуации, какой способ поддержки окажется более эффективным, более действенным. Но есть принцип «не навреди»: неужели мы хотим, чтобы лекарство оказалось хуже болезни?

Нет, но, наверное, либеральная общественность хотела бы более четкого формулирования ситуации, называния вещей своими именами.

Это вопрос скорее, должен быть адресован непосредственным сторонам конфликта: российским властям, с одной стороны, и руководству Европейского университета, с другой (я сам к нему не принадлежу). Насколько я могу судить, на первом этапе кризиса, и даже после первого судебного решения руководство ЕУСПб рассчитывало на поиски компромисса с теми или иными должностными лицами. Но компромисс достигнут не был, и после того, как решение суда осталось в силе, а образовательная лицензия ЕУСПб была приостановлена, Европейскому университету ничего не оставалось делать, как прибегнуть к мобилизации массовой поддержки, одновременно продолжая поиски компромисса.

Я не хотел бы говорить сейчас о том, что именно руководство ЕУСПб в этой ситуации сделало и делает правильно, а что нет. Определить, какая стратегия окажется верной, мы сможем только ex post – тогда, когда кризис тем или иным способом разрешится. Но, повторю, я убежден в том, что его разрешение будет носить чисто политический характер, и оно может быть подвержено влиянию самых разных факторов, о которых мы сейчас просто не знаем. А в ситуации высокой неопределенности, как известно, наиболее распространенной стратегией поведения является минимизация рисков, и, в общем, примерно так и ведет себя руководство университета, стремясь восстановить деятельность ЕУСПб в прежнем формате и в нынешнем здании. Хотя я не могу исключать и того, что политические решения могут оказаться даже таковы, что дальнейшее существование Европейского университета в Санкт-Петербурге в любом формате станет невозможным, и тогда уже любая стратегия не ухудшит и не улучшит ситуации.

Повторяю, мы не знаем тайных пружин принятия политических решений в стране. И фундаментальная проблема состоит в том, что сегодня в нашей стране решение любого вопроса, включая и вопрос об образовательном процессе в ЕУСПб – а понятно, что Европейский университет в масштабах России все же очень маленькая организация – является политическим. Причины этого явления выходят далеко за рамки конкретной ситуации, связанной с Европейским университетом. Но для того, чтобы устранить эти причины, потребуются усилия несоизмеримо большие, чем те усилия, которые предпринимают сегодня те многочисленные сторонники ЕУСПб, которые нам помогают и сочувствуют.

Университет поддерживается городом, немало вкладывающимся в его жизнедеятельность. Университет находится в малом мраморном дворце, город предоставил университету возможность платить аренду по низкому коэффициенту, университет является общегородским достоянием. Город как-то участвует в разрешении этого кризиса? Это заметно тебе на твоем уровне?

Я не настолько знаю ситуацию, чтобы давать всеобъемлющие оценки. Насколько я могу судить по высказываниям городских чиновников, они, действительно, демонстрируют понимание наших проблем и, по крайней мере, на словах выражают готовность как-то помочь в их разрешении. Однако, на мой взгляд, те решения, которые привели к кризису вокруг Европейского университета, принимались отнюдь не на городском уровне, эти процессы не подконтрольны городским властям. Даже формально ни пожарные, ни суд не являются городскими структурами, не включены в городскую «вертикаль власти», и городские власти юридически не вправе оказывать воздействие на их деятельность.

Это кстати касается не только решений по поводу Европейского университета: по сравнению с началом 2000-х годов возможности региональных и местных властей принимать решения, значимые для жизни граждан, в России значительно сократились.

Что пугает академическое сообщество в либеральной общественности? Что настораживает, затрудняет взаимодействие?

Ну, во-первых, нет ни единого «академического сообщества», ни единой «либеральной общественности», а, во-вторых, у них просто разные задачи. Грубо говоря, ученые хотят ответить на вопрос «кто виноват?», общественность требует ответа на вопрос «что делать?». Между этими вопросами нету прямой связи. И мы знаем, что далеко не всегда те рекомендации, которые делают ученые даже на основании серьезных исследований вообще могут быть воплощены на практике или воплощаются на практике успешно. Редко происходит так, что профессор прочел лекцию или написал научную статью, и они тут же стали каким-то сигналом к общественности – «что делать?». Между социальными науками и общественностью, как правило, существует большое количество посредников: независимые средства массовой информации, разного рода аналитические центры (think tanks), политические партии. А в России этих посредников или нет, или они не слишком влиятельны, неспособны транслировать свои суждения в политическую повестку дня, поэтому получается, что посредников не существует, и ученые остаются один на один с общественностью.

Играть на этом поле нелегко, да и не слишком прибыльно и престижно с точки зрения академических достижений: большинству ученых куда как интереснее написать монографию, которую оценят коллеги, чем брошюры для распространения среди широкой аудитории. Кроме того, очень немногим ученым удается излагать свои мысли содержательно и грамотно на языке, который доступен общественности. Причем это не только наших ученых касается, во всем мире точно так же. Да, есть ученые, которым это удается, есть люди, которые ведут колонки в периодических изданиях, излагают свои мысли для широкой аудитории. Время от времени мне тоже приходится писать, например, статьи для газеты «Дело» или же выступать по радио.

Должен сказать, что это большое искусство, не все им владеют. То есть, с одной стороны, те вопросы, на которые отвечают ученые, не всегда соотносятся с теми вопросами, ответы на которые хотела бы получить общественность, а с другой стороны, в нашей стране существует проблема коммуникации между академическим сообществом и общественностью.

То есть получается, что просвещение невозможно?

Нет, просвещение возможно. Просвещением надо заниматься. Надо излагать свои идеи так, чтобы они становились достоянием широкой общественности. Но это специальная работа, она требует специальных усилий, специальных ресурсов: и кадровых, и затрат времени, и технических средств, связанных с распространением тех или иных знаний, наконец, с финансовыми средствами. Это все очень большая и непростая задача, и надо самокритично признать: я сам уделяю этому недостаточно внимания.

Но есть и другая сторона. Мы говорили о предложении на рынке знания, но ведь есть и спрос. С моей точки зрения, спрос на научное знание в социальных науках, если речь идет не о совсем уж прикладных знаниях, вроде того, как изменится курс доллара в течение ближайших нескольких месяцев, а о знаниях более глубоких проблем, на сегодняшний день в нашей стране не очень велик. Поскольку ситуация в обществе не воспринимается как кризисная ни элитами, ни большинством населения, спрос на просвещение тоже не настолько фундаментален.

Был ли заметен крен в нагнетании обстановки перед выборами? Прослеживалась ли установка на дестабилизацию в последние полтора-два месяца?

Крен этот понятен. И он лишь отчасти носил характер предвыборной мобилизации. Куда в большей мере он связан с тем, что, видимо, нашу политическую элиту ждут существенные изменения, связанные, в том числе, и с тем, кто займет какие должности при новом главе государства, как будет строиться процесс принятия решений, в какую сторону потекут финансовые потоки и т.д. Поэтому понятна нервозность и понятны стремления всячески накалить обстановку. Помимо всего прочего, в мутной воде легче всего поймать рыбку.

Если бы это была ситуация конкурентной политики – то есть, если бы у нас были выборы, на которых реально борются разные кандидаты, разные точки зрения – то, соответственно, тогда решение этих проблем зависело бы от предпочтений избирателей. Наша ситуация сегодня другая. Исход президентских выборов зависел не от массовых предпочтений избирателей, а от предпочтений очень узкой группы избирателей, можно сказать, даже одного единственного избирателя. То есть у нас не только монополия на политическом рынке, где есть один производитель политических благ, но в известном смысле, и монопсония (один-единственный потребитель политического процесса).

Если бы в России была конкуренция на выборах – такая, какую мы наблюдаем в большинстве европейских стран или даже у наших украинских соседей, то стиль и характер политики были бы радикально иными. Это относится и к проблемам академического сообщества: ведь тогда государство не могло бы вести себя по отношению к науке и образованию так, как оно ведет себя сегодня по отношению к Европейскому университету: ведь протесты со стороны оппозиции не заставили бы себя ждать, и с ними государству пришлось бы считаться. Но, к сожалению, сложившееся в сегодняшней России авторитарное государство создает крайне неблагоприятную среду для академического сообщества – на мой взгляд, «нормальная наука» может успешно развиваться только в нормальной стране.

См. также:

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.